Текст книги "Поле жизни"

Лишняя

– Гляди, ползёт, ползёт, – Санька толкнул брата, мастерившего рогатку.

Они молча смотрели на старушку, тяжело передвигающую ноги. Добравшись до завалинки, та бессильно опустилась, казалось, задремала.

У крыльца стирала в корыте бельё её младшая сноха, женщина статная, с красивым лицом фурии: недобрый прищур глаз и поджатые тонкие губы лишали её привлекательности.

– Расселась, раскоряшная! Погибели на тебя нет, – отчитывала она свекровь.

«Раскоряшная» уже плохо видела и слышала, но сохраняла ясный разум и внешнее спокойствие, хотя страдала, ощущая ледяное дыхание ненависти к себе, зажившейся, лишней. Она уже научилась отгораживаться от враждебного окружения и спасалась, погружаясь в мир воспоминаний.

Разве думала она, когда-то завидная невеста из зажиточной крестьянской семьи, что будет доживать век свой в нищете и заброшенности? Сколько пришлось пережить: раскулачивание, ранняя смерть мужа… Одна подняла троих сыновей. Хорошо хоть не сослали, многие родные так и сгинули в холодных краях.

А потом война. Немцы стояли в деревне два месяца, жили в её доме. Близкие убежали, оставив её одну. Ютилась в старой бане, с тех пор там её место. Каждый вечер молилась, чтобы утром не проснуться. Господь забыл о ней – просыпалась.

Что случилось с её детьми? Росли ласковые, послушные. Потом жён в родительский просторный дом привели – и пропал покой! Грызлись молодухи меж собой, сыновья выпивать начали. В первое время до внуков допускали, а потом, как те подросли, забыли о её существовании. И живёт она впроголодь, одежда ветхая, на ногах галоши, перевязанные бечёвкой. Ладно, снохи чужие, почему сыновья не лучше? Водка глаза залила, им не до матери.

– Бабушка!

Она почувствовала, как кто-то трогает её за плечо. Пригляделась: перед ней стояли внуки одиннадцати и девяти лет.

– Хлеба хочешь?

– Хочу, деточки, хочу.

– На, – они протянули ей свёрнутую тряпицу.

– Спасибо!

Она развернула её, нащупала холодный камень. Ей показалось, что остановилось сердце. Все мучения, унижения яркой вспышкой ослепили душу. Сгорбленная, она выпрямилась, воздела руки вверх, вдруг прорезавшимся громким голосом закричала:

– Будьте прокляты!

Мальчишки вначале засмеялись, но так был непривычен грозный вид старухи, что испугались и убежали.

К вечеру она умерла.

– Отмучилась, – вздыхали её ровесницы.

Весть о том, что Степанида прокляла внуков, разлетелась по деревне.

– Ох, не к добру это, – сказала рассудительная Петровна. – Так издеваться над старым человеком – большой грех! И проклинать – тоже большой грех!

Шли годы. Входили в силу молодые, все постепенно покидали деревню. Только летом жизнь возвращалась в дом: о нём вспоминали наследники – дачники.

Но не всё ладно с потомками Степаниды – рок выморочности преследует их. Старший внук, протянувший бабушке камень, в пьяной ссоре зарезал брата. Отсидев в тюрьме восемь лет, вернулся чуть живой и вскоре сгорел от туберкулёза…

Летом я была с подругой на старом деревенском погосте. Навестили её близких, обретших там вечный покой. Принесли полевых цветов. Вижу, отошла Галина в сторонку, положила цветы на еле заметный холмик.

– Здесь лежит Степанида, о которой я тебе рассказывала. Её дом рядом с нашим, и я видела, как внуки угощали бабушку камнем. Это злодейство меня потрясло. Плача, я рассказала об этом маме. Она привела несчастную к нам, накормила (в сорок седьмом году голодали).

И молю Бога, чтобы милосердие не покидало людские сердца.

Мощь корней

Мне не нравился мой нос: не как у деревенских ребят и вообще какой-то не такой… У всех носы задорно смотрят вверх – курносые, с веснушками-конопушками, а у меня – прямой.

– Конёвый нос, конёвый нос, – часто кричал Витька Сонечкин, когда я пробегала мимо его дома. А вдогонку неслось:

– Ритка – буржуйка, у тебя дед – буржуй!

Моему терпению пришёл конец. Я бросилась к нему с намерением вцепиться в овин его нечёсаных волос; но в глазах засверкали искры, и два солёных теплых ручейка заструились по губам.

– Потерпи, – тётя Маруся осторожно прикладывала к горящему носу мокрую тряпку, то и дело окуная её в тазик с колодезной водой. – Такой носик – украшение, беречь его надо. Я подобный видела на лицах античных статуй в Италии. Как давно это было!

– А мы туда поедем?

– Теперь уже нет. А ты обходи стороной этого мальчишку и больше не дерись.

– А что он дедушку обзывает буржуем?

– Это кто меня обзывает? – дедушка вошёл в комнату.

– Витька Сонечкин!

– Это который ногу ломал? Благодаря тебе, Маруся, хромым не остался. Выходит, ногу поправить можно, а мозги – нет.

– Это он по глупости: слышит взрослые разговоры. Не обижаюсь на людей. Жизнь тяжёлая, безрадостная, многие похоронки получили, не обошли и их.

Сейчас я траву заварю, примочку положу – отёк быстро спадёт. Только больше не дерись. Знай: дедушка очень хороший, умный человек, подрастёшь – многое поймёшь и будешь им гордиться.

Лёгкие касания тёплых рук тёти Маруси, душистый аромат снадобья. Целебная примочка вернёт моему пострадавшему «римскому» носу прежнюю форму.

Дедушка Иван Васильевич и Мария Ефимовна

А потом я пила парное молоко нашей Динки. Горести позади, день благополучно завершался. Земля, распрощавшись с прозрачной голубизной июньского неба, встретилась с вечером, его затихающими звуками, покоем, обнимающим природу, людей. Не верилось, что вдалеке от этих мест идёт страшная война. И сон мой до сих пор беспокоен: я боюсь услышать вой сирены – сигнал воздушной тревоги, что значит, надо бежать в бомбоубежище. Как хорошо, что я у дедушки в деревне.

Год назад, в сорок втором, он привёз меня из Калинина. В первое время, обессилевшая от истощения и малокровия, я больше лежала. Мои любимые игрушки, мишка и зайка, были рядом. В сорок первом, когда немцы подступали к Калинину, мы успели уехать, мишку и зайку я не оставила врагу.

Иногда заходила Валя, дочка тёти Нюры, у которой мы снимали полдома.

– Скоро поправишься. Я тебе речку покажу. У нас в лесу хорошо, будем собирать ягоды. Только не помирай… Поешь сушёной черники, она полезная, – Валя протянула блюдце с ягодами. – Мне нравится, только от неё губы синие. Мамка сразу узнает, что я в чулан лазила.

– Попадёт тебе.

– Нет, я скажу, что тебя угостила, не заругается.

Здоровье моё пошло на поправку. Меня согревали любовью и заботой тётя Маруся и дедушка. Если бы мама была рядом, то о лучшей жизни и мечтать не надо.

Все деревенские занятия мне по душе: я бегаю босиком, кожа на пятках задубела, чёлка выцвела на солнце. Причёска удобная: не надо расчёсывать волосы, заплетать косички. Каждый день с подружкой Валей по-собачьи барахтаемся в быстрой Медведице.

Мы неразлучны, живём рядом. Валина мама, тётя Нюра, ласковая и добрая. Бывает, прижмёт нас с Валей к груди:

– Дитятки вы мои ненаглядные!

У неё красивые печальные глаза, волнистые пшеничные волосы. Мне нравится смотреть на неё. Тётя Маруся как-то заметила:

– Нюра, ты ведь красавица. Эх, кабы тебе да другую жизнь!

Валя не раз предлагала:

– Пойдём к мамке на скотный двор, картошку ей отнесу.

Тётя Нюра возвращается поздно, еле тащит ноги в больших кирзовых сапогах. От усталости валится у печки на телогрейку, отлёживается, потом принимается за дела. У Вали есть пятилетний братишка Гена. Как получили на отца похоронку, из соседней деревни приехала свекровь тёти Нюры, упросила отпустить с собой мальчика. Он как две капли воды походил на её сына Григория, когда тот был маленьким.

– А теперь у неё нет ни Гриши, ни Васи, – по-взрослому вздыхала Валя.

Деревенская жизнь обогащала сознание и душу новыми яркими впечатлениями, открытиями. За околицей раскинулось ржаное поле с синими звёздочками васильков – глаз не оторвать от такой красоты! А в лесу волновали своей загадочностью звуки «ку-ку, ку-ку», они то отдалялись, затихая, то приближались. И замирало сердце: «Кукушка, кукушка, сколько лет мне жить?»

И казалось, сильнее трепетали листочки на берёзе, будто тоже переживали, что не получу ответа.

Утром просыпалась от звонкого пения петуха, рядом с ним, у завалинки, дородные куры вели меж собой неторопливый разговор, поглядывая на распахнутое окошко: не посыплет ли зёрен щедрая рука хозяйки?

Тётя Маруся успела накормить всю живность: поросёнка Кузьку, козлят Ваньку и Маньку. Дина уже ушла со стадом. Её малые дети остались на нашем попечении.

После завтрака я выведу их на прогулку за сарай на сочную травку, заодно нарву плетушку для Кузьки. Вначале он выбирает хвощи, с удовольствием их уплетает, кажется, что улыбается. Кузя весёлый, упитанный, у него глаза в метёлочках белых ресниц, круглый пятачок, задорный хвостик. Вечером тётя Маруся выпускала его из хлева, и, обретя свободу, радостно похрюкивая, Кузька нёсся на полянку за домом, чтобы порыться пятачком в разнотравье, почавкать вкусные корешки и вдоволь наваляться на зелёном ковре. Я, свидетель его забав, слежу, чтобы не добрался до грядок: огород за шатким плетнём – соблазн велик, Кузя не раз там побывал.

В детстве день тянется долго-долго. Я успевала искупаться в речке, погулять с Кузей и козлятами и много чем заняться. Мои подшефные росли как на дрожжах. Козлята, как выпустишь, разбегались в разные стороны. Ванька шалить научился: бодал меня крутым лбом, сильный стал – чуть с ног не валит.

Вчера с ребятами ходила за черникой. Испытала восторг, увидев поляну, усыпанную ягодами, крупными, блестящими, а такими вкусными – так бы ела и ела…

Вернувшись домой, перебрала, что в корзинке осталось, рассыпала в сенях на дерюжке, чтоб проветрились. Выпустила козлят на прогулку, угостила их ягодами, вмиг слизнули – губа не дура!

Сегодня они вели себя спокойнее, не носились как угорелые. Вспомнила, что дверь в сени открыта, а рядом, во дворе, гуляло куриное семейство. Надо дверь закрыть, чтобы в сени не зашли. И вовремя спохватилась: самая шустрая хохлатка уже на ступеньках.

Прошла в избу воды попить. Вернулась – Манька у завалинки, Ваньки не видно. Куда подевался? И слышу, будто кричит он, но звук – как из подземелья. Я к колодцу, он рядом с домом стоял, а крышка на нём открыта. Со страхом заглянула внутрь: в глубине что-то плескалось и донеслось слабое «ме-е». Меня прожгло: Ванька там!

– Помогите, помогите, – в отчаянии кричала я.

Нинка Сонечкина побежала в контору, вскоре пришёл дедушка с рабочим. Но раньше их оказались у колодца Вова и Петя Фёдоровы, жившие по соседству. Было им лет по шестнадцать, по моему восприятию – взрослые дяденьки. Баба Настя говорила о внуках тёте Марусе:

– Бог нам их дал, безотказные, по хозяйству помощники. С меня что взять? Я с костылём не помощница, спину разогнуть больно: сорвала, мешки таская. Дочка на работе целый день. А я ночи не сплю, молю Царицу Небесную, чтоб война быстрее кончилась, чтоб на войну ребят не взяли. Хватит того, что сыновья воюют – тревога сердце рвёт…

Свою помощь предложил Вова:

– Иван Васильевич! Я слазаю, мы прошлым летом с Петькой из этого колодца кошку достали.

Но дедушка Вову остановил:

– Не торопись. Вот Миша вызвался, а мы ему поможем.

Миша встал в ведро, дедушка и ребята осторожно спускали его вниз. Время будто остановилось, потом донеслось:

– Поднимай!

Операция успешно закончилась: Миша с Ванькой извлечены из западни, жертвой которой стал козлёнок.

– Спасибо, Миша, спасибо, мальчики! Я в долгу не останусь.

Дедушка взял меня за руку:

– Деточка, пойдём домой.

– А как же Ванька? – прошептала я.

– Его Миша похоронит.

Вечером я отказалась от ужина и, уткнувшись лицом в подушку, оплакивала козлёнка. Уже сквозь сон услышала слова тёти Маруси:

– Бедная девочка! Тяжело ей будет в жизни с такой ранимой душой…

Утром тётя Маруся протянула бутылку:

– Риточка, отнеси бабе Насте растирку, только не разбей.

В целости и сохранности доставила зелье по назначению. Баба Настя захлопотала:

– Милка ты моя, сейчас сушёной свёколки насыплю, прими – с чаем больно хорошо.

– Спасибо, не надо! А то тётя Маруся заругает: гостинцы брать не велит.

В избу зашёл Петя.

– Петь, не знаешь, где Ванькина могила?

– Не знаю, его Миша унёс.

– И где этот Миша? Как сквозь землю провалился…

У нас с Валей начиналась новая жизнь: станем первоклашками. Из своих запасов тётя Маруся достала отрез тёмно-синей шерсти и сшила нам по платью.

– Дайте-ка я полюбуюсь на вас. Какие вы хорошенькие и совсем-совсем большие!

Мы с двух сторон кинулись обниматься и целовать нашу благодетельницу. Казалось, что на всём свете мы самые нарядные и счастливые.

Школа находилась в шести километрах от деревни. Все умещались в одной телеге, устланной душистым сеном. Впереди сидел дядя Костя и управлял Красоткой. Она ровно бежала по дороге, окружённой плотной стеной елей и сосен. Лес таинственный, бескрайний, а воздух пропитан терпким ароматом смолы. Иногда в пути Красотка останавливалась, и мы рассыпались по кустам. В желтеющей траве я выбирала зелёные былинки и подносила их Красотке. Считала её почти своей, дедушка ездил на ней на объекты, где шли лесозаготовки, и, бывало, брал меня с собой. В одну из поездок знакомый рабочий «порадовал»:

– Спасибо тебе, Рита! Хорошего козлёнка вырастила, такой вкусный…

Потрясённая услышанным, я спросила:

– Так вы его съели? – и возненавидела эту довольную рожу.

На обратном пути дедушка меня успокаивал:

– Не верь ему, пошутил он!

Хотелось бы не верить, но появилось сомнение в правдивости слов дедушки.

Как обычно, я выпустила Кузьку на прогулку, и он привычно подрывал угол амбара. Пытаясь воспрепятствовать его диверсии, не могла сдвинуть поросёнка с места. Подошла Валька, оценивающе посмотрела на Кузьку:

– Вон как налился, как на дрожжах растёт. На Красную горку с мясом будете. Угостишь печёнкой?

– Ты что? Кузьку нельзя резать – он всё понимает.

– А тебя не спросит никто. Для чего тогда скотину держать?

– Сама ты скотина! Я больше с тобой не хочу водиться.

– Чудная ты. Хоть кого спроси, тебе то же скажут!

Всё-таки неправильно устроена жизнь. Вот и тётя Нюра кошку Мурку утопила в речке. Валька показала место, где она колыхалась на дне с камнем на шее, ещё не унесло течением. Бедная Мурка, она по чугункам лазила, потому что голодная была. Увидев, что я поставила у печки блюдце с едой, хозяйка сказала:

– Кто ж в деревне кошек кормит! Нечего баловать, пусть мышей ловит – уже стаями ходят.

И к тёте Марусе в немилость попала. Недавно дедушка принёс три живые рыбины, они ещё хвостами били. Так кошка одну схватила и побежала. Погнались за ней, Мурка с добычей под амбаром спряталась. Долго не вылезала, а потом несколько дней на глаза не показывалась.

– Наверно, объелась и умерла, – предположила я. С Валей поделилась своей догадкой, она только засмеялась:

– Ты что? Она умная: знает, что попадёт. Где-нибудь затаилась. Считай, подписала себе смертный приговор…

С Валей я сидела за одной партой. В школе нравилось. Учительница Елена Ивановна добрая, не сердится и на доске красиво пишет.

– Тебе хорошо, ты уже читать умеешь, а я буквы ни в жисть не запомню, – печалилась подружка.

– Научишься, я тебе помогу.

Часто вспоминала папу, читали мы с ним книжки, ходили в театр и музей. Не хотелось верить, что больше его никогда не увижу. А может быть, что-нибудь напутали в бумагах и он жив? Украдкой писала ему письма и в каждом рисовала букет ромашек с жёлтыми серединками.

На день рождения дедушка подарил мне пять цветных карандашей и стёрку. Карандаши яркие, на них непонятные буквы поблёскивают – красота, глаз не оторвать. В классе ни у кого таких не было. Кто желал, тому давала в руках подержать и порисовать. Валька ревниво следила, как карандаши расходятся по рукам:

– Много не раскрашивайте, только маленько, а то ничего не останется…

И однажды, придя с переменки, я не нашла их в сумке. Заглянула в парту, пошарила по полу – нигде не было. Дождавшись конца урока, я сказала Елене Ивановне о пропаже.

– Дети, задержитесь, вероятно, кто-то из вас забыл Рите отдать карандаши. А сейчас их надо вернуть.

Все затихли.

– Кто взял – отдай, – выкрикнул Коля-большой, – Рита не жадина, порисовать давала. Вот у меня нет, – вытряхнул свой мешок.

Другие ребята потянулись к сумкам, следуя его примеру.

– Дети, остановитесь, проверять не будем. Подождём до завтра: утро вечера мудренее. Я уверена, что карандаши найдутся, вы все хорошие ребята.

Вечером дедушка спросил:

– Ты что печальная, не заболела?

– Карандаши потеряла.

– В классе пропали, – уточнила тётя Маруся. – Но самое главное – с учительницей повезло, оказалась приличным человеком: запретила проверять сумки, не унизила человеческого достоинства невиновных детей, хотя они этого, может, не осознали. Из подобных моментов формируется свободная личность.

– Философ ты наш, – улыбнулся дедушка, – я с тобой абсолютно согласен.

– Надо спросить, кто такой философ, – подумала я, засыпая.

Утром в школе меня ждал сюрприз: подняла крышку парты, увидела свёрток.

– Валя, что это?

– Давай посмотрим.

Я развернула – карандаши и стёрка.

– Ура!

Кто-то исправил свою ошибку, а кто именно, так и осталось тайной.

Я, не имея жизненного опыта, понимала, что мои родные по разговору, поведению отличаются от людей, живущих в деревне. Уже давно меня никто не обзывал буржуйкой, и отношение к нам было доброжелательное. Как-то услышала разговор тёти Маруси и хозяйки:

– Мария Ефимовна, как хорошо вы готовите и как много умеете.

– Нюра, в детстве я жила как в раю, всему научилась в родительском доме, да и в гимназии были уроки по домоводству. Мы с сестрой – близняшки, так друг перед другом старались, у кого лучше получится. А результаты одинаково успешны: всегда были первыми в учёбе, музыке, танцах. Счастливая, невозвратная пора.

– Я сразу поняла, что вы не такие, как мы. Повезло вам, а мне и вспомнить нечего: без радости жила, одни заботы да работа. А теперь одиночество: сколько мужиков погибло, а детей нам, бабам, поднимать.

Вот почему тётя Нюра грустная: у неё жизнь тяжёлая и скучная. Жалко её…

Недавно из Москвы приезжали ревизоры, сидели неделю в конторе, бумаги проверяли. Вечером в доме пахло валерианкой: у дедушки болело сердце. Зря переживал – ему записали благодарность за работу.

– Маруся, завтра у нас гости, ты уж встреть их так, как только ты умеешь.

– Не беспокойся, не подведу.

И началась варка-жарка. В русской печке в чугунке поспевала куриная лапша, от её запаха я сглатывала слюнки. Правда, есть её не могла, догадываясь, что в чугунок угодила серенькая курочка: заметила во дворе знакомые пёрышки. Я чистила картошку и тёрла её на крахмал. И вскоре в большой кастрюле остывал кисель, а на столе красовалась картофельница с румяной корочкой.

– Рита, достань огурцов и грибов.

Я быстро спустилась в подпол, открыла крышки бочек. И вот они – красавцы огурчики, хрустящие, в пупырышках, и рыжики в ветках укропа, благоухающие ядрёным ароматом приправ.

К обеду хлопоты закончились. Стол накрыт, содержимое блюд такое соблазнительное, я уже кое-что чуть попробовала, не удержалась.

Вскоре пришёл дедушка с двумя мужчинами. Один из них высокий, на вид серьёзный, а у другого глаза весёлые, добрые. Они представились:

– Владимир Николаевич.

– Александр Васильевич.

– Иван Васильевич, познакомьте нас с вашими прекрасными дамами, – улыбаясь, сказал весёлый.

– Прошу любить и жаловать: Мария Ефимовна и Маргарита – моя семья.

– Маргариточка – цветочек, рано в поле расцвела, – нараспев произнёс Александр Васильевич.

Судя по тому, с каким аппетитом вкушали гости угощение тёти Маруси, обед удался. Начались взрослые разговоры, а я, насытившись, встала, чтобы уйти на улицу.

– Риточка, – обратился ко мне Александр Васильевич, – ты петь умеешь?

– Умею: песни и частушки, – не растерялась я.

– Давай частушку.

– Ты сорока-белобока, научи меня летать. Невысоко, недалёко, чтобы папочку видать.

– Здорово! Артисткой будешь. Внучка у вас талантливая, Иван Васильевич, – оценил мой вокал весёлый гость.

– Да, да, – закивал головой серьёзный.

Оказывается, и строгий дяденька умеет улыбаться. Может, раньше есть хотел, а поел, сразу подобрел? Я заметила, с каким уважением гости обращались к дедушке, и гордилась им. Он никогда не повышал голоса, я не видела его рассерженным. Мне он казался красивым и молодым, хотя и волосы седые.

Иногда навещал нас Иннокентий Львович, доктор из райцентра. Дедушка всегда радостно его приветствовал, и они долго-долго говорили. Урывками я слышала упоминание о Питере, Соловках. Видно, были у них общие знакомые, но где-то далеко.

Тётя Маруся сказала, что это очень хороший доктор и раньше он жил в большом городе.

– А почему он уехал оттуда?

– Так получилось, сейчас ты не поймёшь. Подрастёшь – обо всём узнаешь.

Училась я с удовольствием, подружилась с одноклассниками, некоторые добирались из соседних деревень. Валя повеселела: выучила буквы, теперь я получила задание по арифметике, чтобы подружка разобралась с премудростями этой науки.

Часто залезали на печку, на полатях лежал мешок с горохом. Расковыряв в нём дырочку, доставали по горошине, а потом, набрав горсть, я раскладывала на тканой дорожке «счётный материал», то прибавляя, то убавляя его количество. Мы наперегонки считали, а потом скатывались по ступенькам на пол.

Валя просила, чтобы я рассказала какую-нибудь историю. И тут фантазия уводила меня далеко, придумывала сюжеты на ходу, вплетая их в уже знакомые.

– В тот раз не так было, – недоумевала подружка.

– Не нравится – сочиняй сама.

– Я не умею!

Жизнь шла своим чередом. Впервые я оказалась в счастливой близости к природе, и её изменчивость, незабываемые картины в разные времена года навсегда остались в моей памяти.

Миновала осень, телегу сменили сани. Красотка бежит ровно, старается, чтобы мы не опоздали в школу.

Кажется, что сосны и ели стали меньше ростом. Как в белой перине, утопают их стволы, на игольчатых ветвях пышными шапками лежит снег, укрывая от студёного ветра вечнозелёных красавиц.

Не стало Кузьки. Предсказание Вали сбылось. И когда тётя Маруся наливала из чугунка наваристый суп, я сидела за столом, не притрагиваясь к ложке, рукавом утирая слёзы:

– Кузьку едят. Как они не понимают, что я не могу есть моего друга!..

Случалось, я сопровождала тётю Марусю, когда она навещала больных. Вот и сегодня я её помощница: аккуратно несу железную коробку со шприцами.

Нас приветливо встретила молодая женщина Татьяна:

– Мария Ефимовна, с мамой плохо. Как принесли похоронку, так сердце и хватает.

Тётя Маруся ласково, с сочувствием успокаивала Елену Ивановну, сама в это время мыла руки, набирала шприцем лекарство, я, как заворожённая, наблюдала за её работой.

– Теперь станет легче, пейте таблетки, я оставлю и буду вас навещать.

– Спасибо, что бы мы делали без Вас. Вот гостинец, примите, – Татьяна протянула корзину, прикрытую полотенцем.

– Уберите, самим пригодится. Сейчас горе ко многим заглянуло: у Риты отец погиб, у Ивана Васильевича – дочка. Всем тяжело.

– Спасибо Вам за ваше доброе сердце!

Я не раз слышала эти слова, обращённые к тёте Марусе. И мне хотелось быстрее вырасти и лечить больных, как она. Часто я относила таблетки Бычковым, их дом стоял на краю деревни. Робея, поднималась по ступенькам крыльца, стучала в дверь.

– Ангел мой пришла, – встречала меня бабушка Аграфена, – проходи. Федя, сейчас полегчает, лекарство принесли.

Федя возвратился с фронта после тяжёлого ранения, контуженный. Слышала тихие стоны, боялась глянуть в его сторону. Взрослые говорили, что он не жилец. Ему двадцать лет, как папиному брату Славе. Тот погиб, а Федя вернулся и мучается. Бедный…

Вскоре односельчане провожали Фёдора в последний путь. Я стояла под кроной вековой сосны деревенского кладбища и смотрела, как тяжёлые комья падали на крышку гроба воина, жизнью своей защитившего родную землю и принятого ею.

Не успела оглянуться, как повеяло весной. Небо будто выше стало, в лесу сосны и ели расправили плечи-ветви, и сугробы начали стремительно оседать, земля освобождалась от снежного покрывала. Вот и Медведица взбунтовалась, вырвалась из берегов, бурлящая темноватая вода подступила к амбарам, приусадебным участкам.

Мы с Валькой сидели дома, смотрели с завистью в окошко, как в образовавшейся глубокой луже мальчишки пускали бумажные кораблики. А у нас не было резиновых сапог. Тётя Маруся дала примерить свои, обернув наши ноги портянками. Но стало ясно, что до этой обувки ещё расти и расти… Никакие портянки не помогут.

То, что дедушка занимался серьёзным делом, я поняла, когда в первый раз зашла в контору. Из его кабинета слышались голоса, потом распахнулась дверь, и, оживлённо разговаривая, вышли рабочие. Один, Сергей, бывал у нас дома:

– Дедушке пришла помогать?

– Поесть принесла.

– Молодец, покорми его. Иван Васильевич – всему делу голова. Он и ложился поздно. При свете керосиновой лампы дедушка писал. Его пальцы быстро летали над костяшками счёт: щёлк-щёлк. Это складывались рубли и копейки. Я уже научилась считать, только не так быстро.

В углу избы, на полочке, стояла небольшая икона – тётя Маруся сказала, что на ней святой Николай Чудотворец. Я его рассмотрела: старенький, волосы белые и совсем не грозный. Дедушка молился утром и вечером, казалось, беседовал с родным человеком. А в школе сказали, что Бога нет. Кому верить?

К дедушке тянулись люди. Самым желанным гостем был доктор Иннокентий Львович. С его появлением будто светлее становилось наше жилище. Я видела, что в его присутствии оживлялись мои родные, их лица освещались улыбками.

Затаив дыхание, слушала, как поёт доктор. Его звучный голос лился свободно, и слова песен красивые. Казалось, что Иннокентий Львович то грустил, то радовался. Так впервые жизнь открыла мне очарование романса.

Запомнился мне Иван Николаевич, лесник, человек весёлый, мастер разговорного жанра. Раз он появился – готовься слушать новую историю. Попытаюсь воспроизвести одну из них.

По малолетству я не проявляла особого интереса к разговорам взрослых. А мама помнила подробности сюжета, потому что, приезжая к нам погостить, и познакомилась с Иваном Николаевичем.

– Думал ли я когда, что Мишка, мой троюродный брат, поднимется так высоко и все будут о нём знать! Даже город Тверь на Калинин поменяют.

Ничего особенного в нём не замечал: хозяин не больно справный, изба неказистая. Вот и поехал в Питер за лучшей жизнью, на завод устроился. Но, видно, слесарить не понравилось. К революционерам потянулся, и гляди-ка! Кто сейчас? Член правительства! Чудеса!

Перед войной он приезжал сюда, всё-таки места родные. Как положено, с охраной. А меня к тому времени жизнь изрядно поколотила, переживаний на троих хватит. Когда раскулачивали, чуть было не загребли – нашли кулака. Работали всей семьёй, без продыху, батраков не нанимали. Но, слава богу, не тронули. Председатель сельского совета шепнул:

– Иван, от греха подальше, перебирайся в сторожку, с глаз долой.

Я недолго думал, к тому времени пустовала она. Лесник умер, а семья куда-то уехала. С тех пор я там и обосновался.

В тот раз, когда Михаил Иванович гостил в деревне, произошло недоразумение. Любил он посидеть с удочками на берегу Медведицы, аккурат напротив омута. Вода там чёрная, глянуть страшно… Чего его туда тянуло? Охрану прогонял, чтоб не мешали. Так они всё равно в траву залегали. Ведь случись что – голова с плеч!

И понесла меня нелёгкая по какому-то делу по берегу: так дорога короче. И вижу – сидит Михаил Иванович, не шелохнётся, похоже, задумался. И захотел я о чём-то спросить у него породственному… Ну, я и крикнул, чтоб услышал. Сами знаете, голосом Бог не обидел.

– Михаил Иванович!

Он как руками вздёрнул, вскочил, и слова, как из пулемёта, – почище сапожника! Видно, сильно испугался от неожиданности. Тут и стражники из засады повыскакивали – и на меня. Колотушек не схлопотал, быстро отпустили, он велел. А я со страху забыл, о чём у него спросить хотел. Еле ноги унёс…

Каждый раз, прощаясь, Иван Николаевич приглашал в гости:

– Выберите время, посетите отшельника, пасеку покажу, поделюсь медком душистым.

– Спасибо! Летом нагрянем обязательно. Вчера салфетку довязала, передайте супруге, – тётя Маруся протянула гостю свёрток. – Сделала, как она просила.

– Вот обрадуется! Спасибо, знатная Вы мастерица!

Скоро, скоро пригреет сильнее солнышко, весна набирала силу. Медведица вернулась в привычное русло, подсохли луга, будто и не было разлива её бурлящей воды. Как-то стремительно, словно прозрачные зелёные облака опустились на берёзки, расправлялись её нежные листочки. Мы уже бегали налегке, скинув немудрёную одёжку, радостно подставляя лица стремящимся с небес тёплым потокам воздуха, освежённым терпким дыханием бескрайних лесных массивов.

На Пасху катали по деревянным желобкам окрашенные яйца. Похорошели, расправили натруженные плечи женщины в соку, старушки принарядились, достали из сундуков наряды, в которых форсили их мамы и бабушки. Всех объединяло радостное настроение, душевный подъём: весна сорок пятого – ожидание скорой победы и счастливых встреч с любимыми, кому суждено вернуться.

Подростки собрались на пятачке у высокой берёзы. Её царственно-пышный шатёр из зелёных ветвей на фоне незабудко-вой голубизны небес и проплывающих белых облаков выглядел сказочной декорацией, задуманной и сотворённой природой. И среди этой красоты оживали души людей после испытаний многотрудных военных лет.

Мы, малышня, крутились вокруг стайки девчат, всё примечая. Какие все хорошенькие! Ситцевые платья ладно сидят на крепких фигурках, белеют начищенные зубным порошком парусиновые тапочки.

Гена, признанный музыкант, коснулся струн балалайки, и чудилось – рассыпались и застучали по камешкам серебряные монеты. И звуки задорных частушек вторили их звону. Настя повела плечиками, топнула ножкой:

 
– Полюбила Ванечку,
Он глядит на Танечку.
Расскажите, облака:
Я свободная пока!
 

Девочки вытанцовывали друг перед другом, вероятно, строки рождались на лету и выплёскивались, приоткрывая сердечные тайны плясуний.

Обратила внимание – туча жуков кружилась в воздухе, некоторые тяжело шлёпались на землю. Смотрела на них со страхом: почему-то вспомнила немецких бомбардировщиков. Живя в городе, я научилась различать их по гулу моторов. Навсегда хочу забыть вой сирены, холод тесной землянки, где мы сидели, плотно прижавшись друг к другу, и с замиранием сердца чувствовали, как вздрагивала земля и на голову сыпался песок. Значит, где-то рядом упала бомба…

К вечеру, устав от впечатлений дня, беготни, праздничной сытости, добралась до кровати. Из раскрытого окна доносился голос пастуха, которому вторил нестройный хор его подопечных: блеяли бестолковые овцы, шарахались, как всегда, не помнили, где их двор. Степенные коровы, увидев хозяйку, радовались: му-му!