Текст книги "Поле жизни"

Вот и вечер наступил. Была та пора, когда лучи солнца, точно устав за день, уходят на покой, чтобы завтра щедро лить на землю свет и тепло.

– Надо встретить Динку, – подумала я, засыпая.

После Пасхи получила от жизни подарки – похвальный лист за окончание первого класса и известие об окончании войны: победа! Помню, что люди обнимали друг друга, радовались и плакали. Я понимала, почему заливалась слезами тётя Нюра: никогда не вернётся домой её Гриша. Знаю, что осталась одинокой до конца дней своих. В редком доме не горевали вдовы и матери.

В классе я подружилась с Тоней, девочкой самостоятельной, рассудительной. Она была внучкой лесника, а её маме, тёте Стеше, он приходился свёкром. Жили мы по соседству, и я часто захаживала к Тоне. Разглядывала фотографии, размещённые на стене в деревянной рамке. Тоня объясняла:

– Это папа, я его помню, а Вася грудной был, когда война началась, ему и вспомнить нечего. Маму жалко: достанет похоронку и плачет. Бабушка стращает её: «Глаза выплачешь, красота завянет…»

Тётя Стеша симпатичная, высокая, стройная, тяжёлые русые косы короной на голове, а взгляд голубых глаз может сверкнуть стальным блеском или обогреть лаской. Похоже, что в колхозе она первая скрипка. Председатель часто навеселе, за глаза зовут его балаболом, уважением не пользуется. Тётя Стеша – бригадир, работает за себя и за того парня.

– А пойдёмте-ка в сторожку, навестим родных. Прислали агронома – на пару дней дела можно оставить. Спроси у дедушки, чтобы отпустил с нами.

И вот идём мы узенькой тропинкой, стараясь не примять стебли льна, срываем для венков васильки. Пастельная прозрачность неба проигрывает перед их броской красотой.

– Всё васильки, васильки, – запевает тётя Стеша, мы подхватываем: – Много их выросло в поле… Песня жалостная, про несчастную Олю.

До сторожки добираемся утомлёнными, но радостными, наши головы украшают венки из васильков. В заливистом лае зашёлся Дружок, предупреждая о нашем появлении. Дверь открылась, хозяйка поспешила навстречу:

– Гости дорогие, проходите, заждались вас.

Моё воображение заранее нарисовало картину неказистой избушки на курьих ножках. А сейчас залюбовалась большим домом с резными голубыми наличниками.

Вскоре собрались за продолговатым столом, на котором благоухали в веточках укропа солёные рыжики, грузди, огурчики, а в центре – чугунок рассыпчатой картошки, румянилась яичница.

– Как чуяла, хлеб сегодня испекла, – Мария Васильевна, хозяйка, отрезала от каравая пышные ломти.

Я знала Марию Васильевну и её дочку Лену, с представителями младшего поколения, близнецами Толей и Сашей, быстро познакомилась. Беда не миновала гостеприимный дом. В сорок втором извещения на погибших сыновей хозяев пошли одно за другим…

Взрослые не могли наговориться, мальчики взяли нас в дружеский «полон», и мы вскоре оказались в густом малиннике. Меж листьев – огоньки божественного нектара, спелые ягоды таяли во рту. Я прошла подальше, остановилась, огляделась по сторонам. Макушки могучих сосен и елей, казалось, терялись где-то под облаками. Ёлочки поменьше набирались соков из земли, чтобы со временем устремить ввысь тяжёлые душистые ветви. Изобилие грибов: белых, подберёзовиков, моховиков – хоть косой коси.

Пребывание в мире Берендеева царства, среди тёплых сердцем людей подарило мне светлую радость – память на всю жизнь. Вероятно, из этих мгновений рождается любовь и привязанность к родному краю. Милые тётя Нюра, тётя Стеша и многие, кто жил там, рядом со мной в военную пору! Вы стали мне родными.

Недавно я проезжала Южную Моравию, чтобы посетить Вену. Поездка по времени продолжительная. Ровная дорога, по бокам ухоженные массивы полей, ели в соседстве с соснами, вкрапления берёз. Аккуратные поселения, похожие на уютные городки. И вспоминаются ушедшие в небытие русские деревни, исчезнувшие океаны лесов, когда-то дарившие планете хмельную свежесть смолистого настоя. Мысленно восстанавливаю события лета сорок пятого.

Вездесущая Валентина сообщала новости: кто из фронтовиков вернулся, в чьём доме готовятся к свадьбе.

– Мою Лёлюшку просватали, жениха дождалась. Её Борис приехал: чуб кудрявый, на гимнастёрке столько медалей – вылитый герой!

А тётя моя – ударница, трудодней заработала – со счёту собьёшься. И собой красивая, а коса до пояса. Как-то мы искупались в речке, волосы мокрые, не знали, как с ними справиться. Так она ножницами, что овец стригут, толстенную прядь отхватила и нипочём: на голове у неё что овин! И добрая она: меня и Генку любит.

А бабушка Агафья как чужая, особенно после того, как похоронка на папу пришла. Это не хотела она, чтобы её сын маму взял в жёны, потому что из бедной семьи. А ты видала, какой у них богатейший дом? Ладно, наплевать на Агафью, мы придём с тобой на гулянье, на печку залезем, оттуда всё видно будет. Мамка наказала картошки подрыть целую плетушку. Я Лёлечке отнесу, пригодится.

Мы выполнили наказ тёти Нюры. Валька на правах родственницы выбрала на печке стратегически удобную позицию, и мы все глаза проглядели на молодых.

– Словно Марья-царевна и Иван-царевич, как в сказке! – восхищалась я.

А мы со дня на день ждали приезда Оли и Юли, дочек дедушки. Приехали утром. Сквозь сон услышала радостные возгласы. Открыла глаза: дедушка плакал, крепко прижимая дочек к груди:

– Крошки мои, слава богу, вернулись!

– Ничего себе крошки… Вон какие сёстры у мамы, она им по плечо…

– Ритуха, как выросла, не узнать!

От бурного проявления родственных чувств я растерялась, опасаясь, что зацелуют меня тёти.

– Отпустите племянницу, совсем заробела, – вмешалась тётя Маруся.

Мне польстило их внимание: тётушки геройские, воевали. На сундуке приметила гимнастёрку с орденами и медалями. В душе надеялась: раз тётя Юля морячка, значит, привезла мне кораблик, наверно, голубой. Но где же морская форма? И кораблика не видно… Он, возможно, в сумке, – успокаивала себя.

На следующий день дедушка отправился в контору в нашем сопровождении. Мне хотелось, чтобы по пути встретилось побольше знакомых. Пусть все увидят дедушкиных дочек…

У колодца с полным ведром стояла тётка Василиса.

– Ну и дочки у тебя, Иван Васильевич: одна другой краше, – она перекрестилась (я забеспокоилась: говорили, что у неё дурной глаз). – А ты, видно, Богу угодил. Вернулись с фронта не увечные. Мой-то разъединый Ваня убитый. Каково мне?

– У меня, Валя, дочка погибла. Упокоилась, в братской могиле на Ленинградской земле. Так что не завидуй.

Вечером за самоваром я внимательно слушала, о чём говорили взрослые. Вспоминали родных. Дядя Витя, лётчик, и тётя Валя, военфельдшер, погибли на Ленинградском фронте. Называли ещё имена родственников, которых я не знала. Тётю Юлю слушала, затаив дыхание.

– Вы знаете, что я поступила в Архангельское мореходное училище на специальность «штурман». Хоть и считается, что не женское это дело, я стремилась осуществить свою мечту. Летом сорок первого проходила практику на Чёрном море, откуда началась моя одиссея. Пешком и на всех видах транспорта добрались до Архангельска. Стремилась на фронт. 19 декабря 1942 года зачислили матросом 1-го класса на «Шексну» – торговое судно, оснащённое вооружением, необходимым для обороны. Город бомбили, налётам подвергались и корабли. Нас как-то пронесло, уцелели.

Под новый сорок третий мы вышли из Мурманска. Возили продукты, боеприпасы – американскую помощь по ленд-лизу. Пережили жестокие бомбёжки. Радист принимал сигналы SOS – это погибали наши товарищи моряки. Затем мы пошли в Англию. Останавливались в Исландии, Норвегии, на полгода бросили якорь в Англии: предстоял капитальный ремонт судна. Потом достаточно долго пробыли на Кубе. В тропиках тосковали по русской зиме: от палубы веяло раскалённой топкой. В таких условиях несла службу команда возрастом от восемнадцати до тридцати лет.

– Юленька, что вы пережили! Если представить, что под тобой бездонная пучина, от страха умереть можно, – ужасалась тётя Маруся.

– Конечно, выпадали моменты смертельной опасности, и становилось страшно. В группе судов мы возвращались с грузом во Владивосток. В Тихом океане подверглись атаке вражеских самолётов. Можно сказать, что побывали в аду… – голос тёти Юли дрогнул:

– В тот день я потеряла свою любовь – капитана Сашу Носкова. Мы видели, как его судно, охваченное огнём, исчезло в кипящих волнах. Сейчас бы приехали вдвоём: во Владивостоке хотели расписаться. Тогда вышел указ об отчислении девушек из мореходных училищ с правом поступления в техникумы. Не сбылась моя мечта плавать штурманом. А как жить на суше – не знаю…

Подарки тётя Юля привезла, но кораблик остался в моих мечтах.

Благодаря хлопотам мамы тётя Юля получила разрешение на прописку в Калинине. Верная первой любви и не встретившая человека, похожего на Сашу, она осталась одна. Как-то, услышав сожаление: «Грустны дни в одиночестве», ответила: «Я не одна, моя племянница двух дочек стоит!»

Работала тётя Юля, как и воевала: десятки благодарностей в трудовой книжке. С сердечным волнением просматриваю семейный архив. Строчки из её последнего письма:

– За эти дни насмотрелась передач о войне и наплакалась. Вспомнилось многое. 7 мая видела «Конвой PQ-17» о караванах наших и английских кораблей, которые в 1942–43 годах везли военные грузы в Архангельск и Мурманск, гибли под бомбами и от торпед. Всё волнует душу, а воспоминания о тех событиях незабываемы и зримы, их не в силах стереть время!

Тётя Юля работала с сентября 1945 года в Калининском областном комитете радиоинформации. Видела молодого Андрея Дементьева, впоследствии ставшего известным поэтом. В его стихах находила утешение, берегла письмо:

– Милая Юлия Ивановна! Доброго Вам здоровья и радости. Ваш земляк, Андрей Дементьев. Спасибо за память.

И стихотворение с его автографом: «Никогда, никогда ни о чём не жалейте…»

Я открываю мореходную книжку Майорихиной Юлии Ивановны – живое дыхание истории, хоть листочек ветхий и пожелтевший.

Рассказ тёти Оли о событиях её военной жизни оказался не менее захватывающим и драматичным.

– Вначале партизанила в карельских лесах. Потом, когда погнали немцев, наш отряд воевал в составе Белорусского фронта. Была санинструктором, раненых перевязывала, с поля боя выносила. Бывало, пули свистят, раненый кровью исходит, я молю «родненький, потерпи, живи!» и собой закрываю, чтобы ещё пуля не попала. Удивляюсь, как жива осталась. Перенесла контузию, ранения, лежала в госпиталях, – она спустила рукав гимнастёрки: предплечье исполосовано глубокими красновато-синими шрамами. – Спину и ногу зацепило. За тот бой получила орден Красной Звезды.

– Тётя Оля, расскажите ещё что-нибудь, – я восхищённо смотрела на неё, бережно касаясь руками наград – сколько их!

– Не стану тебя пугать, а то по ночам будут страшные сны беспокоить. Я сама весь этот ужас хочу побыстрее забыть.

Незадолго до её отъезда услышала разговор с дедушкой.

– Папа, хочу спросить твоего совета. Есть у меня человек, очень дорогой. Военный врач. Вместе воевали. Замуж зовёт. Вдовец, жена погибла, осталось двое детей.

– Оленька, ты ещё молодая, может, встретишь судьбу, парня свободного. Но если любишь этого доктора, соглашайся, будешь детям матерью. Дело святое – обогреть сиротские души.

С той поры миновало более полувека. Выросли и постарели приёмные и родные дети тёти Оли. Я помню дорогие лица своих близких, любовь и память о них живут в моём сердце. Каждый выполнил высокое предназначение: защитил Родину, подарил заботу и милосердие тем, кто в этом нуждался.

В те дни, когда гостили тётушки, мне открылся незнакомый мир их жизни, но и о дедушке услышала такое, о чём по малолетству моему было не положено знать. В тот раз я притворилась спящей и не пропустила ни одного слова.

– В двадцать третьем по делам я приехал в Петроград, остановился в гостинице. Дверь в номер открыли без стука два человека в кожанках:

– Вы арестованы как классово-враждебный элемент.

Вещи взять не разрешили, ушёл, в чём был, на груди крест и образок святителя Николая, подаренный матерью. На суде подобных мне «элементов» было десять человек, прочитали обвинение, как под копирку написанное, все получили срок.

За себя я особо не переживал, внутренне был готов к этой беде. Сердце болело за вас, что станет с вами. Потом узнал, что Пашенька умерла, имущество отобрано. Надеялся, что у родных найдёте приют, если до них ещё не добрались.

– Тётушка Дарья нас забрала к себе, стала нашим ангелом-хранителем. Меня она проводила в мореходку. Милая тётушка, она скоропостижно умерла, получив похоронку на Валю. Вечная ей память, – тихо сказала тётя Юля.

– В начале тридцатого года меня перевели на Север, на заготовку леса. Из лесопромышленника превратился в лесоруба. Работа тяжёлая, на холоде, еда скудная. Я стал опухать, шатались и болели зубы. Да к тому же раз в месяц требовалось отмечаться в райцентре, находившемся в шести километрах. Каждому назначался свой срок. Так и бродили – не уверенные, вернёмся ли живыми.

Однажды я совсем разболелся, иду, мокрый снег лицо хлещет. Добрался до деревни, до первого дома. Постучал в дверь. Открыла женщина.

– Подайте хлеба, Христа ради.

– С такой рожей работать надо!

Поскользнулся на ступеньках, с крыльца свалился, подняться – сил нет. Из подступающего забытья услышал:

– Давай поднимем несчастного.

Двое мужчин, молодой и постарше, подняли меня на ноги и привели в соседний дом. Добрые люди накормили, согрели, уложили на полати. Утром дали обувь и тёплый платок.

– Страдалец, не ходи дальней дорогой, через речку можно перейти, лёд ещё крепкий, авось, выдержит.

Поблагодарил благодетелей, последовал их совету. С молитвой ступил на лёд, уже тронутый таянием. Вот и опасный путь позади, берег рядом. И вдруг – обжигающий холод полыньи.

– Тону! Господи, помоги, святитель Николай, не оставь меня! Спасите, – кричал я, хватаясь за кромку льда, хотя и не надеялся на помощь.

Именно в это время на берегу появился обоз. Мужички зацепили меня багром, вытащили, завернули в тулуп, посадили в сани. Быстро доехали до деревни. Один из спасителей сказал:

– Не знаем, кто ты, но быть тебе нашим гостем. Сегодня у нас баня топлена, пропаришься, Бог даст, не заболеешь.

– Мне нечем вас отблагодарить.

– Не беспокойся. По всему видать – ты добрый человек и в большой беде. Каждый из нас может на твоём месте оказаться – хорошего не ждём. Время окаянное…

После бани меня пригласили к столу. Из большой миски все черпали суп деревянными ложками. Ту скромную трапезу никогда не забуду. До конца дней своих буду молиться за этих добрых людей.

– А ты счастливый, – сказал хозяин. – Мы хотели завтра ехать, а вот взяли и собрались. Видно, жить тебе долго на роду написано.

– Спасибо, Господь вовремя вас послал.

Утром Василий запряг лошадь и отвёз меня в райцентр. Чудеса продолжались. Милиционер, на удивление, не орал, как раньше, а встретил вежливо:

– Садитесь, Иван Васильевич! Пришли документы о вашем освобождении. Ознакомьтесь с документом: в каких местах разрешается проживать.

Я неоднократно писал обращения к М. И. Калинину, передавал их людям, уезжавшим на Большую землю. В тот момент не верилось, что я свободен и закончились многолетние мучения в неволе. За прошедшие годы часто вспоминал совет родителя в 1914 году:

– Ваня, надо закрывать дело, переводить капитал за границу и уезжать.

– Почему, папаша?

– Хорошего ждать не приходится: быть большой смуте и разорению. Всё потерять можно.

Как в воду глядел. Остался я у разбитого корыта – ни кола ни двора. Срок отбывал, уцелел чудом, а брата Сашу, офицера, расстреляли после революции. И вы были по миру пущены, остались без родителей. Простите меня, доченьки!

Бедный дедушка! Как намучился. А я ничего не знала. Теперь понятно, почему меня обзывали «внучкой буржуя».

Как хорошее быстро заканчивается: тётушки собрались в дорогу. Тётя Маруся в хлопотах, две сумки полны продуктов:

– Захватите ещё картошки, моркови, лука.

– Спасибо, Мария Ефимовна! Сумки тяжеленные, их бы довезти.

Я по собственному опыту знала, как вкусна картошечка, когда есть нечего… Дом опустел, грустно стало без тётушек, захотелось увидеть маму.

Тёте Марусе нездоровилось: два года назад, зимой, поскользнувшись на ступеньке во дворе, упала, ударившись спиной. Появились боли, стало труднее ходить. Я растирала ей позвоночник настоями и мазями, а улучшения не было.

Доктор советовал не медлить, а ехать в Калинин на обследование и лечение.

Дедушка собирался покупать дом в конце деревни, там лес подступал к усадьбе. Мне изба не понравилась; наверно, ей сто лет: брёвна потемневшие, половицы прыгают под ногами – того гляди, провалишься.

– Дедушка, здесь плохо. Почему ты покупаешь этот сарай?

– Хороший дом стоит дорого. А я здесь сделаю ремонт, и будет свой угол.

– А где ты раньше жил?

– Что вспоминать? В нашем родовом гнезде районная больница, там светло и просторно. Только бы Маруся поправилась, а с трудностями я справлюсь:

– Когда будете с мамой старенькие, я вас буду кормить супом с мясом и белым хлебом со сметаной, – вероятно, это меню казалось мне верхом довольства и сытной жизни.

Тётю Марусю дедушка отвёз в Калинин и сразу вернулся на работу. Через две недели врач сказала маме, что тётю Марусю переводят в туберкулёзный диспансер, недалеко от города.

Стал привычным наш маршрут: на пригородном поезде до полустанка, а там пешком по лесной дороге. В сосняке стояло двухэтажное здание, в большом зале – кровати с лежачими больными.

– Мария Ефимовна, дочки приехали, – сообщала нянечка.

На побледневшем, похудевшем лице тёти Маруси радостно светились глаза:

– Я вам еды припасла в тумбочке. А вы опять с гостинцами, мне хватает, не тратьтесь. Если найдёте, привезите нитки и крючок. Что-нибудь свяжу вам на память.

В одно из посещений я заметила у неё на тумбочке молитвослов.

– Тётя Маруся, а Бога нет.

Мама грозно глянула на меня, приложив палец ко рту. Я мгновенно смолкла. Тётя Маруся заметила жест мамы:

– Не одёргивай Риту. Не виновата она, их в школе этому учат.

На обратном пути получила нагоняй от мамы и тёти:

– Прежде чем что-то сказать, подумай! Тётя Маруся тяжело больна, в молитвах находит утешение, надеясь на Божескую помощь.

Я молчала: виновата!

Заказ мы выполнили. До сих пор храню ажурный воротничок и салфетку с затейливыми узорами – красоту, созданную искусными руками мастера.

Доктор Елена Ивановна, лечившая тётю Марусю, оказалась родственницей маминой подруги, работавшей в филармонии. Образовался «клуб по интересам»: вместе ходили на концерты и спектакли. От Елены Ивановны мама знала, что болезнь прогрессирует, прогноз неутешительный.

В одно из последних посещений наша дорогая Маруся тихо сказала:

– Уважьте мою просьбу: примите два кольца. Не хочу, чтобы попали в чужие руки. Пусть будут напоминать обо мне – представительнице купеческого рода Вавулинских. Мы потеряли всё, как и ваш папа. Очень жаль – он останется без меня. Не забывайте Ивана Васильевича!

Вскоре, в разгар весны, дедушка получил известие о критическом состоянии жены. Передав дела заместителю, поехал в больницу. Тётя Маруся уже скончалась, не приходя в сознание. Дедушка был безутешен в скорби, но его ждал ещё страшный удар.

Заместитель не смог правильно организовать и провести сплав леса, образовался затор – чрезвычайное происшествие районного масштаба. Дедушку вызвали телеграммой и по приезде арестовали. Следствие припомнило все его «грехи», в том числе что он сидел как «классово-враждебный элемент». В происшедшем со сплавом усмотрели преднамеренное вредительство и преступную халатность. Был осуждён с конфискацией имущества, хотя и брать было нечего.

В голодный сорок седьмой год, залезая в долги, мама и тётя Юля собирали посылки для дедушки. Уже во второй раз их отец оказался на тюремных нарах. Может, по хлопотам дочерей или благоприятному стечению обстоятельств его выпустили раньше срока по возрасту. Чаша страданий испита им до дна, и вскоре иссякли его последние жизненные силы.

Рассматриваю дедушкины фотографии, читаю письма и понимаю, какое счастье выпало мне жить рядом с ним – сердечным, умным, образованным, трудолюбивым человеком. Как много пользы он мог бы принести родине профессиональными знаниями, организаторскими способностями. Мученик, один из миллионов ему подобных. Им выпала одинаковая по своей беспощадности трагическая судьба.

Загляните в семейный альбом…

Письма отца из страшного сорок первого… Каждый раз, прикасаясь к пожелтевшим ветхим листочкам, возвращаюсь в ту пору, когда ещё все были живы. Это не забывается.

Мы провожали эшелон на фронт июньской ночью. Я, пятилетняя, крепко обняла папу и, когда объявили посадку, вцепилась в него:

– Возьми меня, возьми меня с собой, – бежала по перрону и громко кричала…

И вот первая открытка с фронта: «Дорогие мои, как вы дошли домой? Мы сейчас в Ржеве, едем дальше. Час ночи. Буду писать. Купи дрова на зиму – деньги я вышлю. 29.06.41».

Строчки из другой весточки: «Нахожусь в восьмидесяти километрах южнее Смоленска. 14.07.41».

И последняя: «Подъезжаем к Смоленску. Береги себя и Риточку. Немцев разобьём. 19.07.41».

А потом извещение: «Пропал без вести». И связь оборвалась на пять лет.

С папой

Мы пережили эвакуацию, бомбёжки, голод. Надежда, что папа вернётся, поддерживала силы. Помню, как женщины из нашего дома ходили гадать к благообразной старой даме «из бывших». При свете коптилки она раскладывала карты, наливала воду в стакан с обручальным кольцом, пристально вглядывалась, а потом радостно выдыхала: «Жив! Я его вижу!» Все расходились благодарные и счастливые.

А папа действительно оказался жив, испытав ужасающие муки плена. Вот отрывок из его письма 1945-го: «Дорогие мои! Очень обрадовался, что вы живы. Все пять лет я думал о вас, Анечка и Риточка. Как вы живёте, как здоровье? Я, когда узнал от Серафимы, что вы живы, всю ночь не мог заснуть от радости.

На фронте в районе Смоленска я служил в 73-й дивизии воентехником первого ранга в должности помощника начальника арт. снабжения дивизии. С фронта посылал письма, деньги, аттестат. В августе сорок первого оказались в окружении и 4 сентября попали в плен.

Сначала нас держали в лагерях Польши, а потом перевезли в Германию. Всё время морили голодом, люди умирали тысячами от истощения и болезней.

Нас освободили из плена в апреле сорок пятого. Больных поместили в госпиталь. Я не мог двигаться, несколько месяцев температурил. Вся моя болезнь – истощение и простуда. Госпиталь скоро должен переехать на родину. Всё время об этом говорят и ждут эшелонов для погрузки. Мне так хочется скорее увидеть вас!

Риточка, ты уже большая. Когда мы прощались, ты была маленькой. А теперь я приеду и не узнаю тебя. Платочек, которым я вытирал тебе слёзы при прощании, сберёг и в плену, он мне помог выжить. Как ты живёшь? Как только я приеду домой, то опять, как и раньше, будем читать с тобой книги и ходить в филармонию.

Я живу в госпитале, в палате десять человек, только и говорим об отъезде. Часто вижу вас во сне. Когда проходит по улице женщина с девочкой, нестерпимо хочу к вам».

Папин платочек

 
Быстротечна июльская ночь,
Когда лето на самой макушке.
Сладок детства счастливого сон,
Зайка с мишкой лежат у подушки.
 
 
В нашем милом семейном мирке
По-хозяйски любовь управляет.
На душе и тепло, и светло,
Сердце детское горя не знает.
 
 
Почему-то сегодня с утра
Непривычно печальная мама.
Почему побледнела лицом?
– Распишитесь, для вас телеграмма!
 
 
Я в тревоге: ведь знаю – война,
И мужчины на фронт уезжают.
Папы нет. Он уехал весной,
Он курсантов своих обучает.
Папа умный такой, инженер,
Очень много про технику знает!
 
 
– Ты, дочурка моя, подремли:
Ночью поезд с тобой мы встречаем.
У него остановка в пути,
Папу мы на войну провожаем.
В ту далёкую ночь весь Калинин не спал:
На перроне народ эшелон ожидал.
Вот его остановка.
Последний вагон.
– Папа, родненький, милый!
Мама! Вот он! Вот он!
 
 
Столько горя и слёз древний город не знал:
Он любимых своих от себя отрывал.
И в прощальном объятье трепещущих рук –
Как знаменье сегодняшних, будущих мук…
Папа белым платком слёзы мне вытирал:
– Посмотри-ка: пол-Волги платочек собрал.
– По вагонам, вагонам!.. Толпа замерла,
И, казалось, от горя душа умерла.
 
 
Застучали колёса. Начало пути.
Путь кровавый и долгий
как с честью пройти?
Ах, дорога, дорога! Куда ты идёшь?
Ты к бесчестью и плену
отца приведёшь.
 
 
На Смоленской земле
в окруженье попал
И в фашистском плену
муки ада познал.
Много разных бараков
пришлось поменять,
В стенах – щели и ветер,
а нары – кровать.
И эсэсовцев рык:
– Швайн, немного пожрать! –
И очистки по полу:
– Кто хочет сдыхать?
 
 
Люккенвальд, Люккенвальд
нас собрал погибать.
Рядом смерть, безысходность,
где Родина-мать?
Отвернулась,
пленённый – предатель, подлец,
И ему уготован
терновый венец.
 
 
А в бараке на нарах отец умирал
И к бескровным губам мой платок прижимал…
 

Папа вернулся летом сорок шестого. И хотя это был незнакомый усталый человек с тощей котомкой за плечами, я узнала глаза родного долгожданного папы. Но недолгим оказалось счастье. Вскоре он ушёл из жизни: закрытая форма туберкулёза превратилась в открытую. Война второй раз отняла у меня отца, осиротила меня и маму.

Теперь я знаю, каким незаурядным он был. В его судьбе отразилась история поколения: рабфак, институт, академия наук, научные труды, самобытные рассказы в журналах – война всё перечеркнула. Яркое начало без счастливого продолжения…

Трое однокурсников и подпись на обороте

И вновь снимок в семейном альбоме: три друга – студента МИИТ (первый справа – мой папа), соответствуют известной поговорке, указанной на обороте фотографии «рыбак рыбака…». О дальнейшей судьбе папиных друзей ничего не известно, напоминает о них фотография и почерк. Кстати, почерк тоже у всех одинаков: красивый каллиграфический, грамотный, с удивительно ровным наклоном и линиями букв, что говорит о характере этих молодых интеллигентов – чистых, стойких, готовых строить прекрасное будущее…

Недавно встретила в одном тексте впечатлившую меня фразу просветителя Томаса Джефферсона: «Забота о человеческой жизни и счастье, а не об их разрушении – это первая и единственно законная задача хорошего правительства». Есть, о чём задуматься, особенно после прочтения этой документальной книги.