Текст книги "Ночь с вождем, или Роль длиною в жизнь"

– Эта молодая актриса играет в «Оптимистической трагедии» Вишневского нашу незабвенную Ларису Рейснер. Разумеется, Лариса там совсем юная. Я посмотрел спектакль и сказал Гале Егоровой: «Нельзя скрывать от товарища Сталина такой бриллиант!»… И вот она здесь.

«Дядя Авель»! Егорова подтвердила это взглядом. Он превозносил свою находку, как торговец на рынке расхваливает товар. И мгновенная реакция: женщины дружно отвернулись, а мужчины сгрудились вокруг Марины. Енукидзе их представил одного за другим. Целый парад знаменитостей: товарищи Лазарь Каганович, Анастас Микоян, Семен Буденный, Серго Орджоникидзе, Николай Бухарин…

Марина кивнула каждому, всякий раз бормоча: «Для меня большая честь, товарищ такой-то». И тут же забывала, кто есть кто. Наконец старик Калинин протянул ей руку помощи, избавив от хватки дяди Авеля. Поблескивая очками, он утопил ее кисть в своей ласковой, мягкой ладони.

– Товарищ Марина, а вам известно, что я был знаком с прообразом вашей героини Ларисой Рейснер? Еще как! Очень близко…

– Не ты один, Миша. При всем к тебе уважении должен заметить, что все присутствующие были очень близко знакомы с красавицей Ларисой, – усмехнулся Буденный.

Затянутый в кавалеристский мундир, с сочными губами под казацкими усищами, он разразился громоподобным хохотом.

– Семен прав, – подтвердил Ворошилов.

Жизнерадостный, казавшийся малюткой в своем мундире командарма, он прорвал окружение Марины.

– Я-то ближе, чем ты, был с ней знаком, товарищ Председатель Центрального Исполнительного Комитета. Знавал и ее мужа, Федора Раскольникова. Лариса была с ним, когда он сидел послом в Афганистане. Мы там такое закрутили! Ваша пьеса об этом, Марина?

– Не рисуйся перед девушкой, Клим! – проскрипел старик Калинин, помешав Марине ответить. – Не ты лучше всех был знаком с Ларисой… – И он бесцеремонно растолкал Буденного и героя Ворошилова.

– Полина… товарищ Жемчужина, иди сюда…

Супруга Молотова была внушительной дамой, элегантней других жен. Вздымавшийся на груди кружевной воротник немного смягчал суровость ее облика. Она подошла с поджатыми губами.

– Полина, ты помнишь Ларису?

– Как же не помнить, Миша? Мы с ней были товарищами по партийной работе…

– Хе, не упустите возможность, Марина Андреевна, – воскликнул Дядя Авель, – сейчас можете разыграть сцену из пьесы Вишневского!

– Вы серьезно?

Полина Жемчужина критически оглядела Марину.

– Эта пьеса какая-нибудь наверняка театральщина. Не очень-то вы похожи на Ларису… И цвет волос у нее другой, и глаза темные. Была очень интеллигентная. Совсем другой типаж. Уж не говоря, что она никогда бы не надела такого платья…

Полина запнулась, вперившись куда-то Марине за спину. Да и все остальные разом потеряли интерес к их беседе.

Вот и он! Марина почувствовала это спиной.

Оказался маленького роста. Марина думала, что он выше. Одет в простой китель защитного цвета. Галифе, заправленные в начищенные до зеркального блеска сапоги. Так же сверкали и его желтые тигриные глаза, притаившиеся под густыми бровями. Марину поразила его бледность. Мертвенная бледность! Цвет лица, свойственный бюрократам, никогда не покидающим своего кабинета. К тому же оказался рябым. Так вот он какой! Бледное лицо с дурной кожей. Плакаты и фотографии его явно приукрашивали. Но выглядел он моложе, чем на плакатах. И гораздо живей, несмотря на мертвенную бледность. Его шевелюра лоснилась в электрическом свете, как шерсть великолепного хищника.

За ним следовала его жена Надежда Аллилуева. Марина ее заметила не сразу, поскольку вокруг Сталина тут же засуетились многочисленные мундиры и френчи. Но к ней рванулась Полина:

– Надя, Надюша, ты сегодня просто красотка!

Улыбающаяся Надя пробиралась вдоль огромного стола. Черное платье, узкое в талии и свободное в бедрах, подчеркивало стройность ее фигуры. Целомудренное декольте, заколотое брошью, только самую малость приоткрывало грудь. А нежная шея целиком открыта – никаких бус. Ее лицо не было утонченным. Слишком крупный нос, широкий рот. Но когда она улыбнулась Полине, ее длинные ресницы плеснули, будто ласточкины крылья. Ее сумрачный взгляд просветлел, а губы сложились как-то по-детски, даже обаятельно.

В ее прическе алела искусственная роза. Волосы были распущены, что, наверно, и восхитило Жемчужину. Остальные жены тоже не остались в долгу. Все опять дружно загомонили. Марина было собралась подойти к Аллилуевой и тоже сказать что-то приятное.

– Стой!

Галины коготки впились ей в руку.

– Погоди! Сначала с ним поздоровайся.

Егорова следила за кучкой мужчин, уже поредевшей. Сталин усмехался в усы какой-то остроте Ворошилова, но Марина чувствовала, что он за ней наблюдает из-под полуприкрытых век. Своим тигриным взглядом.

Он оказался рядом с ней так быстро, словно скользнул по зеркальному паркету. Принес невыносимый табачный запах, о котором предупредила Егорова.

Сталин глядел снизу вверх, изучая Маринино лицо. Она неуверенно кивнула. Егорова напомнила про пьесу Вишневского. Он бросил:

– А это Лариса!

И кивнул головой:

– Отлично, отлично!

И больше ни слова. Казалось, Марина его нисколько не интересует. Надежда, слушая Полину, не спускала с них глаз. Сталин сел за стол, подав пример остальным.

Марину усадили между Калининым и Микояном. Анастас был интересным мужчиной с уверенной повадкой любимца женщин. Чуть смуглый, породистое армянское лицо с чувственными губами и усиками сердцееда. Его глаза так же сверкали, как пуговицы на его френче.

Аллилуева сидела недалеко от Марины – напротив мужа и рядом с Бухариным. Николай Иванович был полной противоположностью Микояну. Открытый лоб, осунувшееся лицо, серое от усталости и постоянного курения. Он улыбнулся Марине. У Бухарина не хватало одного зуба, но это была улыбка интеллигентного человека.

Или таковым казавшегося. Кто их разберет?

Потом долгие годы вспоминая эту вечеринку, Марина осознала ее полную абсурдность, как и того, что за ней последовало. Все происходило точно, как в спектакле. Его участники разыгрывали чувства, изображали эмоции, обменивались репликами согласно своей лучше или хуже выученной роли. Может, поэтому ее и пригласили? Раз театр, нужна актриса.

Но за билет взымалась непомерная плата.

Спектакль начался балетом официанток, приносивших разнообразные блюда. Красный борщ, колбасы, угорь, язык с хреном, пельмени из смеси говядины и свинины… Бесконечные пирожки, салаты с майонезом и солеными огурчиками, плошки с икрой. Черную икру Марина еще никогда не пробовала. Пили рюмку за рюмкой, графинчики быстро пустели. Запах грузинских вин и «Московской водки» мешался с ароматом пищи. Неслыханное изобилие, чрезмерное! Все радостно предавались чревоугодию. Смеялись, болтали. У всех уже наступило легкое опьянение – светлое, радостное чувство, возникающее в начале застолья.

Некоторое время Марина ни на что не обращала внимания, только пила и ела, спеша насытиться. Она уже чувствовала небольшое головокружение. Галантный Микоян не забывал наполнять ее тарелку и бокал. Он-то был уже сыт. Как и все присутствующие, которые теперь на нее весело поглядывали. Два-три раза Марине показалось, что и Сталин взглянул на нее. Но она не решалась встретиться с ним глазами. Впрочем, нельзя сказать, что Сталин проявлял к ней какой-то особый интерес. Егорова и остальные сотрапезники лезли из кожи вон, чтобы его рассмешить.

Наконец старик Калинин учинил Марине допрос: откуда она приехала? давно ли в Москве? гордятся ли ею родители?

– У меня нет родителей.

– Ах так…

– Мой отец погиб на империалистической. Он был на венгерской границе и получил Георгия, а через пару недель был убит австрияками. Так мама рассказывала. Мне тогда было четыре года.

Марининым ответом заинтересовалась жена Ворошилова, сидевшая напротив нее. У Екатерины Ворошиловой было гладкое лицо с немного выпученными глазами. Она спросила:

– А где теперь твоя мама?

Марине не очень хотелось отвечать. Она допила свой бокал и понурилась. Ее мать вышла за плотника, который рвался из Колпино в Ленинград. Мать забеременела, так что ей ничего не оставалось, как поехать вместе с ним.

– Она умерла родами.

Неизвестно, что именно – то ли, как ей показалось, симпатия Ворошиловой, то ли чувство сытости и легкое опьянение, то ли брошенные на нее украдкой тигриные взгляды Сталина – вдруг вновь разбудило в Марине актрису. Театральным жестом она словно отмахнулась от прошлого.

– Несладко жить одной. Поначалу просто невыносимо. Но зато я приучилась к самостоятельности. Разве плохо рассчитывать только на свои силы? Еще я научилась любить красоту и правду. Я всего добилась сама! Наша труппа стала моей новой семьей. Теперь я смело гляжу в будущее. Прошлое прошло, верно ведь? Надо отрясти его прах с наших ног, как учит партия. Строить новый, прекрасный мир! Нас ожидает светлое будущее, во имя которого только и стоит жить и трудиться.

Ее монолог становился все более патетичным. Речь текла без запинки. Мысли рождались как бы сами собой, и невесть откуда взявшиеся слова слетали с ее губ, как мыльные пузыри. Микоян расхохотался, сидевший по другую руку от нее Калинин зааплодировал. Следом за ними и весь стол разразился смехом, аплодисментами. Бухарин обратился к Микояну:

– В наше время, Анастас, нечасто встретишь настолько искренний энтузиазм. Браво, браво, Марина Андреевна! Так и надо!

Теперь Сталин на нее глядел добродушно. Улыбка прорезала две длинные складки по углам его рта. Взгляд Сталина был чуть насмешливым, немного удивленным, но в нем таилось что-то еще. И это нечто придало его лицу какое-то новое выражение. Однако было бесполезно пытаться проникнуть в его мысли.

Марина опустила голову. Ее щеки пылали. Интересно, за кого Сталин ее принимает? Как ее расписала Егорова, Марине было даже страшно подумать. К счастью, Сталин быстро от нее отвлекся. Героический Ворошилов поднялся с рюмкой водки в руке. Началась долгая череда тостов: «Вечная память нашему вождю Владимиру Ильичу!», «Навстречу XVII съезду партии!», «За Генерального секретаря товарища Сталина!», «За Председателя ЦИК товарища Калинина!», «За мировую революцию!», «За победу коммунизма!».

Рюмки, бокалы вздымались и опустошались с жадным урчанием. Ледяная водка припекла Марине кишки, проливалась на руку. Так можно и не заметить, как напьешься в дым. Остальные-то все были закаленные бойцы, готовые пить ночи напролет. Ей ли за ними угнаться? Марина закусила соленым огурчиком и кулебякой, чуть пригасив пожар в желудке. Ворошилова подала ей знак: не пей больше, достаточно пригубить! Теперь, когда возглашался очередной тост, они обе, переглянувшись, только делали вид, что пьют. Марина выпускала водку из уголка рта. Она тревожно взглянула на Сталина.

Вроде он опять о ней забыл. Всем его вниманием завладела Егорова. Ее воркующий смех, казалось, трепещет шелковым платочком поверх гогота, которым постоянно разражались товарищи. Егорова, как и Марина, выглядела пьяноватой, но уж она-то умела держаться. Да и Сталин был явно под хмельком. Его лицо изменилось: он чуть раскраснелся, теперь выглядел моложе. Щеки посвежели, рябинки стали не так заметны. Прыская от смеха, Сталин кидал в Егорову хлебные катышки. Запасшись снарядами, он целил в проем меж ее соблазнительных выпуклостей. Глубокое декольте облегчало ему задачу. Часть шариков оказывалась у нее в тарелке, но некоторые попадали точно в цель. Егорова повизгивала, вертелась, старалась ладонью заслонить вырез платья, еще больше обнажая грудь и приоткрыв комбинацию. Это уж всех привело в полный восторг. Ее соседи, бравый Серго и кавалерист Буденный, попытались прийти ей на помощь. Но Егорова их резко осадила:

– Руки прочь! Не лезьте, куда не надо! Еще чего!

И взмолилась:

– Ну хватит, Иосиф! Иначе сам будешь доставать. Прямо здесь, перед всеми.

Это еще больше развеселило товарищей. А Сталин ей ответил новым залпом. Егорова хихикала, растопыренными пальцами прикрывая вырез.

Марина тоже притворно подхихикивала, перебегая взглядом от одного сотрапезника к другому. Она была потрясена происходящим. Наконец ее взгляд уперся в Аллилуеву. Марину поразило лицо Надежды: лоб и скулы горели, губы словно провалились в разверстую щель ее рта, черные, как безлунная ночь, зрачки уставились в одну точку. Отчаянно бился искусственный цветок в ее волосах. Пальцы с такой силой вцепились в салфетку, будто хотели разорвать ее напополам. Жемчужина положила руку подруге на запястье. Но это Надежду не успокоило. Сталин и Егорова, не обращая на нее внимания, продолжали свою дурацкую игру.

Марина отвела взгляд. Ее сосед Микоян встал, чтобы возгласить очередной тост: «Смерть эксплуататорам, которые морят голодом трудовой народ!». Дальше все, как обычно, – звон бокалов и рюмок, гул одобрения. Но вдруг разразилась гроза. Вслед за вспышкой молчания громыхнул приказ:

– Надя, пей!

Сталин повторил:

– Не ломайся, выпей!

Он уже перестал забавляться с Егоровой. Его лицо опять изменилось, будто он теперь надел новую маску. Губы затаились под усами, взгляд сделался хищным, густые брови насупились, кожа вновь стала шероховатой. Марина им невольно любовалась. Мало кому из актеров удалось бы так стремительно целиком переменить свой облик.

Аллилуева молча глядела на него в упор. Она так и не выпила. Никто не решался нарушить молчание. Только Полина пробормотала:

– Ну Наденька…

– Он знает, почему я не пью!

Она так резко грохнула своей рюмкой об стол, что водка расплескалась, а из декольте Егоровой посыпались хлебные катышки. Не изменившись в лице, Сталин хмыкнул. Аллилуева продолжила издевательским тоном:

– Смерть эксплуататорам, которые морят голодом трудовой народ! Прямо в точку!

– Замолчи, Надя! Не делай глупостей!

– Ты сам все прекрасно знаешь. И я тоже. Я хожу по улицам, получаю письма. В стране голод, Иосиф! А ты себя ведешь как ни в чем не бывало.

Она была в раже. Голос резкий, чуть хрипловатый.

– Именно так – страна голодает, чтобы вы могли напиваться и обжираться!

– Надя!

Марина пугливо уткнулась в тарелку. Она чувствовала чужие взгляды на своих щеках, лбу, затылке. Они жгли, как раскаленный металл. Ее сердце колотилось. Откуда-то из-под селезенки на нее накатывали волны ужаса, хмель испарился. Ну и влипла! Хотелось зажмурить глаза и заткнуть уши, чтобы только не видеть и не слышать этой ссоры. Супруга Сталина перечит мужу, Генеральному секретарю партии. Скандал! Разве отпустят свидетельницу такой сцены подобру-поздорову?

Заговорил Каганович:

– Я только что вернулся с Северного Кавказа, Надежда Сергеевна. Был с инспекцией на Кубани. Знаете, что выяснилось? Зерна там полны закрома, но в каком состоянии? Все гнилое, проросшее. Кулацкая сволочь его гноит уже два года! Там кулак на кулаке, они прячут хлеб! Единоличники так ненавидят колхозы, что готовы уморить всю страну голодом. Да, товарищ Аллилуева, именно они морят трудовой народ! Банда оголтелых контрреволюционеров, которые спят и видят с нами покончить! Эту зловонную язву надо выжечь каленым железом. Я бы задал им жару, но товарищ Сталин не велит. И очень зря… Помните, Ильич твердил, что революцию не делают в белых перчатках? Он прав! Всего-то придется туда перекинуть несколько стрелковых рот да еще усилить их отрядом кавалеристов. И вы увидите: эти степи, ограбленные мироедами, станут нашей житницей!

Аллилуева молчала. И все молчали. Секунду, другую, третью… Этой паузой воспользовались официантки, чтобы убрать со стола опустевшие блюда, принести новые графинчики, а также сладости. Атмосфера разрядилась. Старик Калинин встал, опершись на Маринино плечо, и постучал ножом о рюмку, призывая к вниманию.

Вашингтон, 22 июня 1950 года

147-е заседание Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности

Марина замолчала. В наступившей тишине мне чудилось это звяканье ножа о рюмку.

Она говорила почти час. Пальцы стенографисток будто неслись галопом вдогонку ее словам. Она не затягивала пауз, отлично владея своим дыханием. Зал завороженно следил, как снуют губы Марины Андреевны Гусеевой. Как меняется выражение лица, как она играет руками. Было ясно, что монолог – ее стихия.

Она выпила воды. Налила стакан и опять выпила до дна. Ее прическа немного сбилась. Элегантным, выверенным жестом она закинула непокорную прядь за ухо.

В этой возникшей паузе нам будто еще слышался ее голос с характерным акцентом. Виделись сцены того кремлевского ужина. Я воспользовался заминкой, чтобы осмыслить свои впечатления.

Попытался ее представить двадцатилетней. Более стройной, более гибкой. Наверняка не такой густой была синь ее глаз. Я их вообразил голубыми, как мечта, как небеса. Интересно, надела ли Гусеева на кремлевскую вечеринку украшения – бусы, серьги? Об этом она умолчала. Может, такое вообще не принято среди коммунистических бонз? Напиваться и обжираться можно, а носить драгоценности – буржуазный пережиток.

В моей голове будто пикнул сигнал опасности. Не слишком ли острый интерес я начал испытывать к этой женщине?

Прокурор Кон взглянул на часы и перекинулся взглядом с сенаторами. Пока Марина рассказывала, Маккарти, Никсон и их дружки угощались йогуртом. Они блаженствовали. Еще бы – коммунистка описывает кремлевские нравы. Представила выразительнейшую картину полного разложения большевистской верхушки. Сбылась мечта всей их жизни! Разумеется, они были готовы слушать и слушать.

Председатель Вуд подал знак, и Кон устремился к микрофону:

– Мисс Гусеева…

Она прервала его жестом.

– Вы даже не представляете, чем был для меня, девчонки, этот ужин. В стране голод. Москва полна беженцев из голодающих областей: дети с раздутыми животами, женщины худые, как скелеты. Старики, готовые поедать собак и крыс… А уже подступала зима, когда люди, бывало, ходили в театр, чтобы только согреться. Да и некоторым актерам приходилось играть почти на пустой желудок. Я была рада участвовать и в утренних, и в вечерних спектаклях, чтобы забыть о голоде. Мы играли героев революции, произносили страстные монологи, возглашали коммунистические лозунги, но сами в них не верили. Для нас это были сказки… А те, кто постарше, еще помнили Гражданскую войну, когда вообще…

Вуд так саданул молоточком, что все вздрогнули.

– Мисс Гусеева, мы тут собрались не затем, чтобы вы нам прочитали курс советской истории…

– Тот вечер переменил всю мою жизнь.

Кон начал новую атаку.

– Какое это имеет отношение к агенту Эпрону?

– Для вас он агент, а для меня просто Майкл Эпрон.

– В 1932 году его еще не было в Союзе.

Кон ухмылялся, довольный собой. Марина молчала, изучая свои пальцы. Или сквозь них вглядывалась в очень давние события.

Вуд потерял терпение:

– Отвечайте на вопрос, мисс Гусеева!

Марина не сразу исполнила приказ. Вскинула плечи.

– Калинин решил своим тостом утихомирить Сталина и отвлечь Аллилуеву от темы голода. Я уже потом поняла, что в этом кругу к ней относились с опаской. Только она себе позволяла спорить со Сталиным. Остальные перед ним гнулись в три погибели, а Надежда резала правду. Это их пугало. Чтобы сменить тему, Калинин заговорил о евреях. Сообщил, что по инициативе Сталина будет создан еврейский национальный район с центром в Биробиджане. Это величайшее событие для евреев всего мира, которые впервые за две тысячи лет получат собственную землю… За что спасибо товарищу Сталину!

– Да где он, этот ваш Биробиджан, мисс Гусеева? Никто из нас о нем не слыхивал. Выходит, и коммунисты молчат о еврейской резервации на своей территории.

И Кон одарил ее своей улыбкой жиголо. Марина ему ответила ледяным взглядом.

– Вы не слыхали, потому что вы плохой еврей, господин прокурор. И в Нью-Йорке, и в Лос-Анджелесе большинство евреев об этом знают. Уже давно.

– Вы забываетесь, мисс Гусеева!

Вуд опять схватился за молоточек. Но было поздно, все в зале покатывались от хохота – от стенографисток до самих господ сенаторов. Щеки Кона стали пунцовыми.

Русская опередила очередное нравоучение Вуда. Она уже поняла, какую роль надо играть. И держалась теперь очень уверенно, как хозяйка положения. Жестом дирижера она успокоила зал.

– Вот и Калинина все стали расспрашивать, где находится Биробиджан. Ворошилов пошел за картой. Или Молотов, не помню точно. Сталин очертил ножом довольно приличного размера территорию Южной Сибири в паре сотен километров от Хабаровска, на границе с Маньчжурией. Выяснилось, что Биробиджан пока еще крошечный поселок – несколько бараков, и ничего больше.

– Иосиф, ты что, собрался загнать евреев в лагерь?! – воскликнула Жемчужина.

Русская моргнула, ее губы задрожали. Затем продолжила:

– Сталин прыснул. Потом от души расхохотался и зачастил укоризненно: «Ну, Полина, Полина, Полина…» Жена Молотова покраснела. Тон Сталина был вовсе не грозным, наоборот, ласковым. Это он тоже умел – ненавязчиво выставить собеседника дураком: мол, отчего-то сейчас туго соображает.

Марина оглядела присутствующих, будто призывая нас в свидетели. У сенаторов были каменные лица. Она опять заговорила, подчеркивая слова сдержанными жестами.

– Калинин и Сталин восхваляли этот замысел. После революции большевики много сделали для евреев. Отменили «черту оседлости». Евреи стали полноправными гражданами, могли занимать любые должности. Они теперь равноправный народ среди множества других народов Советского Союза. Евреи столетиями мечтали об Израиле… «И вот теперь сбылась многовековая мечта евреев всего мира, – провозгласил Сталин, – большевики подарили им землю. Биробиджан – это сибирский Израиль!» Полина казалась ошарашенной. Она ведь еврейка. Из партийной верхушки евреями были Каганович и еще несколько товарищей. А у некоторых, как у Молотова и Ворошилова, жены еврейки. Калинин с энтузиазмом воскликнул: «Там евреи обретут свободу! Пока Биробиджан национальный район, но мы его сделаем автономной областью. Евреи займутся земледелием. Там не будет кулаков, значит, и голода…» «А национальный язык – идиш, – добавил Сталин. – Ни в коем случае не иврит, годящийся только для синагоги. Именно идиш уже столько веков был языком евреев! Пускай развивают еврейскую культуру на идише. Своя земля, свой язык, своя культура. Что еще нужно для счастья любому народу?» Так примерно они говорили, перемежая свою речь тостами. Эта тема обсуждалась не очень долго, да я особо и не прислушивалась. Меня она не слишком интересовала.

Кон хмыкнул.

– Судьба евреев вас не интересовала, мисс Гусеева?

– Тогда больше интересовало, чем для меня закончится этот вечер.

– Вы не любили евреев?

– В ту пору нет.

– Ах так! Но потом изменили отношение?

– Что вы хотите от девятнадцатилетней девчонки? Как другие относились, так и я.

– Значит, вы утверждаете, что все русские антисемиты?

– Нет, но думаю, что филосемитов среди них не больший процент, чем в вашей комиссии. По крайней мере, судя по газетным публикациям о ее деятельности.

Она это произнесла очень спокойно, глядя на Кона в упор. Вот так врезала! Кон скривился, будто получил оплеуху. По залу пронесся гул. И тут же загремел грубый голос с техасским акцентом:

– Мисс… Мисс Гус… как вас там? Если вы не смените тон, я предложу председателю Вуду прервать слушание и отправить вас в тюрьму. Вы здесь не для того, чтобы оценивать работу нашей комиссии.

Это был Никсон, хищно вцепившийся в микрофон. Марина к нему обернулась. Теперь женщина улыбалась. И это была ее первая искренняя улыбка. Великолепная – грустная, многозначительная. Нисколько не наигранная. Я просто не верил своим глазам. Казалось, ситуация ее забавляет.

– Да ведь я в любом случае окажусь в тюрьме, не так ли? Что бы я здесь ни говорила, дело кончится тюрьмой. И мы все это знаем.

Нет, она вовсе не забавлялась. Прошла пара дней, пока я это окончательно понял. Ей надо было высказаться, поведать свою историю. Буквально вопрос жизни и смерти! Неважно кому, пускай даже этой Комиссии. А может, Гусеева думала, что так и лучше, поскольку ее услышат многие? Это была настоящая исповедь. А Кон, Вуд, Никсон, Маккарти… Всем этим рожам было слабо ее запугать.

Марина продолжала улыбаться.

– Вы хотели правды? Так вот она! Я ничего не скрываю. Что было, то было: в юности я не испытывала к евреям симпатии. По тем же причинам, что и многие другие. У них все чрезмерно. Они слишком интеллигентны, слишком хитры, слишком богаты, у них переизбыток адвокатов, врачей, профессоров, музыкантов, актеров… В те годы среди столичных артистов было много евреев. В стране существовали еврейские театры, очень популярные. Тогда и среди большевиков было много евреев. Они успели забыть свои прежние страдания – что в течение двух тысячелетий их постоянно громили, изгоняли. Я-то в 1932 году действительно была антисемиткой, но не Сталин же. Такого я и подумать не могла! Но даже если Полина была права и Сталин действительно собрался загнать евреев в лагерь, мне-то что? Я была бы даже не против. По крайней мере, в театрах уменьшилась бы конкуренция. Вот она правда! Совсем была дурехой, даже не предполагавшей, как повернется жизнь.

Она сделала паузу, чтобы глотнуть воды. Пряча от нее глаза, Кон уткнулся в свои бумаги. Члены Комиссии застыли, как сфинксы, будто вовсе окаменели. Только сенатор Мундт погладил свой высокий лоб мыслителя, избегая глядеть на соседей. Ведь Маккарти и Никсон были открыто названы антисемитами.

Женщина вновь заговорила. Но теперь задумчивым тоном, будто обращаясь к себе самой.

– По правде сказать, в тот вечер я плохо понимала, что происходит. Моей главной задачей было наесться впрок. И в то же время я испытывала страх. Но при этом мне нравилось, когда Сталин на меня посматривал. Кажется, я ему действительно приглянулась. А я ведь, в конце концов, актриса! Какой актрисе не польстит, что сам Генеральный секретарь ее пригласил на ужин, да еще с удовольствием разглядывает? Жизнь меня еще не научила, что за все приходится платить. Когда в стране голод, вас не будут потчевать икрой за так. Но тогда я об этом не думала. Когда Иосиф направился к граммофону, чтобы поставить пластинку, меня только и заботило, чтобы он мной еще раз полюбовался.

Так она продолжила свой рассказ о кремлевской вечеринке. И никто, включая Кона и Вуда, не решился ее перебить.