Текст книги "Поле жизни"

Золотые шары

Дети войны

Горькая военная пора. Яркими вспышками оживают в памяти картины, поразившие детскую душу своей скорбной, пронзительной болью. Мы выискиваем по обочинам канавы съедобную траву «колбаски» и поедаем её, чтобы заглушить изнуряющее чувство голода. И вдруг замираем: по склону дороги, замедляя ход, приближаются санитарные машины. Зрелище для нас привычное, но каждый раз, когда привозят в госпиталь раненых, становится тревожно и тоскливо. Госпиталь рядом с нашим домом.

Сбросив с себя оцепенение, вглядываемся в тёмные лица, измученные страданием, в надежде увидеть единственные родные отцовские черты. Хотя многих уже обездолили похоронки.

Откуда брали силы наши мамы, работавшие бесконечно много и сумевшие сохранить нас среди ужаса бомбёжек, голода и холода? И какой безоглядной душевной щедростью отличались люди в своей готовности поделиться последним! «Ребята, идите, оладушек напекла». Соседка угощала нас картофельными оладьями без примеси очисток, и не было на свете ничего вкуснее этого лакомства.

Мы росли, наши сердца долгое время были скованы напряжением и бедами военного лихолетья. А потом пришла победа. Лица взрослых, всегда озабоченные и усталые, вдруг помолодели и осветились улыбками. Надежда на скорое возвращение близких заполнила жизнь ожиданием светлого праздника. Как мы искренне радовались, когда к редким счастливчикам возвращались с войны отцы! И слёзы радости смешивались с горькими слёзами печали: мы никогда не припадём к груди своих отцов, они никогда не вернутся к нам, их последнее пристанище так далеко от дома.

Мы мужали, не чувствуя рядом крепкого и надёжного отцовского плеча. Так уж распорядилась судьба, что уделом моей жизни стала педагогическая работа. И особенно больно часто слышать от ребят: «Папы нет, мы разошлись». Хочется закричать, чтобы услышали все: «Люди! Будьте терпимее и сердечнее друг к другу, пожалейте своих детей. Пусть согласие и взаимопонимание навсегда поселятся в ваших домах! Ведь мир и спокойная сегодняшняя жизнь завещаны ценой жизни наших отцов, которых нам так не хватает по сей день!»

Мамушка Фатима

– И что с людьми случилось? Чего не поделят? Во время войны не разбирали, кто какой национальности, воевали вместе, помогали друг другу выжить, – сокрушается тётя Нюра. – Мне уже восемьдесят семь лет. Повидала на своём веку всякого – хорошего и плохого, хорошего больше.

Перед войной жила я на окраине Калинина, приехала из деревни к тётке. Работала на прядильной фабрике, в передовиках, комсомолка. Жили в нашем бараке русские, карелы, татары. По праздникам во дворе накрывали стол, и за ним всем хватало места и немудрёного угощения.

Осенью 41-го немцы захватили город. Я не успела убежать, слегла в жестокой простуде. Заглянула тётя Фатима:

– Пойдём ко мне, совсем ты плохой. Прятаться тебе надо. Абзал сказал, что немцы проверяют, кто комсомолец, кто партийный, – стрелять будут. «Шакал Ванька» хвалился: уже списки немцам отдал.

Она помогла мне подняться с постели, я с трудом оделась. Фатима укутала меня в огромную шаль: «Теперь на мою Розу похожа, пойдём потихоньку».

Маленький засыпной дом Фатимы прилепился у сараев, в конце двора. Уже стемнело, благополучно, ни с кем не встретившись, миновали двор и ступили на порог скромного убежища моей спасительницы.

При мерцающем свете коптилки виднелись очертания просторной железной кровати, увенчанной горой подушек.

– Сейчас мы устроим тебя поближе к печке, – хлопотала Фатима, – теперь у нас будешь, немец не найдёт. Аллах милостив!

Её сыновья и дочь Роза ушли на фронт с первых дней. Сына Абзала в детстве сбила машина, серьёзно повредила руку и ногу. Увечье не озлобило его душу, соседи любили Абзала за добрый нрав и готовность прийти на помощь.

Фатима колдовала над отварами, поила настоями, кормила русскую девчонку. Я быстро поправлялась. Как-то вошёл взволнованный Абзал:

– Немцы обыскивают дома.

– Дочка, прятаться надо, – хозяйка открыла дверь в подпол.

– Тётя Фатима, вы из-за меня можете пострадать. Я уйду!

– Зачем так говоришь? Лезь в подпол.

Почти всё время оккупации я провела в тайнике. Не раз заходили в дом немцы, «шакал Ванька» всё вынюхивал: «Куда Нюрка девалась, не видели? Небось, в партизаны подалась. Вон их сколько у дороги на ветру качается!» Слышала, как над головой по-хозяйски стучали вражеские сапоги. Замирала от страха: когда же это кончится?

Кончилось! В декабре 1941 года фашистов выбили из Калинина. Наконец-то взглянула на божий свет… Мы с Фатимой плакали от радости, обнимались. Я прижалась к её худенькому плечу:

– Спасибо тебе, мамушка моя.

– Не забывай меня, Нюра, заходи почаще!

Я целыми днями пропадала на работе, восстанавливали разбитые цеха фабрики. Домой возвращалась холодная-голодная.

– Пойдём к нам, поешь, поспишь в тепле, – приглашала Фатима.

Вскоре пришла похоронка на Розу. Я старалась утешить, согреть Фатиму, которая относилась ко мне как к родной дочери, добрым словом и заботой. И мамушка Фатима вошла в мою жизнь, стала дорогим и родным человеком на все годы.

Утомлённые войной

Холодное октябрьское утро сорок первого года. Наш дом на окраине Калинина. Мимо окон по дороге идут усталые люди, с мешками, тележками: сорвались с разных мест, уходили от немца. И в этом людском потоке разлита беда и тревога.

Мама торопливо собирает сумку, мечется по комнате. Я плачу, не хочу расставаться с любимыми игрушками. Мой рюкзачок уже полон, там выделено место только для тряпичного зайца и мишки. Мама спешит закрыть дверь, заклинило замок. Соседка тётя Валя торопит:

– Скорее, закрывай, не закрывай – всё уже не наше!

Мама прячет ключи в карман. Она сохранит их в оккупации как память о доме…

Мы тоже бежим сквозь жаркий коридор пылающих зданий: в огне хлебозавод и мельница, удушливый запах горящего зерна перехватывает дыхание, ест глаза. Люди устремляются к мостам через три реки, чтобы успеть выйти из города, пока они целы.

А мы добрались до ипподрома. На его ещё зелёном пространстве громадным табором располагались стар и млад. Говорят, что отсюда будут эвакуировать. Женский и детский коллектив нашей коммуналки присел на кромке канавы. Энергичная тётя Маша пошла добывать последнюю информацию. Рядом с тётей Нюрой тихо плачут её ребятишки Тоня и Женя. Мама недоумённо смотрит на неё:

– Нюра, а где Рита?

Женщина только три дня назад выписалась из роддома, принесла девочку, которую мы все с интересом тогда разглядывали.

– А я её оставила, всё равно нам всем погибать!

– Ты с ума сошла! Грех-то какой! Как же ты после этого жить будешь? – ужаснулась мама и обратилась к другим: – Женщины, Нюра не в себе, дочку на верную смерть бросила. Нюра, пошли за ней!

Через час мама и тётя Нюра с Ритой вернулись в нашу компанию.

Ночевали в поле, боялись уходить, чтобы не упустить машины. Только к обеду они появились, и их было немного. Нас спасло то, что мой отец работал главным инженером «Автотреста», и нам, и нашим соседям по просьбе мамы нашлось место в машине.

Она повезла нас в глубинку Тверской земли, даря всем жизнь и спасение. По пути следования люди выходили, чтобы найти приют у деревенской родни. Тётя Нюра тоже сошла, припала к маме:

– Анюта, пойдём со мной, в избе матери всем места хватит, хоть с голода не помрём.

Но мы поехали дальше, потом пешком добирались до дедушки.

Всем нам повезло: мы, дети, остались живы, и с нами были мамы, как залог спасения от военных и последующих житейских испытаний. Ведь у многих отцы не вернулись с фронта. А те несчастные, что не смогли эвакуироваться, хлебнули горя досыта. На соседней улице двое детишек целую неделю находились в холодной квартире рядом с умершей от голода матерью. И какова неизмеримая доброта и душевное благородство чужих людей, в лютый голод взявших малышей к себе и спасших от погибели.

Недолго немцы хозяйничали в городе. Поспешно удирали они с древней русской земли, утыкав берёзовыми крестами свои могилы у палисадников на нашей улице.

Город лежал в пепелищах и руинах искалеченный, истерзанный, как и людские судьбы…

Тётя Нюра радости потом от детей не увидела: Рита не выходила из психбольницы, другая дочь – из тюрьмы, а сын – из запоя. Уже старая приходила к маме и жаловалась на судьбу:

– Всю жизнь мучаюсь. Видно, Господь меня наказал за то, что Риту хотела бросить.

А мы, дети войны, её пережившие и вдоволь измученные от голода, бомбёжек и холода, опять попали в тяжёлую пору, не живём, а выживаем. Узнали бы об этом наши не вернувшиеся с полей сражений отцы…

Ушёл в сорок первом

Деревня, раскинувшаяся на окраине Химкинской земли, затихает, обласканная тёплым июньским вечером. Я медленно иду за околицу, с наслаждением вдыхая сладкий воздух, льющийся освежающим потоком с полей и леса.

– Посиди с нами, Петровна, – слышу голос с крыльца избы, что у самого леса.

Подхожу и вижу приветливые лица старушек-сестёр.

– Вот, с делами управились и вышли маленько посидеть. Уж, небось, немного нам таких вечеров отпущено, – говорит Татьяна Дмитриевна. – Не заметили, как жизнь прошла, вся в трудах и заботах.

Татьяне Дмитриевне – семьдесят пять, А Марии Дмитриевне – семьдесят. Всю жизнь мы с Марией и за мужика, и за бабу. Видишь, какой справный дом у соседки? А это оттого, что мужик в доме, живой с фронта вернулся. А мой дом чужие руки подправляли, без интереса, вот такой он и неказистый.

Муж как ушёл в сорок первом, так и не вернулся. Василий из соседней деревни, вместе они служили, рассказывал, что погиб мой Гриша на его глазах, когда Днепр переплывали. Видно, убило его в воде, а так бы не утонул, хорошо плавал. Вот Мария помогла ребят поднять, двое их у меня осталось. Бывало, плачу, плачу дома, она с поля придёт: «Ты опять плакала? Глаза красные».

– Я тебя парным молочком угощу, – Мария Дмитриевна легко поднялась и пошла в дом.

– Какая она быстрая, бегает как молодая, – заметила я.

А видела бы ты её молодую, огонь девка! Осталась вековухой. Почитай, у нас почти всех парней поубивало. Потому и одиноких много. Мы так вместе и прожили. Её мои дети тоже мамой зовут.

И вспомнила я обелиск, что стоит в центре деревни, а на нём десятки фамилий тех, кто не вернулся к родному порогу, а остался в сердцах своих любимых навеки молодым. Этот смертный список обездолил судьбы Марии, Татьяны, Анны и других.

Одиноко доживают они век свой в состарившихся вместе с ними домах, не знавших сильной хозяйской руки, в домах, где не звенели голоса их нерождённых детей. И только потемневшие от времени фотографии погибших мужей и женихов напоминают им далёкую военную молодость и несбывшееся счастье.

Юные столяры

(по воспоминаниям П. Гребенникова)

– Вижу, из тебя получится настоящий столяр, – похвалил меня мастер Сергей Филиппович.

Мы, четырнадцатилетние подростки, постигали азы столярного дела в стенах Перовского железнодорожного училища № 5.

Шёл сентябрь 1842 года. Мы знали: чем быстрее овладеем специальностью, тем раньше поможем фронту. Работали на конвейере по изготовлению ящиков для мин. Некоторым делали подставки, чтобы доставали уровня рабочего места. Мастер научил, как держать молоток, гвоздь, чтобы не промахнуться и не попасть по руке. После двух дней учёбы мы уже могли работать с завязанными глазами.

В первые месяцы войны была введена карточная система. Мне, как иждивенцу, полагалось в день 400 граммов чёрного хлеба. В училище получали рабочие карточки, их передавали в столовую, где нас кормили три раза в день. Но чувство голода не отпускало.

– Ребята, вот бы хлеба досыта наесться. И когда это будет? – мечтал кто-нибудь из товарищей. Ходили в столовую и другие места строем, в рабочей форме.

Идут мальчишки в телогрейках, серых гимнастёрках, шапках-ушанках с искусственным мехом. На лето давали обувь: верх парусиновый, подошва деревянная. Вот грохоту было, когда маршировали…

Зимой форсили в унтах: хлопчатобумажное сооружение, стёганное на машинке, носилось с калошами.

Но и такая обувка и обмундирование доставались не всем. Ноги и руки у некоторых учащихся были обморожены. В зимнее время, в лютую стужу оставались ночевать в цехах: не было сил идти домой, ложились в стружки у батареи.

Работали по восемь часов: утром четыре часа учёба, после обеда практика на учебном месте. Но практика часто проходила за стенами завода.

– Ребятки, – Сергей Филиппович обращался к нам, – поедем в лес за брёвнами.

На железнодорожных платформах ехали за станцию Гжель. Уже на месте делали проходы, утопая в снегу, для протаскивания брёвен с помощью верёвок. Летом было полегче. Штабеля брёвен готовили в лесу женщины, девушки, мобилизованные на лесоповал.

– Бедные детки, – со слезами на глазах жалели нас женщины, – такие худенькие. Как это вы всё перетащите?

Каково было им валить, обчищать деревья и укладывать, очевидно, что подорвали здоровье, как и мы. Тащили брёвна из леса пятьсот метров до железной дороги, перекатывали по стропилам на платформу, закрепляя их. Возвращались на завод, разгружали, укладывали в спецвагонетки – и на пилораму. Часто снятся мне эти брёвна: я бреду по снежному лесу и не могу выбраться.

Наш старый мастер согревал нас добрым словом, прибауткой:

– Поднажмём, каждым ящиком для мин бьём фашиста, – но был строг и требователен, спуску не давал.

Инструменты для работы делали сами. Уже мастерили табуретки, скамейки, столы и так далее.

Вот и экзамен. Мы представили свои изделия. Я изготовил двухстворчатую оконную раму с форточкой. К моей великой радости, получил «отлично», и мне присвоили шестой разряд, а высшим был седьмой. Стал я помощником мастера.

В наши группы периодически прибывало пополнение: несовершеннолетние преступники – воришки, промышлявшие на рынках, вскрывавшие вагоны. Долго они не задерживались, учиться не хотели, убегали. Их снова ловили. Многие заканчивали тюрьмами.

Наши отцы воевали, мы жадно ловили каждую весточку с фронта. Помню чувство восторга от победы под Сталинградом.

– Ребята, едем туда на стройку! – загорелись всей группой. Но нам разъяснили:

– Отправить не можем, вы несовершеннолетние, для вас дел здесь хватает.

Шесть человек из нас отобрали для работы в Большом театре, во МХАТе. Я даже принимал участие в разработке декораций под руководством художника для постановки «Ивана Грозного». Я очутился в новом мире, трудился с упоением.

В качестве благодарности получали контрамарки на спектакли. Как-то пришёл, стою у входа. Подходит мужчина:

– Лишнего билета нет?

– Билета нет, но есть контрамарка на два человека. Вы можете пойти.

Так я познакомился со скульптором Кербелем.

Особую радость и гордость испытывали мы, когда политрук группы читал нам письма бойцов с фронта и из госпиталей. Они благодарили нас за раскладушки, табуретки, шахматы, шашки и так далее: «Спасибо вам, вы настоящие мастера. Помогаете бить фашистов!» Это была самая высокая оценка нашего труда.

Среди моих наград первая – медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов» – вечное напоминание о суровой поре нашего отрочества, о судьбе рано повзрослевших мальчишек, внёсших свой вклад в победу. А на сохранившейся фотографии из сорок третьего – наш дорогой старенький мастер и мы, худенькие подростки, рядом со своими изделиями, на трудовом посту.

Девочка Лемби из Коуву-Кюле

Врезалось в память: в оконные стёкла бьёт холодный осенний дождь. Стук в дверь, а потом: «Быстро собирайся, здесь больше нельзя вам жить! На сборы полчаса».

В избе подняли плач, заметалась мама, засовывая в мешок скудные пожитки.

– Куда? За что?

В этот день всё население деревни Коуву-Кюле Ленинградской области посадили в вагоны и повезли в Вологодскую область.

– Мама русская, а папа финн. А я от рождения Лангинен Лемби Мартыновна. А звали Любой. Сорвали тогда людей с родной земли, где жили и трудились веками.

– И сколько вы прожили на поселении?

– Три года. Хорошо, что до выселения старший брат уехал в Ленинград. В 1939 году нам разрешили перебраться к нему. Он купил маленький домик в Парголовском районе Ленинградской области. Здесь и войну мы встретили, вся территория оказалась в блокаде. Начался голод, ослабли до того, что еле с кровати сползали.

Умерли отчим и брат. Пятилетняя сестрёнка всё просила: «Кашки дайте…» Удалось стакан пшена достать. Мама сварила на воде:

– Ешь, доченька.

Она проглотила.

– Не хочу больше, – и затихла на кровати. Зашла соседка:

– Лиза, поставь стакан с водой на подоконник. Вера умирает.

Видно, у финнов такой обычай, когда человек кончается. Хоронить не было сил, все покойники лежали в сарае.

В коне марта 1942 года нас стали эвакуировать. Повезли на машинах по Ладоге. Лёд уже непрочный, прорезались полыньи. Водитель командует:

– В машину! Быстро!

А мы еле шевелимся. Мама говорит:

– Подожди, сядем в другую.

Сели мы в следующую машину, и ещё пять семей набились.

Поехали. Первая машина ушла под лёд. Наш водитель резко крутанул руль в бок и дальше. Проскочили… Шофёр вёз быстро, отчаянный был, только брызги из-под колёс.

На берегу уже ждал состав. В каждом вагоне разместили по пятьдесят-шестьдесят человек. Выдали по мешку сухарей: «Ешьте понемногу – это на всю дорогу».

Куда везут, не знали. На больших станциях кормили. Дорога в месяц – тяжёлое потрясение на всю жизнь. Люди умирали. Мама каждым кусочком старалась подкормить меня, отрывая от себя. Мамы не стало. К месту назначения из нашего вагона приехали только тридцать человек. Началась моя сиротская жизнь.

– И где же вы оказались?

– В Омской области, станция Марьяновка. Я без документов, остались они у мамы. Моя попутчица, тётя Полина, предложила:

– Будешь со мной, говори, что я твоя тётя.

Смотрим, едут на санях разбирать беженцев. Взяли нас в колхоз. Не училась, нянчила ребёнка тёти. Из школы приходили:

– Почему девочка не учится?

– С ребёнком сидит.

Вскоре девочка умерла. А тётя Поля предложила:

– Поедем в Вологодскую область, я тебя возьму.

Добрались до станции Шексна. На вокзале полно людей, примостились в уголке.

– Ты меня подожди, скоро вернусь, – наказала тётя Поля. Просидела я весь день, а она не вернулась. Вот и вечер. Подошёл мужчина:

– Девочка, почему одна?

– Тётя ушла.

– Видно, не дождёшься её. Пойдём-ка со мной. Я председатель колхоза.

Стала я работать в колхозе, жила у женщины, у неё четверо детей. Была и в няньках, и на полях работала.

Отправили меня в Чаромский детдом, а оттуда в ФЗО в Кинешму. Не хотела там оставаться, рвалась домой: в Ленинграде раньше жила тётя, да и братьев с войны ждала.

Вместе с двумя девочками собрались в путь, подошли к поезду, сели в тамбур, пристроились между вагонами, держались за железки, чтобы не свалиться на рельсы. Вдруг слышим голос:

– Откуда зайцы?

– Нам надо в Ленинград!

– А мы в Москву едем. Проходите в вагон.

Нас сердечно встретили молодые офицеры, накормили, уложили спать. Так в мае сорок пятого мы оказались в столице.

А затем – детская комната милиции. Даниловский детский приёмник. Там собралось много бездомных детей. Прошла неделя. Стали вызывать каждого на комиссию. Вызывают меня:

– Заходи. Ты в детский дом хочешь?

– Я хочу в Ленинград, братьев буду с фронта ждать.

Пожилой дядечка улыбается:

– Что умеешь делать?

– Петь, плясать и многие работы могу!

– Я тебя беру с собой.

Взял он четверых, наш милый, дорогой директор, заменивший нам всем отца и мать. Прибыли мы в детдом «Новая жизнь». Его коллектив сумел отогреть детские души, мы окрепли физически, стали спокойнее. Я окончила восемь классов и в 1949 году получила направление в Москву в ФЗО при Фабрике имени Фрунзе. А документов у меня не было. Отправили на медкомиссию. На вид я маленькая, худенькая. От голода и потрясений ослабло зрение, что-то случилось с памятью: забыла год рождения, не могла вспомнить некоторые моменты биографии. Выдали мне свидетельство о рождении, где написано, что я с 1931 года. Семь лет отработала на фабрике. Жила в общежитии.

В 1956 году Любовь Мартыновна вышла замуж за химчанина. Трудилась на Московском предприятии ЦКБ «Алмаз», а затем в Химках в его филиале. Трудовой стаж – сорок два года. Не сломала человека война и сиротская доля.

– Я девять месяцев находилась в блокаде и была с семьёй репрессирована, – продолжает нелёгкую жизненную повесть Любовь Мартыновна. – Послала запрос в Ленинград и получила ответ: «В списках блокадников в архиве вы не значитесь». Больше не делала попыток восстановления истины.

Уже из Карелии двоюродная сестра Хельма стала хлопотать по моему делу. И в 1983 году в Химкинский ЗАГС прислали свидетельство о рождении. Оказалось, что я с 1929 года рождения и имя моё Лемби. Позднее получила письмо из Санкт-Петербурга с бумагой о моей и маминой реабилитации. На основании предоставленных документов мне выдали «Свидетельство о реабилитации». А в 2002 году вызвали в комитет социальной защиты.

– Почему у вас два свидетельства о рождении? Почему вы Любовь, а не Лемби? Может, это не вы, а ваша сестра? Пишите объяснение. Верните «Свидетельство о реабилитации». Будем разбираться.

Свидетельство отдала, принесла объяснение.

– Ждите ответа!

Здоровье подорвано. Сколько осталось жить? Когда же мне вернут «Свидетельство о реабилитации»? Почему, испытав столько трагедий и потерь, я должна страдать от равнодушия и недоверия чиновников?

Публикация 2004 года