Текст книги "Мужчина и женщина в эпоху динозавров"

Может быть, и Элизабет не знает. Может быть, обладателям высокого класса этого знать как раз и не нужно.

– А как же Крис? – спрашивает она. Уж конечно, Крис не укладывается в определение Марианны.

– Крис? – спрашивает Марианна. – Крис был шофером.

Четверг, 23 декабря 1976 года
Элизабет

Да, я понимаю, что перенесла значительное потрясение. Я это прекрасно осознаю. Меня до сих пор временами трясет. Я понимаю, казалось бы, это действие было направлено на меня, но на самом деле не на меня, а на его детские переживания, хотя не могу сказать, что знаю про него что-то определенное в этом смысле. У него было тяжелое детство, а у кого оно легкое? Я также понимаю, что моя реакция вполне нормальна в данном случае, он хотел, чтобы я чувствовала себя виноватой, а на самом деле я не виновата. В этом. Я не уверена, что считаю себя виноватой. Иногда я злюсь на него; а когда не злюсь, я как будто пустая внутри. Из меня словно постоянно уходит энергия, будто электричество утекает. Я знаю, что не отвечаю за него, и что я ничего не могла бы сделать, и что он мог убить меня, или Ната, или детей, а не себя. Я это все время знала, и, нет, я не позвонила ни в полицию, ни в психиатрическую помощь. Они бы мне не поверили. Я все это прекрасно знаю.

Я знаю, что мне надо жить дальше, и именно это я намерена делать. Вам не стоит беспокоиться. Если бы я собиралась вскрыть себе вены кухонным ножом или броситься с виадука на Блур-стрит, я бы уже давно так и поступила. Хоть жена из меня никакая, но я мать, и к этому я отношусь серьезно. Я бы никогда не оставила своим детям такую память. Со мной поступили именно так, и мне это совсем не понравилось.

Нет, я не хочу обсуждать ни мою мать, ни моего отца, ни мою тетушку Мюриэл, ни мою сестру. О них я тоже знаю довольно много. Я уже пару раз сходила по этой дороге из желтого кирпича и узнала только то, что никакого Волшебника из страны Оз не бывает. Моя мать, мой отец, моя тетя и моя сестра никуда не делись. Крис тоже никуда не денется.

Я взрослый человек и не считаю, что я – всего лишь итог собственного прошлого. Я могу делать выбор и нести ответственность за последствия, пусть порой непредвиденные. Но я не обязана получать от этого удовольствие.

Нет, спасибо. Мне не нужны таблетки, чтобы пережить это время. Я не хочу, чтобы мое настроение изменилось. Я могла бы описать вам это настроение во всех подробностях, но не думаю, что от этого будет какая-то польза вам или мне.

Элизабет сидит на серой скамье на станции метро «Оссингтон», руки в черной коже сложены на коленях, ноги в ботинках стоят ровненько. Она знает, что говорит слегка агрессивно, и не может понять, почему. Первый раз, когда она повторила про себя этот монолог, сидя утром на работе, она была абсолютно спокойна. Убедившись таким образом, что психиатр, к которому Нат так заботливо ее отправил, ничего ей не даст и ничего нового не скажет, она позвонила и отменила назначенный прием.

Она воспользовалась этим случаем, чтобы вернуться домой пораньше. Она успеет завернуть рождественские подарки и спрятать свертки под кроватью, пока дети не вернулись из школы. Она уже знает, что хруст бумаги, яркие ленты – все это будет для нее почти невыносимо, эти звезды, синие, красные, белые, будут резать ей глаза, горя словно в безвоздушном пространстве. Это все надежда, лживое обещание надежды, этого она не выносит. В Рождество всегда тяжелее; и всегда так было. Но она выдержит, ей поможет Нат, хоть в этом поможет, раз от него никакого другого толку нет.

Может, к этому они и придут в конце концов: худая рука протянута, обопрись, старик и старуха осторожно спускаются с крыльца, по одной ледяной ступеньке за раз. Она будет напоминать ему, чтобы принимал таблетки от желудка, и следить, чтобы не слишком много пил, а он попросит ее прибавить громкости в слуховом аппарате и будет читать ей забавные истории из ежедневных газет. Военные перевороты, резня, всякое такое. В будни, вечерами, они станут смотреть американские комедийные сериалы по телевизору. У них будут фотоальбомы, и когда дети придут к ним в воскресенье со своими собственными детьми, они вытащат эти альбомы и будут все вместе разглядывать фотографии, лучась улыбками. И увидев на фото себя, такую, как сегодня, сейчас, когда она сидит на станции метро «Оссингтон» и ждет автобуса на север, и тусклый свет пробивается через сально-пепельную пленку на стеклах, она опять почувствует, как в ней открывается пропасть. Потом у них будет ланч: лососевый паштет на поджаренном хлебе, посыпанный яичной крошкой, – блюдо для их скромного бюджета. Нат поиграет с внуками, а она вымоет посуду в кухонном углу, чувствуя, как обычно, дыхание Криса у себя на затылке.

Ей почти легче представить себя в одиночестве, в крохотной квартирке, со своими вазами и несколькими горшками цветов. Нет, так будет гораздо хуже. Если Нат останется с ней, будет хоть какое-то движение. Двигайтесь не переставая: так говорят замерзающим, или тем, кто выпил слишком много таблеток, или тем, кто в шоке. Фирма «Вози-Сам». Ее рекламный слоган – «Трогаемся в путь». Тронуться. Трогательный. Мы – скорбные. Давным-давно Мы были то и се. И вот – сидим[23]23
  Парафраз стихотворения Джона Маккрэ «Мы – павшие».


[Закрыть].

Накануне вечером она постучала в комнату Ната с парой носков, которые он бросил в гостиной – очевидно, потому, что они были мокрые. Когда он открыл дверь, на нем не было рубашки. Внезапно ей, которой уже два года не хотелось, чтобы он ее касался, у которой его длинное тощее тело вызывало легкое отвращение, которая взамен выбрала плотное, шерстистое, пронизанное венами тело Криса, перекроила время и пространство так, чтобы этот торс, с которым она сейчас столкнулась, никогда не сталкивался с ней, зажатый на клочке, четко отделенном от ее владений, – ей захотелось, чтобы он обвил ее руками (сплошные жилы на костях, но кости теплые), прижал к себе, покачал, утешил. Она хотела спросить: а вдруг еще можно что-нибудь спасти? Имея в виду всю эту катастрофу. Но он отступил на шаг, и она лишь протянула ему носки, без слов, устало, как обычно.

Раньше она знала, что он дома, даже не слыша его шагов. Теперь – не знает. Его теперь чаще не бывает дома, а когда он тут, его присутствие – как свет звезды, что передвинулась тысячи световых лет назад: фантом. Он, например, больше не приносит ей чашек с чаем. Хотя они до сих пор дарят друг другу подарки на Рождество. Дети расстроятся, если этот обычай будет заброшен. Она купила наконец подарок ему на этот год. Серебряный портсигар. Она мстительно думает о контрасте: о том, как он будет доставать серебряный портсигар из обтрепанного кармана рубашки, из-под свитера со спущенными петлями. Когда-то он дарил ей ночные рубашки, всегда на размер больше, чем надо, словно думал, что грудь у нее больше, чем на самом деле. Теперь дарит книги. На какую-нибудь нейтральную тему, которая, как он думает, ее заинтересует: антиквариат, лоскутные одеяла, прессованное стекло.

– Ну как, приготовились к Рождеству?

Рядом с Элизабет сидит мужчина. Уже несколько минут сидит; она видела слева, боковым зрением, коричневое пятно, засекала движение, когда он то скрещивал ноги, то выпрямлял. Движение украдкой, точно шорох в кустах, почти незаметное. Она поворачивает голову, чуть-чуть, на миг, и глядит на него. На нем коричневый плащ – маловат, должно быть, жмет под мышками, – и коричневая шляпа. Он блестит на Элизабет глазами, маленькими и тоже коричневыми, как изюмины. Его руки – без перчаток, костяшки поросли темными волосами – покоятся на толстеньком чемоданчике, что у него на коленях.

Она улыбается. Она давным-давно научилась дарить улыбку легко, ненатужно.

– Да не то чтобы. Наверное, к нему вообще нельзя приготовиться.

Мужчина подвигается ближе, елозя ягодицами по скамейке. Она чувствует, как он слегка давит на нее со своей стороны.

– Мне кажется, вы кого-то ждете, – говорит он.

– Нет, – говорит она. – Я жду автобуса.

– Наверное, мы соседи, – говорит он. – Я, кажется, видел вас на улице.

– Вряд ли, – говорит Элизабет.

– Точно видел, я бы не забыл. – Он понижает голос. – Такую женщину.

Элизабет отодвигается, чтобы он перестал прижиматься к ее бедру. Ее другое бедро уже уперлось в подлокотник скамьи. Она в любой момент может встать. Но он тут же заговаривает о ценах на недвижимость. Это достаточно безобидная тема, и Элизабет в ней отчасти разбирается. Похоже, они купили дома примерно в одно и то же время, оба прошли через мучительный ремонт, хотя он отделал полы в гостиной пробковой плиткой – Элизабет такой выбор не одобряет. Он рассказывает про своего подрядчика: врал, отлынивал от работы, схалтурил с электропроводкой. Элизабет расслабляется, откинувшись на спинку скамьи. Он довольно зауряден, но как приятно разговаривать с практичным человеком, который доводит дела до конца. Знает простые вещи, не витает в облаках. Как скала.

Мужчина говорит, что у него есть дети, трое детей, и жена. Они обсуждают местную школу. Он говорит, что любит читать, но не беллетристику. Книги по истории, книги о нашумевших преступлениях, о мировых войнах. Он спрашивает ее мнение о квебекских выборах.

– Им никогда не добиться своего, – говорит он. – Они в долгах по уши.

– Да, наверное, – отзывается Элизабет, которая уже расслабилась, решив, что он не опасен.

– Может, как-нибудь выпьем вместе, – внезапно говорит он.

Элизабет выпрямляется.

– Не думаю, что… – говорит она.

– Не пожалеете, – говорит он, блестя глазами. Он заговорщически наклоняется к ней. Выдыхает запах сладкого бренди. – Я знаю, – говорит он. – Я знаю, чего вам надо. Может, с виду про меня этого и не скажешь, но я знаю.

– В данный момент я ничего не хочу, – говорит Элизабет и тут же понимает, что лжет. Она хочет; хочет чего-нибудь хотеть.

– Ну хорошо, – говорит мужчина. – Если передумаете, дайте мне знать. – Он протягивает ей карточку, она не глядя берет ее рукой в перчатке. – По рабочему телефону.

– Непременно, – говорит Элизабет, смеясь, обращая все в шутку. Она чувствует вкус бренди у него на губах, голубые язычки пламени пляшут у нее на языке. Она смотрит на карточку. Там имя и два телефона, больше ничего.

– Чем вы занимаетесь? – спрашивает она, цепляясь за тему работы, за объективно существующий мир.

– Вот, – говорит мужчина, отщелкивая замки чемоданчика. – Выбирайте. На память.

Он поднимает крышку. Чемодан полон женских трусиков, это образцы: красные, черные, белые, розовые, сиреневые, кружевные, прозрачные, с вышивкой, некоторые – замечает она – с разрезом в промежности.

– Я всегда в разъездах, – мрачно говорит мужчина. – Проталкиваю товар. Аэропорты. Аэропорты всегда берут крупные партии. – Он вытаскивает черные трусики с надписью STOP на алом атласном шестиугольнике. – Вот на эти у нас большой спрос, – говорит он, меняя голос на обволакивающий баритон торговца. Он высовывает палец из прорези трусиков и шевелит им.

Элизабет встает.

– Вот мой автобус, – безмятежно говорит она. Его рука, обтянутая черным нейлоном, будто марионетка, спрятанная в пустой пах какой-то женщины, наконец, наконец-то, хоть это и нелепо, возбуждает ее.

Только на мгновение. Мужчина тут же блекнет, уплощается, сереет.

– Спасибо за компанию, – говорит она, чувствуя, что нужно поблагодарить его хоть за что-нибудь.

Он вытаскивает руку и грустно смотрит снизу вверх.

– Думаете, я это для собственного удовольствия делаю? – спрашивает он.

Четверг, 23 декабря 1976 года
Нат

Нат принимает ванну, намыливает свои длинные голяшки, в это время Элизабет без стука открывает дверь и входит. Она захлопывает крышку унитаза и садится сверху, ссутулившись, опершись локтями на колени, обтянутые темной юбкой. Она хочет показать ему подарок, купленный для Нэнси к Рождеству. Это маленький набор театрального грима; она купила его в «Малабаре», специально ездила. В наборе несколько палочек тонального крема, поддельная кровь и пара комплектов усов с подходящими бровями. Элизабет говорит, что Нэнси будет в восторге, и Нат знает, что это правда. Элизабет умеет придумывать хорошие подарки для детей. Самому Нату приходится спрашивать у детей, чего им хочется.

Элизабет сидит на унитазе под прямым углом к его левой лопатке, и его это нервирует. Чтобы увидеть ее, ему надо повернуть голову, а она видит его целиком – голого, беззащитного, – безо всяких усилий. Он осознает, что вокруг него плавают ошметки мыльной пены, серые частицы его собственной отмершей кожи. Он яростно скребет руки люфой, шершавой на ощупь, как тигриный язык. Люфа его собственная; он покупает эти мочалки в магазинчике на улице Батерст, где торгуют исключительно натуральными мочалками. Это не модный магазин товаров для ванны и душа, а просто обшарпанная лавчонка, ничем не украшенная, будто сделанная из сырого дерева. Мелкий импортер. Нат любит заходить туда, выбирать новую мочалку из груды таких же на небольшом прилавке. Он видит себя в аквамариновой воде, с ножом в зубах, вот он срезает сырую губку с кораллового рифа, рвется наверх, задыхаясь, вываливает охапку губок в заякоренную лодку. Схватка с гигантским спрутом, глаза в глаза, отсек одно щупальце, потом другое. Главное – освободиться. В воде клубится чернильное облако, на ногах – круглые ранки. Вонзил нож прямо спруту между глаз.

Элизабет не любит его мочалки. Она говорит, что он их никогда не прополаскивает и не сушит как следует, и они от этого плесневеют. Это правда, они и впрямь плесневеют. Она не понимает, что, если он будет пользоваться люфой бесконечно долго, то лишится удовольствия пойти в магазинчик за новой.

Открыв дверь, она напустила холоду. Нат выдергивает затычку и выбирается из ванны, прикрывая пах полотенцем, чувствуя себя человечком с детского рисунка – палка, палка, огуречик.

Теперь он стоит на полу, ясно, что двоим в ванной мало места, и он ждет, чтобы она ушла. Но она разворачивается коленями к стене и спрашивает:

– Куда это ты собрался?

– С чего ты взяла, что я куда-то собрался?

Она улыбается. Она похожа на себя прежнюю; старую, стареющую, как и он.

– Потому что ты моешься. – Она опирается подбородком на сплетенные пальцы и смотрит на него. В позе нимфы на листе кувшинки. Он оборачивает полотенце вокруг живота и подтыкает.

– Я иду на вечеринку, – говорит он. – Отмечать Рождество.

– К Марте?

– Откуда ты знаешь? – Он не хотел ей говорить, хотя ему, в общем-то, нечего скрывать. Его неизменно удивляет, как она умудряется знать обо всех его планах, при том что с виду она им совершенно не интересуется.

– Она меня пригласила.

– А-а, – говорит он. Он должен был догадаться, что Марта надумает пригласить Элизабет. Он скрещивает руки на груди; в обычной ситуации он бы взял сейчас ее дезодорант и покатал шариком под мышками, но при ней он этого сделать не может. Он чувствует, как углы его рта едут вниз.

– Не делай такое убитое лицо, – говорит она. – Я не пойду.

– У нас с ней все кончилось, ты же знаешь, – отвечает он; он чувствует, что не обязан ей ничего говорить, но все равно говорит.

– Я знаю, – отвечает она. – Я вообще многое знаю; она звонит мне на работу.

Вот этого Нат всегда терпеть не мог: что они общаются, обсуждают его за глаза. Элизабет начала первая. Пригласила Марту на обед, когда все еще только начиналось; сказала, что хочет объясниться, расставить точки над «и». Марта пожаловалась ему, но пошла. «Почему бы нам не быть друзьями? – сказала Элизабет. – Я не какая-нибудь ревнивая жена. Вряд ли я имею право на ревность. – Она тихо засмеялась, пушистым смехом, который его когда-то очаровал. – Мы можем вести себя как разумные взрослые люди».

– О чем вы говорили? – спросил потом Нат у Марты.

– О тебе, – ответила она.

– Обо мне? Что обо мне?

– О том, чей ты, – сказала Марта. – Мы пришли к выводу, что на самом деле ты принадлежишь Элизабет, но мне позволено трахаться с тобой раз в неделю.

– Я не верю, что Элизабет могла такое сказать, – сказал Нат.

– Верно, – сказала Марта. – Ты прав, она и не говорила. Она, сука такая, слишком хорошо воспитана. Скажем так: она дала мне это понять. Она может об этом думать, но вслух это произношу только я. Потерявшая стыд баба.

Нат хотел сказать Марте, чтобы она не позорилась, но знал: на самом деле она не считает, что позорится. Она считает, что высказывает свое мнение. Она считала себя простым и откровенным человеком, а Ната и Элизабет – лицемерами, которые делают вид, что ничего не происходит. Но она высказывала свое мнение только Нату, а Элизабет – никогда.

Теперь Нату уже не хочется знать, что они говорят друг другу по телефону на работе. На вечеринку к Марте ему тоже не хочется идти, но он чувствует, что должен. Своим присутствием он докажет, что они остались друзьями. Так сказала Марта по телефону. Ему не особенно хочется быть ее другом, но он чувствует, что должен этого хотеть. Он хочет быть настолько добрым и деликатным, насколько это вообще возможно. Он ненадолго придет, просто покажется у нее, сделает жест, отметится.

– Мне показалось, это вполне безобидное приглашение, – говорит Нат, как будто защищаясь.

– Не обманывай себя, – говорит Элизабет. Один из ее постулатов – что Нат вечно занимается самообманом. Она опирается руками на сиденье унитаза и откидывается назад, ее грудь выпячивается вперед и вверх. Неужели она с ним заигрывает? Быть того не может. Нат отказывается в это верить. Он быстро отворачивается и злобно скалится в зеркало.

– Я вернусь около десяти, – говорит он.

– Надо думать, – отзывается Элизабет. – Ты не слишком популярен нынче в тех краях, знаешь ли.

Знаешь ли. Вечный намек, что он не знает. Они обе это делают: постоянно намекают, что он чего-то не знает, пропустил что-то важное, что они, с их утонченным восприятием, всегда улавливают.

Элизабет встает, протискивается мимо него, подбирает и выжимает мочалку, которую он оставил валяться в ванне.

– Будь осторожен, – говорит Элизабет. Она выходит из ванной комнаты с коробкой фальшивых усов в руках.

Марта сделала большую чашу гоголь-моголя. Чаша стоит на столе в столовой, рядом бутылки шотландского и ржаного виски, коктейли, лед в ведерке. Над столом висит бумажный красный колокол-гармошка. Нат задевает его, выпрямляясь со стаканом шотландского виски в руке. Яйца он любит только в вареном виде. А если пьет, хочет точно знать, что именно.

На Марте платье из какой-то синтетики, красное, под цвет колокола. Вырез слишком широкий; от этого ее плечи кажутся еще шире. Руки голые, одна продета под руку мужчины. Марта заглядывает ему в лицо, что-то говорит, улыбается. Ната она пока не замечает, только поздоровалась, когда он пришел. Новый мужчина – светлый блондин, ростом ниже Ната, из-под костюма-тройки выпирает зарождающееся аккуратное бизнесменское пузцо.

Нат знает кое-кого из присутствующих – знакомства из прежней жизни. Пара секретарш и ассистентов адвоката, два или три человека, что пришли в фирму одновременно с ним. Кто-то хлопает его по плечу.

– Нат. Как дела? Все деревяшки стругаешь? – снисходительно спрашивает Пол Кэллахан, некогда его соперник.

– Дела неплохо, – отвечает Нат.

– Может, ты умнее нас всех, – говорит Пол. – Не напрягаешься. Уж тебе-то не грозит инфаркт в сорок лет. – Он проплывает мимо, уже улыбаясь кому-то другому.

Нат разговаривает с девушкой в белом платье. Он ее видит в первый раз, хотя она утверждает, что они встречались раньше, у Марты, на одной вечеринке, два года назад, говорит она. Она рассказывает Нату о своей работе. Она делает пластмассовые модели коров голштинской породы, которых продают племенным заводам и посредникам. Коров надо делать в натуральную величину, точно передавать все детали. Она надеется заняться рисованием портретов отдельных коров, за это лучше платят. Она спрашивает Ната, какой у него знак зодиака.

Нат знает, что ему надо уходить. Он сделал, что требовалось. Но девушка хватает его за руку и склоняется над ладонью, щурясь на его линию жизни. Ему видно, что у нее в вырезе платья. Он бездумно созерцает этот стиснутый пейзаж. Он не великий специалист по части светских знакомств.

Прямо возле его уха появляется Марта. Говорит, ей надо ему кое-что сказать. Берет его за другую руку, и он позволяет увести себя из гостиной, через прихожую и в спальню. На кровати – ворох пальто.

– Ты мерзок, – говорит Марта. – Ты так себя ведешь, что меня блевать тянет.

Нат моргает, глядя на нее, склоняя к ней голову, будто это поможет ему лучше понять. Марта бьет его кулаком в лицо, пинает в лодыжки. Ей мешает длинная юбка, поэтому она опять бьет кулаком – целится в живот, попадает по ребрам. Нат ловит ее за руки и притягивает к себе. Она плачет. Он может швырнуть ее на кровать, закатать в пальто, а потом добиться от нее, что он такого сделал.

– Что я сделал? – спрашивает он.

– Подбиваешь к ней клинья, у меня на вечере, прямо при мне. Ты меня вечно стараешься унизить, – прерывисто говорит Марта. – И знаешь что? У тебя получается.

– Ничего такого не было, – говорит Нат. – Мы говорили про пластмассовых коров.

– Ты просто не знаешь, каково это, когда тебя бросают, – говорит Марта. Нат ослабляет зажим. Марта делает шаг назад, хватает бумажный носовой платок с ночного столика и промакивает лицо. – Вот я и хотела, чтоб ты хоть что-нибудь почувствовал, для разнообразия.

В дверях появляется голова нового мужчины, исчезает, появляется опять.

– Я не помешал? – спрашивает он.

– Помешал, – грубо отвечает Марта.

– Я как раз собирался уходить, – говорит Нат. Он роется в ворохе пальто, в мехах и твиде, ищет свой бушлат.

– Он в стенном шкафу в прихожей, – говорит Марта. – Ты, кажется, должен знать, где это.

Из-за снега Нат не взял велосипед. До метро – пять кварталов, но это ничего, ему хочется пройтись. Начинает болеть правая бровь, там, где Марта его ударила. Не рассекла ли она кожу? У нее на руке было кольцо. Его беспокоит не боль, а взгляд, каким посмотрит на него Элизабет.

Пройдя всего полквартала, он слышит позади себя голос Марты:

– Нат! Стой!

Он оборачивается. Она бежит к нему, поскальзываясь, в золотых туфлях, в красном платье, без пальто. Улыбается, злорадно блестя глазами:

– Я только что приняла все таблетки из аптечки в ванной, – говорит она. – Шестьдесят две таблетки аспирина с кодеином, двадцать четыре штуки валиума. Решила, что ты, может быть, захочешь со мной попрощаться.

– Очень глупо, Марта, – говорит Нат. – Это правда?

– Погоди, увидишь, – смеется она. – Погоди до пяти утра, и сможешь осмотреть тело. Черт возьми, можешь погрузить меня на тележку и отвезти в свой погреб. Там покроешь меня лаком. Больше не буду тебя ни о чем просить.

По следам Марты к ним приближается мужчина в костюме-тройке.

– Марта, – зовет он слегка жалобным тоном, будто выкликает убежавшую кошку.

– Марта говорит, что приняла все таблетки, какие нашлись в ванной, – сообщает ему Нат.

– Она только что оттуда. С какой стати ей было это делать? – спрашивает новый мужчина у Ната.

– Хватит меня обсуждать, как будто я вещь, – говорит Марта. Она слегка покачивается. Нат снимает бушлат и протягивает ей.

– Возьми, – говорит он.

– Не надо мне, – говорит Марта. Она опять принимается плакать.

– Придется отвезти ее в больницу, – говорит Нат. Эта процедура ему знакома – он неоднократно проходил через нее с детьми. Нафталин, детский аспирин, противозачаточные таблетки Элизабет.

– Я не поеду, – рыдает Марта. – Я хочу умереть.

– Можно поехать в моей машине, – говорит новый мужчина. – Она у дома. – Нат хватает Марту под мышки. Она обмякает. Он тащит ее к машине нового мужчины, которая, оказывается, тоже новая – темно-синий «Торино». Марта теряет туфлю, новый мужчина подбирает ее и несет сзади, словно трофей, как на спортивном параде или в религиозной процессии.

– Дай мне эту чертову туфлю, – говорит Марта в машине. Она обувается, проверяет прическу, глядя в зеркало заднего вида. За рулем – новый мужчина; Нат сидит на заднем сиденье рядом с Мартой, чтобы, как сказал новый мужчина, «не дать ей ничего сделать». Когда они оказываются в отделении неотложной помощи Центральной больницы Торонто, Марта уже вполне бодра.

– Вы меня не заставите туда зайти, – говорит она Нату.

– Не пойдешь сама – мы тебя потащим, – отвечает он. – Ты правда приняла таблетки?

– Угадай, – говорит она. – Ты большой специалист по женской психологии. Вот и вычисли. – Но она идет между ними двумя, больше не споря.

Она слушает, как они рассказывают медсестре в приемном покое про таблетки. Нат объясняет, что они не знают, приняла ли она таблетки на самом деле.

– А вы проверили пузырьки от лекарств? – спрашивает медсестра. – Они были пустые?

Нат говорит, что им не пришло в голову искать пузырьки. Они слишком торопились.

– На самом деле это шутка, – говорит Марта. – Они напились. Новогодние розыгрыши и все такое, и вот они решили, что будет очень смешно, если они привезут меня сюда и организуют мне промывание желудка.

Медсестра колеблется, сурово глядит на Ната и нового мужчину.

– Понюхайте, от них пахнет спиртным, – говорит Марта. – Они обычно не такие, а только когда выпьют. Видите, они подрались.

Медсестра косится на распухшую бровь Ната.

– Это правда? – спрашивает она.

– Они притащили меня силой, – говорит Марта. – Видите, у меня на руках синяки, это они меня хватали. Неужели я похожа на человека, который только что проглотил целый флакон таблеток? – Она вытягивает перед собой голые руки. – Хотите, я пройду по прямой?