Текст книги "Нерон. Родовое проклятие"

XXIII

Признаю, я испытал большое облегчение, покинув место поклонения Августу. День к тому времени вошел в свои права, людей на улицах заметно прибавилось, и к нам постоянно цеплялись попрошайки и торговцы. Один продавец масляных ламп даже принялся раскачивать перед нами своим товаром и всячески его расхваливать. Хорошо, что солдат городского патруля избавил нас от его приставаний.

Но как я ни надеялся, избавиться от Августа не удавалось – он и память о нем были повсюду. Да и Сенека словно задался целью провести меня по всем памятным местам. Далее нам предстояло осмотреть Марсово поле, мавзолей Августа, Алтарь мира и его солнечные часы. Вздыхая на ходу, я последовал за Сенекой в более спокойный и не такой людный участок Марсова поля.

Марсово поле, или Кампус Марция, – это обширная территория к западу от форумов на левом берегу Тибра. Здесь традиционно проходили военную подготовку римские мужчины, но со временем в южной части появились общественные здания, а в северной все еще оставались довольно пустынные, годные для военных и гимнастических упражнений зеленые поля. И Август выбрал это место для возведения монументов самому себе, чтобы их лучше было видно на открытом пространстве.

– О боги, – кряхтел Сенека, – расстояния становятся все длиннее и длиннее.

Мы медленно прошли мимо Пантеона, который Агриппа воздвиг в память о своей победе, и мимо его искусственного озера, потом – от Пантеона к мавзолею по прямой, усаженной высокими деревьями улице и вышли на открытые поля. Здесь было свежо; спокойно и легко дышалось. В зеленой траве покачивались желтые, белые и фиолетовые весенние цветы. Справа манил к себе окруженный мраморными плитами гранитный обелиск. Солнечные часы. Приблизившись к ним, я увидел, что обелиск отбрасывает на мостовую небольшую тень.

– Скоро полдень, так что тень сейчас самая короткая, – тяжело пыхтя, пояснил Сенека.

Я взглянул на вершину обелиска, которая была увенчана золотой сферой и указывающим на время шпилем. У меня даже шея затекла, так высоко была эта сфера – думаю, в рост взрослого мужчины, помноженный на десять или даже больше.

– Август привез его из Египта, это еще один трофей.

Сенека сделал круг по плитам с сетью линий из позолоченной бронзы – к этим линиям в разное время года тянулась тень от указателя на обелиске.

– В день рождения Августа тень частенько совпадает с днем осеннего равноденствия, почти дотягивается до Ара Пацис, Алтаря мира. – Сенека указал на невысокое здание на востоке. – Обелиск посвящен Аполлону, богу солнца и покровителю Августа. После зимнего солнцестояния тень удлиняется. Согласно легенде, Август появился на свет через девять месяцев после того, как однажды ночью Аполлон посетил уснувшую в его храме Атию, мать Августа, в образе змея. И легенда эта только подчеркивает его божественное происхождение.

– Сработано грубовато, – заметил я, – но парк чудесный.

Мы не спеша шли по каменным плитам, пересекая линии времен года и знаков зодиака, и вдруг оказались прямо перед Алтарем мира. Это было квадратное здание с открытым порталом и алтарем. И снаружи, и внутри мраморные стены были украшены искусными барельефами. Алтарь был на удивление маленьким – словно драгоценный камень, который, несмотря на размеры, неизменно покоряет своей красотой.

Мы вошли внутрь, и я сразу почувствовал умиротворение. Не знаю, подействовала ли сакральная атмосфера в алтаре или барельефы, но благодать окутала меня, будто мантия. Я был в безопасности, меня приняли в объятия и щедро делились со мной состраданием.

Я тогда подумал: «Вот если бы можно было тут остаться, здесь я бы никогда снова не почувствовал ни боли, ни страха».

Сенека молча стоял у меня за спиной, наблюдал и не мешал насладиться атмосферой этого места.

– А теперь пришло время завершить наше путешествие, – наконец сказал он и, взяв меня за руку, вывел из алтаря.

По сравнению с его умиротворением пустынный весенний парк казался слишком ярким и кричащим. Мы шли молча, я ждал, когда наступившее внутри затишье постепенно сойдет на нет.

Впереди возникло напоминающее огромный барабан здание. Это был расположенный в симметрично спланированном парке и окруженный зелеными террасами мавзолей Августа. Здесь он упокоился. Как и вся его семья. Конец пути, даже если это путь правителя мира.

– Мне довелось быть свидетелем многих процессий с прахом умерших. Не Августа, но Тиберия и Германика. Я видел Калигулу, который нес прах своей матери, Агриппины Старшей. Упокоиться рядом со своими сородичами в таком месте – большая честь. – Тут Сенека указал на юг, в сторону места с белой оградой: – А здесь кремировали Августа.

Было тепло, но меня все равно передернуло.

– Раз уж войти мы не можем, давай просто выкажем свое уважение усопшим и покинем это место.

У входа в мрачное сооружение можно было прочитать имена его «обитателей»: Марцелл, Октавия, Август, Агриппа, сын Тиберия Друз, сам Тиберий, внуки Августа Луций и Гай, Ливия и прочие, кого упоминал Сенека. Темная череда уходящих во мрак. Мавзолей располагался рядом с Тибром. Мы спустились к берегу и сели на землю. Казалось, я выдохся, как Сенека.

– История вытягивает силы, – с пониманием в голосе сказал тот. – Груз всех этих жизней давит и не дает расправить плечи. А эти жизни были особенно тяжелы.

А потом Сенека меня удивил – провел к стоявшему на тропинке у берега торговцу и купил нам вина и хлеба с сыром.

– Но мы – живые, в такой солнечный день нам следует не стонать и жаловаться, а устроить пикник и благодарить богов за еду, вино и хорошую погоду.

Сенека оторвал кусок хлеба и протянул его мне. Прямо перед нами быстро текла вздувшаяся река; алые маки и бледные асфоделии храбро раскачивались на ветру. Мы – живые.

– И ты, и я, мы оба теряли близких, – сказал Сенека. – Я потерял малолетнего сына, и больше детей у меня не было. Ты потерял двух отцов. Знаешь ли ты, что Крисп был моим хорошим другом? Я не мог присутствовать на похоронах и оплакивал его на Корсике.

Следовало ли открыться ему? Нет. Это было бы опасно, да и не имело смысла на тот момент. Но я обрадовался знакомству с человеком, который был близок с моим отчимом. Когда умирает тот, кого любишь, все, что было с ним связано, человек или даже предмет, словно возвращает его к жизни, пусть и в очень блеклом ее варианте.

– Крисп был добр ко мне, – признал я. – И я этого никогда не забуду.

– Парки[30]30
  Парки – три богини судьбы в древнеримской мифологии. Соответствовали мойрам в древнегреческой мифологии.


[Закрыть] порой посылают нас туда, где мы нужны более всего, – заметил Сенека. – Туда, где без нас пусто.

Дальше Сенека мог не продолжать, я понял его.

«Ты потерял отца, я потерял сына. Возможно, мы сумеем восполнить потери друг друга».

XXIV

Шли последние безмятежные дни моего детства. Позволю себе на них оглянуться. Их ценность в том, что их число было крайне ограниченно, и особенно восхитительными они останутся в моей памяти именно потому, что я не осознавал, насколько их у меня мало.

Да и как тут осознаешь? Мне было всего двенадцать, то есть до вручения тоги мужественности (а церемония эта носила скорее символический характер) еще оставалось довольно много времени. Клавдий пребывал в добром здравии… Для любого другого такое состояние было бы далеко не добрым, однако он в прямом и переносном смысле сумел дохромать до своих шестидесяти. Август дожил до семидесяти пяти, Тиберий почти до восьмидесяти, так что не было никаких причин полагать, что в ближайшие два десятка лет в нашей размеренной жизни произойдут кардинальные перемены.

Я заметно вырос и стал намного сильнее физически. Я получал академические знания от Сенеки, практические и мирские – от Аникета с Бериллом, Аполлоний развивал мои атлетические способности, ну и Тигеллин с его уроками распутства тоже по-своему меня развивал.

Октавию с Британником я по возможности избегал, что, впрочем, было несложно. Мать видел редко, а Клавдия – и того реже. В общем, жил в своем мире позднего детства. Это была пора, предстоявшая той, когда обязанности поглощают взрослого и отменяют любые развлечения и прихоти.

А еще я начал заниматься музыкой и брал первые уроки игры на лире. Конюшни (куда я имел доступ благодаря Тигеллину), комната для музицирования, гимнасий, класс для академических занятий – таков был мой ежедневный маршрут, и, признаюсь, успевать везде было не так просто. Сенека называл меня «энергичным бездельником», но меня все очень даже устраивало. Да, я мог получить больше, но ведь мы всегда чего-то недополучаем? Один в мире взрослых. У меня не было соратников или друзей моего возраста. Полная изоляция (кто может быть выше старшего сына императора?). Подростков, с которыми я познакомился в конюшнях и в гимнасии, не стали бы принимать во дворце, и большинство из них даже не знали о моем реальном статусе.

Я согласился на такое существование, потому что решил, будто это для меня ключ к свободе, но, с другой стороны, все эти секреты способствовали отгораживанию от мира.

Был ли я одинок? И да и нет. У меня никогда не было друга-ровесника, так что и тоски по такому другу я не мог испытать, разве что какую-то смутную тянущую боль. С другой стороны, я постоянно был так занят, передо мной стояло столько вызовов, что у меня просто не нашлось бы времени осознать, чем я обделен и чего мне не хватает.

Меня выставляли напоказ во время всяческих политических мероприятий, использовали в моменты напряженности между высокопоставленными советниками, которые боролись за влияние над моей матерью или Клавдием. Вот только моя мать контролировала Клавдия (он всегда зависел от своих жен), так что именно она смогла заручиться поддержкой Нарцисса, Палласа и Бурра. Но никто, как бы этого ни хотел, не мог контролировать мою мать. Нетрудно догадаться, что это просто неосуществимо.

С Нарциссом все было кончено после инцидента с озером Фучино. Клавдий поручил ему осушить бессточное малярийное озеро в шестидесяти милях от Рима. На нем планировали провести грандиозную навмахию[31]31
  Навмахия – гладиаторское морское сражение, позднее – любое зрелище с имитацией морского боя; также место проведения таких боев.


[Закрыть], после чего должны были открыться дренажные каналы, и озеро бы осушили прямо на глазах императора и собравшейся ради такого зрелища многочисленной публики. Однако во время первой попытки вода отказалась уходить, а в следующий раз убывала так стремительно, что едва не увлекла за собой зрителей, среди которых был и я – меня заставили облачиться в военную одежду и присутствовать на этом мероприятии вместе с Клавдием и матерью. Вода, можно сказать, уничтожила великолепный, расшитый золотом плащ матери, она же воспользовалась этим происшествием, чтобы уничтожить Нарцисса – заявила, что он составлял смету на проект, но деньги использовал неразумно, а работы вел с нарушениями.

Так ли было на самом деле, я не знаю, но Нарцисса отправили в отставку. Матери он не нравился, и она не преминула воспользоваться случаем, чтобы свести к нулю его влияние на Клавдия. Кроме того, она продолжала активно демонстрировать свою близкую к императорской власть: посещала общественные работы, принимала иностранных послов и вмешивалась в финансовые вопросы.

Вольноотпущенник Паллас, ее протеже – а некоторые говорили, что и любовник, – стал набирать силу под ее крылом. Клавдий все кивал, слишком много пил и засыпал прямо за ужином, а мать все жестче контролировала государственные дела. Я же изо всех сил старался уклоняться от общения с ними. Что это было с моей стороны? Трусость? Эгоизм? Наивность? Думаю, всего понемногу.

Двенадцать – магическое число. В году двенадцать месяцев, в небе двенадцать знаков зодиака, двенадцать подвигов Геракла, двенадцать богов-олимпийцев, Законы двенадцати таблиц[32]32
  Двенадцать таблиц – свод законов в Древнем Риме 451–450 гг. до н. э., регулирующих практически все отрасли.


[Закрыть]. И двенадцатый год моей жизни, ведь именно по его окончании я переступил порог в новый мир.

Незадолго до сатурналий мне исполнилось тринадцать. Для матери это было очень значимое событие, она словно заново проживала день, когда я родился, и припоминала все предшествовавшие ему предзнаменования. Я умудрялся слушать ее с внимательным видом, хотя мысли мои витали где-то очень далеко.

– …и церемонию мы по милости императора проведем раньше, – вдруг уловил я конец фразы.

– Какую церемонию?

Мать, расслабленная после одного из бесконечных семейных ужинов, возлежала на кушетке в моей комнате. Задремавшего Клавдия унесли на носилках в его покои. Такое случалось все чаще, причем засыпал он все раньше. Для старого Клавдия это могло быть естественно, но я бы не удивился, если бы узнал, что мать подмешивает ему что-то в вино.

– Церемонию получения тоги мужественности, – сказала мать. – А ты что, об элевсинских мистериях[33]33
  Элевсинские мистерии – обряды инициации в культах богинь плодородия Деметры и Персефоны, которые ежегодно проводили в Элевсине в Древней Греции.


[Закрыть] подумал?

Через подобный обряд она бы никогда не прошла – просто потому, что убийцам было запрещено в них участвовать. Но вот Август через них проходил, хотя и убил стольких людей, что их кровью можно было залить все улицы Рима. То есть для кого-то правила могут смягчить или вовсе ими пренебречь?

– Прости, я невнимательно слушал.

Я выпрямился, чтобы как-то взбодриться после скучного ужина, и еще подумал, что было бы неплохо, если бы и меня вынесли из-за стола на носилках.

– Мне удалось убедить Клавдия согласиться, чтобы ты пораньше принял тогу мужественности. А точнее, через три месяца.

– Но мне на два года меньше положенного. Год разницы – это еще не так заметно, но два…

– Ты высокий мальчик и выглядишь старше своих лет, так что все пройдет как надо.

– Но какой смысл в подобной спешке?

Мать встала и плотнее закуталась в паллу – в комнате было холодно, и мраморный пол не делал ее теплее. Я хлопнул в ладоши и приказал вошедшему рабу принести жаровню.

– Очень важно, чтобы тебя признали взрослым как можно раньше Британника, – ответила мать, когда раб покинул комнату. – Ты опередишь его не на три года, а на пять, и у тебя появятся официальные обязанности, к которым его по закону еще долго не допустят.

Официальные обязанности! Какого рода? Наверняка скучные и тягомотные. И ради них придется надевать неудобную одежду и слушать бесконечные разговоры на всякие пустяковые темы.

– Не волнуйся, это только для виду, тебе ничего не придется делать, – заверила мать. – Нынче я исполняю официальные обязанности. В конце концов, я – Августа.

– Титул Августы не дарует должность, – напомнил я. – В Риме ни одна женщина не может занимать политический пост.

Мать откинула назад голову и рассмеялась. У нее была такая красивая лебяжья шея; я услышал, как тихо звякнуло золотое ожерелье.

– Это ты так думаешь, дитя мое.

– Я не дитя. А если ты считаешь, что я еще ребенок, тогда и не пытайся возвысить меня до статуса взрослого.

– Ты будешь весьма полезен в этом статусе, дитя… сын мой.

Мать подошла ближе, протянула ко мне изящные руки, взяла мое лицо в ладони и медленно поцеловала в обе щеки. От ее запястий густо пахло духами с ароматом лотоса, ее губы задерживались на моей коже.

А потом она резко развернулась и вышла из комнаты.

Я сидел на кушетке и тер ладонями щеки, наливавшиеся горячим румянцем. Она именно этого и хотела.

* * *

Близилась церемония, все вращалось вокруг меня, а сам я был неподвижен, как ступица колеса. Наступил март, и теперь мне предстояло войти на форум Августа вместе с другими юношами-кандидатами, и все они были старше меня.

День стоял ясный, воздух бодрил, небо ярко синело. Свежий ветер приподнимал вуали женщин, наблюдавших, как их сыновья прощаются с отрочеством и становятся мужчинами. Передо мной и позади меня по ступеням храма поднимались стайки юношей, но я шел один. Как всегда – на виду, но обособлен. Я остро чувствовал, что на меня смотрят сотни глаз – оценивают осанку и каждый мой шаг.

В храме мне предстояла встреча с Марсом, но он меня не страшил, народ Рима был куда более суровым судьей. Я поднял голову и посмотрел на свирепое лицо, потом на знамена и трофеи, но они не пробудили во мне никаких чувств. Мы по одному двигались вперед. Магистрат и его раб снимали с нас юношеские тоги, облачали в белоснежные мужские; затем скатывали наши старые одежды и передавали нам со словами о том, что теперь мы должны оставить детство позади и войти в пору взросления. Мы обретали гражданство взрослого мужчины, а вместе с ним – права, свободы и обязанности. Теперь наш долг – защищать Римское государство, создавать собственную семью, служить Риму, чего бы он от нас ни потребовал, и жить так, чтобы не опозорить память наших великих предков.

Я прижал к себе небольшой тугой сверток, который словно вобрал в себя все мои прошлые годы, и отошел, уступая место следующему кандидату. Далее я должен был возложить его к ногам статуи Августа. Он был таким же громадным, божественным и далеким, как в прошлый раз. Возможно ли, что во мне течет кровь этого холодного существа?

– Август, – тихо пробормотал я, – если ты когда-то был таким, как я, подай знак.

Ничего не произошло, но я решил: если такое случится, я этого ни за что не пропущу.

* * *

Для других юношей церемония в храме Марса была кульминацией, для меня же – только началом. Выйдя из храма, я с тяжелым щитом в руках во главе преторианцев промаршировал на Римский форум. Гвардейцев были сотни. Мы прошли к Ростре. Там я поднялся на помост, где меня приветствовала группа сенаторов. Они объявили, что я удостоен звания проконсула с полномочиями генерала за пределами Рима и членом всех четырех великих жреческих коллегий. И тогда я произнес свою первую публичную речь – написанную Сенекой, – в которой поблагодарил сенат за оказанную честь и объявил о раздаче денег солдатам и гражданам от моего имени.

– Щедрость Нерона! – громко проревел один из префектов преторианцев.

– Щедрость Нерона! – проревела толпа в ответ, и снова: – Нерон! Нерон! Нерон!

Звуки отражались от мраморных стен. Должен честно признать, мне это нравилось. Крики толпы опьяняли, я даже не подозревал, насколько жажду этого опьянения.

Позже, на праздновании для семьи и приближенных, меня поразила перемена в отношении ко мне окружающих. В мифологии полно историй о перевоплощениях: Дафна превратилась в лавровое дерево, Каллисто – в медведицу, Актеон – в оленя, Нарцисс – в цветок. В тот день я на себе понял, каково превратиться в кого-то другого. Меня вдруг стали воспринимать как взрослого, ответственного, влиятельного, высокопоставленного человека. Это сквозило в каждом слове, в каждом жесте. Только мать относилась ко мне по-прежнему – я был ее своенравным мальчиком, которого она подчиняет своей власти.

* * *

События следовали одно за другим. В Цирке прошли игры в честь моего совершеннолетия. Их я посещал в наряде, в какой облачаются генералы для триумфа, в то время как Британник был в мальчишеских одеждах, и толпа его не замечала. Мать была права, когда говорила, что контраст между нами будет разительным. Она хотела, чтобы мы как можно чаще появлялись на публике в таком виде.

Летом Клавдий пожелал провести три дня в Альбанских горах и на этот срок назначил меня префектом Рима. А значит, мне предстояло рассматривать судебные дела! Это было уже слишком, и я сказал Клавдию, что это нежелательно.

– Т-тебе неплохо поучиться, – ответил он. – Я с-скажу им, чтобы тебе не п-представляли с-сложные или важные дела, только п-простые.

Но его не послушали и отдавали на мой суд деликатные, требующие особого внимания случаи. Согласно моему новому высокому статусу, мое решение перевешивало голоса других, даже тех, кто был гораздо старше меня.

Я часами изучал правовую и судебную системы и еще больше времени посвящал рассмотрению дел. Что интересно, сам того не ожидая, я увлекся изучением законов. Это была огромная, невероятно сложная задача, но умение применять знания в конкретных случаях дарило равноценное удовлетворение. А еще я получал самое настоящее удовольствие в процессе урегулирования судебных дел и поиска ответов на поставленные вопросы, ведь в остальных сферах жизни у меня такой возможности не было.

Спустя какое-то время я наконец мог спорить и высказывать свое мнение по поводу принимаемых решений. Илион – древняя Троя – подал петицию об освобождении от римских налогов. В ее поддержку я произнес речь на греческом. Петицию удовлетворили, и я был рад, что повлиял на решение, благодаря которому этому дорогому для меня городу вернули достоинство.

XXV

Время летело незаметно, месяцы сменяли друг друга, сливаясь, как спицы в крутящемся колесе. Однажды я зашел в свою комнату и обнаружил дожидавшуюся меня шкатулку. Пока я перебирал ее содержимое – два свитка, какие-то юридические акты, золотое кольцо и жемчужное ожерелье, – в комнату вошла мать.

– Что это? – спросил я, так как несложно было понять, что это ее рук дело.

У меня появилось нехорошее предчувствие – я догадывался, что это. Мать, мягко ступая, подошла ко мне. Губы ее кривились в усмешке. Я был знаком с этой ее улыбкой, и она мне никогда не нравилась, потому что без слов говорила: «Посмотри на себя, ты смешон».

– Это для твоей свадьбы. Да, пришло время вам с Октавией вступить в брак. Тебе исполнилось пятнадцать, ей – тринадцать. Я обращалась к жрецам-прорицателям, и, согласно их предсказаниям, событие должно состояться в июне. Вот смотрю на тебя, и сдается мне, ты не рад.

– Ты что, забыла, она мне не нравится?

– При чем здесь это?

– При всем. И кстати, не так давно, заманивая меня в эту ловушку, ты предполагала, что никакой свадьбы не будет вовсе.

– Я ошибалась.

– Нет, ты мне лгала.

– Пусть так, – пожала плечами мать. – Формально союз уже заключен, теперь пришло ваше время.

– А это что такое? – Я встряхнул шкатулку.

Мать недовольно нахмурилась и, наклонившись, взяла свитки.

– Здесь положения, касающиеся брачного союза, родословной, твоих обязанностей, прав собственности и прочего. – Она взяла юридические акты. – А эти бумаги будут засвидетельствованы и после церемонии отправлены в архив.

Затем мать показала мне тяжелое золотое кольцо в форме двух сцепленных рук.

– Кольцо ты отдашь Октавии. А вот это – твой ей подарок. Жемчуг Красного моря.

Мать покачала в руке ожерелье, опустила его обратно в шкатулку и захлопнула крышку. Она считала себя такой умной, но один момент все же упустила.

– Можешь унести все эти бумаги и украшения, они нам не понадобятся, – сказал я.

– Не перечь! – Мать раздраженно махнула на меня рукой. – Ты испытываешь мое терпение.

Удачный момент для ответного удара.

– Тебе изменила память? Октавия стала моей сестрой, а по законам Рима брат не может жениться на сестре.

Я скрестил руки на груди и с торжествующим видом посмотрел на мать. Она ответила одной из своих ядовитых улыбочек.

– О, я об этом позаботилась. Клавдий устроил так, что ее удочерила сговорчивая патрицианская семья – они были только рады обзавестись родственницей столь высокого происхождения.

О боги! Она меня обыграла. А я все это время пребывал в иллюзиях о собственной безопасности.

– И когда ты об этом позаботилась? – коротко спросил я.

– Довольно давно, – пожала плечами мать.

Всегда все втайне от меня!

– Это может подождать? – спросил я с призрачной надеждой.

– Нет. Все должно состояться до того, как кое-что изменится.

– О чем ты? Что изменится?

– То, что мы не можем предвидеть. Судьба ведет с нами опасную для жизни игру, и мы должны защитить себя от разрушительных перемен. – Тут мать заговорила тише. – Отсрочка вашей свадьбы не улучшит ситуацию, а сделает все только хуже. Ответь мне, почему ты находишь Октавию отталкивающей?

Я, вздохнув, сел на кушетку.

– Отталкивающая – слишком сильно сказано. Просто она что-то вроде пустого сосуда. Да и есть у меня чувство, что я ей тоже не нравлюсь.

– А ты хоть что-то сделал, чтобы ей понравиться?

Что за мысль? Я даже встряхнулся.

– Наши души вообще никак не соприкасаются.

– Чушь! Говоришь, как сопливая девчонка. В этом браке только две вещи должны соприкасаться. О первой мне говорить не обязательно, а вторая – это законная связь между нашими семьями.

Я только фыркнул в ответ. Мать наклонилась и нежно, очень медленно погладила меня по щеке. Я изо всех сил старался никак не реагировать.

– Запомни – ты и я, мы есть друг у друга, – прошептала мать и легко поцеловала меня в ухо. – Ты и я, больше никого.

Меня захлестнуло желание повернуться и найти губами ее губы, но я совладал с этой волной.

* * *

После официального объявления о предстоящей свадьбе мой проигрыш матери стал для всех очевиден. Я терпел поздравления, непристойные намеки и шуточки от Аникета и Тигеллина. Особенно – Тигеллина. С тех пор как его вернули из ссылки, он постоянно выслуживался перед матерью – она устроила так, что Клавдий снял запрет на его присутствие во дворце, – и, соответственно, поднимался все выше по ступенькам дворцовой иерархии. Тигеллин всегда был готов выполнить любые задачи, особенно неприятные.

Он завоевал мое расположение, познакомив меня с миром скачек и коневодства. Под его присмотром я научился править сначала бигой, а теперь и квадригой. Следующий этап – научиться соперничать с другими колесничими. Мы подыскивали подходящее – безопасное и уединенное – место для тренировок. Мать твердо верила, что всё обо всем знает, но эти наши приготовления мы смогли сохранить в тайне. Мы с Тигеллином были союзниками и, несмотря на разницу в возрасте, друзьями. Он меня понимал – ну или мне так казалось. И он был единственным, чьи шуточки по поводу моей свадьбы с Октавией я мог терпеть.

Однажды, когда мы возвращались из конюшен, Тигеллин, поедая на ходу лесные орехи и отбрасывая в сторону скорлупу, сказал:

– Твоя маленькая невеста с каждым днем становится все бледнее и бледнее. Никогда бы не подумал, что такое возможно.

– Да, она уже на привидение похожа, – согласился я. – Может, мне повезет и она просто возьмет да исчезнет?

Это было в апреле. До свадьбы оставалось меньше двух месяцев. Рим только-только закончил праздновать восемьсот шестую годовщину своего основания, улицы были усыпаны растоптанными цветами и фруктовыми косточками. За пределами дворца меня всегда должны были сопровождать стражники, но Тигеллин – отлично подготовленный, сильный, быстрый и беспощадный боец – стоил троих. Он был рослым и голубоглазым – женщинам нравится такой тип мужчин – и, в отличие от многих, никогда не отводил взгляд. Лицо у него было благородное: высокие скулы, волевой подбородок; он даже походил на бога, хотя семья его вовсе не принадлежала к высшим сословиям.

– Да уж, – рассмеялся Тигеллин, – вот обнимешь невесту, и окажется, что тискаешь пустое место.

– Было бы неплохо.

Тигеллин замедлил шаг.

– Сдается мне, даже будь она красавицей, ты бы все равно страшился предстоящей свадьбы. Люди боятся испытаний, к которым не готовы. – Тигеллин остановился, положил руки мне на плечи и пристально посмотрел в глаза. – Ты знаешь, что и как делать с женщинами?

– Она не женщина, она – девчонка.

– Ты понял, о чем я. Просто ответь.

Я мог бы возмутиться – как он смеет задавать мне подобные вопросы? Мог бы напомнить о своем высоком положении. Но так как с Тигеллином, одним из немногих, я мог быть откровенным, его вопрос даже принес мне некоторое облегчение.

– Вообще-то, не совсем.

Я рос в изоляции и в то же время постоянно был в центре внимания, поэтому не находил возможности узнать, как развлекаются и что позволяют себе юноши моего возраста. Вероятно, Тигеллин сможет это уладить – в конце концов, он мастер решать самые разные проблемы.

– Так я и думал. Что ж, мой дорогой цезарь, это легко исправить. – Он повернулся и махнул рукой в противоположную от дворца сторону. – Займемся?

У меня даже дыхание перехватило. Сейчас?

– Уже начало десятого, бордели скоро откроются.

И Тигеллин повел меня в направлении улиц сразу за величественным форумом Августа, где обитали простые римляне. Когда мы проходили мимо форума, у меня случился приступ нервного смеха. Я даже остановился и схватился за бока.

Тигеллин нахмурился и осмотрелся, не понимая, что такого необычного я увидел.

– Это… это… – срывающимся от смеха голосом объяснил я, – это пародия на экскурсию по историческим местам, которую мне устроил Сенека.

– Сенека! Что ж, я проведу тебя по незабываемым местам, – пообещал Тигеллин. – Они впечатлят тебя куда больше, чем все монументы Августа.

С этими словами он взял меня за руку и повел мимо форума в лабиринт узких улочек, которые утопали в тени высоких инсул[34]34
  Инсула – дом в пять-шесть этажей, с квартирами или комнатами, обычно расположенными вокруг светового двора; сдавались внаем небогатым горожанам.


[Закрыть] из обожженного кирпича. Здесь было людно, густо пахло готовящейся в маленьких тавернах едой, булыжная мостовая была скользкой от грязи.

– Не похоже на мраморный Рим, к которому ты привык, – заметил Тигеллин. – Но это, скажу я тебе, настоящий Рим без прикрас.

Толпа состояла из людей самых разных национальностей. Лица у одних черные – это нубийцы и эфиопы, у других белые – это германцы и бритты, у арабов, иудеев и степняков – оливковые. Волосы – прямые и вьющиеся, черные, каштановые, рыжие, золотистые. Одежда на любой вкус: туники, тюрбаны, халаты, соломенные панамы, шлемы, вуали. Изредка я замечал у кого-то на шее золотое ожерелье или золотые сережки в ушах, что было крайне удивительно на фоне царящей вокруг бедности.

У нас на пути возник торговец колбасами, и Тигеллин купил нам по одной.

– Тебе понадобится сила!

Он толкнул меня локтем в бок и в мгновение ока сожрал колбасу (я тогда живо представил змею, заглатывающую мышь).

– Посмотри вокруг. – Тигеллин обвел рукой толпу. – Это твой Рим, твои люди. Когда будешь править, не забывай о них.

Тигеллин произнес слова, которые все старались обходить, словно прохожие – лужи на мостовой. «Когда будешь править».

– Не забывай, – настаивал Тигеллин, – потому что, уверяю, они тебя запомнят.

Они меня узнали? Это он имел в виду? Конечно нет. Меня не могли узнать, только не в такой толчее.

– Ну как, подкрепился? – со смехом поинтересовался Тигеллин. – Мы почти пришли.

У меня пересохло во рту, я выплюнул непрожеванный кусок колбасы. Есть расхотелось. Мы прошли еще немного по одной из самых широких улиц в этом районе и свернули на очень узкую, с крутым уклоном. Прошагав пол-улочки, Тигеллин остановился и тихо постучал в одну из дверей. Дверь со скрипом открылась, и из-за нее выплыло ароматное облако.

Тигеллин шагнул за порог и махнул мне, приглашая следовать за ним. Мне страшно захотелось побежать в противоположную сторону, но я совладал с собой и, войдя в дом, оказался в атриуме, вдоль стен которого были расставлены горшки с лилиями и папирусом. Здесь все было совсем не так, как снаружи, – шагнув за порог, я словно оказался в другом мире.

Появилась юная рабыня:

– Чем могу служить?

– Воракс здесь? – спросил Тигеллин.

– Я ее приведу.

Девушка удалилась и почти сразу вернулась с живым воплощением амазонки. Эта женщина была выше Тигеллина, у нее были черные волнистые волосы, глаза подведены сурьмой, а на запястьях позвякивали тяжелые бронзовые браслеты.

– А, Тигеллин! – громко поприветствовала она (как я догадался, это и была Воракс). – Давно ты к нам не захаживал!