Текст книги "Поле жизни"

Профессия – спасать людей

– Дыши глубже, – говорит педиатр моей заболевшей дочке. – Где у тебя болит?

Так состоялась наша первая встреча с Н. Е. Пархоменко, мудрым и сердечным врачевателем маленьких химчан. Потом я узнала, что Надежда Ефимовна в годы войны перевязала и спасла жизни сотням раненых.

– В 1940 году окончила Первый мединститут, – рассказывает она. – Получила направление в Елец, в Дом малютки. Там, при доме, и жила. За год тридцать семь детишек пристроила в семьи. Особенно привязалась к Тане и Толику (их никто не брал). Тянут ко мне руки: «Мама, мама». Даже стала подумывать действительно стать им мамой.

А тут война. Направили меня в эвакогоспиталь № 2594. Постоянно прибывали раненные в голову, очень тяжёлые. Обрабатывала раны, перевязывала, согревала, так как они сильно мёрзли от потери крови, – Надежда Ефимовна протягивает мне в подтверждение своих слов характеристику начальника госпиталя, где есть такие слова: «Пытливый врач, инициативный работник, чутка к больным, работала сутками в трудных условиях фронта».

– В Калуге госпиталь расположился в здании института, – продолжает рассказ Надежда Ефимовна, – а медперсонал – на частном секторе. Дом разделялся на две половины, в одной – хозяева, в другой – мы. Возвращались с работы – мгновенно засыпали.

Затем направили в Наро-Фоминск. На фронт ехали в «телячьих» вагонах. Назначение: 31-я армия, 133-я стрелковая. По прибытии получила приказ: «Направляетесь в распоряжение медсанбата 521-го полка». Явилась: «Мне надо видеть начсандива». – «Отдыхает после операций». Подождала. Выходит. «Надежда, как ты сюда попала? – это оказался мой сокурсник Георгий Угрюмов. – Остаёшься в медсанбате полка!»

По ходу боёв располагались в лесах, Пинских болотах. Раненые всё время поступали, мы оказывали им помощь, сортировали, отправляли дальше в госпиталь. Жили в землянках, холодно, сыро. Весна, а мы в мокрых валенках, посушить негде. Как-то больше суток была без отдыха, земля из-под ног стала уходить.

– Капитан, идите отдохнуть, – сказал главврач.

Не помню, как добралась до землянки, с трудом стащила валенки и прислонила к печке, как провалилась в сон. Валенки сгорели.

После освобождения нашим полком Смоленска мы наступали вдоль Днепра, направляясь к селу Бодуны. Помню, стояла ясная тёплая погода, конец сентября 1942 года.

Пролетит «рама» – двухфюзеляжный самолёт-разведчик, сообщит своим координаты расположения наших войск, и начинают бомбить. Особенно старались подгадать ко времени обеда – разбивали полевые кухни.

30 сентября полк освободил Бодуны. Батальоны за селом заняли оборону, в Бодунах – полковые тылы, скопление людей, лошадей, автомашин, вооружения, кухонь. Несколько немецких эскадрилий построили над селом круг и стали заходить поочерёдно на бомбёжку. Всё грохотало, рвалось, горело. Крики, стоны раненых, ржание лошадей. Личный состав санроты не успевал перевязывать раны. Большие потери понесли медработники.

«Особенно отличилась Н. Е. Пархоменко: очень много перевязала раненых, вынесла из огня» – это строки из приказа главного врача медсанбата. Тогда, в этом аду, Надежде Ефимовне некогда было думать о себе. Появились наши истребители, вражеские бомбардировщики ушли на запад.

– Я почувствовала нестерпимую боль от ожогов, горело тело, особенно руки и ноги, – вспоминает доктор. – Помимо раненых мне удалось вытащить из огня перевязочные материалы.

После войны мы не раз ездили в Смоленск, всегда встречали как героев-освободителей. В 1944 году демобилизовалась: ждала ребёнка. С тех пор живу в Химках. Мне здесь все тропочки знакомы. С 1946 по 1981 год работала педиатром, получилось, что лечила несколько поколений.

Рассматриваю архив ветерана: фотографии военной поры, наградные документы: Орден Отечественной войны II степени, медаль «За отвагу».

– Посмотрите, это я, а рядом девочки из медсанчасти. Не всем суждено было вернуться. Война не для женщин. Мой муж после тяжёлых ранений вскоре умер. Наверное, за всех живу – скоро девяносто лет, – говорит Надежда Ефимовна…

А я не перестаю удивляться физической и душевной стойкости её поколения.

Публикация 2003 г.

«Васинская» порода

– Маша, отпусти Петю со мной, – густой бас дедушки Василия, казалось, не вмещался в барачной восьмиметровке. – Ему в деревне будет посытней и вольготней, изба большая, речка, лес, да и бабушка в нём души не чает.

И в сороковом году 12-летний внук с дедом поехали в деревню, в Орловскую область. Дед Василий Иванович во всей округе отличался богатырским ростом, силой, редким трудолюбием и добрым характером. Подвозил горючее к тракторам. Много раз давали ему костлявых колхозных кляч, еле стоявших на дрожащих ногах. За короткое время превращались они в крепких лошадок с крутым блестящим крупом и богатой гривой. Зоркое око начальства замечало это чудесное превращение – лошадь забирали, вручая очередную доходягу.

Внук по сноровке пошёл в деда, ловко вязал снопы, собирая их в копна, а потом укладывал на телегу.

– Молодец! – хвалили женщины. – Мы тебя в Москву не отпустим. Подрастёшь – председателем выберем!

На дворе куры с цыплятами. Тут только поглядывай, как бы коршун на них камнем не упал. Да ещё поросёнок похрюкивает. Подрастает телёнок Борька. Петя выпаивал его из рожка, любуясь единственным белым пятнышком на лбу. Сам телёнок был рыжей солнечной масти.

В июле 1941 года крёстная подарила мальчику на день рождения поросёнка. Хорошенького, с круглым розовым пятачком, шустрого. Петя относил ему всякий лакомый кусочек, вдоволь поил кислым молоком.

– Да ты за ним как за малым дитём смотришь, – шутила бабушка.

Поросёнок всё дневное время гулял во дворе.

– Погоди, он скоро в избу запросится, забаловал ты его, – предупреждала она.

Война уже шла и осенью ворвалась в их деревню. В двадцатых числах октября мимо домов устрашающим потоком понеслись танки, бронетранспортёры, машины. На них ехали солдаты. Хозяйственная служба передвигалась на повозках, запряжённых битюгами, сильными тяжёлыми лошадьми. Солдаты здоровые, на них шинели жабьего цвета. Кованые сапоги. Когда ехали по деревне, постреляли кур и гусей, привычно пасшихся у обочины дороги. «Охотничьи трофеи» складывались на хозяйственные повозки. Постреляли собак, посмевших облаять непрошеных гостей. Петя спрятал поросёнка в подвале сарая, заложив дверцу снопами. В их доме, как и в других, поселились немцы. Хозяев выгнали в сарай. Отбирали у крестьян чистое постельное бельё, попонки, вязаные вещи. Очень быстро перерезали весь скот.

– Матка, масло, яйца!

В случае отказа отбирали вчистую все припасы. Петя очень беспокоился за поросёнка. Привыкший к вольной жизни, тот не хотел сидеть в заточении и периодически повизгивал. И тайное стало явным: поросёнка вытащили из укрытия под радостный гогот немцев.

– Тебя надо «пуф, пуф», – корявый немец снизу вверх смотрел на деда. Потом, оценив напрягшиеся кулаки-гири последнего, ушёл в дом. Петя убежал к своей крёстной, чтобы не видеть казни любимца. Вернулся с лицом, опухшим от слёз. Немцы деловито сбривали бритвой щетину с убитого поросёнка.

– Чтоб они, гады, подавились им, – захлёбываясь слезами, сказал внук. – Дедушка, давай сожжём их!

– А как? Часовые понатыканы у каждого дома, они всё время на стрёме. Слышал, в Чулкове убили немца, так спалили дома, всех поубивали, не пощадили детей.

К середине декабря загорелись деревни: каратели планомерно сжигали дома. Один подносил факел, другой стоял рядом с автоматом, держа на поводке овчарку. Малейшая попытка помешать злодейству пресекалась выстрелом в упор. В начале и конце деревни стояли бронетранспортёры с солдатами. Зловещая тишина пожарища, только треск от огня да помертвевшие от ужаса и горя лица людей.

В начале января 1942 года фашистов погнали. Отступали они уже пешком, в бронежилетах, в касках с рогами, в валенках, отобранных у населения, обмотанные шерстяными платками. Петя с дедом приступили к обустройству жизни: построили землянку, а потом поехали в поле. Дед впрягся в соху, поднимая чернозёмные пласты земли, а внук шёл сзади, держась за ручки сохи. Он видел перед собой могучую спину деда, копну седых кудрей, развевающихся на ветру.

– Как хорошо, что он есть у меня, – думал Петя. После ужаса всего пережитого в первый раз стало спокойно на душе. Сели отдохнуть. Петя прижался щекой к плечу:

– Дедушка, я так тебя люблю!

– Я тебя тоже! – просиял тот. – Вместе мы справно заживём. Может, для начала где-нибудь кабанчика раздобудем? Ты как?

– Я – за! – и они продолжили работу.

Непобедим и силён народ, когда семидесятилетний старик впрягается в соху, вспахивает ниву, успешно готовя её к посеву и новому урожаю. Трудом и надеждой жива человеческая душа!

На волоске от смерти

Воинский эшелон, вобравший в себя сотни жизней и судеб солдат, вёз их в неведомые кровавые будни сражений. В одном из последних вагонов ехал и наш герой.

Товарищи уже немного оттаяли сердцем от надрывного плача и отчаяния провожавших родных, а он всё ощущал прощальные объятия маленькой дочки, которую от него с трудом оторвали. Тревога и беспокойство за жену и ребёнка, одних в чужом городе, не давали покоя. Позади трудные, голодные годы с рабфаком, институтом, работой – всё оборвалось в один миг.

Ехавшие уже установили атмосферу братства и доброжелательства. В основном это были вчерашние рабочие. Иногда кто-нибудь бросал солёное словечко, вызывавшее смех. Но Петра коробил примитивный юмор, и он даже ни разу не улыбнулся.

– Ишь, белая кость, – попытался вначале при случае укорить его задиристый крепкий парень. Но, узнав от товарища Петра, что тот из бывших рабочих, пригасил свою классовую ненависть.

А поезд всё шёл, неумолимо отдаляя их всех, сильных, в расцвете лет мужчин, от вчерашней мирной жизни. Состав сильно дёрнулся, послышалась команда: «Из вагонов!»

Солдаты, обрадовавшись кратковременному отдыху, легко и упруго спрыгивали на тёплую августовскую землю. Это был тихий милый полустанок, затерявшийся в буйной зелени трав и тяжелеющих от урожая садов.

– Ешьте, солдатики, спаси вас Христос! – подошедшие женщины угощали хлебом и прохладным молоком из запотевших крынок. – Наши тоже воюют, – и пасмурно хмурилась душа от печали их добрых славянских лиц.

Остановились на полчаса. Пётр огляделся: вдалеке тёмной полоской, в дымке, тянулся лес и поблёскивала узкая ленточка реки.

– Ой, ребята, сейчас бы холодной водички. Надо на речку сбегать, ведро есть.

Разморённые теплом солдаты отдыхали на траве, вдыхая её дурманящий густой настой. Бросили жребий, идти выпало земляку Петра, тот тяжело и нехотя поднялся, взялся за ведро.

– Я схожу, – Пётр взял у него ведро и заторопился к речке.

– Ишь ты, интеллигент, а мужик хороший, – услышал он вдогонку.

Пётр шёл и нежно поглаживал густую щёточку высокой травы. И таким миром и покоем дышало это поле и высокое чистое небо, что мысль о войне казалась страшной и нелепой бессмыслицей. До притягательной прохлады и свежести речки оставались считаные шаги.

И вдруг он почувствовал, что земля глухо загудела, дрогнула, и какая-то неведомая сила больно швырнула его в сторону. Придя в себя, он поднялся на ноги и с ужасом увидел, что позади, там, где стоял эшелон и остались его товарищи, бушевал огненный смерч, а над всем этим – немецкие самолёты.

Он побежал к составу, раскалённый воздух перехватывал дыхание. Горели вагоны, а там, где недавно сидели его товарищи, дымилась глубокая воронка. Отбомбившись, фашисты улетели. Оставшиеся в живых оказывали помощь раненым, хоронили убитых. Эти минуты потрясения оставили первую глубокую зарубку в его сердце.

А впереди ждали тяжёлые бои, окружение, невыносимое и нечеловеческое испытание пленом. И часто в холодной ночи барака, где обречённые на смерть пленники метались и стонали в тревожном забытьи, он вспоминал полустанок, где по воле случая спасся от гибели. А теперь умирал на грязных нарах. Видно, так распорядилась судьба.

Но однажды распахнулись двери барака:

– Ребята! Кто живой – выходите! Вы свободны! – эти русские слова, непривычно громко прозвучавшие в их смертном пристанище, совершили чудо: полумёртвые, истощённые люди ожили, зашевелились. А те, кто покрепче, поднимались с нар… Год пролежал Пётр в госпитале, медленно восстанавливая силы.

Суждено было ему, нашему земляку, возвратиться домой. Возвратиться, чтобы умереть на родной земле: слишком много боли оставила на сердце война.

А мне, пережившей в детские годы голод, бомбёжки, гибель родных, хочется до земли поклониться всем, кто защитил нас, – и тем, кто ныне здравствует, и тем, память о ком навечно хранит наша душа.

Просто стрелок

– Сенька, опять коршун цыплят потаскает! – голос прабабки Дуни звучит грозно.

Сенька стремительно выскакивает из речки и несётся к дому. Мальчишке семь лет, приставлен «к курям». Лето пятнадцатого года. Орловская земля, война, мужики воюют, старший брат Кондрат отличился удалью: георгиевский кавалер. Сенька вздыхает:

– Везёт братьям, а я курей пасу.

Мальчик в семье десятый, последний. Шестеро старших братьев, уже женатых, на фронте.

В высоком июньском небе редкие облачка. Острый взгляд Сени заметил коршуна. В их семье все глазастые, наверно, от бабы Дуни. Ей скоро сто лет, хоть и лицом темна, но глаза зоркие, молодые. И ходит легко, бесшумно. Рука крепка: как огреет – долго будешь чесаться. Правнук на неё похож: унаследовал крестьянскую выносливость, ловкость и острый взгляд.

С войны все вернулись живые. Кондрат – полный георгиевский кавалер. И казалось Сене, что никогда не кончится детство…

Но годы летели. И снова разразилась война. Семён Михайлович был призван на фронт из Чухлинки Перовского района Московской области. В июне 1941-го стрелок 282-й стрелковой дивизии С. М. Гребенников принял все испытания войны, неся терпеливо и добросовестно этот крест.

Я перебираю пожелтевшие от времени документы солдата, скупые записи в красноармейской книжке: 282-й, 233-й, 236-й стрелковые батальоны; Западный и 3-й Украинский фронты; 8 ноября 1944-го – тяжёлое ранение, а между 1942 и 1943 годами – неволя, плен.

– Вначале нас посадили в Орловскую тюрьму, не кормили. Зачастили власовцы: «Идите с нами, Сталину – крышка!» Предлагали и в полицаи, некоторые пошли, – вспоминает Семён Михайлович. – На отказавшихся махнули рукой и отправили в Албанию на погибель: работать в рудниках. Несколько раз убегал – ловили и били беспощадно. Но потом, немного окрепнув, сбежали группой в Югославию, там партизанили. Когда подошли наши, с 1943 года воевал в составе 3-го Украинского фронта. И опять пригодились верный глаз и точный прицел стрелка.

В конце 1944-го на озере Балатон Семён Михайлович получил тяжёлое сквозное пулевое ранение бедра, год пролежал в госпитале в Румынии, закованный в гипс.

– В 1945 году готовились к встрече Нового года, все собрались дома, – вспоминает его сын. – И вдруг открывается дверь, в комнату входят два человека и с ними мужчина на костылях. Отец! Худой, постаревший, с землистым лицом. Мы плакали от радости, что живой, от жалости, что больной. Привёз с фронта медаль «За отвагу» № 3009167, костыли, пустой вещмешок и подорванное здоровье.

В 1946 году вручили медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов». Вначале определили вторую группу инвалидности, ходил с костылями, мучили раны. А потом и группу сняли. Он не хлопотал, не доказывал, что калека, работал, не прося у государства помощи за увечье, рано умер.

Его с нами давно нет, выросли внуки, лишь старенькие документы свидетельствуют о тяжёлом жизненном пути скромного русского солдата. Мы его не забудем, он жив в нашей благодарной памяти.

Прошёл огонь и воду

16 октября 1944 года танк сержанта Сенаторова Евгения Ивановича в числе первых вступил в Восточную Пруссию. На реке Ширвинте танк подорвался на фугасе… Что было до этого и после, увлекательно рассказывает наш герой Е. И. Сенаторов.

– Был я танкистом, механиком-водителем плавающего танка Т-40. В августе 1941 года под Трубачёвском встретился с танками Гудериана. За час жестокого боя экипаж подбил неприятельскую машину, но и наша вышла из строя. Бой закончили в новом танке.

Под Мценском мы подбили два вражеских танка, да и наш заглох, сшибло надмоторную броню, командир башни и радист ранены. Вытащил их из танка, перевязал: «Ползите к своим».

Захватил автомат и следом. Немцы открыли огонь, только пули над головой свистели, бежал короткими перебежками, выдохся, упал, но от немцев оторвался. Вижу, в кустах раненый радист кричит от боли. Парень высокий, я его на плечо, а он ногами по земле скребёт.

Раненого сдал возчику, ехавшему на трофее – немецкой лошади. С норовом была, не хотела слушаться. Так тот изловчился: периодически давал очередь вверх, и она рывками бежала.

Началось контрнаступление под Москвой. На быстрых Т-34 погнали врага на запад. На смоленском направлении под Спас-Демьянском приняли бой. Подбили фашистский танк и нанесли тяжёлый урон вражеской пехоте. Получил я тогда медаль «За отвагу», после ранения месяц пролежал в госпитале.

Подлечили меня, и снова в бой. И награда: орден Красной Звезды. Летом 1944 года в составе танковой части вели бои под Витебском. Получили задание: продолжать наступление и выйти на большак Витебск – Полоцк.

Наш танк стремительно прорывался, чтобы соединиться с 1-м Белорусским фронтом. На большаке разгорелась битва, противник пытался пробиться из кольца на запад, мы преградили ему путь. Там устроили фашистам «баню»: горы трупов, остатки живых стали сдаваться батальонами. Экипаж захватил две пушки, три тягача и много снарядов. За этот бой экипаж наградили, и я получил орден Славы III степени.

В бою на реке Ширвинте был тяжело ранен. Я тогда ослеп. Врач сказал: «Будем делать операцию на глазу, а пока набирайся сил». Положили на нары, рядом раненый солдат бредил: метался во сне, всё ходил в атаку. И вдруг ночью как закричит и как ударит меня в лицо, я от боли сознание потерял. Утром врач говорит: «Не сердись, сержант! У тебя от удара осколок выскочил, операция отменяется!» И смех и грех.

В январе 1945 года наш полк вместе с пехотой и артиллерией много дней пробивал оборону фашистов. В 5 часов утра загремела канонада, враз ударили сотни орудий. Стоял густой туман. Мы уничтожили вражескую пехоту, у переправы раздавили две пушки. С ходу заняли станцию, освободили деревни.

В одной из них фашисты собрали большую группу наших женщин и детей. Я тогда развил полную скорость, ворвался на танке в селение, пулемётным огнём рассеял конвойных. Измождённые, отчаявшиеся пленники плакали от радости, обнимали и целовали нас.

На подступах к Кёнигсбергу танк подбила вражеская артиллерия. Меня, раненого, вытащили из горящей машины. В госпитале я узнал, что награждён орденом Славы I степени.

Я не сразу вернулся домой. Ещё послужил в Маньчжурии, Приморском крае. Работал в отделе заготовок армии: и муку молол, и дрова пилил, склады японские разгружал.

Однажды вызвали в штаб полка. Явился.

– Сенаторов, в ваше распоряжение поступают японцы, будут сено косить.

Хотя и не знал по-японски, но общий язык нашёл, работали хорошо.

После ранений предлагали стать и шофёром при воинской части, и инструктором в учебном танковом полку. Отказывался, хотел воевать на фронте.

Мне уже девяносто исполнилось. Я помню бои, живых и погибших товарищей, они мне часто снятся. Да и осколки глубоко сидят, не дают забыть о войне.

Повезло мне: и в огне горел, и сколько боли перетерпел, а всё живу и жизнь люблю! – озорно и молодо улыбнулся Евгений Иванович. – Какие наши годы!

Золотые шары

Сорок второй год. Немцев недавно выбили из Калинина. Мы возвратились из эвакуации. Кругом пепелища: дома с почерневшими печными трубами. Я и соседские ребятишки по коммуналке (нам по шесть-семь лет) радуемся, увидев уцелевшим наше жилище.

Мамы усталые: лица серые, измождённые. В нашем доме находился немецкий штаб, поэтому жильцы принялись уничтожать следы вражеского присутствия.

Фашисты отступали в стужу глубокой осени 1941 года. Избалованные тёплыми клозетами и обнаружив их отсутствие, превратили комнаты и подпол в отхожее место. Всем нам, взрослым и детям, понадобилось несколько дней, чтобы очистить дом от скверны. Мамина приятельница пережила страшные месяцы оккупации в городе: из-за тяжело больного мужа не смогла уехать.

– Знаешь, Анечка, до смерти не забуду этого ада. Напротив нашего дома повесили партизан. Я боялась смотреть в окно. Они раскачивались на ветру с дощечками на груди… совсем мальчики. Думала, разорвётся сердце от боли и бессилия. Муж мой в Первую мировую войну был в плену в Германии, так что немецкий язык понимал. У нас поселились два немца. Один – Ганс, зверь, по вечерам напивался в стельку. В вашем доме пытали партизан, говорили, что больше всех лютовал. О другом немце, Курте, ничего плохого сказать не могу. Тайком от Ганса давал нам продукты. Фотографии родителей показывал. Откровенничал:

– Воевать не хочу! Мы отсюда живыми не выберемся. Вы так похожи на мою маму. Я её больше никогда не увижу.

В нашем доме жили работящие люди. Вчерашние крестьяне построили сарай, держали скотину. На зелёной лужайке красовались ровные грядочки буйной ароматной зелени, моркови, репы и солнышками – подсолнухи. А под окнами на клумбах состязались в неброской красоте ромашки, золотые шары.

В наш прежний зелёный оазис, в Тверскую землю, угодили горе-завоеватели: всё поле было утыкано берёзовыми крестами с немецкими касками.

Сорок второй запомнился голодом, холодом, бомбёжками. Во дворе женщины вырыли бомбоубежище, солдаты сделали сверху настил из брёвен, по стенкам тянулись лавочки. Завывала сирена, земля дрожала от бомбовых ударов. Мы сидели, прижавшись друг к другу, женщины и дети, замирая сердцем, когда взрывной волной распахивало дверь и на голову сыпалась земля. В один из налётов бомба угодила в соседний дом, так что население наших комнат увеличилось. Делились последним, помогая друг другу выжить.

А осенью у разрушенного дома на месте палисадника солнечным светом лучились золотые шары. Все любовались ими, они дарили сердцам надежду, что кончится война, вернутся домой наши папы.

– Смотри-ка: дом сгорел, всё выжгло кругом, а цветы не погибли! – заметила тётя Нюра. – Значит, и мы будем жить, дождёмся Победы!