Текст книги "Лакомый кусочек"

Я улыбнулась. Приятно было сознавать, что, кроме меня никто не знает, где я.

Моя поза, впрочем, причиняла все больше неудобства. Мышцы шеи болели, мне хотелось вытянуться, и еще – чихнуть. Я надеялась, что они скоро забеспокоятся, куда я пропала, и начнут меня искать. Я уже забыла, зачем вообще забралась под кровать. Смех да и только: вот вылезу вся в хлопьях застарелой пыли…

Но совершив такой дурацкий поступок, я уже не хотела отступать. Будет унизительно, если я выползу из-под кровати, вся с ног до головы в пыли, словно жук-долгоносик, вылезший из бочки с мукой. Тем самым я словно признаюсь, что совершила глупость. Так что буду тут до упора, пока меня отсюда силой не вытащат.

Злость на Питера за то, что пока я, скрючившись, лежала под кроватью, он сам преспокойно расхаживал по комнате, дышал полной грудью и разглагольствовал про выдержку, заставила меня вспомнить события последних четырех месяцев. Все лето мы двигались по определенной траектории, хотя ощущения движения не было: мы внушили себе, будто мы стоим на месте. Эйнсли предупреждала, что Питер безраздельно мной завладевает, и не понимала, почему, как она выразилась, я не хочу «расширить дело». Ей-то было просто так рассуждать, а я не могла преодолеть ощущения, что крутить с несколькими мужчинами одновременно неэтично. И тем не менее я пребывала в некоем вакууме. Мы с Питером избегали разговоров о будущем, потому что оба знали: это бессмысленно, мы не были по-настоящему привязаны друг к другу. И конечно, это было прекрасное объяснение того, почему я устроила демарш, отправившись в дамскую комнату, а потом устроив забег по улице. Я пыталась убежать от реальности. Но вот теперь, в этот самый момент, пришла пора взглянуть реальности в лицо. Пришла пора решать, чего же мне хочется.

Кто-то тяжело уселся на кровать и вмял меня в пол. Я глухо охнула.

– Что за хрень! – вскрикнул сидящий и вскочил. – Под кроватью кто-то есть!

Я услышала, как они вполголоса совещаются, а потом Питер громко – гораздо громче, чем нужно – позвал:

– Мэриен! Это ты под кроватью?

– Да, – отозвалась я спокойно, решив все спустить на тормозах.

– Ну, тогда вылезай, – продолжал он заботливо. – Нам пора домой.

Они обращались со мной как с капризным ребенком, который спрятался в комоде и ждал, что его будут уговаривать оттуда вылезти. Я негодовала, но в то же время мне было смешно. Я даже подумала заявить: «Не буду вылезать!» – но решила, что это может стать для Питера последней соломинкой, а Лен вполне мог сказать: «Да ладно, пусть себе там лежит до утра! Господи, я не возражаю. Вот как надо их дрессировать. Какая бы вожжа ей под хвост ни попала, она там полежит-полежит и остынет». Поэтому я ответила:

– Не могу! Я застряла!

Я попробовала пошевелиться, но тщетно: и впрямь застряла.

Над моей головой продолжалось совещание:

– Мы сейчас приподнимем кровать, – крикнул Питер, – и ты вылезешь, поняла?

Я услышала, как они обмениваются указаниями. Похоже, их операция по моему вызволению станет грандиозным инженерным подвигом. Раздалось шарканье ног по полу, пока они занимали свои позиции. Потом Питер произнес: «Взяли!» – кровать вздыбилась, и я спиной вперед выползла наружу – в точности как рачок из-под сдвинутого камня на дне.

Питер помог мне подняться. Мое помятое платье было все в клочьях пыли. Оба принялись, смеясь, отряхивать меня.

– Какого черта тебя туда понесло? – недоумевал Питер.

По тому, как медленно и неуверенно они снимали с меня крупные хлопья пыли, было видно, что они изрядно нагрузились бренди, покуда я коротала время под кроватью.

– Там было очень тихо! – съязвила я.

– Надо было сказать мне, что ты застряла, – посетовал Питер, проявив великодушную галантность. – Я бы тебя вытащил. Ну у тебя и видок! – Он явно ощущал свое превосходство и от души веселился.

– О, – ответила я, – не хотела тебя отвлекать от беседы. – К этому моменту я наконец поняла, какое чувство испытываю к нему: это была ярость.

Игла моей гневной интонации, вероятно, проткнула оболочку эйфории Питера: его холодный взгляд испытующе скользнул по мне. Он схватил меня за руку повыше локтя, точно арестовывал за переход улицы в неположенном месте, и обратился к Лену:

– Думаю, нам и правда пора. Было очень здорово. Надеюсь, мы найдем повод встретиться. Мне интересно твое мнение о моем штативе.

Сидящая в дальнем углу комнаты Эйнсли отлепилась от вельветовой подушки и поднялась.

Я отбросила руку Питера и произнесла ледяным тоном:

– Я к тебе не собираюсь. Я иду домой, – и выбежала из комнаты.

– Как знаешь, – буркнул Питер, но зашагал за мной следом, бросив Эйнсли на произвол судьбы.

Сбегая по узкой лестнице, я слышала за спиной голос Лена:

– Эйнсли, может, пропустим еще по одной? Я тебя провожу до дому, а эти влюбленные голубки пусть сами займутся выяснением отношений.

И тревожно протестующий голос Эйнсли:

– Ой, ну не знаю, стоит ли мне…

Оказавшись на улице, я почувствовала себя гораздо лучше. Я вырвалась – от чего, к чему, я и сама не знала. И пускай я понятия не имела, почему так поступаю, по крайней мере, я не сидела сиднем. Я приняла какое-никакое решение, и что-то в моей жизни закончилось. После этого взрыва непокорности, после этого открытого и внезапного для меня самой и досадного представления, ни о каком примирении и речи не могло идти. И хотя я уходила от Питера, я не ощущала никакого раздражения к нему. Мне в голову пришла абсурдная мысль, что у нас с ним были в общем мирные отношения: ведь до сего дня мы ни разу не ссорились. У нас просто не было повода для ссоры.

Я оглянулась: Питера не было видно. Я шла по безлюдным улицам, мимо стареньких многоквартирных домов, к ближайшему проспекту, где можно было сесть на автобус. В столь поздний час (а сколько же сейчас времени?) автобуса придется ждать очень долго. От этой мысли мне стало не по себе: холодный ветер усилился, и с каждой минутой молнии сверкали все ближе. Вдалеке громыхал гром. А на мне было тоненькое летнее платье. Я не знала, хватит ли мне денег на такси, остановилась, чтобы пересчитать, и выяснила, что не хватит.

Я шла минут десять, мимо закрытых, тускло освещенных магазинов, и вдруг заметила, как впереди, в ста ярдах от меня, притормозила машина Питера. Он вышел и стал дожидаться меня на тротуаре. Я шагала, не сбавляя темпа, не меняя направления. Теперь уж точно не было никакого смысла убегать. Нас же больше ничего не связывало.

Когда я поравнялась с ним, он шагнул мне наперерез.

– Не будешь ли ты так любезна позволить мне, – произнес он с железобетонной учтивостью, – отвезти тебя домой? Не хочу, чтобы ты вымокла до нитки.

Пока он говорил, с неба упали первые капли. Я колебалась. Зачем он это делает? Возможно, для него это был тот же самый формальный ритуал – почти автоматический рефлекс, – который заставлял его открывать дверцу автомобиля, и в таком случае я могла бы точно так же автоматически принять этот знак внимания, не представлявший для меня никакой опасности; но что на самом деле последует, если я сяду к нему в машину? Я внимательно посмотрела на него: было видно, что он явно выпил лишнего, хотя почти безупречно себя контролировал. Его глаза слегка остекленели, это правда, но стоял он прямо и не пошатывался.

– Ну, – с сомнением произнесла я, – вообще-то, мне хочется пройтись. Но все равно спасибо.

– О, Мэриен, перестань! Не будь ребенком! – грубовато произнес он, хватая меня за руку.

Я позволила ему довести себя до машины и усадить на переднее сиденье. Думаю, я делала это неохотно, но мне очень не хотелось мокнуть под дождем.

Питер сел за руль, захлопнул дверцу и включил зажигание.

– А теперь, может, расскажешь мне, что вся эта фигня значит? – злобно спросил он.

Мы свернули за угол, и тут ливануло вовсю, потоки дождя под порывами ветра хлестали в лобовое стекло. В любой момент мы могли попасть, как говаривала моя двоюродная бабушка, под ливень, переходящий в потоп.

– Я не просила доставлять меня домой, – уклончиво заметила я.

Я-то была уверена, что это никакая не фигня, но в то же время четко понимала, что это могло показаться фигней всякому, кто наблюдал за нами со стороны. И мне не хотелось вступать с ним в дискуссию, потому что сейчас она зашла бы в тупик. Я сидела, выпрямившись на переднем сиденье, и смотрела в окно, но не видела почти ничего.

– Не понимаю, какого черта ты испортила такой прекрасный вечер, – произнес он, пропустив мое замечание мимо ушей. Раздался раскат грома.

– Ну уж тебе-то я ничего не испортила, – возразила я. – Ты же упивался самим собой.

– Ах, вот оно что. Мы недостаточно тебя развлекали! Наша беседа тебе была скучна, и мы мало уделяли тебе внимания. Ну, в следующий раз будем знать, как избавить тебя от нашей скучной компании.

Мне его слова показались несправедливыми. В конце концов, Лен – мой друг.

– Ты забыл, что Лен – мой друг! – Мой голос дрогнул. – Не вижу причин, почему я не могу поболтать с ним, когда он только что вернулся из Англии.

Еще не закончив фразу, я уже поняла, что напрасно приплела Лена, дело же было совсем не в нем.

– Эйнсли вела себя совершенно нормально. Почему же ты не могла? Проблема с тобой в том, – свирепо процедил он, – что ты просто не желаешь быть женственной.

Его одобрительная оценка поведения Эйнсли была как удар под дых.

– Да на хрен мою женственность! – заорала я. – Женственность тут ни при чем. Просто ты вел себя как грубая скотина!

Больше всего Питера раздражали обвинения в непреднамеренной грубости, и мне это было известно. Эти обвинения низводили его до уровня персонажей рекламы дезодорантов.

Он посмотрел на меня, прищурившись, точно прицеливался в мишень. Потом скрипнул зубами и свирепо вжал педаль газа в пол. Дождь уже лил как из ведра, и дорога впереди, когда на мгновение проглядывала сквозь мельтешащие дворники, казалась сплошной водной гладью. Когда я завопила, мы как раз ехали под уклон, и тут вдруг машина, внезапно прибавив скорость, пошла юзом, пару раз крутанулась на месте, задом въехала на чью-то лужайку перед домом и судорожно остановилась. Я услышала треск.

– Ты маньяк! – взвыла я: после удара о бардачок меня отбросило назад, но я поняла, что жива. – Ты же мог нас убить! – Наверное, в тот момент я думала о себе во множественном числе.

Питер опустил стекло и высунулся наружу. Потом захохотал.

– Я слегка подровнял им живую изгородь, – сообщил он и нажал на газ.

Колеса несколько мгновений крутились вхолостую, выплескивая веером грязь и оставляя на земле (это я уже заметила потом) две глубокие борозды; под скрежет трансмиссии мы кое-как переползли через край лужайки и вернулись на проезжую часть.

Теперь меня трясло от страха, холода и ярости.

– Сначала ты затаскиваешь меня к себе в машину, – верещала я, – бросаешь на меня испепеляющие взгляды, потому что тебя терзает чувство вины, и, наконец, ты пытаешься меня убить!

Питер все еще хохотал. Его волосы были мокрые, даже на несколько секунд оказавшись под дождем, и прилипли к голове, а струйки воды стекали по лицу.

– Утром они проснутся и увидят, что в ландшафте их сада что-то изменилось, – усмехаясь, произнес он.

– Тебя, похоже, жутко забавляет возможность умышленно нанести урон чужой недвижимости, – заметила я саркастически.

– Не будь брюзгой! – весело парировал Питер.

Он явно наслаждался тем, что счел дерзким проявлением мужской удали. А меня раздражало то, что он приписывает самому себе результат работы задних колес своей машины.

– Питер, ты можешь хоть на минуту стать серьезным? Ты же ведешь себя как ребенок-переросток.

Но он предпочел проигнорировать мои слова.

Машина рывком затормозила.

– Приехали, – сообщил он.

Я взялась за дверную ручку, намереваясь, как мне думалось, высказать последнее неопровержимое замечание и броситься к дому, но он положил ладонь мне на локоть.

– Лучше подожди, пока не утихнет.

Он выключил зажигание, и мерно шуршащие дворники замерли на стекле. Мы молча сидели, вслушиваясь в шумы грозы. Ее эпицентр находился прямо над нашими головами: слепящие молнии то и дело разрывали черные тучи, и следом за ветвистыми вспышками почти сразу же тотчас оглушительно трещал гром, как будто сотни деревьев в огромном лесу с треском расщеплялись и гулко падали. А в коротких промежутках мы слышали в немой тьме, как дождь барабанит по машине, и тонкие ручейки струились по закрытым стеклам.

– Хорошо, что я не позволил тебе одной добираться до дому, – произнес Питер тоном человека, который принял твердое и единственно верное решение. Мне ничего не оставалось, кроме как согласиться.

А когда салон машины осветился дрожащим всполохом молний, я повернулась к нему и увидела, что он смотрит на меня: на его лице лежали странные тени, а глаза сверкали, точно у зверька на дороге, которого вдруг осветили автомобильные фары. Его взгляд был внимательный и слегка угрожающий. Он склонился ко мне и проговорил:

– На тебе какой-то пух. Сиди не двигайся.

Его пальцы погрузились мне в волосы: он стал неловко, но бережно вытаскивать застрявшие в волосах клочья пыли.

Я вдруг обмякла, словно намокшая салфетка. Уткнулась лбом в его лоб и закрыла глаза. У него была холодная и мокрая кожа, в его дыхании ощущался коньячный запах.

– Открой глаза, – сказал Питер.

Я открыла. Мы все еще сидели, прижавшись лбами друг к другу, и в следующее мгновение, когда вокруг все опять ярко осветилось, мне почудилось, что я заглядываю в множество глаз.

– У нас восемь глаз, – тихо произнесла я.

Мы рассмеялись, он притянул меня к себе и поцеловал. Я обхватила руками его спину. Так мы некоторое время умиротворенно сидели, а вокруг бушевала гроза. Я ощущала лишь невероятную усталость и дрожала от холода.

– Сама не пойму, что на меня нашло сегодня, – прошептала я.

Он гладил меня по волосам – прощая, понимая, и как всегда, у него это получалось немного снисходительно.

– Мэриен. – Я почувствовала, как он сглотнул. Но не могла точно сказать: это его тело содрогнулось или мое; он крепче сжал меня в объятиях. – Как думаешь, мы сможем… как думаешь, а если нам пожениться?

Я отшатнулась от него.

Исполинский голубоватый электрический разряд грохнул совсем рядом, осветив салон машины. И когда мы взглянули друг на друга в этой короткой световой вспышке, я увидела себя, крохотную, овальную, отраженную в его глазах.

10

Когда я проснулась в воскресенье утром – скорее уже днем, – в голове у меня было пусто, словно кто-то ложечкой выскреб внутренности моего черепа, как манго, оставив для размышлений одну кожуру. Я недоуменно оглядела комнату, едва узнавая ее, хотя прожила в ней несколько месяцев. Моя одежда валялась на полу или висела на спинке стула мятыми лоскутами, словно изодранное взрывом одеяние огородного пугала, а во рту было сухо, как будто мне туда затолкали рулон ваты. Я поднялась с кровати и, пошатываясь, поплелась на кухню.

В распахнутое кухонное окно с улицы било солнце и задували порывы свежего воздуха. Там уже находилась Эйнсли. Сидя на стуле с высоко поднятыми коленками, в которые она уперлась подбородком, и чуть подавшись вперед, она внимательно разглядывала что-то расплескавшееся перед ней на столе. Ее волосы рассыпались по плечам. Со спины она казалась сидящей на утесе русалкой – русалкой в заношенном зеленом махровом халате. На столе валялись остатки ее завтрака – корявая морская звезда банановой кожуры, похожие на обломки ракушек кусочки яичной скорлупы, коричневые крошки от тоста – точно выброшенные на берег прибоем веточки. Я подошла к холодильнику и достала коробку томатного сока.

– Привет! – обратилась я к спине Эйнсли.

«Интересно, – думала я, – меня не стошнит от вида яйца?»

Она обернулась.

– Так!

– Ты нормально добралась? Ну и гроза была вчера! – Я налила себе в высокий стакан томатного сока и залпом выпила.

– Ну да, – отозвалась она. – Я уговорила его вызвать мне такси. Я успела домой как раз до начала грозы, выкурила сигарету, выпила двойного скотча и залегла спать. Господи, я была совершенно без сил. Когда вот так сидишь весь вечер, не шевелясь и не проронив ни слова, это выматывает хуже некуда. А когда ты слиняла, я не знала, как унести ноги. Это было все равно что спасаться от гигантского кальмара, но я смогла – а все потому, что притворилась перепуганной дурой. На этой стадии очень важно так вести себя, понятно?

Я заглянула во все еще горячую кастрюлю на конфорке.

– Тебе больше не нужна вода для яиц? – Я включила конфорку.

– А что с тобой? Я волновалась. Решила, что ты и впрямь напилась или еще что. Ты только не обижайся, но вчера ты вела себя как последняя идиотка.

– Мы помолвлены, – сообщила я с неохотой.

Ясное дело, что она этого не одобрит. Я осторожно опустила в кипяток яйцо, и оно тотчас треснуло. Вынутое из холодильника, яйцо было еще слишком холодное.

Эйнсли вздернула свои тонюсенькие бровки. Но вроде бы мои слова не сильно ее удивили.

– На твоем месте я бы вышла замуж в Штатах – там легче получить развод в случае острой необходимости. Я хочу сказать, ты же его не слишком хорошо знаешь, так? Но, по крайней мере, – продолжала она чуть оживленнее, – скоро Питер будет зарабатывать кучу денег, и ты, когда родишь, сможешь жить отдельно от него, даже если не получишь развода. Но, надеюсь, вы же не завтра поженитесь? По-моему, ты не понимаешь, что делаешь!

– Подсознательно, – возразила я, – мне, возможно, уже довольно давно хотелось выйти за Питера.

Мои слова заставили ее умолкнуть. Словно она узрела божество.

Я принялась рассматривать яйцо в кипящей воде: сквозь трещину оно выпустило желеобразное белое облако и стало похоже на раскрывшуюся устрицу. «Наверное, сварилось», – подумала я и ложкой выудила из кипятка. Я включила кофеварку и расчистила себе местечко на клеенке. Усевшись за стол, я смогла наконец увидеть, что так пристально рассматривала Эйнсли. Она сняла со стены календарь – на нем была изображена девчушка в старомодном капоре: она сидела на качелях, с корзинкой вишен в руках, а внизу у ее ног бегал белый щенок – я каждый год получаю такие календари от троюродного брата, который владеет станцией техобслуживания у нас в городке, – и, разложив его на столе, делала загадочные пометки карандашом.

– Что ты делаешь? – спросила я, разбила яйцо о край тарелки и сунула внутрь большой палец. Еще не сварилось. Я вылила содержимое яйца в тарелку и размешала.

– Разрабатываю стратегию, – безразличным тоном ответила она.

– Послушай, Эйнсли, я просто не понимаю, как ты можешь так равнодушно об этом думать, – произнесла я, разглядывая ровные ряды черных чисел.

– Но мне же нужен отец для моего ребенка! – Ее интонация подразумевала, что я пытаюсь вырвать кусок хлеба изо рта у всех вдов и сирот мира, воплощением которых она стала в это самое мгновение.

– Хорошо, принято. Но почему Лен? Я хочу сказать, с ним может быть очень непросто; как-никак он же мой друг, и ему недавно пришлось пережить массу неприятностей. Я бы не хотела, чтобы он страдал. У тебя что, нет других кандидатов?

– Сейчас нет. Во всяком случае, нет никого, кто бы казался отличным представителем породы, – рассудительно заявила она. – И к тому же я хочу родить весной. Я хочу, чтобы у меня был весенний ребенок. Или ранним летом. Тогда мы сможем устраивать его дни рождения в саду, а не в доме, в саду не так шумно…

– А ты изучила, кто его предки? – едко осведомилась я, подхватив ложкой последний кусок вареного яйца.

– О да! – с энтузиазмом воскликнула Эйнсли. – Мы как раз о них говорили перед тем, как он начал приставать ко мне. Я узнала, что его отец учился в колледже. Во всяком случае, по отцовской линии у него в роду нет явных болванов, и аллергиям никто не подвержен. Мне хотелось узнать у него группу крови и резус-фактор, но я решила, что это будет слишком нарочито и подозрительно, как считаешь? Кроме того, он работает на телевидении! А значит, в нем, хоть и немного, есть что-то от творческой натуры. Я мало что узнала о его бабушках и дедушках, но нельзя так уж зацикливаться на генеалогии, а то можно всю жизнь провести в поисках. К тому же генетика вообще обманчивая штука. У некоторых гениальных людей дети ничем себя не проявили.

Она решительно отметила в календаре какую-то дату и, нахмурившись, стала ее разглядывать. Эйнсли смахивала на генерала, обмозговывающего направление главного удара.

– Что тебе точно понадобится, – сказала я, – так это план твоей спальни, вернее, нет – контурная карта! Или спутниковая фотография. Тогда ты сможешь рисовать на ней стрелочки и пунктирные линии и помечать крестиком места расстановки мебели.

– Прошу, не ерничай! – строго заметила Эйнсли.

Она что-то подсчитывала в уме.

– Когда это должно произойти? Завтра?

– Погоди секунду, – шикнула она и продолжала считать. – Нет, с этим надо повременить. Хотя бы месяц. Пойми, я должна быть уверена, что с первого раза все получится. Или хотя бы со второго.

– С первого раза?

– Да! Я все рассчитала. Хотя могут возникнуть проблемы, все упирается в его психологию. Готова поспорить, он из тех парней, кого легко спугнуть, если действовать слишком напористо. Надо поводить его на длинном поводке. Потому что как только он почует неладное, я тебе точно говорю: он сразу же заведет старую песню про то, что, «знаешь, а может, нам больше не стоит встречаться» и «не хотелось бы, чтобы у нас было что-то серьезное, мы же не хотим себя связывать по рукам и ногам» – ну и так далее. И в следующий миг он просто испарится. А я не смогу вызвать его, когда это действительно будет необходимо, он же еще и обвинит меня в том, что я пытаюсь его монополизировать, или заявляю на него права, или что-то в таком духе. Но пока ему нечего мне предъявить, я могу им пользоваться, когда мне надо.

Мы поразмышляли над ситуацией еще немного.

– И с местом встречи тоже пока еще не все ясно, – продолжала она. – Ведь все должно произойти как бы незапланированно, само собой. Это же должен быть момент страсти. Он должен пробить мою оборону, а я должна изнемочь от желания, ну и так далее. – Эйнсли коротко усмехнулась. – А если это дело спланировать заранее, типа назначить ему встречу в мотеле, то это не прокатит. Так что, либо у него, либо здесь.

– Здесь?

– В случае необходимости, – твердо сказала Эйнсли, отъезжая на стуле назад.

Я молчала: мысль о том, что Леонарда Слэнка соблазнят под той же крышей, где обитает наша домовладелица со своим семейным древом в рамке под стеклом, сильно меня смущала: да это же будет почти что святотатство.

Напевая себе под нос и прихватив календарь, Эйнсли отправилась в свою комнату. А я стала думать о Лене. У меня вновь возникли угрызения совести оттого, что я готова позволить отвести его, в венке из полевых цветов, на заклание, ни намеком не предупредив о грозящей беде. «Разумеется, в каком-то смысле он сам напросился, – думала я, – а Эйнсли вроде бы твердо решила ничего не требовать от того, кого она выделила в толпе, чтобы удостоить сомнительной анонимной чести». Если бы Леонард был обычным дамским угодником, я бы так не переживала. Но он, конечно же, был куда более сложной и тонкой личностью, размышляла я, отпивая кофе из кружки. Да, он, безусловно, был коварным соблазнителем и бегал за каждой юбкой, кто бы спорил, но Джо был не прав, когда заявил, что Лен неэтичен. В каком-то смысле, он своего рода вывернутый наизнанку моралист. Он любил порассуждать так, будто всех интересуют только секс и деньги, но когда кто-то олицетворял проповедуемые им теории, это вызывало у него гневное осуждение. Присущая ему смесь цинизма и идеализма проявлялась лишь в его склонности «портить», как он это называл, неопытных девиц, которых он противопоставлял вполне зрелым представительницам женского пола. Предпочтительно непорочные и недосягаемые особи привлекали скрытого в нем идеалиста; но стоило ему добиться обладания ими, как в нем пробуждался циник, который считал их испорченными и выбрасывал.

– Она оказалась такой же, как и все они, – говаривал Лен с грустью.

А к женщинам, которых он считал по-настоящему недостижимыми, например женам своих друзей, он относился с преданным обожанием. Он доверял им безмерно просто потому, что сам никогда бы не подверг их своему циничному тесту: для него они были не только недосягаемые, но и слишком старые. Клару, например, он боготворил. Временами он выказывал особую нежность, чуть не слащавую сентиментальность, по отношению к людям, которые ему нравились, а таковых было немного, но при всем этом женщины постоянно обвиняли его в женоненавистничестве, а мужчины – в мизантропии, и не исключено, что ему было свойственно и то и другое.

И все же я не видела, каким образом намерение Эйнсли его использовать могло бы нанести ему непоправимый ущерб, да и вообще какой бы то ни было урон, а посему я мысленно вверила Лена в руки его решительных и многомудрых ангелов-хранителей – ведь были же у него такие, – допила свой кофе и пошла одеваться. Потом позвонила Кларе, чтобы сообщить свои новости; реакция Эйнсли меня не вдохновила.

Клара отреагировала более радостно, но и двусмысленно.

– О, хорошо! – сказала она. – Джо будет в восторге. Он как раз недавно говорил, что пора бы тебе остепениться.

Меня это укололо. В конце концов, мне же не тридцать пять, когда уже не на что надеяться. Клара выразилась так, будто я просто решилась поступить осмотрительно. Но я уже давно поняла, что сторонние наблюдатели отношений женщины и мужчины не в состоянии их понять. Остаток нашей беседы мы обсуждали ее проблемы с пищеварением.

Стоя у кухонной раковины и моя посуду после завтрака, я услышала шаги на лестнице: к нам кто-то поднимался. Это был еще один трюк с нашими неожиданными гостями, применявшийся домовладелицей: она впускала людей тихо, не объявляя нам о посетителях, причем особенно в периоды, когда мы были совершенно не готовы кого-то принимать, например воскресным днем, и, несомненно, она это проделывала в надежде, что нас застукают за каким-то неприглядным занятием или застигнут врасплох – например в бигудях или в банных халатах на голое тело.

– Привет! – раздался с лестницы бодрый голос. Это был Питер. Ему давно уже было даровано право заявляться к нам экспромтом.

– А, привет! – отозвалась я будничным, но радушным тоном. – Как раз мою посуду, – зачем-то добавила я, когда из-за приоткрытой двери показалась его голова. Я оставила грязную посуду в раковине и вытерла руки насухо.

Он вошел в кухню.

– Боже, судя по тяжелому похмелью, с которым я сегодня проснулся, я вчера набрался до поросячьего визга. Да, я напился в хлам! Утром у меня изо рта несло, как от кроссовок победителя «Ролан Гаррос».

Он проговорил это одновременно извиняющимся и горделивым тоном.

Мы опасливо глядели друг на друга. Если кто-то из нас планировал дать задний ход, то сейчас был самый момент для этого: вчерашнее можно было свалить на законы органической химии. Но никто не сдал позицию. Наконец Питер выдавил довольную, хотя и нервную улыбку.

– О, это просто ужасно, – произнесла я заботливо. – Ты много выпил вчера. Сделать тебе кофе?

– Не откажусь. – Он подошел ко мне и чмокнул в щеку. – Кстати, извини, что я сначала не позвонил, просто мне захотелось тебя увидеть.

– Да все в порядке, – ответила я.

Питер явно страдал от похмелья. Он был небрежно одет, хотя и не умеет делать это естественно. Это была выверенная небрежность: тщательная небритость, носки в цвет пятен на спортивной рубашке. Я включила кофеварку.

– Так! – произнес он почти с таким же нажимом, что и Эйнсли, но имея в виду совсем другое. Как будто он демонстрировал мне новенькую сверкающую машину. Я ответила нежной сверкающей улыбкой, то есть хотела изобразить нежность, но губы занемели, словно под слоем яркой дорогой помады.

Я налила кофе в две кружки, достала молока и села на свободный стул. Он накрыл мою руку своей.

– Знаешь, я не собирался делать то, ну, что сделал вчера вечером, – совсем не собирался.

Я кивнула: ведь я тоже не собиралась.

– Полагаю, я все время уклонялся от этого.

И я уклонялась.

– Но думаю, ты права насчет Триггера. А может, я как раз хотел, сам того не осознавая. Мужчине же надо когда-то остепениться. Мне ведь двадцать шесть.

Теперь я увидела Питера в новом свете: стоя на кухне, он менялся на глазах, превращаясь из безбашенного молодого холостяка в спасителя, укротителя хаоса, гаранта стабильности. Где-то в подвалах компании «Сеймур сёрвейз» невидимая рука стирала мою подпись на заявлении о пенсионном плане.

– И теперь, когда все определилось, я чувствую, что моя жизнь станет гораздо счастливее. Мужчина не может порхать до бесконечности. А в перспективе это будет лучше и для моей практики, ведь клиентам нравится, если у тебя есть жена. Люди с подозрением относятся к адвокатам, остающимся холостяками после определенного возраста, все начинают думать, что ты гомосек или еще что-то. – Он помолчал и продолжил: – А что касается тебя, Мэриен, то я же знаю, что всегда смогу на тебя положиться. Многие девушки слишком взбалмошные, а ты очень благоразумная. Тебе, может быть, это неизвестно, но я всегда считал, что это важнейшее достоинство той, кого бы я хотел иметь в качестве жены.

Я себе не казалась такой уж благоразумной. Я скромно потупила взор и стала рассматривать крошку от тоста, которую пропустила, вытирая стол. Я не знала, что сказать. Ответить ему: «Ты тоже очень благоразумный» – казалось неуместным.

– Я тоже счастлива, – пробормотала я. – Давай переместимся с нашим кофе в гостиную.

Он последовал за мной. Мы поставили кружки на круглый кофейный столик и устроились на диванчике.

– Мне нравится эта комната, – заметил он, оглядываясь по сторонам. – Здесь по-домашнему уютно. – Он обнял меня за плечи. Мы сидели в, как мне хотелось думать, блаженной тишине. Нам обоим вдруг стало неловко. Мы утратили все представления друг о друге, все повадки, к которым привыкли и которые могли бы направить нас сейчас по верному руслу. И еще не выработав новых представлений о себе, мы не знали, что сказать или как поступить.

Питер усмехнулся своим мыслям.

– Что смешного? – спросила я.

– Ничего особенного. Когда я утром подошел к машине, то заметил, что под днищем застряли сломанные ветки, и я специально поехал мимо той лужайки. Мы проделали аккуратную прореху в их изгороди. – Ему все еще нравилось думать о вчерашнем приключении.

– Ты большой глупыш! – нежно произнесла я. Во мне уже зашевелился инстинкт собственницы. Выходит, этот субъект принадлежит мне! Я уткнулась головой в его плечо.

– Когда хочешь устроить свадьбу? – брякнул Питер.

Моим первым поползновением было ответить ему с уклончивым легкомыслием, как я всегда и поступала, когда он задавал мне серьезные вопросы: «Может, в День сурка?» Но вдруг услышала незнакомый мне бархатный голос, который тихо произнес: «Я бы предпочла, чтобы ты сам решил. Давай ты будешь принимать все важные решения». Мне это было самой удивительно. Я никогда еще не говорила ему ничего даже отдаленно похожего. И самое смешное, что я не шутила.