Текст книги "Нерон. Родовое проклятие"

XXI

Перед встречей с моим новым учителем Сенекой я постарался убедить Аникета в том, что никто и никогда не заменит его в моей жизни.

А он улыбнулся и ответил:

– Хотелось бы на это надеяться. Но теперь, когда ты возвысился, – Аникет встал на цыпочки, – отсюда ты все увидишь по-другому.

– Нет, – сказал я и повторил: – Нет!

– Я буду рядом и не перестану наставлять тебя каждый день твоей жизни. Беру на себя смелость сказать, что ты не много почерпнешь от Сенеки, хотя, Зевс мне свидетель, этот человек способен научить тебя тому, чего ты, возможно, и не захочешь знать.

– Расскажи мне о нем! – порывисто попросил я.

Аникет огляделся по сторонам, убеждаясь, что рабы-охранники стоят достаточно далеко.

– Я бы хотел… – заговорил он. – Но с чего же начать? Сенека рано прославился как философ и ритор, прославился настолько, что стал неугоден Калигуле.

– А кто вообще был угоден Калигуле?

– Калигула терпеть не мог стиль Сенеки. Он называл его «песок без извести» – множество ничем не скрепленных крупинок – и даже был близок к тому, чтобы казнить неугодного философа. Но у Сенеки были слабые легкие, и его подруга сумела убедить Калигулу в том, что убивать его нет смысла, мол, и сам скоро помрет.

– Да, возможно, единственный случай, когда человек должен радоваться слабым легким, – заметил я.

Мы с Аникетом прошли через мои новые комнаты к скамье у окна, где нас не могла слышать охрана, и сели.

– Если легкие Сенеки были слабы, можно с уверенностью сказать, что в остальных смыслах он был достаточно крепок, – заметил Аникет. – А потом прошло совсем немного времени, и Мессалина обвинила его в прелюбодеянии с Ливиллой, сестрой Калигулы. Ты же прекрасно понимаешь, что любая влиятельная женщина была ее личным врагом. Она сделала так, что Ливиллу, твою мать и Сенеку сослали – всех на разные острова. И только после смерти Мессалины и воцарения твоей матери на ее месте Клавдий смог вернуть его в Рим.

– Никогда не мог понять, как моя мать оказалась одной из этой троицы.

– Ты достаточно взрослый, чтобы узнать. Ходили слухи – замечу, ничем не подтвержденные слухи, – что Сенека был ее любовником. И, кроме этого, она якобы состояла в заговоре против Калигулы. – Аникет тряхнул головой. – Сейчас все это в прошлом. Забудь.

Как будто подобные обвинения возможно забыть!

– А еще враги Сенеки из аристократических кругов – они считали его продажным выскочкой – распространяли сплетню, будто он достиг успеха через кушетки влиятельных особ. – Аникет рассмеялся. – Если приглядишься к нему повнимательнее, сразу поймешь, сколь нелепы эти обвинения.

Хотел бы я верить, что на решение моей матери может как-то повлиять внешность мужчины, но ее брак с Клавдием говорил как раз об обратном. Про себя я уже понимал, что вряд ли смогу почувствовать тягу к кому-то, если его черты меня не привлекают. Значит ли это, что я поверхностный? Если так, то большинство людей поверхностные. Не поэтому ли первый вопрос, который нас волнует: какая она или он? Именно красота Елены привела к тысячам смертей. Если бы она была простушкой, захотел бы Менелай вернуть ее? Или бы он просто подумал: «Избавился – и слава богам!» Или еще лучше: «Благодарю тебя, Парис!»

Я посмотрел на Аникета – того, кто был рядом и наставлял меня с самого детства:

– Спасибо за этот своевременный урок. И всегда говори мне правду.

Аникет слегка взъерошил мне волосы.

– А ты будь готов меня услышать. – Он чуть оттянул пару прядей и заметил: – Такие неуправляемые для принцепса, не так легко будет их приручить.

– Знаю. – Я пригладил волосы. – Непослушные и растут как хотят.

– Как и ты, – сказал Аникет и снова растрепал мне волосы.

А потом он встал, видимо услышав шаги у дверей в комнату. Рабы-охранники расступились, и вошли мать с Сенекой. Они держались за руки, хотя, возможно, она вела его за собой… как и должно.

– Приветствую тебя, Нерон, – сказала мать. – Рада застать тебя в комнате для занятий. Видишь, тут все готово?

Мать широким жестом указала на закрепленные на специальных подставках карты, на футляр со свитками и на стол, где были разложены восковые таблички со стилосами. Комната была слишком большая, так что я до их прихода ничего из этого не замечал.

– Теперь вижу, – сказал я. – И, Сенека, я с нетерпением жду начала наших уроков.

За обедом я заметил его лысину, но не понимал, насколько он невысок и какие у него худые ноги. Странно, но при всей худобе лицо у него было круглое и мясистое. В общем, он не был тем, кого женщина мечтает заиметь себе в любовники.

– Как и я, – ответил Сенека с едва различимым на слух акцентом.

Мать демонстративно не замечала Аникета, но тот даже не думал выходить из комнаты.

– Мой сын умен, Сенека, и ты очень скоро в этом убедишься. Я же рассчитываю, что ты поспособствуешь его восхождению по тропе знаний, – тут она взглянула на Аникета, – потому что, кроме тебя, никто не помог бы ему в этом. Однако я нанимаю тебя не для уроков философии.

Сенека как будто удивился и через короткую паузу заметил:

– Но именно философия сделала меня тем, кто я есть.

– Согласна, только императору она ни к чему.

Да, мать произнесла это запретное слово – проговорилась.

– Или любому, кто занимает близкое к императору положение, – спохватившись, добавила она, после чего оглянулась удостовериться, что ее не услышал никто из охраны. – Вместо этого ты обучишь его ораторскому искусству и политической стратегии. Практическим вещам, а не абстрактным.

Сенека вскинул голову и посмотрел на мать так, как смотрит тот, кто все понимает о собеседнике.

– Философия не абстрактна. Она – моральный путеводитель по нашей жизни. Философия влияет на каждый наш поступок. Если мы верим и понимаем, что важно и как должно поступать с подобными нам людьми, – это одно. Если же не понимаем – другое, и мы ведем себя иначе.

Мать улыбнулась и, поправив золотую брошь на плече, слегка пригладила свою паллу из голубого шелка.

– А я практически не вижу влияния философии на поведение людей. Когда дело доходит до обычного человека, я не отличаю стоиков от эпикурейцев, а эпикурейцев от киников. Возьмем для примера тебя. Разве, следуя философии стоицизма, ты не должен оставить беспокойства о материальных благах? Как же ты объяснишь твои пять сотен столов из цитрусового дерева?

– Объясню просто – они меня не беспокоят!

И Сенека рассмеялся. О, он умел найти подход к моей матери. И как же он этому научился?

«Не думай об этом, Нерон, – говорил я себе. – Выкинь из головы».

И только чуть позже я понял, что мысленно назвал себя этим именем. Нерон.

Мать легко и искренне рассмеялась.

– Ну что? Приступим к занятиям? – предложил Сенека.

– Завтра приступите, сегодня мы празднуем. Клавдий только что объявил сенаторам, что дарует мне титул Августы, и заручился их поддержкой.

После такого заявления в комнате наступила гробовая тишина. Аникет приоткрыл от удивления рот, Сенека выпучил глаза, а у меня лицо словно онемело. Первым пришел в себя Сенека, что неудивительно.

– Какая честь, – сказал он. – И безусловно, заслуженная. Теперь ты присоединишься к двум другим, покрытым неувядаемой славой…

Надо признать, язык у него был хорошо подвешен, всегда иметь под рукой нужные слова – настоящее искусство, и он должен был меня этому научить.

– …к Ливии, жене Октавиана Августа, титулованной как Юлия Августа, – мягко перечислял Сенека, – и Антонии Августе. И вот третья Августа! Но Ливия получила титул только после смерти супруга, Антония удостоилась чести за несколько месяцев до собственной смерти. Ты же надеваешь венок бессмертия молодой!

О да, Сенека настоящий мастер, и я был ему благодарен за то, что он заполнил возникшую в нашем общем разговоре паузу. Но мать все же заметила, что мы с Аникетом словно язык проглотили.

– А моему сыну нечего мне сказать? – спросила она.

– Похоже, я возвеличен дважды: сначала – как сын императора, теперь – как сын Августы.

Мать улыбнулась, но улыбка ее не была искренней.

– Ох уж этот юношеский эгоизм, все мысли только о себе, а не о матери.

– Я в таком восторге от твоего нового величия, что вынужден прикрыться щитом, чтобы не ослепнуть от его лучей.

Сенека чуть скривился. Не то? Перестарался?

– Но сын может обнять свою мать и просто сказать: «Я так горд!»

С этими словами я крепко обнял мать и поцеловал ее в щеку. Так лучше?

– Спасибо, – сказала она. – Лишь одно омрачает этот день: жаль, новости не узнает мой отец. Я бы так этого хотела.

Тут в ее голосе прозвучали искренние грустные нотки. В жизни моей матери было много перемен и крутых поворотов, она на многое шла ради выживания, но образ Германика всегда оставался для нее незапятнанным. Он был единственным человеком, чьим мнением она дорожила и кому хотела бы угодить. У каждого из нас есть кто-то (или что-то), память о ком останется для нас священной.

* * *

Далее последовали церемонии возвышения моей матери, но я не особенно их запомнил. Подобные мероприятия мало отличаются одно от другого: свидетели самого высокого ранга; роскошная обстановка; громогласное оглашение эдикта, а затем – застолье с вином.

В этот раз церемонию подпортила дикция Клавдия, но это было не важно, главное – эдикт, а не то, как его оглашают.

XXII

Я немного опасался Сенеки и первые дни обучения под его началом нервничал. Он был известным человеком – известным в том мире, с которым я еще не был знаком, ибо мой ограничивался двором и тренировочной площадкой. Рядом с ним я чувствовал себя невежественным мальчишкой. К тому же его выбрала мать, он был ее творением и был близок с ней. Но он всегда держался и говорил спокойно, и постепенно нервное напряжение внутри ослабло, словно тугой узел развязался.

Сенека порадовался моему умению говорить и читать на греческом (Аникет дал мне хорошие базовые знания), и, хотя он делал упор на риторику, мне удалось завоевать его расположение, после того как я перечитал его трактаты и задал несколько уточняющих вопросов. Нет такого скромника, кто остался бы равнодушным к похвалам своих трудов. Превозносил ли я их, чтобы перетянуть Сенеку на свою сторону? Сознательно вряд ли – скорее, инстинктивно. Чтобы выжить, надо уметь нравиться, и чем выше поднимаешься, тем больше способностей такого рода требуется. Я стал сыном императора и должен был в совершенстве овладеть искусством выживания.

Признаюсь, отрывки из трактатов Сенеки «Утешение к Гельвии» и «Утешение к Полибию» заинтересовали меня не из-за пространных рассуждений стоика – мне было интересно узнать, каково выживать в изгнании.

– В ссылке, а не в изгнании, – поправил меня Сенека.

А что, есть разница?

– Ссылка, – пояснил он, – это когда тебя отлучают от конкретного места. Изгнание предполагает еще и лишение гражданских прав, имущества и денег. Так что разница существенная. Как и поэт Овидий, я был сослан, но не изгнан.

– Но ни он, ни ты не могли вернуться в Рим.

– Все верно, – вздохнул Сенека. – И не могли выбирать место ссылки. Мне было приказано отправиться на Корсику.

– Ты писал, что это очень неприятное место – голая бесплодная земля, колючие кустарники и дикие некультурные люди. Но Аникет – он там бывал – рассказывал, что это оживленная римская колония, там хороший климат, и земля вовсе не голая, а очень даже зеленая.

– Для пленника любая земля его неволи бесплодна.

– Если пользоваться поэтическими терминами – да, но какая Корсика в реальности?

– Фактически Аникет прав. Но ландшафт у тебя в голове…

– Настоящий ландшафт, каким он был?

– Очень похож на римский. Корсика ведь не так уж далеко отсюда. Тот же климат, те же деревья, тот же урожай.

– И где ты там жил? Какой была твоя жизнь?

– Я жил в башне.

– В полном одиночестве?

Сенека выпрямился в кресле и расправил тогу у ног.

– Нет, со мной была жена и пятеро рабов.

– Да уж, одинокая жизнь, полная невзгод! – рассмеялся я.

– Как я уже говорил, реальная обстановка отличается от ее восприятия. – Сенека подался вперед. – Мои трактаты – отшлифованные работы, я писал их, решая философские вопросы о том, что важно в этой жизни, а что нет. Ссылка послужила лишь фоном, давшим развитие всем этим мыслям. Там я испытал стоицизм на практике, он помог мне подняться над ситуацией… над любой ситуацией, если уж на то пошло. Ведь в этом и смысл стоицизма – стать выше судьбы.

– Не думаю, что это сработало.

– Это идеал, возможно недостижимый в полной мере.

– То, что ты написал о Корсике… – я на мгновение задумался и не решился назвать его лжецом, – не имеет смысла.

Я хотел вернуться к фактам, потому что только они и представляли для меня интерес.

– О, смысл есть. Нарисуй я Корсику приятным для проживания местом, у Клавдия не было бы основания вернуть меня из ссылки. Согласен? Я пишу не только для моих будущих читателей, но и чтобы повлиять на настоящее… мое настоящее.

Теперь он признал правду. Благодаря трактатам его имя было на слуху достаточно долго, и, когда пришло подходящее время, он вернулся домой. Его труды – не рапорты с описанием Корсики, они – мольба о признании.

– А теперь, молодой человек, обратимся к Демосфену, его «Третьей речи против Филиппа».

И Сенека ловко вернул нас от разговоров о его корсиканском прошлом к нашему настоящему уроку.

* * *

Надо отдать должное Сенеке, он занимался не только риторикой, но и другими аспектами моего образования. В преддверии дня моего облачения во взрослую тогу он настойчиво указал на то, что я должен подробно изучить римскую историю и ознакомиться с местами в Риме, с ней связанными. По его словам, каждый камень, каждая улица были свидетелями истории, и, следовательно, мы должны были их посетить.

* * *

– Ты – истинный сын Рима, и я позабочусь о том, чтобы никто в этом не усомнился, – сказал Сенека несколько недель спустя и похлопал меня по плечам. – Погода наладилась, и мы приступаем к знакомству с историческими местами Рима. Видеть своими глазами всегда лучше, чем слышать от кого-то.

Стоял чудесный весенний день, даже плащ для прогулки не требовался. Мы вышли из дворца в объятиях нежного теплого воздуха.

Сенека провел меня к краю Палатинского холма и указал на север:

– Итак, мой юный подопечный, предлагаю для начала взглянуть на город сверху. Вон там, прямо под нами, стоял первый Форум, далее за ним, – он широким жестом обвел нижние районы города, до которых еще не добрался прямой солнечный свет, – были построены два новых – форум Юлия Цезаря и форум Августа.

И в этот момент легкий ветер осыпал нас лепестками с ближайшего цветущего дерева. Сенека стряхнул их со своей лысеющей головы и со складок туники; мне же показалось, что сама весна благословила меня цветочными лепестками, и я не стал их трогать.

– Персефона вернулась – цветы ликуют, – сказал я.

– Что за чушь, не слышал ничего глупее, – проворчал Сенека, отряхивая тунику. – Теперь обратимся на восток к священному Капитолийскому холму. Видишь тот большой храм?

Такое сооружение трудно было не заметить. К этому часу высокий белоснежный храм уже успел сбросить с себя утренний туман.

– Храм Юпитера Капитолийского, – с должным почтением в голосе ответил я.

– Место завершения триумфов, там герою празднества даровали лавровый венок и приносили в жертву двух белых, без единого пятнышка быков.

– Об этом я знаю по триумфу Клавдия.

Не то чтобы я хотел перебивать Сенеку, но мне уже были знакомы эти места. Да и неужто он думал, что я провел двенадцать лет своей жизни на каком-то отдаленном от Рима острове?

– А, ну да. – Сенека снова обвел рукой панораму города. – Эти земли – холм Палатин, на котором мы сейчас стоим, Капитолийский холм и Форум между ними – есть первоначальный Рим. Его территория называется Померием, границы ее начертил Ромул.

– Надеюсь, ты не веришь, что Ромул начертил эти границы и основал Рим? – на всякий случай уточнил я.

– Нет, не верю, – вздохнул Сенека. – Как не верю и в то, что Ромула с Ремом выкормила и вырастила какая-то волчица. Но признаю, были времена, когда мне хотелось в это верить, – очень уж красивая история.

После этого разговора мы спустились на Форум по довольно пологому склону. Сенека шел медленно и часто останавливался перевести дух.

– У меня слабые легкие, – словно оправдываясь, объяснил он. – С молодости страдаю от этого недуга. Но с другой стороны, именно благодаря ему я какое-то время прожил в Египте. В Александрии. О, что за город! – Тут Сенека явно испугался, что сравнение двух городов будет не в пользу Рима, и поспешил добавить: – Но об этом в другой раз. Ага, вот мы и пришли.

Короткий переход занял у нас довольно много времени. Час стоял ранний, и на Форуме было относительно тихо. Клочки утреннего тумана цеплялись за дома, словно полы прозрачных одеяний богини. Мы вышли прямо к небольшому, но высокому храму Божественного Юлия. Ведущие в храм ступени были устланы ковром из увядших цветов, интерьер украшали лавровые венки, причем цветочный ковер и венки тянулись до самой статуи Цезаря с его божественной звездой[29]29
  Через несколько месяцев после смерти Цезаря в небе над Римом семь дней подряд появлялась яркая комета, видимая даже при дневном свете. Появление кометы было истолковано как доказательство того, что Цезарь вознесся на небеса вместе с богами.


[Закрыть]. Они оставались в храме с последнего дня скорби в память об убийстве Цезаря. Между подношениями и изображениями Цезаря мерцали расставленные кругом масляные лампы. Мы с Сенекой бродили между ними.

– Храм был возведен на месте его кремации, – рассказывал Сенека. – После похоронной речи Марка Антония, которая привела толпу в неистовство.

– Божественный Юлий, – задумчиво сказал я и спросил: – Ты в это веришь?

Сенека огляделся по сторонам, убеждаясь, что нас никто не услышит.

– В то, что человек может стать богом? Или в то, что бог всю свою земную жизнь скрывался под личиной смертного? В первое еще мог бы поверить, в последнее – никогда.

Мы посторонились, чтобы две женщины смогли возложить к статуе Цезаря свежие цветы.

– С тех пор минуло почти сто лет, – говорил Сенека, – а люди все еще помнят. Думаю, это и значит – обожествиться.

Люди все прибывали, и вскоре в храме стало тесно.

– Идем, – сказал Сенека, – нас ждет следующий форум.

По пути мы прошли мимо курии, ее массивные двери были закрыты до следующей сессии сената. Затем – мимо великолепного Золотого мильного камня, от которого отсчитывались все расстояния. Потом мимо Ростры – знаменитой, украшенной носами захваченных вражеских кораблей ораторской трибуны. После Ростры обогнули одно из зданий и оказались на форуме Юлия Цезаря, который был значительно меньше первого Форума, но зато был новее и радовал глаз симметричностью построек. В дальней его части на высоком подиуме стоял храм с ослепительно-белыми колоннами. Храм Венеры Генетрикс – Венеры Прародительницы.

– Здесь Цезарь угодил в им же подстроенную ловушку, – сказал Сенека.

Прежде чем мы вошли внутрь, он присел на каменные ступени и в который раз перевел дух. Солнце к этому времени уже изрядно прогрело землю. В голубом небе висел бледный полумесяц – блеклое напоминание о минувшей ночи. Я был совсем не против остановиться и вдохнуть окружавшую нас атмосферу. Наконец Сенека с заметным усилием встал и поднялся по ступеням к входу в храм, где царил полумрак.

– Закрой глаза, – сказал Сенека, – я проведу тебя внутрь.

Я подчинился и взял его сухую, но теплую руку. Он увлек меня за собой. Едва мы вошли, я почувствовал сменившую жар солнечных лучей прохладу.

– А теперь открывай.

В первый момент я вообще ничего не увидел, а потом из темноты на меня словно бы выплыла позолоченная статуя. Она была больше нормальных человеческих размеров, но поза ее была естественной, а черты лица и вовсе как у живой. И жемчуга в ушах казались настоящими.

– Узри Клеопатру! – с пафосом сказал Сенека и добавил: – Да, это она! Он воздвиг ее здесь как Венеру. Воздвиг в храме, посвященном его рожденным от богов предкам. Это был настоящий вызов – Цезарь перегнул палку, презрел общественное мнение, и с тех пор все стало только хуже.

Я не отрываясь смотрел на статую. Она и правда была такой? А ее сын Александр Гелиос годами приходил сюда, чтобы на нее посмотреть?

– Почему она все еще здесь? – спросил я, ведь Клеопатра была официально объявлена врагом Рима.

– Время прошло, живых свидетелей не осталось, так что никто не может доказать, что это и есть Клеопатра. Утратилось и всякое желание убрать статую из храма. Август был слишком хорошим политиком, чтобы раздувать ненужные споры.

Сумрачный прохладный храм мог вместить всего нескольких человек, так что я без всякого сожаления покинул его и снова насладился весенним теплом. Мы с Сенекой не торопясь прошли на форум Августа, который соседствовал с форумом Цезаря, прямо как в жизни – внучатый племянник приник к своему дяде.

Этот впечатлял своими размерами. Стоявший на его территории храм Марса Ультора, Марса Мстителя, радовал глаз колоннадами из цветного мрамора по обе его стороны, с кариатидами в афинском стиле и резными щитами. Сам храм стоял на высокой платформе, а фронтон был украшен изображениями богов. Здесь, в отличие от храма Цезаря, было полно людей, причем большинство были молодые – все в тогах совершеннолетних и с подношениями в руках.

– Я привел тебя сюда показать, что происходит с мальчиком, когда он получает тогу мужественности. Спустя два дня после траура по Цезарю проводится церемония совершеннолетия. Римские мальчики из благородных семей приходят в этот храм, чтобы посвятить себя Марсу. Затем семья празднует это событие.

Я смотрел на одухотворенные лица юношей, поднимавшихся по ступеням храма в новых тогах.

– Теперь они полноправные граждане Рима, – пояснил Сенека. – Взрослые мужчины в глазах закона.

Мы поднялись по ступеням и вошли в храм. Повсюду ходили юноши в белых тогах. В дальнем конце я ожидаемо увидел статую Марса в полном боевом облачении. По правую руку от него стояла статуя Венеры, по левую – статуя Юлия Цезаря, а вокруг высились римские знамена, добытые из рук противника, и короны со скипетрами с посвященных Марсу триумфов.

– Да, это самое настоящее святилище войны, – сказал Сенека.

– И когда спустя века люди оглянутся на Рим, это они увидят? – спросил я. – Римляне равно война?

– Если коротко, похоже, это наша главная характерная черта.

– Меня война не привлекает, ничего во мне не будит и ничем не откликается. Думаю, она и тебя не вдохновляет. Ты ведь никогда не служил в армии?

– Мои легкие…

– Тебя спасли, – закончил я за него, хотя это и было несколько грубо. – Что спасет меня?

Сенека заметно смутился, и я понял – у него нет ответа. Вернее, нет заранее заготовленного ответа.

– Как по мне, нет ничего скучнее, чем миля за милей идти маршем в полной экипировке, а потом еще и разбивать лагерь, – признал я.

– Это тебе не грозит, – рассмеялся Сенека. – Если что, ты будешь командовать теми, кто всем этим занимается.

– Крыльев у меня нет, так что во время войны, пусть и налегке, мне все равно придется участвовать в марше. – Я тряхнул головой. – И дело не в том, что я какой-то слабосильный, – я делаю успехи в борьбе и отлично бегаю. Я действительно неплохой атлет, но мне важно видеть смысл или хоть какую-то цель в соперничестве.

– Сомневаюсь, что генералы с тобой согласятся, для них война всегда имеет цель.

Я широким жестом обвел ряды знамен:

– Божественный Август был плохим солдатом, но умел это скрывать. Он проиграл сражение при Акции, страдал морской болезнью и позволил Антонию вместо себя выиграть битву при Филиппах. – Тут я понизил голос. – Он был умен, вот бы и мне так.

Выйдя из храма Марса, мы прошли к храму самого Августа в дальней части форума. Там я увидел его статую – такую высокую, что, только выстроив пирамиду из шестерых мужчин, можно было добраться до ее макушки под самым сводом. Он смотрел на меня сверху вниз невидящими глазами. Уголки рта были чуть опущены. Я тогда еще подумал, что он словно меня оценивает и как бы спрашивает: «Ну, мой праправнук, и чего же ты сто́ишь?»

– Ты положишь свою мальчишескую тогу к его ногам, – сказал Сенека.

Я уже заметил множество свертков у огромных мраморных ног Августа. Но голос Сенеки был слаб в сравнении с гремевшим в ушах вопросом Августа: «Чего ты сто́ишь?»