Текст книги "Собачий сын. Мистика и приключения"

Соло без оркестра

…Тоньку Сорокину воспитывала бабушка. Так уж получилось.

Росла Тонька дерзкой и непослушной. По заборам лазила. Бабушка старела, хотя вязать отказывалась напрочь; а внучка незаметно жила своей жизнью, закончила какой—то институт и подалась на вольные хлеба. Посему постоянно бедствовала и жила за счет разовых подработок и пролетных мужиков.

Через некоторое время мужики ей надоели, и захотелось попробовать чего—то новенького… В общем, увлеклась девка водным туризмом. Кто знает, почему выбор пал именно на воду? Может, бабулины рассказы о боевой походной юности сыграли свою партию… А гор Тонька боялась, с детства чухалась высоты. Поплавала она несколько лет по Карелии и заскучала. Бирюльки все это. Никакого адреналина и куража! И в одно жаркое лето ушла она в сольный поход. Человек – существо гордое. Он должен преодолевать и покорять, чтобы хоть кто—то его заметил!

Как и все нерешительные люди, Тонька была тщеславна и обладала богатой фантазией. Потому и цель сложилась высока и благородна: залезть в задницу поглубже, чтобы мир ахнул. Маршрутик выбрала толковый – у черта на рогах и с дурной репутацией. Зато потом все помрут от зависти. В газете «Вольный ветер» появится нехилая статья, как одна баба всех за пояс заткнула. А то и в «Московском Комсомольце»! Глядишь, и спонсор потом найдется. «Буду походное шмотье на себе рекламировать. Уплыву куда—нибудь в неведомое, и флаг России воткну. В попу матушке—Земле. Денег за это огребу и буду жить—поживать припеваючи.»

…Сказано – сделано.

Вездеход с веселым водилой, который всю дорогу пытался узнать, отчего столичная девка пустилась в столь нелегкий путь одна, и нет ли у нее проблем в личной жизни – довольно быстро и без проблем дотащился до цели. Водила прибыл с напарником, и Тонька всю дорогу держала на коленях топор. А вообще, было здорово. Сердце ее запрыгало, когда железная старушка, наконец, переползла отмеченный на карте брод, еще пара сопок – и вот она, голубушка, Тонькина Великая Цель…

Речка Черная оказалась почему—то вся белая от пены. В пятидесяти метрах от того места, где расположилась Антонина, начинался первый порог. На скале у порога висело несколько табличек с датами и именами погибших: «Смирнов Иван. Заколбасило в бочке. Сидор Петров. Был без спаса и каски. Гульнара Мураева. Была пьяна, без спаса. Братья Ухабины. Смыло с рафта в паводок. Сергей Иванов. Просто е… лся с камня. Был пьян…»

Таблички настроили Тоньку на суровый лад, и она твердо решила пройти непокорную реку. Сила воды ее не смутила – больше адреналина. Будет, что рассказать! Народ обоссыцца кипятком. Надо укрепить камеру ниже по течению и поставить на непрерывную съемку22
  В то время налобных экшн-камер еще не было


[Закрыть].

Бочка за сливом призывно пенилась, ударяясь в каменные зубья, словно насмехаясь над ней, Тонькой, и всеми убиенными ею. «Но я—то пройду! – думала Тонька, плюнув в реку. – Все мудаки, а я пройду! Потому что я умна, отважна, трезва, в хорошем спасике и надежной каске. Что посмеет устоять передо мной?!…»

…Порог растерзал «Ласточку» в клочья и выплюнул на берег еле живую Тоньку. Полчаса она приходила в себя, блюя водой; непуганый гнус радостно грыз лицо и руки, а камера неподалеку честно жужжала, пока не кончилась пленка…

«Ничё! – подумала Тонька, как только обрела возможность думать. – Зато круто, блин! А кадры, кадры! Е—мое! За такие кадры я буду год висеть на доске почета портала „веслоруких“. Знай наших… Лодочку жалко – ремонту не подлежит. А, и фиг с ней… Гуляем по полной. Даешь соло—пешку! Это даже покруче. Только вперед!»

Часть шмоток и еды, упакованных в гермомешки, канула в небытие, в том числе и рюкзак. Это сразу поубавило пылу, так как тащить оставшиеся вещи оказалось не в чем. Целый день Тонька шила из остатков лодки резиновый мешок с лямками. С такой смекалкой не пропадешь! Был бы полиэтиленовый каяк – хрен из него что сошьешь… Жизнь налаживается! Правда, смыло спальник, палатку, топор и все спички.

Тонька вынуждена была признать, что чуть не погибла. И что на резинках такие пороги не ходят. Надо быть осмотрительнее! Но, с другой стороны, плыть уже не на чем, и бояться нечего. У нее есть почти три недели, чтобы дойти до ближайшей дороги. Три недели дикого кайфа. Можно книгу потом написать и всю жизнь гулять на гонорар. «Как я покоряла Сибирь». Нет, лучше «Поющая в тайге». Наврать что—нибудь про девять пройденных порогов, Синего Водника и встречу с медведицей. Все равно никто не проверит… И не забыть кикимору в болоте. Красотищ—ща!

Эх—ма…

Через четыре дня хода по скользким камням, болотам и буреломам настроение у Сорокиной сильно упало. Еда почти закончилась. Кикимору видела, но заснять не удалось – сел аккумулятор. Ночью она мерзла, как собака, кутаясь во все, что осталось, и раздумывала, не повернуть ли назад, пока еще не поздно, но ретивое не давало. Жива, здорова – негоже паниковать. Только вперед.

«И почто я не Галкина33
  Марина Галкина – отважная девушка, совершившая соло—путешествие по Чукотке в 1997 году.


[Закрыть], растакую мать?! – мечтательно материлась она, пытаясь выбить двумя кремнями искру в мелко накрошенное корье, – Марина тащила рюкзак, каяк, и не жужжала. Правда, у нее палатка была. А бабуля моя окопы рыла. Потом в лагере сидела. А опосля в геологи подалась, все родные Севера истоптала в резиновых сапогах. Дочь попутно родила. И хоть бы хны!… А я сопли распустила. Ой, гля—кась… Разожгла! Не может быть…»

Тонька протянула окоченевшие пальцы к слабому огоньку и вновь задумалась. «Отчего люди не летают, как птицы? А дохнут, как мухи?…» Мимо пробежал заяц. Она кинула в него камень, но промахнулась и заплакала.

…Ночью, лежа под сивой елкой, Тоня вспомнила, как за неделю до похода задала для пары своих старых подружек прощальный ужин в кабаке на Люсиновской…

– Инстинкт самосохранения, – талдычила ей умная Маруся за стаканом пива, – это основа выживания рода. У мужиков его нет, понятно. А ты—то, дорогуша, совсем ума лишилась? Где бы мы все сейчас были, если б ничего не боялись и беса в себе тешили? Окстись, дурища картонная, не ходи одна в Сибирь! Тебя там медведь сожрет, или гнусь, или надорвешься. А не надорвешься – так потонешь. Некролог тебе в газете напечатают, а не хвалебную статью.

– Фигня! – бахвалилась Тонька, знаком подзывая официанта. – Еще кружку!… У меня соображаловка работает. И вообще, экстрим перерождает человека. Вскрываются доселе неведомые пласты сознания в твоем организме. Переборов себя и свой страх, человек взлетает на новую ступень!

– Ступень чего?

– Совершенства! – рявкнула Тонька, чувствуя, как рожа и сердце ее пламенеют от пива.

– Кто это тебе сказал?

– Ну… народ поговаривает…

– А—а… Да ты хоть знаешь, скока такого народу лбы себе расшибает?

– Это называется естественный отбор. А нас голой лапой не возьмешь. Я всю Карелию исходила. Пора повышать уровень.

– Все одно, дура ты… – вздохнула рассудительная Маруся, – это на работе надо уровень повышать. А отдых-то зачем себе портить?

– Сама дура! Думаешь, в городе менее опасно? – огрызнулась будущая солистка. – А если кирпич на голову!? Мне вот два раза попадал…

– Оно и видно. Самой башку совать к черту в пасть – вот он, отбор этот самый и есть.

– Как же тогда бабуся моя? Одна по тайге годами топала, и ничего… Живенькая и веселая!

– Так она ходила, потому что работа такая была. И обстоятельства. А тебя—то чего несет?

– Дык вот… сама не знаю… – задумалась Тонька.

– Лучше ребенком займись, растет он у тебя, как одуванчик подзаборный.

– Ребенок вырастет… никуда не денется. Я—то выросла?

– Тогда крестиком вышивай! – хихикнула Маруська.

– Крестиком к себе много внимания не привлечешь… Хочется совершить что—нибудь мощное… нетривиальное. Чтобы не было потом мучительно больно. Ну, ты понимаешь. Жизнь утекает бездарно!

– Жизнь сама по себе – благо, – подала голос молчавшая до сих пор В.В. – Каждому она дана своя, как река, со своим течением и характером, чтобы меняла под себя берега. И бездарно прожить ее невозможно. А вот пытаться оборвать ее течение – великий грех.

В.В. не пила, не курила, два раза была замужем, многое знала и все время ходила с карманным молитвенником. Обе дамы немного побаивались ее.

Но упрямая Тонька не сдалась. Наскребла по старым друзьям в долг деньжат на самолет до Читы, кое—какой снаряги и сублиматов прикупила. Шмотки брала по минимуму, все—таки почти на месяц отбывала. Рюкзак получился под тридцать кило, однако здоровенную Тоньку, полную тестостерона как глистов, это обстоятельство не смутило. Аль она не баба из русского селения?! Правда, еще резиновую «Ласточку—21» придется на себе волочь. На хороший каяк пока денег не хватало. Да и на черта он нужен, каяк этот. Он тут же переворачивается, стоит только в него сесть…

…Ночью противно моросило, а утром по следам стало ясно, что приходил медведь, интересовался, какая это скотина обожрала его малинник. Тоне не понравилось соседство, и она ушла вперед, насколько возможно, но и там везде были медвежьи следы. Под вечер наткнулась на живого медвежонка и бросилась бежать… Бежала, пока не упала… Разбила нос.

Делать нечего – надо попытаться переправиться на другую сторону реки, вода в которой ревела, как в унитазе. Русло узкое, хорошо бы дерево притащить. Но, во—первых, срубить его уже нечем, во—вторых, тащить такое бревно не под силу. Тоня впервые опечалилась, что она не мужик. Она долго, задумчиво глядела на беснующийся поток, прикидывая, как можно попасть на ту сторону. Выходило, что никак, только если самосплавом. Страшновато… Но возможно.

Противоположный берег был замечательным – светлым, высоким, с редким лесом. Более того, ей даже почудился шум мотора. Лесовозка!?… Тонька поняла, что спасена. Но надо переправиться через реку.

Сегодня костер разожгла, но поддержать не удалось. Затух, сволочь. Сорокина сидела во тьме, поджав ноги, нещадно курила последнюю, глядя на бурливую воду, и спиной нервно прислушивалась к чаще…

Ночью снилась мама медвежонка.

Перед рассветом так похолодало, что зуб на зуб не попадал. Она вытащила фляжку, налила в ладонь, добавила воды и сделала добрый глоток, унять дрожь. Слава Богу, спирт не смыло! Остальное все фигня.

Неожиданно над туманной поверхностью реки появилось странное существо, похожее на синего чертика. Чертик весело резвился на беснующихся валах, взлетал на гребни, потом скатывался вниз, визжал от восторга, и глазки его радостно поблескивали желтыми огоньками. На голове у него болталась треснувшая пластиковая каска, явно чужая, великоватая. «Свят—свят!» – подумала Тонька и на всякий пожарный перекрестилась, хотя была неверующей.

«Пшел вон! – крикнула она. – Меня чертями не напугаешь!!!»

«Я тебе не собака! – обиделся Синий. – И не пугать пришел. Так, поговорить… Скучно. Ты откуда такая будешь?»

«Из Тулы я!» – привычно соврала Тонька, помня, что москвичей нигде не любят.

«Ясно! – прищурился чертик. – А что сюда занесло? Неужто в Туле нет воды?»

«ТАКОЙ нет! Тебе не понять, нечистая сила.»

«Я—то чистая сила, каждый день купаюсь! – улыбнулся чертик во всю пасть. – А вот ты сколько уже не мылась?»

Тонька почесала лохмы, надулась и ничего не ответила.

«Вот не пойму… Что вас сюда тянет? Хоть бы кто ответил… Может, домой вернешься? Еще не поздно! Через неделю на речку опять вездеход придет. Хи—хи.»

«Зря скалбишься, бесенок. Я в порядке! Жива—здорова, и времени полно. Меня с пути не своротишь.»

«Твой ли это путь?»

«Сама выбирала!»

«Я знаю, тебе на тот берег надо. Что, бурной воды совсем не боишься?»

«А что ее бояться, родимую! – задорно выкрикнула Тонька. – Я сама на шестьдесят процентов из воды. Гы—гы.»

«Стихия. Все ж…» – чертик съехал с вала задом наперед, его закрутило в струе, и долго он ругался на непонятном языке, отплевывая воду.

«У тебя дети есть?»

«Есть, а как же! Сын.»

«А ежели погибнешь? Ну, медведь, к примеру, заломает. Не боязно ребенка сиротой оставлять?»

«Я сама сирота.»

«Ага… И как ощущения?…»

Тонька вдруг не на шутку разозлилась:

«Ничего мне не сделается, не каркай!!! Ко всему надо подходить с умом, к стихии тоже. У меня все продумано.»

«Крутая? А лодку порвала? Это Бог тебя предупредил – не искушай судьбу!»

«Я не верю в Бога.»

«Знаю, и поэтому я здесь. Хи-хи. Вертайся лучше по берегу назад… Хорошую тропу покажу! За три дня дойдешь. И грибы есть!» – чертик лукаво посмотрел на нее.

«Не верю я тебе, черт. Разве можно чертям верить? Заведешь куда—нибудь за Кукуеву гору, и костей потом не найдут…»

«Ну, а ты, по—твоему, сейчас где?» – сморщил нос загадочный синий звереныш.

«И правда – где я?» – вздрогнула Тонька. Дешевый GPS, купленный перед самым походом, исправно работал, но стал бесполезен, так как бумажная карта утонула, а конечную точку ввести не успела.

«Я на речке! – сообразила она. – А напротив – дорога, куда—нибудь, да выведет! Не путай меня, черт окаянный!»

«Какой же я черт? Я так… катаюсь тут просто… Настоящий черт – он в тебе сидит. И дорога та, что ты выбирала…»

…Тут утренние лучи согнали чертенка, который так и не успел договорить свою фразу, а Сорокина неожиданно уснула, согревшись от спирта.

Всем назло, Тонька хорошо рассчитала свои будущие действия. Она накрепко привязала один конец длинного альпинистского шнура к сосне, растущей у самого берега, обмотала еще вокруг одной, а другой конец закрепила на спасе карабином. Шмотки оставила, чтобы потом вернуться за ними уже по натянутой страховке. С собой тащила еще моток, обвязанный вокруг пояса. Проверила карабин, ремешки на каске и спасе, «медвежий коготь». Глотнула еще для храбрости, да чтоб не окоченеть. Денек стоял славный, солнечный, и все говорило о хорошем.

Она еще раз осмотрела поле боя. Река на этом месте делала крутой поворот, и если удастся переплыть стремнину, то сила воды должна выкинуть Тоньку на противоположный берег, где призывно светлела плоская галечная коса. Подергав для верности веревку, она бросилась в поток, и река разом обняла ее, как родную. Однако сколько не месила девица струю руками и ногами, та мягко, но неизменно отбрасывала тело, привязанное за поводок, назад к берегу. Течение делало здесь петлю…

После получаса яростной борьбы со стихией Тоня так замерзла, нахлебалась и устала, что решила плюнуть на это дело. Все—таки лучше вернуться назад, прав был чертяка. Жизнь дороже… «Хер с ней, со славой, и он же – с медведями!»

С этими правильными мыслями она устало погребла к земле обетованной. В этот момент оторвалась петля на спасе, за которую крепился карабин. Брак снаряжения. Тоньку быстро понесло… Она попыталась ухватиться за здоровенный камень, торчащий почти у самого берега, но сил в руках уже не осталось. Обдирая пальцы в кровь, молодая женщина судорожно цеплялась за мелкое еще дно, а белая вода игриво и мощно тащила ее все глубже и глубже, в самую утробу реки, и не давала ни шанса, ни передышки.

…Свирепо матерясь, Сорокина ушла в длинный каньон.

Этой ночью мимо реки шел браконьер Михалин. Он тащил в рюкзаке расчлененную косулю, тихо напевал под нос и освещал себе путь маленьким фонариком. И только поэтому не споткнулся. «О, какая знатная веревка!» – обрадовался он, рассматривая усердные мотки на сосне. «Сгодится в хозяйстве…» Зеленого мешка с самодельными лямками, прислоненного к соседнему дереву, Михалин в темноте не заметил.

…Про Антонину С. потом много писали. И в «Вольном Ветре», и даже в «МК». И на водных форумах месяц трындели. Тела ведь так и не нашли, хотя спасатели все обшарили, трое суток вертолет летал. Нашли только мешок из резины, с едой и вещами. Что там произошло, на Черной реке? Никто не мог дать ответа. Кто—то говорил, что Тонька ушла в Другую Судьбу. Или сбежала в Великую Китайскую страну. Правда, непонятно, почему без вещей. И только программист Нечаев знал ответ… «С Сорокиной все ясно – баба! Утопла, дура. Ну, куда она поперлась, ваще? А я бы прошел, однозначно… Правда, говорят, на этой Черной дождливым летом паводки сумасшедшие. Ну, так и мы не пальцем деланы. С мозгами и хорошей снарягой такую речку оседлать можно! Зато будет, что потом рассказать. Говорят, ее никто еще не прошел до конца. Все будут писать кипятком, когда я выложу дневник!»

Поковыряв в зубах, Гена Нечаев решил, что вполне готов к подвигу, и начал неторопливо собираться к вершине своей славы, уговорив жену выделить из бюджета на полиэтиленовый каяк. Жена порычала, но сдалась. Она хотела гордиться мужем.

…А чертик всю осень катался на волнах, в новой каске. Было скучно. И поговорить—то не с кем… Ну, ничего, скоро новый сезон.

2003 г.

Полюшко, поле…

Я лежу в высокой траве, на лугу, всего в трехстах метрах от дома. У окраин есть своя прелесть: вышла, упала в ковер, пахнущий летом, и забыла все – соседей, зуд, печали и примитивные радости. Голова становится, как волейбольный мяч, пустой и звонкой от верещания тысяч насекомых. Когда утопаешь в спелом разнотравье, с вьющейся рядом тропинки тебя уже не видно, а ты, напротив, слышишь проходящих мимо людей, которые возвращаются из леса. Обычно они не спешат – зачем спешить к своим унылым грязно—серым коробкам, меблированным комнатам, душным августовским отношениям?

Резануло псиной. Меня отыскивает чья—то собака, и я хмурюсь, что меня обнаружили; я играю в разведчика, я должна видеть всех, а меня – никто. Тихо шикаю на рыжую карело—финскую лайку – кыш! изыди! – и она недоуменно отскакивает.

Так—то.

Луг ласково охватил меня зелеными волнами и баюкает, несет в этих волнах, как пустую лодку – в никуда. Собственно, это и не луг вовсе, а бывшее колхозное поле, где—то с километр в длину и два в ширину. Лет десять назад здесь выращивали свеклу и морковь, а затем просто посеяли сочную траву, по полю ходило важное грязное стадо, и надрывно жужжала сенокосилка. Но еще видны незажившие борозды на земле, хоть и густо поросшие сорняком – пахучими дикими травами, репейником и подорожником. Лежит теперь поле заброшенно, изрыто-изрезано множеством оросительных канав, в которых по вечерам хохочут лягушки, а солнечным днем вокруг тарахтят мириады кузнечиков…

Удивительные создания эти кузнечики. Стоит только солнцу зайти за тучу, и маленькие моторчики в траве затихают, как по команде, на луг опускается зловещая тишина. Проблеск луча – и травы вновь оживают, словно насекомые питаются от солнечных батареек. Не говорит ли это о том, что все они искусственные? Я ловлю на лету муху и случайно ломаю пружинку, скрытую внутри нее. Муха еще жужжит, но скоро выключается, я порушила ее тонкий механизм!

А вот луг больше похож на живое существо. Колышущаяся зеленая масса с мелкими зверьками и насекомыми, живущими с ней в плотном симбиозе. Когда я смотрю на луг из окна, мне неизменно кажется, что у него есть зеленый разум.

Я долго лежу, закрыв глаза и жуя горькую травинку. Ветер осторожно играется с моими вихрами, мимо с жужжанием проносятся механические мухи, будто пули—дуры; какие—то забавные жуки—прыгунки ползают по рукам, рассматривая кожу и спотыкаясь о родинки. Пятичасовое солнце ласково притупляет мой мозг, я улыбаюсь, и, приоткрыв один глаз, вижу, как два маленьких паучка ползут по мне, куда—то в ноги. Потом вижу еще четверых, подползающих к лицу. Я дую на них – паучки в некоторой растерянности останавливаются и начинают совещаться. Я не мешаю им; мышцы мои расслаблены, изгрызенные руки спокойно лежат на траве. В одной руке я держу ключи – они теплые от моей ладони и напоминают мне, что, в конце концов, меня позовет Дом.

Я могу сбросить паучков одним взмахом, но не делаю этого из простого любопытства – что же дальше? Я хорошо знаю – если долго, очень долго лежать неподвижно, множество живых существ объявится, чтобы поглазеть на меня…

Где—то недалеко слышно «пить—пиить… пить—пиить…» – это перепелки по—женски волнуются, глядя на приближающуюся тучу. «Крекс… Крекс… Крекс…» – мимо в траве пробежал коростель, встал удивленным столбиком и глядит на меня одним глазом.

«Крекс?»

Я шевельнулась, и коростель испарился. «Чьи вы? Чьи вы?» – упорно—жалобно спрашивает чибис, проходя надо мной в бреющем полете.

«Я ничья!» – улыбаюсь я небу. Высоко в пестрых облаках висит сокол—наблюдатель. Я его вижу плохо, но он меня – отлично, это его работа.

По моему плечу торопливо бежит паук—косеножка, с толстым белым брюшком и несуразно длинными ногами. Он движется четко по прямой, словно вымеривает меня. Подождав немного, я лениво щелкаю пальцем – и он улетает в траву. Однако буквально через минуту появляется снова. На этот раз я даю ему свободу действий. Измерив меня, косеножка исчезает.

Очень скоро чувствую, как сотни маленьких торопливых ножек пробегают по мне – это отряд деловитых паучков разбрелся по всему телу, будто осматривая фронт работ. Они приятно щекочутся, и мне смешно. Я лениво приглядываю за восьминогими сквозь воспаленные полуприкрытые веки. Травы мерно колышутся, подчиняясь общему закону колыхания – туда—сюда, вдох—выдох; словно дышит огромная зеленая грудь…

Первая небольшая туча приносит с собою зародыш плачущего ветра. Небо меняется, и несколько капель стукаются об меня, проверяя на прочность. Пенг! Кузнечики испуганно замолкают, а пауки начинают суетиться, будто им надо успеть доделать какое—то важное дело до дождя. Но эта туча быстро проходит.

Я наблюдаю, как глупые маленькие создания пытаются опутать меня тонкой серебристой паутинкой, тянущейся из подбрюший. На подмогу луговым паучкам пришли большие лесные крестовики, десантники, сброшенные чьей—то прихотливой рукой. Все они молча трудятся на мне, словно над гигантской мухой. Интересно, чем я их так привлекаю?

Земля подо мной что—то шептала, или мне показалось.

Я задремала.

Вдали заворчало, ветер усилился, луг зашумел морем, борьба света и тьмы была недолгой – глаз солнца в последний раз строго посмотрел на меня и тут же заплыл сиреневым фингалом. По потемневшей траве волнами прошла рябь и захлестнула тело дрожью. Вот он, надвигается, большой дождь, пора уходить! Я посмотрела на свое тело. То, что я увидела, слегка озадачило: с головы до ног оно было тщательно опутано клейким белесым саваном, а пауки, все до единого, куда—то исчезли.

Я попыталась пошевелиться – но не тут—то было! Паутина накрепко склеила меня, оказавшись очень прочной. Я стала похожа на мумию.

Это мне сильно не понравилось. Безуспешно подергавшись, я решила разрезать ее ключами от квартиры, по—прежнему зажатыми в руке, но, сколько ни тянулась – не смогла даже согнуть запястье, скованное плотным серебряным бинтом. Пауки потрудились на славу. После третьей неудачной попытки ключи выпали из онемевших пальцев, и мороз дурного предчувствия охватил меня. Попробовала закричать, но рот был надежно заклеен паутиной. Мне удалось повернуться на бок, судорожно извиваясь. Я немного полежала так, отдыхая от усилий и размышляя, как быть. Надо попытаться хотя бы сесть, чтобы меня заметили. Но мысль пришла, кажется, слишком поздно – неожиданно я почувствовала, что земля шевелится, прогибается и пучится подо мной, будто живая…

Рядом шли люди, я отчетливо слышала их. Кто—то спешил по тропинке из леса, подгоняемый темнотой небес, надеясь убраться с поля до начала грозы. Голоса – он и она – пересмеивались, заливалась и захлебывалась в лакейском восторге собака, нарезая радостные круги вокруг. Сейчас ее лай казался мне хором ангелов. «Ну, подойди же!!!» – мысленно заорала я и стала с удвоенной силой дергаться и лягаться. Увидьте меня! Я здесь, помогите!!!

Все так же разговаривая беспечно и не видя меня, парочка прошла мимо. Я с ужасом поняла, что мое тело начинает проваливаться под землю – пока пауки оплетали меня, сотни мышей и кротов трудились подо мной, сосредоточенно роя могилу.

Я призвала на помощь последние силы и так дико рванулась, что удалось освободить ногу. Но земля уже разверзлась пастью подо мной, не оставляя шансов. Наполовину съехав в образовавшуюся пустоту вниз головой, спеленутая, как младенец, я попыталась задержаться правой ногой за край ямы. Получилось.

Со дна пахнуло тяжелым земляным холодом, словно чужим мертвым ртом. Я проклинала луг в бессилье, пока голова моя наливалась кровью…

Неожиданно сверху свесилась жарко дышащая собачья физиономия, с болтающимся меж белых зубов длинным розовым языком. Это была та самая лайка, шалая, с лисьей рыжей мордой. «Позови хозяев!» – прошу, молю я запорошенными глазами. Собака, наклонив голову, внимательно смотрит на мое тело, на странное серебристое лицо мумии, и не может понять, что происходит. Она начинает тихо рычать и пятиться.

– Тайга! Ко мне! – слышится раздраженный голос женщины. Лайка улыбается и исчезает.

Сил держаться больше нет. Нога в конце концов затекла и отказалась подчиняться. Я со стоном соскальзываю вниз и сворачиваюсь на дне земляной ямы, как большой белый червь.

В этот момент загрохотало и полило, словно небо только того и ждало. Я безучастно наблюдаю, как темная рыхлая земля, размываемая тропическими струями воды, стала быстро сползать вниз тяжелыми, алчными, коричневыми языками, стремясь зализать беспорядок на ровной поверхности луга. Холодные языки земли обнимают и давят мое тело, как неумелые любовники, их все больше и больше…

…Через час после дождя вернулись отдохнувшие рабочие полевки с короткими хвостами, чтобы довершить начатое. Все они одинаковые, как роботы. Невозможно отличить одну от другой. Озабоченно попискивая, они берутся за дело. Ветер умер, и робкое солнце вновь освещает алмазную россыпь капель на неподвижных травинках.

Луг начинает потихоньку оживать. Над ним зависла двойная радуга, но уже никто здесь не может осознать ее красоту.

2000 г.