Текст книги "Про Иону (сборник)"

Надо сказать, что торт довольно ломкого состава. Там же орехи, цукаты и основа хрупкая – вроде безе, но не безе. Фима весь в крошках, лицо замазано в креме. На нас стали обращать неприятное внимание. А Фима хоть что. Следующий кусок даже не ест, а жрет, как свинья. Тут уже дело не в культуре поведения, а я не знаю в чем.

Мишеньке не по себе, он не привык. Я его приучила к аккуратности. Он положил кусок обратно в коробку и смотрит под ножки, на землю.

Я сделала замечание Фиме:

– Веди себя как человек. У тебя терпения нет, чтобы кушать. Люди смотрят. Ты вызываешь поведением отвращение. И ножом размахиваешь, как пьяный хулиган.

И тут я осознаю, что Фима меня не слышит. Запихивает и запихивает в себя торт. А торт не лезет. Рассыпается по рубашке, по пиджаку, по брюкам, по скамейке. На земле горка. Белая-белая. Похоже на цветок каштана.

Мишенька крепился-крепился – и заплакал.

Я его схватила, закрыла руками ему лицо и прижала к себе.

– В последний раз тебе ставлю условие, Фима. Будь человеком. Устроил цирк. Чего ты добиваешься?

Фима отвечает крайне неразборчиво, потому что рот забит тортом:

– Идите домой. Вторую коробку заберите. Эту я один доем и в Остер поеду.

И тут я понимаю, что он окончательно сумасшедший. Не знаю, как до меня дошло.

Чтобы его не нервировать, забрала второй торт и быстро-быстро с перебежками пошла с Мишей. Оглянулась один раз: Фима подчищает пустое днище, когтями скребет, как собака. А на него уже никто и не смотрит. Разбежались.

В каком состоянии мы с Мишенькой добрались домой, не помню. Он с опаской поглядывал на коробку с тортом и сжимал мою руку – сильно-сильно.

Было еще не поздно. Мирослав находился у мамы после работы.

Мишенька попросился к нам в кровать, чего раньше не случалось. Хныкал и жаловался, что ему страшно. А ведь большой мальчик.

Я лежала с ним рядом и понимала, что эту новую беду мне надо нести самостоятельно. Мирослава подключать нельзя. Он решит, что у Мишеньки плохая наследственность, и в конце концов тень ляжет на ни в чем не повинного мальчика.

Мирослав пришел совсем ночью. Увидел, что Мишенька на нашей кровати, и обрадовался. Я ни словом не проговорилась об ужасном проявлении Фимы. Сказала, что документы оформили и что Суркис уплыл в Остер.

Когда Мирослав ужинал, заметил на подоконнике коробку с тортом. Удивился, где удалось купить. Я сказала, что повезло случайно. Специально для его мамы. Достался только один.

Мирослав спросил:

– А как же Мишенька? Ему обязательно надо покушать торт. Давай разделим на две части. Одну, в коробке, – маме, одну – Мишеньке.

Утром я так и сделала. Мирослав взял полторта с собой на работу, чтобы после занести Ольге Николаевне. Вторую половину после ухода Мирослава я искрошила в уборную, пока Мишенька спал.

Меня мучило воспоминание о прошедшем дне. В голове появилась мысль, что Фиминого чемоданчика в скверике на скамейке не было. Он его где-то оставил. Посмотрела дома – нету. Значит, или в магазине, где покупал железную дорогу, или в милиции. Но какая разница? А разница в том, находился паспорт или лично с ним, или в чемоданчике. Если с ним, есть надежда, что Фима доведет дело с пропиской до конца. А если нет, жди его с визитом и снова возись. А облигации я как не собиралась от него принимать в качестве отступного, так на них и наплевала. Даже за подписью государства. Хоть это, конечно, не по-хозяйски.

Я решила ничего не предпринимать, так как что я могла сделать.

Вечером Мирослав собрал железную дорогу, и, несмотря на позднее время, они с Мишенькой долго играли. Красные вагончики ездили по окружности, и мне казалось, что конца не будет. Аж голова закрутилась.

Мишенька смеялся, Мирослав смеялся и громко кричал:

– Ту-ту-у-у!

Мишенька повторял за ним и тянул ручки вверх.

Да, дети быстро переключаются. У них мало внимания, и они направляют его на что-то одно. Я же не могла переключиться с Фимы ни на что.

И точно. Через два дня пришла телеграмма от мамы. Днем, когда Мирослав был на работе, а Мишенька в садике. «Почему задерживается Фима волнуемся».

Я ответила также телеграммой: «Не волнуйтесь задержали бумаги».

Сама же пошла в милицию к Тарасенко. Описала ему ситуацию и попросила принять участие. Он сначала посмеялся, мол, и погулять нельзя свободному мужчине. Но потом я ему выговорила, что тут не до смеха, так как характер у Фимы неуравновешенный и для его же пользы надо принять срочные меры. Упомянула и про чемоданчик, и про паспорт – то ли в чемоданчике, то ли при самом Фиме. Причем без прописки.

Федор Григорьевич обещал сделать все, что можно. Но только немного позже, примерно через неделю, если Фима сам не объявится. Пока посоветовал, если я хочу, обойти всех Фиминых знакомых в Киеве и послать телеграммы кому можно вне города. Бывали частые случаи, когда человек, склонный к употреблению алкогольных напитков, прибивался к знакомым и пил себе в удовольствие в состоянии беспамятства, а милиция тратила силы. Предложил также немедленно из его кабинета позвонить в справочную по несчастным случаям. Я попросила сделать его это лично. Все-таки к начальнику милиции отношение будет другое. Он позвонил. Суркис Ефим Наумович по спискам не проходил. Безымянных не оказалось. Если не считать двух женщин цыганского вида без документов и одного безногого инвалида на тележке.

Ну что. Телеграммы рассылать некуда, кроме как маме в Остер. Но там про Фиму ничего не подозревали. В Киеве же его знакомых, кроме разве что покойного Лени Яшковца, я не знала.

Сейчас же я пошла к дяде Лазарю на производство. Он как раз трудился над чем-то устрашающего вида – железяка зажата в тисках, и Лазарь напильником по ней шкрябал туда-сюда, туда-сюда. В шуме и гаме что-то попыталась объяснить, но Лазарь только махал руками. Конечно, уже несколько лет таил на меня злость. А тут наконец-то я обнаружилась без приглашения и что-то прошу. Это он сразу понял, хоть давно был глухой, и, видно, с периодом времени еще больше оглох. Что его не извиняет. К тому же он как известный передовик, любящий выставлять себя перед всеми, якобы боялся хоть на минуту бросить свои металлические изделия повышенной точности. Заставил меня топтаться до обеда. Я осталась ждать возле проходной. Хорошо, что недолго.

Пока стояла, наметила конспект. Ничего подробного. Только вопрос, когда Лазарь видел Фиму в последний раз.

Но Лазарь с ходу набросился с упреками в неблагодарности.

– От, прибежала, племянничка! Сама своими ножками. На таких каблучках не спотыкалася? Спиднычка узесенькая не поджимала? Ты б корочше одела, шоб идти удобней. Стыд на тебя смотреть. Хоть Хася не видит.

Причем с гордостью оглядывался по сторонам: или все понимают, что он говорит с родной племянницей? Потому что ему все-таки приятно, так как я не селючка затурканная.

Я выслушала Лазаря спокойно и громко задала свой нужный вопрос:

– Когда вы видели моего бывшего мужа Суркиса?

– Я его видел давным-давно. Когда ты его еще не выгнала. А что, опять замуж приспичило, по-честному никто не берет?

– Чтоб вы знали и сказали Хасе, я давно замужем за порядочным человеком. Разве мама вам не писала? Но это значения не имеет.

– Ясно, не имеет. Только я твоего бывшего Фиму в ближайшие назад дни не видел, потому что посещал на работе поздние собрания. Профсоюзное и открытое партийное.

И по соцобязательствам. А вот мой сын видел. И говорил с Ефимом Наумовичем по душам. Хаси тоже дома не было по уважительной причине. А сынок мой был.

– И куда же Фима потом пошел? В Остер поехал?

– Не знаю. Спроси у Моти.

– А вам он не рассказывал?

– А шо рассказывать. Выпивши был Фима. Сильно выпивши. У нас, правда, не добавлял. У нас дома водки нету ни за что.

Заряд Лазаря проходил по мере высказываний, и он становился на свое обычное место подкаблучника. Тут я как педагог взяла лаской.

– Дядя, вы тут у меня единственный родной человек.

И вы, несмотря на это, морочите мне голову. Лезете своими руками в бабские сплетни. Я Мотю знаю. Он вам все рассказал. По буквам. Скажите мне.

Лазарь опустил глаза. Хороший человек, честный, а попалась ему в жизни стерва и всего поломала.

– Майка, я б тебе б сказал. Но Мотя молчит, как зарезанный. Сам не понимаю, шо за секреты с пьяным. Почему ты нервируешься? Фима ж тебе чужой по всем швам. Ну, приходил, ну, ушел.

Я поняла, что большего не добьюсь и не надо себя ронять. Нужно ловить Мотьку.

С душевностью сказала:

– Спасибо вам, дядя Лазарь. Я вас всегда люблю, независимо от тети Хаси. И сын у вас хороший. По нутру в вас. Он как, еще на «Арсенале» работает?

Незаметно бросила взгляд на свои часики – половина первого.

– А як же. На «Арсенале». Слесарюет. Как говорится, слесарь по металлу, по хлебу и по салу. Я тебя тоже люблю, Майка. Непутящая ты. В отличие от своей мамы. А родная кровь. Точно ж говорю?

– Конечно. Надо нам держаться ближе, дядя Лазарь. Вы правы. Мотя сегодня в первую смену?

– В первую. В три шабашит. Пойдешь?

– Пойду.

– Попробуй. Но не советую. В таких делах надо бросать на полдороге. Не прояснять. Хуже будет. Я, откровенно говоря, с Хасей давно бросил вносить ясность. И живу себе. А то бы непонятно что повылезало.

Лазарь махнул рукой.

«Арсенал» – не инвалидная артель Лазаря, дальше проходной не проникнешь. Я побежала домой приготовить еду для Мишеньки и Мирослава. А ровно в три стояла на месте.

Мотя появился своевременно. Даже не выразил удивление нашей встречей. Оглядел меня с ног до головы и одобрительно кивнул. Все-таки мужчина, хоть и родственник.

– Мотя, к тебе приходил Фима. Я знаю. Что он тебе сказал?

– Ничего особенного. Что пьяный может сказать? Вообще он дурной какой-то. Явился с пустой коробкой с-под торта, белая, с каштаном на верхе. Не перевязанная, ничего. Он под рукой держал. Она все время падала, грязная, аж гидко. Сам грязный, перемазанный. Наверное, в торте. Руки липкие. Меня по голове гладил, я потом вычесывал крошки. С рукавов у него сыпались, как в цирке. И все.

– Мотя, скажи мне. Он говорил, что едет в Остер?

– Говорил, едет, а про Остер не говорил. Просто, что едет. Посидел пять минут. Попросил еды положить в свою коробку. Я положил. Котлеты, хлеб. Он попросил еще что-нибудь сладкое. У нас только варенье. Я дал пол-литровую банку. Вишневое. С косточками. Мама всегда варит, ты ж знаешь. Он в карман запхал. В пиджак. Еле поместилась.

А коробку я бинтом перевязал. Веревки не нашел. Фима переделал по-своему. Высокая часть получилась как кастрюля, а та, где раньше был торт, получилась как крышка. Наоборот, значит. Он обрадовался, что хорошо и вместительно. В основном молчал. Только «еду» и «еду». Пьяный, что с него.

Мотя рассказывал быстро. Видно было, что ему неприятно.

Я почему-то спросила:

– Сильно водкой пахло?

– Не пахло. Совсем не пахло. Тортом аж несло. Сладкий такой запах. Наверное, водку и перебил. Но шо ж я, пьяного от трезвого не отличу? И походка в разные стороны, и глупости на языке. Точно – пьяный.

– Мотечка, а чемоданчик при нем был? Коричневый, фибровый, маленький?

– Нет. Пришел с голыми руками. Если не считать коробку. А нож перочинный был. Грязный тоже. Лезвие плохо закрывалось и открывалось – пазы забитые белым. Тортом, наверное. Фима когда бинтик резал, я заметил.

– А паспорт он тебе не показывал?

– Зачем? Нормальные люди посторонним паспорт в нос не суют.

– То нормальные, Мотечка.

Мотя посмотрел на меня пристально. Он хоть сильным умом и не отличался, но по моей подсказке понял.

– Думаешь, Фима того?

– Того, Мотечка. Очень даже того. И этого. И был он не пьяный. Потому и тортом за километр несло, а не водкой. Того – и вдобавок с ножиком. Ужас, Мотечка.

Я закрыла лицо руками. Но только на короткий миг. Материнское сердце толкнуло меня – скорей в садик. К Мишеньке.

Мотя вдогонку прокричал:

– И еще он песню пел «Враги сожгли родную хату».

И меня заставил поддакивать. А я терпеть не могу.

В садике все было спокойно. Миша в хорошем настроении. Поговорила с воспитательницей – с профилактической целью. Как и что, как успехи мальчика.

Она горячо хвалила Мишеньку: подельчивый и дружный с детьми обоего пола. И правда, Мишенька всегда был окружен товарищами, так как являлся заводилой игр. От кратковременной замкнутости в связи с переездом в Киев не осталось и следа. Но в данном случае я хотела выяснить, не происходило ли в последние дни чего-либо из ряда вон в смысле Фимы. Сам мальчик мог и не оценить, а взрослый всегда начеку.

– Вы что беспокоитесь? У нас учреждение на хорошем счету, детей никто не обижает. Чужие через заборы не лазят. Домой отпускаем только с родителями и близкими родственниками.

– Я не сомневаюсь. Просто мне соседка, ее ребенок не в вашем садике, рассказала, что бывший муж явился и забрал девочку без ее ведома. Она потом искала-искала.

– Тут явная недоработка. Мы должны всегда доподлинно знать положение в семье. Кому ребенка отдавать, а кому и нет. Бывшие мужья способны на многое. Но у вас-то муж хороший, и знаете, Мишенька его очень ценит. Я как-то спросила у детей, кого они больше любят, папу или маму. Так ваш Миша заявил: маму очень люблю, а папу очень-очень. Интересно, да?

Я не удержалась от педагогического замечания:

– Обычная детская реакция. Но, чтобы вы знали, подобные вопросы расшатывают состояние детского сознания.

Говорить больше было не о чем, и я позвала Мишеньку с собой.

Я как прямой человек сама не делаю никогда никаких намеков и не приветствую, когда их делают в мою сторону.

Эта воспитательница давно мне не симпатизировала – по зависти. Что естественно в ее возрасте перед пенсией.

Ее бестактное замечание выбило меня из колеи. Но тем самым я пришла в себя. Фима – отрезанный ломоть. Из квартиры выписался добровольно, и начальник отделения милиции тому свидетель. Что Суркис будет делать дальше – не мое дело. Он может являться, может не являться, может пугать людей на улице, морочить голову Мотьке и Лазарю с Хасей, умереть под посторонним забором, даже завербоваться – какое имеет значение? Он – случайный в судьбе. Этап жизни закончился. Раз и навсегда.

Эта картина настолько ясно встала перед моим мысленным взором, что чувство бесконечной свободы ощутилось практически всецело.

Я прижала к груди Мишеньку и расцеловала его как самого главного моего человека.

Вечером Мирослав сообщил весть. Его назначили директором обувной фабрики. Плюс высокая зарплата и персональная машина «Победа». И в знак такого события завтра, в воскресенье, мы всей семьей идем к его маме. Ничто так не поддерживает больного человека, как общая радость близких.

Ольга Николаевна оказалась в очень слабом состоянии. Совсем худая. Обрадовалась Мишеньке – ведь видела его в первый раз. Попросила сесть к ней на кровать и смотрела, смотрела.

– Гарный хлопчик. Ты ж Мыхайлык? Мыхайлыку, ой Мыхайлыку, який же ж ты гарнэсэнькый, – и гладит по головке.

Мишеньке неудобно, приходится наклоняться в ее сторону, но он правильно понимает и старается тактично голову держать пониже.

Мирослав рассказал Ольге Николаевне про свои успехи, про новую должность, про машину.

– Тэпэр я тэбэ зовсим нэ побачу. Нэ побачу ж?

Мирослав заверил мать, что ничего не изменится, так как, располагая машиной, он, наоборот, сможет наведываться чаще.

Я приоткрыла форточку под предлогом того, что на улице замечательный весенний воздух. В комнате стоял плохой запах, что естественно.

В коридоре, когда уходили, я сделала замечание Зое Ивановне, чтоб проветривала.

Она махнула рукой:

– Проветрюю, проветрюю, а воно ж без толка. Я принюхалася, а вы и минуточки потерпеть не хочите. Нежная какая жиночка.

Хорошо, что Мирослав не слышал, а то бы он огорчился ее грубостью. А я – ничего. Лишь бы все было спокойно.

В этот вечер мы долго сидели всей семьей за столом в комнате. Я постелила белую вышитую скатерть, еще бабушкину, остерскую. Там одно пятно никак не отстирывалось.

Я его прикрыла вазочкой с печеньем и следила, чтобы вазочку не двигали. А Мишенька все дергал за высокую ножку, пока я ему особо не указала.

Мирослав рассказывал Мишеньке о производстве, о конвейере. Как всегда, доступно и ясно. Мишенька внимательно слушал. Потом попросил достать железную дорогу, но я сказала, что сегодня не надо, лучше поговорить. Мирослав все-таки собрал дорогу, и Мишенька принялся играть. Мы любовались сыном и поглядывали друг на друга с одобрением.

Я поинтересовалась, почему назначение произошло внезапно. Оказалось, никакой внезапности. Вопрос рассматривался давно, бывший директор ушел на пенсию, и кандидатуру Мирослава выдвинули сразу. Но пока шла бюрократическая волокита, он не опережал события. Могло повернуться в любую сторону.

– Мне твое спокойствие, Майечка, дороже всего на свете.

И тут Мишенька подал голос:

– Мамочка, дядя Фима еще приедет? Мы с ним в шашкес играть будем. А то папа давно со мной не играет.

Я аж подскочила.

– Во-первых, не в шашкес, а в шашки. Повтори. Шаш-ки. Шаш-ки.

Мишенька повторил, не поднимая головы от рельсов.

– А во-вторых, дядя Фима уехал далеко-далеко.

Мирослав осуждающе посмотрел на меня. Но у меня же нервы. Ему хорошо, он не в курсе.

– Давай, Мишка, сейчас в Чапаева? – Мирослав сдвинул чашки с тарелками в сторону, освободил место для шашек. Неосторожно задел вазочку. Она упала на пол, печенье рассыпалось в мелкие крошки. Песочное, очень ломкое. Хоть и магазинное, но тесто отличное. У меня из глаз брызнули слезы.

Мирослав не заметил. Достал картонку, мешочек с шашками, расставил и спокойно предложил:

– Садись, Мишка. Ты будешь Чапаев, а я Фурманов.

Миша с радостью. Они шумели, щелкали с различными шуточными угрозами по шашкам, которые разлетались далеко в стороны. Я их собирала и составляла в столбики на другом конце стола, как раз там, где пятно на скатерти. Жилка хозяйки брала свое.

Победил Миша.

Мирослав поощрительно сказал:

– Молодец, сынка.

А у меня внутри отдается: «Чапаев», «Чапаев». Психическая атака белых. А за белыми Ленька, а за Ленькой Фимка с ножиком, а за Фимкой черт знает что: и мама, и Гиля, и Тарасенко, и Мотька со своими папами-мамами, и торт «Киевский». И Ольга Николаевна. И форточка ее закрытая.

Тут стало ясно, что никакого всецелого свободного состояния у меня нет. Фима оставил меня крутиться на карусели, и мне ее не прекратить. Вот что он натворил своей замутненной головой. И никому ни до чего. Никому.

Но дело не в этом.

В понедельник вечером приехала моя мама. И не одна.

С какой-то теткой.

Мама представила ее с порога: Блюма Цивкина, невеста Фимы.

Описывать эту, с позволения сказать, невесту не буду. Глазищи черные, как угли, живот толстый, ножищи, как столбы. Зубов – через один. Волосы короткие, черные, редкие, крутятся проволокой. Но в данном случае – какая разница?

Мама поддерживает ее за локоть, как пострадавшую.

Еще в комнату не вошли, а раздался вопрос Блюмы:

– Где Фимочка?

– Примите горькую правду, – говорю, – если Фима к вам не вернулся до сих пор, значит, он без вести пропавший.

Мама плюхнулась на стул. Блюма по инерции – к ней на колени. Как стул не развалился!

Я оттащила Блюму к кровати, усадила.

Мама бегает по комнате и ломает руки:

– Что значит – без вести пропавший? Сейчас не война. У него с собой документы. Ты в больницах узнавала? Заявила в милицию? Пусть объявляют розыск.

– Мама, сядь спокойно. Ты Фиму хорошо знаешь?

Мама села за стол и положила руки, как школьница первого класса.

– Знаю я его очень даже хорошо. Он ответственный. Он не пьет. Он крепко-накрепко планировал вернуться в крайнем случае вчера. Он с работы отпросился с запасом – на три дня. Сегодня не приехал, и на работе его абсолютно нет.

– Так вот, дорогая мама и Блюма. Вы его не знаете. Пьет или не пьет – это еще не все для человека. Он сошел с ума. А искать сумасшедшего – дурное занятие. Сами понимаете. У него определенной линии быть не может. Он сегодня одно, а через минуту – другое. Я, что могла, сделала. Была в милиции, предварительно обсуждала вопрос с начальником, он раньше чем через неделю двигать бумаги не имеет права.

Блюма зарыдала. Причем очень некрасиво. Совершенно не держала себя, и ее настроение передалось маме.

Сквозь слезы мама протянула ко мне руки:

– Доченька, надо что-то делать. Что говорит Мирослав?

К счастью, Мирослав вместе с Мишенькой находился у Ольги Николаевны. Автомобиль давал сильное преимущество. Еще утром Мирослав предложил Мишеньке проехаться к Ольге Николаевне на «Победе», и мальчик, естественно, обрадовался. С минуты на минуту они должны были возвратиться.

– Мирослав ничего о пропаже не знает. И, честно говоря, я требую, чтобы его не ставили в известность. У него крайне больная мама, он на ответственной работе, его только что назначили директором, и не надо его впутывать. Он помочь не сумеет, а переживать придется. Мы сами решим, каким путем поступать дальше.

Блюма тихонько сморкалась. Мама молчала и смотрела мне в глаза прямым взглядом.

Я взяла инициативу.

– Вы остаетесь ночевать у нас. Ни слова о происшествии. Разговаривайте о постороннем. О Гиле, о Мишеньке – пожалуйста. Но если хоть звук будет произнесен про Фиму, я найду возможность вас свернуть без всякой жалости. Потом! Мы ждем еще до среды. Каждый на своем месте. Вы – в Остре, я тут. В среду с утра иду в милицию и пишу заявление, что человек пропал.

– А в больницу? – подала голос Блюма.

– Я звонила в справочную по несчастным случаям. Нигде ничего.

Конечно, строго рассуждая, можно было звонить каждый день. Но я твердо была уверена, что в больницу Фима мог попасть только одного вида – психическую. А если он в психичке – тянуть его оттуда совсем не надо и даже преступно для окружающих.

– А дальше? – не успокаивалась Блюма.

Она своим большим задом сбила покрывало на кровати, и оно сползло на пол. К тому же одна из подушек упала.

– Блюма, встань, – строго попросила я. Блюма встала, я принялась поправлять покрывало и подушки. – Сядь на стул. Сейчас будем ужинать. Как себя чувствует Гиля?

Мама ответила неразборчиво, так как я уже пошла на кухню.

До меня долетали отдельные слова и восклицания на идише, но я ничего не поняла по смыслу.

Когда я накрывала на стол, мама спросила:

– Как Фима мог стать сумасшедшим за один день, если он все время был на глазах в Остре совершенно нормальным? Работал в сберкассе, вел дело с ценностями разного рода и никаких замечаний не имел.

– Возможности человеческого характера безграничны, – ответила я, – и поверь мне, дорогая мама, он не мишугене-придурок, он абсолютно безумный.

– А что он такого выкаблучил, чтоб ты пришла к выводу? – Блюма хотела поставить меня в тупик.

– Блюма, я, в отличие от тебя, пожила бок о бок с Фимой и вела с ним общее хозяйство. И знаю его хорошо.

И по совместной работе в коллективе, и вообще. И про его сумасшествие – не мое личное мнение. Пойди к сыну дяди Лазаря и спроси. Матвей подтвердит. А что касается поступка – не важно. Пусть останется при мне. Ты не доктор – обсуждать, а я все-таки педагог.

Блюма прикусила язык, чувствовала разницу в нашем образовании.

Подвели итог: ждать и надеяться.

Встреча с Мирославом и Мишенькой прошла сердечно. Чтобы предупредить нежелательные положения, я сразу же сказала громко:

– Мирослав, мама и Блюмочка привезли тебе привет от Фимы. У него все хорошо.

Поначалу я боялась за Блюму, но быстро спровадила ее на кухню – отдыхать.

С мамой Мишенька болтал без перерыва, и вроде она забыла про Фиму. Мишенька продемонстрировал железную дорогу, и мама стойко не отреагировала на его указание насчет того, что это подарок Фимы.

Я порадовалась также манере их разговора. Ни слова по-еврейски. Хоть заранее настроилась не замечать, если Мишенька и мама будут подключать еврейские слова. Не та ситуация.

Блюма хлюпала носом на кухне. Почти до утра она не спала. Мама с нами в комнате на раскладушке. Мы втроем на кровати.

Совсем ночью мама прошептала:

– Гиля так переживает, так переживает. Доченька, слышишь?

Что я могла?

Я поднялась раньше всех. Стремительно разбудила гостей и отправила их в порт, наказав отбить телеграмму, если в Остре наметились любые известия.

Приготовила завтрак и стала будить Мирослава. Он долго делал вид, что не просыпается. Наконец раскрыл глаза, взглянул на будильник. С вечера не завели – не до того.

– У меня еще сорок минут. Я рассчитал дорогу на машине, теперь можно подниматься позже.

Говорил тихо-тихо, чтобы не помешать Мишеньке. Мирослав аккуратно встал и взял Мишеньку на руки. Тот не пошевелился. Мирослав отнес Мишеньку на топчанчик.

– Полежим немного.

Я прилегла. Мы лежали обнявшись.

Мирослав сказал:

– Представляешь, нам скоро поставят телефон. И еще у меня есть мечта.

Я знала.

– Роди девочку. Мальчик у нас есть. Пусть будет девочка.

Всей душой я была с ним солидарна. Счастье переполняло меня от края до края.

Телеграмма из Остра пришла днем. Текст такого порядка: «Новостей нету». Я хотела ответить, что у меня тоже новостей никаких, но решила своих остерских по мелочам не дергать. Будет что-то решительное, тогда сообщу.

И как в воду смотрела. Смотрела, а дна не видела.

В среду пошла в милицию к Тарасенко, в половине девятого. У него оказался неприемный день. Поговорила с дежурным. Тот посочувствовал, привел много примеров, когда люди обнаруживались сами собой в неподходящих местах. Даже в подсобных помещениях, неподалеку от основного места жительства.

Из милиции я бегом побежала в подвал своего дома. Дверь нашей каморы закрыта. На крючок изнутри.

– Фима, Фима, ты тут? Я знаю, ты тут. Открывай. Это Майя.

Бью в дверь, она ходит из стороны в сторону – изнутри ни звука.

Села возле двери и думаю: бежать за помощью в жилконтору, звать слесаря, ломать, что ли. Конечно, внутри – Фима. Больше некому. Позор и оскорбительные разговоры соседей, обсуждение, прочее. Нет, добьюсь сама.

Снова бью. Пяткой. Без реакции.

Взяла толстую палку – валялась рядом, бью изо всех сил.

Крючок не выдержал. Дверь открылась.

В темноте ничего не видно. Лампочки никогда и не было, ходили со свечкой.

Зову шепотом, ласково:

– Фима, это я, Майя. Где ты тут?

И Фима подал-таки голос.

– Ты одна?

– Одна.

– Никто за тобой не следил?

– Никто.

– А я спал. Хорошо спал. Покормишь меня? У меня еда давно кончилась. Кругом полицаи. Выходить боюсь.

– Не бойся, Фима. Я тебя выведу. Полицаи в другое место пошли.

– Стреляют?

– А как же, стреляют. Очень стреляют. Пока наши придут, пересидишь у меня.

– Я и детей возьму. Их не прогонишь? Они ж твои родные дети. Ты ж родных не прогонишь на смерть. Да?

И тут двигается на меня громада. Вроде Фима, а вроде и не Фима. Подошел вплотную. Потный, грязный всех сортов вперемешку. Он в каморе и ел, и спал, и всё. А громада потому, что накрутил на себя все барахло. И на туловище, и на голову, и на руки, и на ноги. Не человек. Я рассмотрела, как могла, – из прохода лампочка мерехтела еле-еле.

– Пойдем потихоньку, Фимочка. А деток нету, Фима, они сами уже ушли. Далеко ушли. Все.

Беру его за лохмотья и веду за собой. Ha улице, нa свету, хоть караул кричи. Такой страх.

Он говорит:

– Ты первая иди, тебя не тронут, ты на еврейку не похожая. А я на кого похожий? Посмотри. И позовешь. Только рукой.

Так и сделала.

В квартире Фима даже успокоился. Сам пошел на кухню, начал лазить по кастрюлям на плите, что-то оттуда подхватывал руками и ронял на пол. До рта так ничего не донес.

– Поел. До отвала.

Я налила в корытце, где купала Мишеньку, воды из титана и говорю:

– Фимочка, ингеле, становись в корыто. Буду тебя мылить мылом. Оно хорошо пахнет, земляничкой.

Фима размотался, снял все, что на нем было, и голый стал в корыто. Стоит и руками прикрывает глаза, как маленький, чтобы мыло не попало.

– Ты, мамэле, скорей. У тебя мыла хватит?

– Хватит.

И мою его. Как Мишеньку.

– Такой беленький будешь, что сорока унесет. – Так моя мама мне говорила, и я так сказала Фиме.

Ну, вымыла. Чисто. Ноги ему переставила из корыта на пол. Принесла новое белье – Мирослава, брюки, майку, рубашку. Не по размеру, большое. Ну ладно.

Вытираю полотенцем насухо.

Говорю:

– Не бойся ничего, Фимочка, маленький, мамэле тебя никому не отдаст. У мамэле пушка есть. И танк есть. И целая железная дорога. Мы уедем. Уедем.

Фима захныкал:

– Не хочу ехать, мамэле, я тут хочу. Не хочу ехать.

Я ласково наступаю:

– А к Фанечке с Гилечкой в Остер поедем? А, Фимочка, поедем? На пароходике, по водичке, по чистой водичке, поедем? Поплывем?

– Поплывем, мамэле, поплывем. Вместе. Только вместе.

– А как же. Только все. Фимочка, маленький мой, сердце мое.

Вижу, Фима успокоился, не дрожит. Пытается самостоятельно надеть некоторые вещи. Я ему помогаю. Как Мишенька маленький был, так и он теперь.

Одела, усадила на кровать.

В куче барахла стала искать паспорт. Нету. Надо идти в подвал.

– Фимочка, мамэле на секундочку выбежит, проверит, нет ли кого чужого, и обратно. И билетики на пароходик купит. А Фимочка полежит на кроватке, как хороший мальчик, и подождет мамэле. Да, Фимочка?

Фима прилег, как заведенный ключиком. И ноги как согнутые были, когда сидел, так и остались.

Я сгребла шваброй тряпки в одну кучу, поплотнее, и перевалила на старую простыню – расстелила на полу. Крепко связала концы крест-накрест.

Потом бросилась в подвал. Со свечкой обшарила каморку. Паспорт валялся в нечистотах. Содрала хорошую кожаную обложку с изображением Кремля и Красной площади. Внутри только немного подтекло. Несмотря на новое креп-жоржетовое платье, прижала документ к сердцу и выскочила.

Фима так и лежал, не разогнув ноги.

Я протерла паспорт снаружи одеколоном, аккуратно прошлась по грязным страницам, завернула в несколько слоев газеты и положила в отдельную торбочку. Материя такая – лён. Настоящее домотканое полотно.

Потом схватила деньги из шкафа и затолкала в сумочку. Подняла Фиму, вручила узел, имея в виду выбросить по дороге.

Ясно, ни о каком другом транспорте, кроме автомашины, речи не стояло. У всех свое расписание, а мне надо немедленно.

На стоянке я сторговалась с таксистом ехать в Остер. Туда и обратно.

Доехали быстро на предельной скорости. Фима всю дорогу сидел с закрытыми глазами и с таким выражением, будто ему зубы дерут наживую. Но ничего.

Мама была дома.

Я передала ей на руки Фиму с единственными словами:

– Вот, мама. Все, что смогла, я сделала. Зови Блюмy.

Отдала торбочку с паспортом. Бегом вернулась в машину – и в Киев.

Подъехали прямо к садику. Забрала Мишеньку и только тогда перевела дух. Про свободу не размышляла. Понимала – свободы больше не будет.

Но дело не в этом.

Обстановка усугублялась новым положением Мирослава. Он надеялся, что времени будет больше, а вышло – меньше. Участок работы значительно расширился, и уделять внимание Ольге Николаевне ему уже не удавалось. Кроме воскресений. Так что я его не видела в полном смысле.