Текст книги "Про Иону (сборник)"

Александр Владимирович отказался взять у меня деньги. Как сейчас помню, два рубля пятьдесят копеек, но дело не в деньгах.

– Какое счастье сделать подарок прекрасной даме! Вы не женщина – вы прекрасная незнакомка. Впервые вижу воочию такую красоту.

Я сдержанно его поблагодарила. Он проводил меня до дома. Я честно сказала, что замужем и что у меня есть дочь. Он ответил, что тоже женат, имеет детей, попросил разрешения позвонить мне в грустную минуту, чтобы набраться от меня сил. Я не дала номера своего телефона. Он записал на бумажке свой – рабочий – и вручил мне. На прощание поцеловал руку через перчатку. Я смутилась, но Александр Владимирович объяснил, что так тоже можно.

Я не собиралась звонить. И позвонила примерно через неделю.

Честно признаюсь, что о любви речи не стояло. У меня была необходимость в искреннем друге. Дома я не могла говорить с Мариком на отвлеченные темы. Он не слушал, улыбался и сводил все на материальное: здоровье и успехи Эллочки. Здоровье у нее было хорошее, а успехи – нет. И каждый наш разговор оставлял осадок у нас обоих.

С Александром Владимировичем по-другому. Так как он работал в Министерстве нефтяной и газовой промышленности в отделе добычи, ему приходилось много ездить по нашей необъятной стране. Впечатлений у него накопилось много, даже не по работе, а просто от встреч с людьми, с разнообразной природой. Он был поклонник красоты во всем.

Мы успели встретиться четыре раза – рядом с его работой, на набережной Мориса Тореза, которую он называл по старой памяти Софийской. Когда я его поправила – насчет Мориса Тореза, – он спросил:

– Вы не москвичка? Впрочем, я сразу это понял по разговору. Вы с Украины. Правильно?

Меня уязвило его замечание. Я тщательно следила за языком, и какая разница: москвичка – не москвичка.

– Для вас это важно? – спросила я.

– Конечно. Не обижайтесь. Даже хорошо. Я люблю разных людей.

– Я – разная?

– Именно.

Мы встречались в его обеденный перерыв. Мне это удобно, и ему тоже. «После работы надо являться домой вовремя, – Александр Владимирович сразу предупредил меня и добавил с мягкой, присущей ему улыбкой: – Как удачно сложилось, вы живете рядом».

Я слушала его рассказы и откладывала свои размышления на потом. Мне хотелось больше узнать человека, а не сразу открывать ему душу.

Мы стояли над Москвой-рекой, декабрь был морозный, как январь. Наблюдали за льдом, гадали, сколько он сантиметров и какой крепости.

Как-то во время нашего свидания на набережной рыбаки внизу, видимо, метра четыре от берега, при нас топором рубили прорубь, сразу понятно, что пьяные. Только расковыряли лед и бросили.

– Бурильщики! Их бы ко мне. Я бы научил! – рассмеялся Александр Владимирович.

Мужики в тяжелых тулупах, валенках, солдатских ушанках уселись на маленькие скамеечки пить водку. Один нечаянно двинулся на разворошенное место. Лед, наверное, там уже был тонкий-тонкий, и рыбак провалился. Его собутыльники бегали вокруг с криками и ничем не помогали.

Я от ужаса закрыла глаза руками.

Александр Владимирович сказал:

– Пойдемте скорее. Если сейчас он утонет – приедет милиция. А у меня обед заканчивается.

На прощание он поцеловал мне руку.

Да, если не можешь помочь, делай свое дело, будь порядочным человеком.

Я в тот момент почему-то подумала о Мишеньке, о его тяжелой флотской службе. И черная дыра на белом льду представилась мне черной шашечкой. Словом, получилось, что в моей голове возник образ Мишеньки. Но непонятно какой.

Я уже купила билет в Киев, чтобы явиться в Остер для документального вступления в наследство. Сказала Александру Владимировичу про отъезд. На немой вопрос: увидимся – не увидимся? – ответила молчанием.

Про себя я уже решила, что это судьба и что дальнейшее зависит только от меня. Независимо от того, как оценить родившееся чувство близости.

Блюма встретила меня в хорошем настроении. Первым делом она показала мне письма от Миши. Я узнала много нового. Оказывается, Миша служит на подводной лодке. Страшные картины из фильма «Добровольцы» встали перед моим мысленным взором. Мне он ничего не писал про подлодку. Мне он вообще ничего не писал, кроме упреков насчет маминых похорон.

У Блюмы скопилось штук двадцать писем. Она порывалась прочитать их все по очереди и сказала прямо:

– Я знаю, что Миша тебе не пишет. Он сообщил о таком намерении чуть ли не в первом письме. Мы с Фаней считали, а теперь я считаю, что Миша как сын – не прав. Тут, – Блюма постучала толстым пальцем по стопке конвертов, – вся его военная жизнь. И про товарищей, и про океан, и про его мечты. Прочитай, пожалуйста, у него почерк стал очень неразборчивый. Но я разбираю хорошо, есть привычка, понимаешь? Привычка много значит.

Я отказалась читать письма. Конечно, в них все неправда. Если бы у Миши была какая-нибудь правда, он бы не стал писать сюда. Он бы вообще никуда не писал. Это мне подсказывало сердце.

Я поинтересовалась, присылал Миша фотографию или нет. Блюма побежала в свою комнатку, какую они с Фимой заняли сразу, и принесла фото. Миша в матросской форме, в бескозырке, на черной ленте «Тихоокеанский флот». Глаза грустные, отчаянные. А ртом улыбается. Чуть-чуть, но явно.

– Красивый, правда? – Блюма прижала фотографию к сердцу, будто речь шла о киноартисте.

– Да, Блюма, красивый.

– Красивый, Майечка, но не на твою красоту. И Фанечка говорила, что похож не на тебя.

Я насторожилась:

– А на кого? На Фимину красоту, что ли?

– При чем здесь вообще Фима? – Блюма надулась и закрыла рот на замок. – Ладно, не мое дело. Какие планы у тебя на лето? Может, приедете к нам? У нас летом весело, и кино в парке, на воздухе, и танцы, и базар большой. Только дорого. Дачников – полно. Остерских меньше, дачников – больше. Миша смеялся, что местных евреев скоро в краеведческом музее будут показывать. Правда. Он евреев любит. Прямо так и говорил: я евреев люблю. Хороший мальчик, мы ему привили.

Я устала с дороги, не хотелось рассуждать. Я спросила, где Фима. Фима находился на прогулке в магазин, пошел за хлебом.

За окном стемнело, хоть часы показывали четыре часа дня по московскому времени. Тогда это было все равно – что московское, что остерское. Одинаковое.

Я прилегла на большую кровать в комнате мамы и Гили.

Вскоре вернулся Фима. В кожухе, в стеганой ватной шапке. Уши опущены, завязаны под подбородком, рукавицы большие, тоже ватные, и штаны ватные, заправленные в валенки. Он еле поворачивался и прижимал к животу круглый коричневый хлеб, толстая корка общипана. И на подбородке в щетине крошки.

Он увидел меня и улыбнулся открытым ртом. А зубов у него осталось только впереди – три сверху и два снизу.

Я летом не увидела.

Блюма заметила, как я смотрю на Фиму, и загородила его своим телом. Прижалась вплотную, как стена.

– Фимочка пришел. Маленький мой пришел! Сейчас мы разденемся. Майечка приехала, наша Майечка дорогая-любимая к нам приехала! Да, Фимочка?

Фима смотрел на меня и улыбался. Узнал – не узнал. Непонятно, раньше не узнавал.

Блюма продолжала концерт:

– Майечка приехала, Мишенькины письма все-все перечитала от корочки до корочки, снимочек перецеловала, и в губки, и в глазки, и в лобик, и в бескозырочку его красивенькую, и в волосики под бескозырочкой! Да, Фимочка? Где наш Мишенька? Где наш сыночек любименький?

Фима как будто расслышал что-то знакомое. Он улыбнулся еще шире. Блюма по привычке вытерла рукой слюну у него с подбородка и этой же рукой схватила со стола фотографию Миши. Стала тыкать в глаза Фиме.

– Вот наш Мишенька, смотри, Фимочка, вот наш сыночка родной! Скоро к нам приедет.

Я выбежала прямо в чем была, босиком и в тоненьком шерстяном платье, на холодную веранду. Хотела дальше – на двор, но дверь заколодилась из-за накопившегося снега.

Постояла секунду и вернулась как ни в чем не бывало. Не говоря ни слова, постелила себе постель и легла. Я поклялась, что ни кусочка не съем в этом доме.

Конечно, я лежала без сна.

Ясно, Блюма знает про Куценко. Мама ей рассказала. Что она еще рассказала? Что в Блюминой дурной голове переваривалось долгие годы, что она внушала Мишеньке на пару с Гилей, какие слова, какие понятия бродили в моем сыне? Какая бражка у него в голове? Непостижимо уму.

И Мирослав сюда приезжал, конечно. И все вместе они сидели за столом и ели. И говорили, и обсуждали израильскую войну, и черт знает что еще обсуждали с моим родным сыном. Одним делать нечего, и они воюют, а из-за них тут расхлебывай. Другие настраивают сына против матери. Третьи умирают не своей смертью. Четвертые валятся замертво ни с того ни с сего. И все на меня, на меня. Привили. Ну что они могли привить хорошего? Что они понимали? Это ж надо заявить: Миша евреев любит. Лучше бы он себя как такового любил. Без учета национальности.

Я лежала на той же перине, что и мертвый Гиля всего год назад. И подушки те же. И они меня душили сами по себе. И теперь Блюма имеет совесть приглашать меня на лето в мой же дом.

Ночью я проснулась. Из комнаты Блюмы и Фимы до меня доносились уханье, стоны, хлюпанье и что-то еще. Я повернулась на звук. Кровать заскрипела. Понятно, что там происходило. Но надо же закрывать дверь!

Чуть ли не в ту же минуту у них в комнате зажглась лампа. Появилась Блюма – как привидение, в широкой ночной сорочке, с распущенными длинными волосами. Всклокоченная жирная старуха.

– Извиняюсь, Майечка. Мы тебя разбудили. Извиняюсь. Спи, спи. Отдыхай. Я тебя утром разбужу. На работу буду идти и разбужу. Фима ж так рад, что ты приехала. Так же ж рад.

Я пролежала с открытыми глазами до утра. Молила Бога, чтобы обернуться в один день и не задержаться тут ни на минуту.

Так и получилось. Всюду в инстанциях меня встречали приветливые, доброжелательные служащие. Понадобились небольшие взятки, но как же иначе. К вечеру документы оформились.

Блюма вела себя как хозяйка положения. Насколько у нее хватало ума, настолько и вела. Я осадила ее вежливо, но решительно.

А Блюма виновато улыбнулась и протянула:

– Майечка. Извиняюсь. Ты меня неправильно поняла. Ты, наверное, думаешь, что я не умею держать свой язык. Нет, ты сильно ошибаешься. Я – могила.

Что она имела в виду, я не выясняла, чтобы не дошло до скандала. Поняла одно: Блюма – свинья.

Я носила изящные часики на золотом браслете, подарок Марика, они достались ему по случаю от какого-то офицера, служившего в Германии.

Миша сразу обратил внимание на мою обновку, хоть обычно все принимал равнодушно. Я рассказала, что часы трофейные, из Берлина.

Он попросил глянуть. Повертел, браслетик погладил и говорит:

– Ты, мама, наверное, знаешь, что немцы из еврейских зубных коронок изготавливали изделия. И это тоже, может быть.

И пошел себе на кухню, играть в шашки. Было ему тогда лет пятнадцать.

Откуда у него сведения про коронки? В школе такое не говорили. Теперь понятно, чье влияние.

И вот эти злосчастные часы я надела к Блюме в Остер. Без мысли. Золото есть золото.

Блюма смотрит на мои часики и говорит, смотрит и говорит. После всего, сказанного выше, практически без перерыва:

– Какие симпатичные часики. Золотые?

– Золотые. Хочешь, Блюмочка, подарю?

– За что? – Блюма разыграла удивление.

– За то, что ты за домом смотришь, за Фимой ходишь. Хочешь?

Я снимаю часы с руки и кладу на стол. Прямо на Мишины письма – они лежали там с вечера. Блюма, наверное, надеялась, что я буду их читать ночью. Блюма, вроде вслепую, сунула часы в карман передника и заверила меня:

– Могила. Имей в виду. Чистая могила.

Да. Я возвращалась к своей жизни с того света.

В поезде приводила свои мысли в порядок вещей. Я пыталась понять природу своего испуга.

Ну, допустим, Миша знает, что его отец Куценко. И что? А если он не знает, что его отец Куценко, а считает, что его папа – сумасшедший Фима? И что?

Миша вырос. Пусть сам разбирается со своими отцами, со своей наследственностью, вплоть до Мирослава. Я ни слова ему не скажу в этом направлении. Если спросит.

А если не спросит, а сам расскажет Марику – и про Куценко, и про Фиму? Причем не только по собственным наблюдениям, но и по соображению мамы, Гили и – самое плохое – Блюмы. И что?

А то! Какая я тогда получусь мать для Эллочки в глазах Марика? Это во-первых. А во-вторых, какая жена?

Следовательно, оберегать надо не Мишу, а Марика и Эллочку. И оберегать именно от Миши.

Да. У меня было секретное оружие против Миши – Гиля и его лехаим. Но в любом случае оставалась Блюма. Может, и она была в курсе насчет этого. А она может по дурости и против Миши выступить, и против меня, и против всех. Потому что она только за Фиму и больше ни за кого.

И как же Блюма втиснет свою ручищу в мой маленький браслетик? И как же я об этом не подумала? Получилась взятка и ничего больше. Никакого прикладного значения.

С такой бесцельной мыслью я уснула под стук колес уже где-то за Калугой.

Мне приснился Миша, что он не умеет плавать и боится.

Дома я осмотрела свое лицо в зеркале и увидела, что постарела. Вот так: позавчера еще не постарела, а теперь – да.

Но дело не в этом.

Марик на работе. Элла находилась в школе, в группе продленного дня. Тогда начался эксперимент, и Эллочка как неуспевающая ходила после уроков, чтобы делать домашние задания под квалифицированным присмотром, классная руководительница посоветовала. Я не захотела объяснять, что у меня тоже имеется кое-какая квалификация. Пускай. Домой она возвращалась часам к четырем.

В квартире за время моего краткого отсутствия царил беспорядок. Нужно убирать, мыть, стирать. Руки не поднимались.

И я прилегла на диван. А отдых не получался. Позвонила Александру Владимировичу. Он обрадовался, но сказал, что обеденный перерыв уже прошел, что лучше мы увидимся завтра. Не знаю как, но я предложила, чтобы он сейчас же пришел ко мне на дом. Он помолчал и сказал, что очень скоро придет.

Да. Посреди неубранной квартиры состоялось наше первое любовное свидание. Короткое, но содержательное. Я поняла, что женского во мне много и оно требует подтверждения со стороны. И нужной стороной оказался Репков.

Я отгоняла образы Блюмы и Фимы, но они неотступно давали о себе знать. Именно чтобы их заглушить, мне нужен был Александр. Саша, который абсолютно ничего не знал и не представлял, что я прошла за короткую ночь в Остре и что содержалось в моей внутренней судьбе раньше.

Если кто-то скажет, что имела место измена, я не соглашусь. Без объяснений.

Так как мои встречи с Репковым приняли близкий характер, я в порыве дала ему свой номер телефона. Но тут же пожалела. Трубку мог взять Марик или Эллочка. Это послужило еще одним плюсом в непроходящей тревоге.

Начались наши свидания на дому. Почти каждый день. Я находилась в невменяемом состоянии. Пришла в себя примерно через две недели. И вот по какому случаю.

Приближался Новый год. Марик спросил, какой подарок я хотела бы получить и что лучше купить под елку Эллочке. Я попросила дать мне возможность купить шубу из мутона. Если ему кажется это слишком дорого – какую-нибудь другую, можно просто каракулевую. Как-то, гуляя по Петровке с переходом в Столешников, я увидела шубы в магазине «Меха».

Я ожидала, что Марик возразит насчет цены, специально нарывалась на обиду. Но он согласился. Эллочке решили купить двухколесный велосипед, о котором она мечтала, так как у нескольких девочек с нашего двора подобные уже были. Ей было бы кроме прочего и полезно – согнать лишний вес. Я так и сказала – похудеет и, может быть, прочистится голова с мозгами.

Марик встретил мое замечание с отчаянием:

– Эллочка в плачевном положении. От тебя ей нет ни внимания, ни участия. Она много ест, чтобы доставить себе удовольствие. Другое ей недоступно. И это в доме, где мать не работает и все свое время могла бы уделять дочери. Ты в дневнике не расписываешься, она носит мне. Ты ее оценки знаешь? Тройки и двойки, вот какие оценки. Она толстая и некрасивая. Поэтому она тебя не интересует. Когда-то вы с ней гуляли, ты ей искала красивую одежду.

А теперь у нее пальтишко с короткими рукавами.

Я смолчала. На Эллочку невозможно было что-то купить в последнее время. Она не помещалась в детские размеры, и поэтому я бросила поиски хороших вещей – промышленность их не шила, ни наша, ни импортная, а не потому, что не хотела.

Я ответила вслух:

– Знаешь, Марик, не надо мне шубы. Ничего мне не надо. Если бы ты знал, как я страдаю, ты бы не говорил глупостей.

Марик, наверное, приписал мою жалобу на счет Эллочки. Что я страдаю из-за ее вида и положения, от бессилия в этом вопросе.

– Майечка, давай начнем сначала. Займемся Эллочкой на полную силу. В первую очередь ты как мать и как женщина. А я подключусь на любом этапе.

Я оставила его в заблуждении. Откуда у меня полная сила, если нет у меня никакой силы и взять неоткуда? А ведь должно еще было состояться выяснение отношений на почве того, что Эллочка еврейка. Время поджимало по возрасту.

Я тут же перевела беседу на эту больную тему. Посоветовала Марику как отцу подготовиться, чтобы не быть застигнутым.

Он посмотрел на меня странными глазами:

– С чего ты взяла? Что, обязательно?

– Обязательно. В жизни каждого человека еврейской национальности такое бывает. У Миши было. И у Эллочки будет. И некоторые на этой почве потом делают себе сильные глупости. И другим делают.

– А у тебя? – Марик спросил это с вызовом.

– Я жила в Остре. Там вокруг одни евреи. И считалось, что это хорошо. А потом я стала взрослая и сама разбиралась. А у тебя? – Я нарочно заострила вопрос взглядом прямо в глаза Марику.

– Я через такое прошел, никому не пожелаешь. Но то же была война. Я вопросов не задавал. Когда захотел задать – некому было. Отца и мать сожгли в синагоге, сразу, когда немцы пришли. И бабушку с дедушкой там же, и еще человек двести с детьми. Я убежал в лес. Специально тебе не рассказывал, чтобы не растравлять. Такие воспоминания до добра не доводят. Всем известно. Тут ты мне Америку не открыла. Поняла? Не у кого было спрашивать.

– А у Эллочки есть, с кого спросить. С нас она спросит. Имей в виду.

Да. И про Марика я ничего не знала.

Обрывки, обрывки, обрывки.

В общем, шуба отошла далеко на посторонний план. На повестку дня под Новый год встало совершенно иное. Я не стремилась испортить настроение Марику. Но сколько я могла носить ответственность в себе? Тем более что он первый начал перекладывать на меня все: и вес, и одежду, и успеваемость Эллочки.

И только в тот момент я осознала, что веду жизнь на нескольких фронтах: на остерском, тихоокеанском, и двух московских – Марик с Эллочкой и Репков. На четырех и даже больше.

Новый год отметили кое-как в семейном кругу. Эллочка обрадовалась велосипеду, но когда уселась, шины сдулись под ее тяжестью. Я обратила на этот факт внимание. Она – в слезы. Марик замахал на меня рукой, тут же схватил насос и подкачал шины.

Я подарила Марику хорошую записную книжку и китайскую авторучку с золотым пером. Он вечно записывал своих клиентов на клочках и терял.

А ведь я осталась без подарка, даже без мелочи. Тем не менее я нарочно проявляла веселость и непринужденность. Когда показывали «Кабачок 13 стульев», я громко подпевала, не считаясь с мнением Марика и Эллочки.

Да. Голоса у меня нет. И слуха нет. И ничего у меня нет.

Но дело не в этом.

Примерно через неделю после Нового года в почтовом ящике я обнаружила поздравительную открытку от Блюмы. Ничего плохого. С новым счастьем, крепкого здоровья. И подпись: «Твои родные Блюма, Фима, Фаня, Гиля». Меня не удивила подпись на открытке. Блюма есть Блюма.

Под предлогом смены замка на почтовом ящике я отобрала ключ у Марика и внутренне постановила: корреспонденцией занимаюсь только я. Для Марика отныне ящика не существует.

Нужен трезвый взгляд. Даже мужской. Кроме Репкова, разобрать ситуацию некому.

Я выработала план: рассказать в общих чертах Репкову ситуацию. Рассмотреть его реакцию как лица незаинтересованного. А дальше поступить по собственному усмотрению.

Да. В конце концов, человеку нужна не истина, а то, как все обстоит на самом деле. Хоть бы для отчета себе.

Дней десять я выдержала, не давала знать о себе Саше, чтобы он позвонил первый.

Хватала трубку на всякий звонок и сильно рисковала. Но добилась своего. Он соскучился и просил о встрече. Позвонил с утра, когда Марик был на работе, сказал, что может прийти прямо тут же. Я отказалась без придумок. Отказалась – и точка.

Я говорю:

– Мне надоело быть у тебя на второе. Может, ты как-то устроишь, чтобы мы с тобой на целый день были вместе?

– Ну что я могу, если у меня семья, у тебя тоже обуза. Можно ко мне на дачу съездить в выходной. Я иногда сам езжу, никто не удивится. Но ты не сможешь на долгое время, да еще в воскресенье.

– Смогу.

Тут же в уме решила, что скажу Марику: посоветовали отличную портниху, мастера по иностранным журналам мод, принимает только по воскресеньям, так как еще работает на основном месте – в театре. Сначала вроде поеду по магазинам искать материал, потом к ней. День в распоряжении. А Марик, между прочим, пусть проведет денек наедине с Эллочкой. И потом мне доложит, как с ней вести беседы и слушать ее капризы на все стороны.

Так получилось, что подруг и личных знакомых в Москве у меня не завелось. Все через Марика. Он удивился, кто же подсказал портниху. Я непринужденно оправдалась, что звонила приятельница из школы, в которой я преподавала.

Он заметил сквозь зубы:

– Ясно. Мы с Эллочкой пойдем на экскурсию в планетарий, потом в зоопарк. Она давно просилась. Я рассчитывал, что мы втроем. Теперь вдвоем, без тебя.

– Если бы ты меня заранее предупредил, я бы пошла.

А теперь я не могу отказаться от портнихи. У нее очередь на полгода вперед.

Марик легонько постучал кулаком по столу. Не для скандала, просто как жест.

– Хорошо, что на полгода вперед. А то ведь бывает иногда, что на полгода назад.

И посмотрел мне в глаза.

Я быстро посчитала, что такое было полгода назад. Кроме смерти мамы – ничего примечательного. И что он имел в виду, до сих пор не понимаю.

На даче во всем видимом вокруг пространстве лежал чистый белый снег. Я радовалась красоте с тишиной пополам. Саша находился в приподнятом торжественном настроении. Это была наша первая встреча по-настоящему в независимом состоянии.

Я выбрала хорошую минуту и сказала:

– Вот мы с тобой вместе уже больше месяца. А ты ведь про меня ничего не знаешь. Тебе интересно?

– Что интересно?

– Узнать про меня, про мою жизнь. Что ты про меня думаешь?

Саша задумался. Потом ласково сказал:

– Я думать не хочу. Смотрю на тебя и любуюсь. И все. Зачем думать? Нам не по двадцать лет, чтобы переделывать свою жизнь. Если ты начнешь мне рассказывать, получится, что надо тебе помочь в чем-то. Материально, конечно, – пожалуйста. А кроме денег – что можно сделать?

Саша говорил, как всегда, спокойно и точно. Возразить нечего.

И все же я ответила, как намечала заранее:

– Мне нужно посоветоваться. Просто совет – это никаких забот тебе не прибавит.

Саша рассмеялся:

– Мне – нет. А тебе, может, прибавит. Подумай, не надо сейчас ничего говорить. У нас счастливый день. Только и заботы – не пропустить свою электричку.

– Ладно. Не отвечай ничего развернуто. Только «да» или «нет».

Вижу, Саше интересно. Я повела разговор дальше.

– Человек состоит из фактов и размышлений по поводу этих фактов. Да?

– Да.

– Факты таковы: у меня есть муж, дочь и сын. Дочь в школе, сын в армии. Муж – работает. Да?

– Да.

– Сына я боюсь. Дочь мне чужая. Мужа уже не люблю. Я ничего не делала специально, чтобы так получилось. Сложение обстоятельств и больше ничего. Но у меня осталась впереди жизнь, которую надо провести достойно. Мне тридцать восемь лет. Почти тридцать девять. Ты старше меня. Но ты мужчина, и тебе возраст не помеха. А мне – помеха. Я старею на глазах. Моя жизнь кончена? Скажи одним словом.

Саша молчал. Я специально подвела, чтобы одним словом не получалось.

– Ты мне не раскрыла главного. Почему ты боишься сына, почему дочка чужая, почему не любишь мужа. Но я лезть не буду. Не надейся. Сказала – и сказала. Факт. Тем более я знаю в результате собственной жизни – важен результат. И точка. Раз ты фактически внутри себя постановила считать такой факт, такую точку, значит, твоя жизнь кончена.

Саша смотрел мне в глаза и улыбался.

Я переспросила:

– Кончена?

Я стремительно начала одеваться без разбора: белье, чулки, юбка. Комбинацию забыла, свитер напяливала уже возле двери.

Саша лежал и молчал. Когда я с усилием просовывала голову в узкое горло свитера, раздался его спокойный голос:

– Я сказал тебе то, что ты сама хотела услышать.

Я заплакала. Ворот сдавил мне шею. Я тянула его во все стороны. Но нитка крепкая и вязка специально такая, чтобы не растягивалась: двойная косичка.

– Успокойся. Ты артистка в душе. Тебе мало эффектов, и ты придумываешь. Точно говорю. Придумываешь. Да?

Я ответила, как было условлено мной же, – одним словом:

– Да.

Моя далеко идущая ошибка заключалась в том, что в результате частичного пересказа волнующих проблем я получила еще один лишний вопрос: стоит ли мне жить?

Но Саша дал мне мысль: пересмотреть то, на чем я поставила точку. Все-таки положительный итог из разговора я вынесла. И вынесла на своих плечах. А жить или не жить – всегда можно подумать, когда придешь к окончательному выводу.

Установилось затишье.

Марик предложил устроить широкое празднование своего дня рождения. Тем более – сорокалетия. Я согласилась, так как считала, что подобные мероприятия укрепляют общность.

С энтузиазмом покупала продукты, размышляла, что приготовить, как распределить нагрузку по кухне, чтобы не сваливать на один день.

Привлекла Эллу. Мы вместе с ней говорили о подарке. Элла предложила нарисовать картину. В школе им показали, как пользоваться акварельными красками, и девочка увлеклась. У нее было все необходимое.

Со своей стороны, я хотела купить что-то по специальности Марика, но необычное.

Неожиданно в антикварном магазине на улице Кирова при одном взгляде пришла мысль – старинные часы. Не слишком дорогие, потому что не идут, с каким-то скрытым дефектом, а также внешне обшарпанные. Продавец меня убедил, что лучшего подарка в данной категории не найти. Настоящий мастер будет доволен. Тут и реставрация, и механизм, и поиски нужного решения. Занятие на долгие месяцы, а то и годы, если отнестись с любовью. Я купила часы и надежно спрятала.

И вот наступил день. Выпало как раз воскресенье. Собралось четырнадцать человек, если считать вместе с нами троими. Даже те, кого мы не видели уже лет десять. То есть с моего переезда.

С утра Элла хотела вручить папе подарок – свою картину. Но я убедила ее, что надо дождаться трех часов дня, когда соберутся гости, и уже тогда вручать при всех, заодно попросила разрешения посмотреть. Элла не дала, но и не надулась, как обычно.

Я накрыла превосходный стол. Все своими руками – и варила, и крошила, и резала, и фаршировала.

Главный дорогой гость – Бейнфест. Он у нас не объявлялся с первого дня рождения Эллочки.

Бейнфест пришел заранее и долго разговаривал с Мариком. Я не слышала, мне не надо, у меня же готовка.

Элла от нетерпения вынесла картину к столу и громко позвала:

– Папа-а-а-а! Выходи, я тебе буду дарить!

На картине изображено следующее: волнистое море, водянистое, серо-голубое, над волнами две фигуры – вроде одна в штанах, другая в платье; под волнами тоже две фигуры – одна в штанах, очень широких клешах, другая маленькая и круглая, непонятно в чем одетая. По всем краям надпись: с днем рождения, с днем рождения, рамка такая. И все какое-то грязное, неопрятное. И листок покоробленный, насквозь неровный. Элла буквально искрилась от радости предвкушения похвалы.

На зов вышли Марик и Бейнфест.

Элла громко сказала:

– Дорогой папочка! Поздравляю с днем рождения!

Я сама нарисовала, и мне никто не помогал.

Марик рассматривал живопись вскользь, ему было не важно. Ему было важно то, что дочка помнила и старалась.

Бейнфест тоже смотрел. Он как юрист пристально вгляделся и строго спросил:

– Эллочка, наверху папа и мама. Понятно. А внизу, в море? Не понимаю кто?

– Миша и я. Он служит на подводной лодке.

– Марик, так Миша на флоте? Подводник? Ты в курсе, что срочникам-подводникам обязательно положен отпуск. Он сколько уже служит?

Марик без запинки ответил:

– Восемь месяцев.

– Так еще немного потерпите, и прикатит в отпуск. Ну, Эллочка, а что ж ты под морем делаешь?

– Я Мише помогаю. Я скоро буду пионеркой. А пока я октябренок, меня не пускают в лодку, там военная тайна, и я под водой. Миша вышел из лодки меня проведать и передать привет папе.

Бейнфест громко засмеялся. И Марик тоже улыбнулся.

Да. Говорили-говорили. Марик с Бейнфестом говорили наедине час в Мариковой мастерской. А про Мишу ни словечка.

И Эллочка хороша. Привет папе. А маме?

И Бейнфест тоже. «Ты в курсе, Марик». А я, что, совсем не могу быть в каком-нибудь курсе?

Я вынесла свой подарок. Просто из-за досады, я раньше хотела, когда все сядут за стол. Такое требует зрителей, это же искусство. Ну ладно.

Марик долго рассматривал часы, ходил кругами, легонько трогал, смотрел в лупу и прочее.

Бейнфест горячо одобрил и внес свою лепту:

– Мне перед самой войной Изя подарил шахматные часы. Тогда модно было – шахматы. Все такое. Они только-только наладили выпуск. Куда-то жена их засунула. Найду. Тоже, между прочим, можно считать, антиквариат. Двадцать восемь лет назад.

– Двадцать восемь – не антиквариат, – вступила я. – Это старье. Вы одними и теми же глазами смотрите на разные вещи, а нужно настраиваться, чувствовать.

Такие слова вырвалось у меня помимо воли. Я не терплю глупостей.

Бейнфест ответил примирительно:

– Конечно. Двадцать восемь лет – не срок. Я образно выразился. Я привык как адвокат в последнее время говорить образно. Я имел в виду, Майечка, что это историческая вещь. Со всех сторон историческая. Тем более с годами. Может, они сломанные.

Марик вставил слово:

– Если не жалко, Натан Яковлевич, отдайте мне. В крайнем случае, если они сломанные, я исправлю и вам обратно отдам. Мне очень интересно. Вспомню молодость. И дядю тоже. Так сказать, отдам долг памяти.

Бейнфест обещал принести – как подарок ко дню рождения, дополнительный.

На этот раз имя Миши не прозвучало. Но я точно чувствовала, Марик подумал о мальчике, как и я. Мы Мише такие часы не купили. Собирались-собирались, но в продаже не нашлось. А потом он бросил пионердворец, и идея пропала.

Троюродный брат Марика Боря Симкин с женой Раей подарили хрустальную вазу. Маленькую, но красивую. Немецкую или чехословацкую. Не новую – наверное, из комиссионки.

Товарищи с работы – Фима Слуцкер и Володя Лозбичев – принесли как презент набор немецких инструментов не знаю для чего, но очень редких.