Текст книги "Лакомый кусочек"

11

Питер пробыл у меня недолго. Он сказал, что ему нужно еще немного поспать, и посоветовал мне сделать то же самое. Но я совсем не устала. Меня переполняла нервная энергия, которая не иссякала, пока я бесцельно курсировала по квартире. Тот день был исполнен той печальной пустоты, которая у меня с самого детства ассоциировалась с воскресными днями, – это ощущение возникало из-за безделья.

Я домыла посуду, разложила чистые ножи, вилки и ложки по отделениям в ящике кухонного буфета, хотя и знала, что долго они там не пролежат. Устроившись в гостиной, в очередной раз пролистала журналы, обращая внимание на знакомые заголовки, теперь приобретшие новый смысл: «ПРИЕМНЫЙ РЕБЕНОК: ЗА И ПРОТИВ», «ВЫ ВЛЮБЛЕНЫ – ЭТО ВЗАПРАВДУ? Тест из двадцати вопросов» и «КОНФЛИКТЫ МЕДОВОГО МЕСЯЦА». Потом потрогала рычажки на тостере: в последнее время в нем все подгорало. Когда зазвонил телефон, я так и подпрыгнула, но оказалось, просто ошиблись номером. Наверное, мне стоило обсудить ситуацию с Эйнсли, которая уединилась у себя в спальне, но почему-то я решила, что никакой пользы от этого не будет. Мне хотелось сделать что-то такое, что будет иметь результат, но я не знала, что именно. Наконец, решила потратить вечер на поход в прачечную.

Мы, естественно, не пользовались стиральной машиной нашей домовладелицы. И даже не знали, есть ли она у нее. Она в принципе не позволяла ничему столь плебейскому, как выстиранное белье, осквернять ухоженную территорию ее лужайки за домом. А может, просто ни она, ни ее ребенок не загрязняли свою одежду: вполне возможно, что все их вещи были снабжены невидимыми пластиковыми чехлами. Мы ни разу не спускались к ней в подвал и даже не слышали, что у нее в доме таковой имеется. И вполне вероятно, что стирка, в ее иерархии ценностей, считалась занятием, о котором всем известно, но которое никто уважающий себя не обсуждает.

Поэтому, когда куча заношенной одежды разрасталась до необъятных размеров, а в ящиках шкафов ничего чистого не оставалось, мы отправлялись в прачечную самообслуживания. Или я ездила одна: я не могла так же долго тянуть со стиркой, как Эйнсли. Туда лучше ходить вечером в воскресенье, чем по рабочим дням. В это время гораздо меньше старичков, тщательно выполаскивающих свои некогда шикарные сорочки, и меньше старушек в широкополых шляпках и белых перчатках, собирающихся к подружкам-сверстницам на чашку чая. До ближайшей к нам прачечной надо проехать одну остановку на автобусе. Суббота – неудачный день для поездки, потому что автобусы забиты покупателями, и это все те же старушки в шляпках и белых перчатках, хотя не столь аккуратные, а еще по субботам случается наплыв любителей вечерних киносеансов. Я предпочитаю воскресные вечера: меньше людей. Терпеть не могу, когда на меня пялятся и мой набитый мешок с грязной одеждой слишком бросается в глаза и сразу выдает: ага, едет в прачечную.

В тот вечер я с нетерпением ждала этой поездки. Мне хотелось поскорее покинуть квартиру. Я разогрела и проглотила замороженный ужин и переоделась для прачечной: джинсы, свитер, клетчатые спортивные тапки, которые я зачем-то купила и с тех пор никуда больше не надевала – и порылась в кошельке в поисках четвертаков. Я засовывала грязную одежду в мешок, когда вошла Эйнсли. Она почти весь день просидела у себя за закрытой дверью, занимаясь бог знает какими ритуалами черной магии: то ли варила приворотное зелье, то ли лепила восковых кукол Леонарда и колола их булавками в нужных местах. И вот ее осенила некая интуитивная догадка.

– Приветик! Идешь в прачечную? – спросила она с наигранным равнодушием.

– Нет, – ответила я хмуро. – Разрубила Питера на кусочки, спрятала их в ворохе грязного белья и вот хочу похоронить в овраге.

Она, видимо, сочла мое замечание пошлым. Даже не улыбнулась.

– Слушай, не возражаешь, если я подкину тебе кое-что из моего? Все равно ты идешь. Там немного.

– Отлично, – с облегчением отозвалась я. – Неси.

Это у нас обычная практика. Вот почему Эйнсли никогда не ходит одна в прачечную.

Она ушла и вернулась через несколько минут с охапкой нижнего белья всех цветов радуги.

– Эйнсли! Ты же сказала, немного!

– А тут и есть немного, – сварливо ответила та. Но когда я твердо заявила, что все это не влезет в мой мешок, она разделила белье на две кучки.

– Спасибо! Ты меня выручила! До встречи!

Я волокла мешок за собой по лестнице, внизу взвалила себе его на плечо и выскользнула из двери, попутно поймав застывший взгляд домовладелицы, которая украдкой высунулась из-за бархатной занавески, отделявшей ее гостиную от прихожей. Так, я знаю, она с немым укором осуждала вопиющую демонстрацию нашей нерадивости. Все мы, читала я ее мысли, являемся воплощением нечистоплотности.

Я села в автобус и поставила мешок с одеждой рядом на сиденье, надеясь, что со стороны он смахивает на ребенка и не вызовет негодования у пассажиров, решивших съездить по делам в выходной. Я все не могла забыть случившееся со мной ранее происшествие: когда я выходила из автобуса, какая-то закутанная в черные шелка старушенция в лиловой шляпке вцепилась мне в плечо. Дело было тоже в воскресенье. Ее возмутило не только то, что я нарушаю четвертую заповедь[5]5
  Запрещает работать в «день Господень» – воскресенье.


[Закрыть], но и то, что я неподобающе одета для такого дня: Иисус, напомнила она мне, никогда бы мне не простил клетчатых спортивных тапок. Я принялась изучать цветной рекламный плакат над окном: на нем была изображена молодая женщина с тремя парами ног, вышагивающая в утягивающем корсете. Должна признаться, меня такое возмущает. Это как-то слишком напоказ. Поначалу я не могла понять, на кого рассчитана подобная реклама и кто бы купил этот товар, и вообще – проводилось ли хотя бы предварительное изучение рынка. Женские формы, размышляла я, должны привлекать мужчин, а не женщин, а мужчины обычно не покупают женские корсеты. Хотя, возможно, миниатюрная гибкая женщина – это образ самой себя; возможно, покупательницы считают, что они возвращают себе одновременно юность и изящество. Потом мои мысли перенеслись на прочитанную где-то фразу, что стильно одетая женщина всегда имеет в своем гардеробе корсет. Я задумалась над скрытыми смыслами слова «всегда». А затем до конца поездки размышляла о временных границах термина «средний возраст»: когда я его достигну? Может быть, я уже в него вступила? Словом, пришла я к выводу, с такими вещами надо быть поаккуратнее: они имеют обыкновение нагрянуть, когда их совсем не ждешь.

Прачечная самообслуживания располагалась на той же улице, что и станция подземки. Уже стоя перед огромной стиральной машиной, я обнаружила, что забыла порошок, и громко чертыхнулась.

Посетитель, засовывавший белье в машину рядом, повернулся и бросил на меня равнодушный взгляд.

– Можете взять у меня, – предложил он, протягивая мне коробку.

– Спасибо! Почему бы им не поставить тут автомат со стиральным порошком. Странно, что они не додумались.

А потом я его узнала: это был парень, с которым я проводила опрос о пиве. Я стояла с коробкой в руке и думала: как он понял, что я забыла свой порошок? Я же ни слова об этом не сказала.

Он изучал меня внимательным взглядом.

– О, теперь я знаю, кто вы! Сначала не узнал. Без официальной одежды вы выглядите какой-то… беззащитной. – И он опять склонился над своей стиральной машиной.

«Беззащитной». Это хорошо или плохо? Я быстро проверила одежду: не разошлись ли швы, застегнуты ли молнии. Потом начала поспешно швырять ее в разные машины: темное – в одну, светлое – в другую. Мне не хотелось, чтобы он закончил стирку раньше меня – и мог бы потом за мной понаблюдать. Но он завершил процесс как раз в тот момент, когда я кидала в барабан какие-то кружевные трусики Эйнсли.

– Это ваши? – с интересом спросил он.

– Нет, – покраснела я.

– Я и не думал. Они так не похожи на вас.

Это комплимент или оскорбление? Судя по равнодушной интонации, это просто наблюдение, и наблюдение вполне точное, подумала я с усмешкой.

Я захлопнула обе дверцы с толстым стеклом, бросила в прорези для монет четвертаки и дождалась шуршащего звука, сообщившего, что все в порядке, после чего отправилась к ряду стульев у стены и уселась. Придется просто сидеть и дожидаться конца цикла, подумала я: больше в этом районе в воскресенье делать нечего. Можно бы пойти в кино, но у меня с собой не было денег. Я даже забыла прихватить книжку. И о чем я только думала, выходя из квартиры? Обычно я ничего не забываю.

Он сел рядом.

– Одно плохо с этими общественными стиральными машинами, – заговорил он. – Вечно находишь в барабане волоски с чужого паха. Не то что бы меня это особенно волновало. Меня не смущают ни бактерии, ни микробы. Просто это неприятно. Хочешь шоколадку?

Я огляделась по сторонам: не слышит ли нас кто-нибудь. Нет, в прачечной не было ни души.

– Спасибо, не хочу.

– Я тоже не большой любитель шоколада, просто пытаюсь бросить курить.

Он снял фольгу с шоколадной плитки и стал медленно жевать. Мы смотрели на ряд сверкающих стиральных машин, а особенно пристально – на те три стеклянных окошка, похожих на иллюминаторы или аквариумы, за которыми крутилась наша одежда, и фрагменты ткани разной формы и разных цветов то появлялись, то исчезали, смешивались с другими фрагментами, снова появлялись, и снова исчезали в мыльной пене. Парень доел шоколад, облизал кончики пальцев, аккуратно сложил фольгу и положил себе в карман, а потом достал сигарету.

– Мне нравится на них смотреть, – сообщил он. – Я смотрю на работающую стиральную машину, как другие смотрят телевизор, – это действует успокаивающе, потому что всегда знаешь, чем все закончится, и не надо ломать голову. К тому же я могу немного поменять программу: если мне надоедает смотреть одно и то же, я всегда могу сунуть туда пару зеленых носков или еще что-нибудь цветное.

Он говорил монотонно и сидел, чуть ссутулившись, положив локти на колени и втянув голову в высокий воротник темного свитера, – похожий на втянувшую голову в панцирь черепаху.

– Я сюда частенько прихожу. Иногда мне просто нужно выйти из квартиры. И еще мне нравится гладить. Я вообще люблю разглаживать вещи. Избавляться от складок и морщинок – это позволяет чем-то занять руки. Но когда вещей для глажки больше не остается, я прихожу сюда. Чтобы после стирки было что гладить.

Он на меня даже не смотрел. Создавалось впечатление, что он разговаривает сам с собой. Я тоже нагнулась вперед, чтобы разглядеть его лицо. В голубовато-белом свете люминесцентных ламп прачечной, который, похоже, не создавал ни тени, ни полутонов, его кожа казалась бледной, как у призрака.

– Мне нужно вырываться на свободу из этой квартиры. Летом она как раскаленная темная печь, в такую жару даже утюг включать не хочется. Там и так места мало, а от жары пространство совсем скукоживается, соседи трутся о тебя локтями. Я ощущаю их присутствие даже у себя в спальне. Я знаю, чем они заняты. Фиш сидит в своем кресле, точно в окопе, и не шевелится, даже если что-то пишет, потом рвет все в клочки, говорит, что получилась ерунда, и целыми днями пялится на разбросанные по полу обрывки бумаги. Однажды он встал на четвереньки и попытался склеить их скотчем, у него, естественно, ничего не вышло, и он закатил форменную истерику, стал нас обвинять в том, что мы пытаемся использовать его идеи, чтобы опередить его с публикациями, и воруем у него куски текста. А Тревор, когда не уезжает в летнюю школу и не устраивает из квартиры парную баню, готовя ужин из двенадцати блюд, при том, что я могу обойтись консервированным лососем, практикуется в итальянской каллиграфии пятнадцатого века, копирует виньетки и орнаменты, и безостановочно вещает об искусстве Кватроченто. У него феноменальная память на детали. Это, конечно, очень интересно, но, думаю, не очень важно, да и он, скорее всего, думает так же. А самое главное, они все бубнят и бубнят, все одно и то же, одно и то же, и ни к чему не приходят: они не могут ничего завершить. Конечно, и я ненамного лучше, я застрял на своей семестровой статье. Как-то я был в зоопарке и увидел там спятившего броненосца: он ходил восьмерками по клетке, бесконечно и строго по одной траектории. До сих пор слышу металлический цокот его коготков по каменному полу. Говорят, все животные, которых держат в клетке, становятся такими, это форма приобретаемого ими психоза, и если потом их выпустить на волю, они не убегут, а будут выписывать те же самые кренделя, к каким привыкли в своих клетках. Так и ты – читаешь и читаешь один материал за другим и, прочитав двадцать статей, перестаешь понимать смысл прочитанного. А как подумаешь о том, сколько книг печатается за год, за месяц, даже за неделю, да это ж целая прорва! Слова… – Тут он наконец повернулся ко мне лицом, но странное дело, взгляд у него был пустой, несфокусированный, как будто он глядел на что-то у меня под кожей. – …Начинают утрачивать смысл.

Машины перешли в режим первого отжима, и барабаны завертелись с нарастающей скоростью, потом полилась новая порция воды для второго полоскания, и вещи в барабанах заплескались по новой. Он закурил еще одну сигарету.

– Я так понимаю, вы – студенты, – заметила я.

– Естественно, – печально ответил он. – Разве не ясно? Мы аспиранты. Факультет английского языка и литературы. Все трое. Иногда мне кажется, что все в городе такие, как мы. Мы настолько поглощены своими занятиями, что вообще никого не видим. Было так странно, когда ты третьего дня появилась у нас на пороге и оказалась не студенткой.

– А мне всегда казалось, что изучать литературу – это так увлекательно!

Вообще-то, мне не казалось, я просто пыталась поддержать беседу, но, еще не успев закрыть рот, осознала, как по-дурацки и по-девчачьи прозвучало мое замечание.

– Увлекательно! – фыркнул он. – Мне тоже так казалось. Это кажется увлекательным, если ты – многообещающий студент-энтузиаст. Все говорят: «Идите в аспирантуру, потом подзаработаете деньжат!», и ты идешь и думаешь: «Ну вот теперь я познаю истину». Но ты ровным счетом ни черта не узнаешь, а требования все возрастают и возрастают, и учеба становится все тухлее и тухлее, пока наконец не превращается в груду запятых и сносок мелким шрифтом, и очень скоро тебя ждет то же, что и везде: трясина, в которой ты увязаешь и не можешь вырваться, и тебя гложет одна мысль: как я умудрился сюда попасть? Если бы мы жили в Штатах, я мог бы найти себе оправдание, думая, что так смогу избежать призыва в армию, а так, никакого разумного объяснения. И кроме того, все уже изучено, давным-давно описано, выловлено, и приходится выскребать днище пустой бочки вместе с аспирантами-долгожителями, с этими бедолагами, которые роются в старинных рукописях в поисках хоть чего-то нового, или как галерные рабы пыхтят над редким томом с малоизвестными сочинениями Джона Рёскина типа его писем-приглашений на ужин или театральных рецензий, или пытаются найти хоть какой-то смысл в опусах жалких графоманов, которых они выкопали на свалке литературной истории. Бедняга Фишер Смайт вымучивает диссертацию, сначала он хотел взять тему «Образ утробы у Д. Г. Лоуренса», но ему сказали, что это уже изучено. И сейчас он взялся за совсем уж безумную тему, которая, чем дальше он углубляется в нее, становится все более абсурдной… – Он замолчал.

– А о чем? – спросила я, желая его растормошить.

– Точно не знаю. Он даже не хочет с нами о ней говорить, ну, если только не надерется… Да никто не понимает, о чем он пишет. Вот почему он постоянно рвет свои записи на мелкие кусочки – перечитывает написанное, и сам ни черта не понимает.

– А ты о чем пишешь? – Я даже вообразить не могла тему его диссертации.

– Я еще не дошел до этого рубежа. И не знаю, когда дойду и что тогда произойдет. Стараюсь об этом пока не думать. Пишу работу за позапрошлый год со скоростью одно предложение в день. Это в те дни, когда меня посещает вдохновение.

Машины издали громкие щелчки, перейдя в режим последнего отжима. Он угрюмо уставился на них.

– Тогда о чем твоя семестровая работа? – Я была заинтригована. И изменившимся выражением его лица, и его рассказом. Во всяком случае, мне не хотелось, чтобы он умолк.

– Да тебе же неинтересно, – ответил он. – Порнография у прерафаэлитов. Я и Бёрдслея тоже хочу взять.

– О! – В наступившей тишине мы попытались оценить возможную безнадежность его задачи. – Может быть, – с сомнением начала я, – ты не тем занимаешься. Может быть, тебе было бы интереснее заняться чем-то другим.

Он снова фыркнул и закашлялся.

– Мне надо бы бросить курить, – сказал он. – А чем еще я могу заняться? Когда ты уже залез в это дело по уши, ты больше не годишься ни для чего другого. Что-то происходит с мозгами. У тебя слишком узкая специализация, и все это знают. Никто не рискнет взять тебя на работу в любой другой области. Я бы не смог хорошо рыть траншеи, потому что я сразу начну вгрызаться в канализационные сети, буду стараться рубить топором и извлекать из-под земли все эти хтонические символы – трубы, клапаны, фекальные отстойники… Нет-нет. Мне суждено вечно оставаться рабом в бумажных шахтах.

Мне нечего было ему возразить. Я посмотрела на него и попыталась представить себе его сотрудником «Сеймур сёрвейз» – даже в роли «мужчины наверху». Но безуспешно. Он явно не годился.

– Ты не местный? – спросила я наконец. Тема учебы в аспирантуре вроде бы была исчерпана.

– Конечно, все мы приезжие. Ведь никто тут не родился, так? Потому-то мы и получили эту квартиру. И так ясно, что мы бы не смогли снять ее за свой счет, а общежитий для аспирантов здесь нет. Если не считать это новое псевдобританское заведение с гербом на фасаде и монастырской стеной по периметру. Но меня бы туда никогда не пустили, да и в любом случае, жить там не лучше, чем с Тревором. Тревор из Монреаля, семья вроде живет в Уэстмаунте[6]6
  Уэстмаунт – богатый пригород Монреаля.


[Закрыть], богатенькая. Но после войны им пришлось заняться коммерцией. У них фабрика по производству кокосового печенья, но у нас в квартире запрещено касаться этой темы. Это же бред какой-то: у нас горы кокосового печенья, мы его едим и делаем вид, что не знаем, откуда оно берется. Я терпеть не могу кокос. Фиш из Ванкувера, он скучает по морю. Ходит к озеру, забирается в воду, куда все городские предприятия сливают всякую дрянь, и пытается найти утешение, глядя на чаек и плавающие в озере грейпфрутовые корки, но ничего не помогает. Раньше они говорили с сильным акцентом, а теперь послушаешь их и не поймешь, откуда они. Попав в эту мозгорубку, ты через какое-то время теряешь местный говор.

– А ты сам откуда?

– Ты о моей малой родине никогда не слышала, – уклонился он от ответа.

Машины щелкнули и остановились. Мы вывалили выстиранную одежду в тележки и покатили их к сушильным машинам. Загрузив сушилки, вернулись на свои стулья. Смотреть теперь было не на что. Оставалось слушать шум вращающихся барабанов сушилок. Он закурил очередную сигарету.

В прачечную вошел бомжеватого вида старик, увидел нас и торопливо вышел. Наверное, искал место, где бы прилечь поспать.

– Все дело, – наконец нарушил он молчание, – в инерции. Никогда не знаешь, куда ты двигаешься. Тебя засасывает рутина. Ты захлебываешься в мелочах. На прошлой неделе я устроил в квартире пожар. Отчасти намеренно. Наверное, мне хотелось посмотреть, что они станут делать. А может, хотелось узнать, что буду делать я. Но по большому счету, просто ради разнообразия, чтобы полюбоваться пламенем и дымом. Но они его быстро потушили, а потом забегали как сумасшедшие восьмерками, ну в точности как два броненосца, и орали, что я спятил, и зачем я это устроил, и может, я не в силах выдержать эмоционального напряжения, и не сходить ли мне к психиатру. Но это не поможет. Я об этом знаю все, и помочь ничего не может. Эти ребята больше не в силах убедить меня ни в чем. Я слишком много про это знаю. Я и это уже испробовал. Они на меня не действуют. И пожар в квартире ни к чему не привел. Только теперь всякий раз, когда я принюхиваюсь, Тревор вопит и выбегает во двор, а Фишер пытается найти статью про меня в своей хрестоматии по психиатрии для студентов-первокурсников. Они думают, что я сошел с ума. – Он бросил окурок на пол и, затушив его подошвой, добавил: – А я думаю, это они сошли с ума.

– Может быть, – осторожно предположила я, – тебе стоит съехать от них.

Он криво усмехнулся.

– А куда я подамся? Мне не по карману съем квартиры. Я там плотно застрял. К тому же они вроде как заботятся обо мне. – И он еще глубже втянул голову в плечи.

Я взглянула на его профиль – на высокую четко очерченную скулу, темную глазную впадину – и невольно восхитилась его взволнованным монологом, его откровенной исповедью: на такое я бы сама никогда не решилась. Мне это казалось безрассудным: как сырое яйцо, решившее вытечь из скорлупы: тут был риск растечься слишком широко и превратиться в бесформенную лужицу. Но судя по тому, как он сидел, сунув в рот новую сигарету, он вроде бы не ощущал никакой опасности.

Обдумывая с высоты времени эту ситуацию, я удивлялась своей бесстрастности. Беспокойство, охватившее меня днем, улетучилось бесследно: я была умиротворена и безмятежна, как каменная луна, царящая над белизной прачечной. Я могла бы без труда протянуть руки, обнять это нахохлившееся нескладное тело и утешить его, нежно убаюкать. Вместе с тем в нем было нечто явно недетское, нечто, что выдавало в нем преждевременно постаревшего человека, настолько старого, что ему не помогло бы никакое утешение. И еще я подумала, вспомнив его двуличное поведение во время пивного интервью, что он вполне мог все это просто выдумать. А может, все так и было, но опять-таки он мог об этом рассказать, чтобы вызвать во мне материнское сочувствие – и он бы только хитро посмеялся надо мной и еще глубже спрятался в убежище своего свитера, не желая, чтобы его пожалели и приголубили.

Должно быть, он был оснащен неким научно-фантастическим суперчувствительным устройством – третьим глазом или локатором. Хотя он сидел, отвернувшись, и не видел моего лица, его голос произнес тихо и сухо:

– Сразу видно, тебе импонирует моя горячечная неуравновешенность. Я знаю, что она выглядит привлекательно, и я практикую такое состояние: женщины любят инвалидов. Я пробуждаю в них Флоренс Найтингейл. Но будь осторожна. – Он скосил на меня хитроватый взгляд. – А не то совершишь разрушительную ошибку: голод сильнее любви. Вообще-то, Флоренс Найтингейл была людоедкой.

Моя безмятежность пошатнулась. Я почувствовала, как у меня по коже забегали мурашки подозрений. В чем именно он меня обвинял? Я беззащитна?

Я не могла найти нужных слов.

Сушилки перестали урчать. Я встала со стула.

– Спасибо за порошок, – произнесла я подчеркнуто учтиво.

Он тоже встал. Опять на его лице появилось выражение полного безразличия.

– Не за что.

Мы стояли рядом, молча доставая из барабанов высушенную одежду и засовывая ее в свои мешки. Потом взвалили их за спину и зашагали к двери. У выхода я задержалась, но он не выказал намерения открыть мне дверь, и я распахнула ее сама.

Оказавшись на улице, мы одновременно развернулись и едва не столкнулись. С минуту мы стояли в нерешительности друг перед другом, оба начали что-то говорить и оба осеклись. А потом, словно кто-то дернул за рычаг, уронили свои мешки на тротуар и шагнули навстречу. В следующий миг я уже целовала его или он целовал меня – до сих пор не пойму. Я ощутила табачный вкус его рта. Было ощущение хрупкости и сухости, словно тело, которое я обнимала, и его лицо, прижатое к моему, сделаны из пергамента, натянутого на проволочные плечики для одежды, никаких других ощущений я уже и не помню.

Мы перестали целоваться и одновременно отшатнулись. И потом еще какое-то время разглядывали друг друга. После чего молча подняли мешки с чистой одеждой и, закинув их за спину, развернулись и отправились восвояси в противоположных направлениях. Наши действия напоминали дерганые движения лап пластиковых собачек на магнитах, которых мне в детстве часто вручали на разных конкурсах.

Не помню, как я доехала до квартиры, вот только в автобусе мое внимание привлекла реклама, изображавшая медсестру в белой шапочке и белом халате. У нее было румяное лицо, в руке она держала бутылочку и улыбалась с видом знатока. Надпись на плакате гласила: ПОДАРИ ЖИЗНЬ!