Текст книги "Про Иону (сборник)"

Миша секундочку подумал и попросил снять все деньги, чтобы он их взял с собой. Да. За шесть лет накопилось немало.

Вместе с тем я вручила Мише некоторую немалую сумму от имени Марика для материальной помощи маме.

Эллочке подходило время идти в первый класс. Она умела читать и немножко считать. Я занималась с ней в качестве домашней учительницы.

В то лето я, Эллочка и Марик отправились на море, в Феодосию. Уже много лет мы снимали там одно и то же место у некоей старушки. Без удобств, зато из окна был вид на прекрасный куст розы, которая горела алым цветом и приветствовала нас каждое ясное крымское утро. До пляжа – пять минут, до базара – десять.

Обычно мы проводили на море один месяц. Но в том году в виде исключения Марик настоял, чтобы мы с Эллочкой задержались до середины августа. Девочке нужно было оздоровиться перед школой насколько можно.

Марик побыл с нами двадцать дней и уехал в Москву. Мы остались женской компанией.

Не секрет, отдых молодит. Мне тогда исполнилось тридцать семь лет. Кто из женщин пережил такой возраст, помнит, что это женский расцвет. Я без устали бегала по горам на экскурсиях, и спутники принимали нас с Эллочкой за сестер. Случились и невинные ухаживания, на которые я, конечно, отвечала лишь легкой улыбкой.

И вдруг однажды на пляже, когда я наблюдала с берега, как Эллочка бултыхается в лягушатнике, как взбивается бурной пеной неглубокая вода под детскими ручками и ножками, мне показалось, что у меня только один ребенок – Эллочка, а Мишеньки нет и не было. Что не было всей моей предыдущей жизни, которая была полной испытаний и невзгод. А раз так, я должна во что бы то ни стало обеспечить именно Эллочке счастливую жизнь. Быть рядом с ней везде и всюду.

И как тягостное дополнение – гнетущая мысль о Мише, который находился то ли с Мирославом, то ли с мамой, Блюмой и Фимой за много километров от меня и от моего материнского сердца. И мое сердце ничего не чувствовало по поводу моего дорогого сына.

Но дело не в этом.

Я решила устроиться в ту же школу, куда мы отдавали Эллочку. Мы с Эллочкой срочно прервали отдых и вернулись в Москву.

Мое среднее специальное образование с отсутствием стажа практической работы уже не приветствовалось в школе-десятилетке. К счастью, там же, только на втором этаже, располагалось учебное начальное заведение для умственно отсталых детей, где учителей не хватало. Мне предложили такое место с опаской и уверенностью, что я отвергну. Однако я согласилась, лишь бы круглый день быть рядом с Эллочкой.

До занятий оставался некоторый запас, и я ходила в библиотеку, читала научно-методическую литературу.

За неделю до 1 сентября пришла телеграмма от Мишеньки:

«Сообщите получение призывной повестки. Миша».

Мы с Мариком расшифровали данное заявление следующим образом: никуда Миша поступать не собирается, а собирается служить срочную. Восемнадцать ему исполнялось 20 сентября, и, если до того времени повестки не будет, значит, он явится к весеннему призыву.

Да. А позвонить матери и подать родной голос нельзя.

И к тому же легкомыслие – можно не успеть с явкой.

У меня промелькнула мысль на несколько дней съездить в Остер, изучить, что там и как. Однако в школе уже пошли мероприятия перед началом учебного года, учительское собрание, раздача учебников. Мне не хотелось начинать жизнь в коллективе с отсутствия. Не говорю уже об Эллочке.

В осенний призыв повестка Мише не пришла.

Я все силы бросила на Эллочкину учебу и свою работу. Я идеалистка и к тому же хотела, как лучше. Тогда мы еще не знали закон, что если хочешь, как лучше, то получается, как всегда. И это не шутка для красного словца.

Эллочка, вместо того чтобы радоваться моей близости на протяжении учебного дня, в школе меня стеснялась. Когда я на переменке спускалась к ней с верхнего этажа, из-за решеток, которые отгораживали отделение для умственно отсталых детей, она с неохотой отвечала на мои вопросы.

О поцелуях и объятиях речи не стояло. Она даже при подружках избегала называть меня мамой.

Да. Я сама своими руками проложила огромную пропасть между собой и своей дочерью. Я для нее и ее товарищей – учительница больных идиотов, и потому сама отчасти идиотка. А между прочим, так называемые нормальные детки плевались не хуже умственно отсталых – выражали взаимность на высшем уровне. Да, никогда не знаешь, какой жестокости ждать от детей.

Что касается мучительного времени, которое я проработала в школе, мне оно дало много. В частности, я пыталась взять хорошее, помимо умственного аспекта: шапочки такого фасона, чтобы обязательно завязывать под подбородком, рукавички на резинке, чтобы не терялись, не портфель, а ранец, так как его труднее забыть в неположенном месте. Но тут необходимо сразу твердо приучить ребенка надевать его на спину, а не тащить по земле. Везде, где только возможно, надо намертво зашивать, а не надеяться на пуговицы и молнии. И много мелочей, которыми родители нормальных детей пренебрегают в связи со смешным видом. Я тогда сделала вывод: смешного вида не бывает, если есть серьезная суть.

Марик утешал меня, что нужно продолжать работать. Видел мое призвание в педагогической деятельности. Но ради дочери я бросила учительство после второй четверти, сразу после Нового года. Причем со скандалом и упреками в безответственности – бросила учеников посреди процесса, но ждать до конца года я не имела возможности.

Но это забегая слегка вперед.

Между тем Эллочка никаких успехов не проявляла. Чистописание – да, это был ее конек. Что буквы, что цифры. Но дальше – ни с места. Истерики по поводу троек и двоек, которые были, по ее мнению, незаслуженные.

Я ходила к учительнице через день, не считая родительских собраний, доносила до нее мысль о нервном состоянии девочки, о ранимости. Словом, говорила как профессионал с профессионалом. Результата никакого. В итоге учительница попросила меня или не вмешиваться в учебный процесс, или отдать дочь в другую школу.

Эллочка передавала мне, что в классе громко шептались: мамаша устраивает Элку в школу для придурков, чтобы она стала круглой отличницей. И причем не в ту школу, что на втором этаже, а в особую, блатную.

Эллочка переживала, но не плакала. У нее с детства проявлялась сила духа наравне с легкомысленностью. Это большая редкость, надо сказать.

Во второй класс Элла отправилась в новую школу.

Итак.

Миша пошел в армию весной. В связи с хорошим здоровьем его направили служить во флот – на четыре года.

Краткое свидание, которое состоялось между нами перед его уходом, не принесло радости. Скупые сведения о маме, Блюме и Фиме гласили, что у них полный порядок, Мирослав шлет привет из новой киевской квартиры в Святошино, куда недавно переехал. Я поинтересовалась насчет семьи Мирослава. Миша уклончиво ответил, что он несколько лет назад похоронил Ольгу Николаевну. Жены не предвидится.

Я спросила между прочим:

– А была?

Миша неопределенно мотнул головой, которая была острижена под ноль в военкомате.

Но дело не в этом.

На сестру Миша смотрел грустно и равнодушно.

Эллочка сказала мне по секрету:

– Скорей бы Миша уехал. Он неаккуратный. Он некрасиво кушает. У него брюки короткие. Он правда мой брат?

Я знаю, что из воздуха подобные мысли и вопросы не рождаются. Но в данном случае я не могу предположить никакой почвы под ними. Эллочка чувством осознала, что Миша теперь чужой в нашей дружной семье.

Своим видом Миша демонстрировал мучительные раздумья над собственной жизнью. Я как мать жалела его, но предложить ничего не могла.

Вскоре после призыва Мишеньки позвонила мама. Очень просила, чтобы мы с Мариком приняли у себя на несколько дней Мотю с женой и детьми. Причину их приезда не сообщила, но намекнула, что это не телефонный разговор. Естественно, я не отказала.

Конечно, Мотя явился в Москву по своему личному семейному делу, с помятой коробкой «Киевского торта». Каким-то боком он хотел купить пару ковров и, если получится, телевизор. Никогда не слышала, что у Хаси тут знакомые по этой части. Они и устраивали эти покупки. И что-то еще, чего я знать не хочу и тогда не знала. Да, и сходить с детьми в Мавзолей. Ладно. Хорошо. Тоже надо.

Мотя явился с женой Лилей и двумя дочерьми пятнадцати и восьми лет – Милой и Асей. Младшую, видимо, назвали в честь Хаси на современный лад.

Мотя никогда не отличался умом и сообразительностью и с порога начал выкладывать всю подноготную про мою прошлую жизнь и про сегодняшнее положение всех родственников и знакомых подряд. Я на него цыкнула, несмотря на неприкрытое недовольство Лили. Тоже особа. Я это утверждаю без злобы, просто хочу отдать должное. Крашенная клоками, чулки простые, беспрерывно собранные у щиколоток.

Мотя целыми днями где-то бегал вместе с Лилей, а девочки оставались на мне. Мотя пытался на меня спихнуть и общий детский поход в Мавзолей, но мы с Эллочкой уже там были, а стоять очередь второй раз – извините. У Эллочки конец учебного года.

Эллочка смотрела на девочек настороженно и сильно волновалась, что они задержатся надолго и мы не сможем, как всегда в июне, отправиться в Феодосию.

Вечером каждого дня для меня наступало испытание. Это был совместный родственный ужин.

Мотя в один из вечеров сообщил:

– Вашему Мишке надо было идти в военное училище.

У него голова – целый Генштаб. Он в Киеве бегал по библиотекам, изучал географические карты, чертил схемы, сравнивал, высчитывал. Я имею в виду про израильскую войну. Ну, за шесть дней шесть Сталинских ударов. Такие выводы, закачаешься! Он не рассказывал? Нет? Удивительно. Жалел, что Гили нет, пригодился бы партизанский опыт. А то все сам и сам, своими мозгами, без подсказки бывалого человека. Приходил на мамины налистнички, с Мирославом, извиняюсь.

При этом Мотя смотрит на меня с Мариком так, будто мы в нашей семье только и беседовали, что про Шестидневную войну.

Мы про нее, во-первых, не произносили дома ни слова. Во-вторых, когда она непосредственно шла, Миша сдавал выпускные экзамены, а мы уже отдыхали на море с Эллочкой всей оставшейся семьей. И что он в наше отсутствие делал дома: смотрел новости или читал журнал «Крокодил» и газету «За рубежом», или географию подтягивал, неизвестно. В-третьих, зачем рассуждать. Агрессор есть агрессор. И если Миша захотел изучать вопрос самостоятельно – по телевизору и по газетам, – его никто не держит. Его дело.

Я изложила Моте точку зрения. А если Мотю живо интересует этот вопрос, то тоже надо понимать, о чем говоришь, куда толкаешь детей. Как ковры – так тут, а как восхищаться – так там. Если у них только ковры и чешский хрусталь на уме.

Мотя принял мое тактичное замечание без вопросов. Все же в моем доме, тут у него понимание сработало, тем более без Хасиной поддержки.

Но в конце чаепития Мотя не удержался:

– Да, дорогая сестричка, ты права. И за это тебе спасибо и от меня, и от Фани, и от Фимы. И от Миши тоже. В таком состоянии отпустила мальчика от себя. За километр видно – скрутило его. Крепко скрутило.

– И что его скрутило? – Мне было неинтересно соображение Моти, но ясно, что в его словах прозвучит мнение и Хаси, и Лазаря, и мамы.

– Ты его скрутила. Думаешь, ты по Союзу свою жилплощадь таскаешь с места на место? Ты кишки свои таскаешь. И кишки своего сына. Только тебе ж не больно. А ему болит. Ты вообще всегда путаешь разницу между гадством и негадством.

Хорошо, что девочки играли в другой комнате.

Больше ничего не скажу.

Приехал, свое дело сделал, ни совета не спросил, ни спасибо не сказал. Не уверена, что «Киевский торт» припер без специального значения. Лиля испортила мне одно махровое полотенце – покрасилась хной и вытерла свои мокрые крашеные лохмы, ржавые следы как прикипели насквозь к материалу. А его дочки довели мою Эллочку до истерики своим поведением – дай им куклу поиграть и дай. Мотя углядел на шкафу коробку с железной дорогой – увидел картинку с вагончиком. Еще Мишенькину. Миша всегда обращался с этой дорогой очень аккуратно. Всегда сам укладывал все в коробку. И коробку оберегал, чтобы не помялась, не порвалась. Мотя своим детям сказал: мол, попросите, поиграйте, мы же скоро с вами тоже на поезде обратно двинемся, в далекие края. Девочки пристали к моей Эллочке: достань со шкафа железную дорогу и достань. Потом – собери да собери. А доставать-собирать-убирать – мне. Вместо того чтобы уделить пошатнувшееся внимание к Марику.

Да. Марик все выдержал. Без замечания. Без заминки. И помогал заталкивать в вагон коробки и тюки.

Но дело не в этом.

Я думала-думала и взяла билеты до Киева, чтобы дальше поехать в Остер. Эллочка закончила второй класс не слишком плохо и поехала с Мариком в Феодосию, а я обещала скоро к ним присоединиться, из Киева прямым поездом.

Выделенное пустое время я взяла себе, чтобы своими глазами и своими ушами опровергнуть лживые обвинения Моти. Так меня задело, до смертельной боли.

Цель определенная: опровергнуть и поставить брехню на свои места. Раз и навсегда.

Приехала без особого предупреждения. Не то положение, чтобы предупреждать.

Конечно, сердце замирало от приближения к родине.

И на вокзале в Киеве, и на автобусной станции в Остре, недалеко от базара.

Но что сердце – душа не на месте.

В доме меня застала врасплох всеобщая картина бедности и запустения. Без Гили за внешним состоянием дома никто не следил, и он быстро обшарпался. Забор покосился, доски повыбиты. Огород заброшен до основания. Видно, вовремя не посадили ни одного зернышка. Сказывался возраст мамы, тем более при отсутствии крепкого мужского плеча, каким являлся Гиля.

Мы задали обоюдные вопросы про здоровье, поговорили про снабжение. Мама свернула разговор на Мишеньку и его службу. Сокрушалась, что ушел надолго во флот, тем более что он не умеет плавать. Я ее заверила, что, во всяком случае, его научат плавать за четыре года и что это не главное. Главное – придет в себя и перестанет валять дурака и трепать нервы.

Показала снимки Эллочки с Мариком в ателье и отдельно – Эллочка в школьной форме и на улице в новом пальтишке, зеленом в елочку. Снимали зимой. Шапочка-пингвинчик, темно-коричневая, как ее глазки. Тогда еще все было не цветное, и я описала на словах.

Блюма посильно участвовала в беседе. Фима находился в своей комнате и так и не вышел на мой голос. Блюма объяснила, что ему прописывают хорошие лекарства, и он ни на что сильно не реагирует.

Я предложила маме сейчас же вместе отправиться на базар, чтобы запастись продуктами, купить ей кое-что из одежды, если есть необходимость. Поинтересовалась относительно материального положения.

Блюма влезла без приглашения:

– У нас денег полно. Нам хватает. Спасибо, Майечка. Нам Миша привез, когда последний раз приезжал.

Мама четким голосом и глазами добавила Блюме:

– Ты, Блюма, не лезь не в свое дело. Не обижайся только, – и в мою сторону сказала: – Блюмочка стала такая обидчивая, просто ужас. А насчет денег – правда. Миша дал деньги. Мы их тратим только на нужное. Экономим, конечно. И тебе лично, и Марику тоже спасибо. Миша нам ваш конверт отдал. Я всегда уверена, ты нас на бедность не оставишь. А теперь и Миша прибавился. И он нас не оставит. Это такая радость, такая радость.

Я не стала выяснять, сколько Миша дал. Это деньги с алиментов, понятно, сумма большая. Про наши с Мариком деньги не говорю. Что упало – то пропало. Но чтобы родной матери какой-нибудь пустяковый подарок сделать – нет.

Моя мать сразу таким образом поставила меня на место. Это она так думала.

Базар маленький, продавцов почти нет. Сказывался не базарный день. Тогда еще большой выбор был только по воскресеньям.

Купили хорошие продукты: курицу, зеленый лук, петрушку, укроп, сливочное масло, молоко, творог, яйца, молодую картошку, домашнее подсолнечное масло из жареных семечек. Конфеты различных сортов – в коопторге.

По обратной дороге мы присели отдохнуть в парке.

Мама вышла на пенсию и могла себе позволить не спешить. Так она сказала.

Я приступила к серьезному выяснению вдали от Блюмы и Фимы.

– Мама, ты знаешь, что по твоей просьбе у меня останавливался Мотя с семьей. Он мне много рассказал, чего я не подозревала. Он тебе что-нибудь описывал из своего визита в Москву?

Мама молчала, только махнула рукой.

– Ладно. Не стоит обращать внимания на слова Моти. Я поняла, что вы все меня не считаете за человека. А считаете за чудовище. Скажи мне, что ты думаешь.

Мама посмотрела в сторону, поправила со своей стороны на скамейке тяжелую корзину, чтобы не свалилась.

– В моем возрасте, Майечка, доченька, надо не думать, а смотреть правде в глаза. Но я смотреть не хочу, я тебя любую люблю безоглядно. Давай не будем ворошить, что Мотя сказал, что Хася сказала, что Лазарь сказал. Люди говорят, что хотят. И пусть.

Я не ожидала от мамы такого поворота. Мне казалось, что ей надо выговориться передо мной. Столько лет прошло с момента нашего отдельного проживания, и вот она не находит выражений для дочери, отделывается фразами.

– Нет, мама. Так не пойдет. В вашем окружении воспитывался Миша. Вы его практически воспитали таким, какой он стал. Мотя выразил ваше общественное мнение. Он меня при муже облил помоями с ног до головы. Не исключено, что и Эллочка слышала. А теперь ты самоустраняешься. Меня Марик тактично, конечно, спрашивал, что имел в виду Мотя, и к тому же надо заметить, что он смотрел на меня с подозрением чего-то нехорошего. Но ведь и мне тоже интересно. Я перед тобой как на ладони.

Мама молчала. Я поставила перед ней трудную задачу, но раз за восемнадцать лет можно и поговорить. Это если считать со дня рождения Мишеньки. А ведь можно копнуть и раньше – со свадьбы с Фимой. Или еще раньше.

Я же не вчера родилась. И мне в вину ставят всю мою жизнь, весь мой характер. Мне, педагогу, хорошо известно, что характер закладывают родители. Так кому же отвечать на мой искренний вопрос, как не матери?

– Мама, я, конечно, понимаю, что ты человек малообразованный. Говори по-простому. Я буду помогать тебе наводящими вопросами. Говори, мама. Я пойму.

И мама сказала:

– Мишенька считает, что Фима его настоящий отец, он знает давно. Он видел паспорт Фимы и прочитал фамилию. Прямо мне сказал, что это его папа до Мирослава, потому что до Мирослава его фамилия была Суркис. Ему Гиля подтвердил, потому что куда деваться. Гиля врать не мог. Тогда Миша попросил, чтобы тебе не сообщали, что он сам сделал вывод насчет Фимы, а то ты сильно расстроишься. Он часто к Фиме подступал с разговором на тему, помнит ли Фима его в детстве. Пытался разными обстоятельствами из своего раннего детства вызвать у Фимы воспоминания. Но Фима не реагировал. Гладил по голове, и все. Мы очень переживали. Гиля неоднократно проводил беседы с Мишенькой, что у него два отца, один родной по крови, а второй по документам и обстоятельствам, но тоже родной. Миша не плакал, но было заметно его большое горе.

– Ну, дальше. Как вел себя Мирослав? Он часто сюда приезжал, когда Миша тут был?

– Мирослав приезжал часто. Гулял с Мишей. Миша радовался. Говорил: папа то, папа се.

– А Фиму как называл?

– Фиму называл Фимой.

– Мама, отвечай, пожалуйста, развернуто. С примерами. – Мне приходилось вести себя как учительнице, иного выхода не было.

– Ну, какие примеры? Не помню. В основном вся нагрузка находилась на Гиле. Миша очень к нему тянулся.

– Говорил Миша про меня?

– Нет.

– Он говорил, что любит маму?

– Нет. Не помню. Наверное, все-таки говорил. Не мучай меня, Майечка. У меня столько муки в голове, что ты только хуже себе делаешь. Я могу такое сказать, что потом мы обе пожалеем.

– Нет, мама. Говори.

Мама оторвала стрелку зеленого лука и стала растирать ее в руке, между пальцами.

– Миша всегда со слезами уезжал в Москву. Не хотел. Раз Гиля, чтобы его отвлечь, пообещал, что мы заберем его к себе насовсем. И придумал под свою ответственность, что был с тобой такой разговор и ты в настоящее время думаешь. А как только додумаешься до определенного ответа, так сразу все и решится. Гиля считал, что мальчик еще не выросший, а когда подрастет, все отпадет само собой. Каждый год повторялось одно. Мы считали, что Мише было легче думать, что со временем он будет жить с нами, а не с тобой. Потом он даже шутил на эту тему. Гиля его шутки поддерживал. Надо же было как-то мальчику находить выход в надежде, хоть и пустой внутри. Гиля первое время каждую минуту ждал, что от тебя придет письмо, или телеграмма, или вызов на переговорный пункт со скандалом, что мы забиваем мальчику голову. Но Миша же тебе никогда ни слова не сказал, не спросил? Значит, не верил с первой секунды. А делал вид, что верил. Вот такой тебе пример. Больше примеров нету.

– Теперь главное. Я знаю, что ты тоже знаешь, но мне надо от тебя словесное подтверждение. Про Гилю, как он умер.

Мама сжала кулак. Сильно. Я сама почувствовала, как ее плохо подстриженные, не совсем чистые ногти вошли в кожу.

Я смотрела на лохмотья зеленой стрелки в кулаке мамы. Запах лука бил в нос до слез. Но мама не чувствовала, у нее вообще слабое обоняние. А мне неприятно. Я сделала ей замечание, чтобы она бросила лук и вытерла руки. Мама бросила и нагнулась вбок, чтобы вытереть руку о траву. Тут она завалилась и медленно опустилась на землю с открытыми глазами.

Я еще много хотела спросить, но мама умерла.

Опять похороны. Опять Лазарь, Хася, Мотя с женой, их дети, Блюма с Фимой. Без молитвы, на новом общем кладбище. Гилю подхоранивали к его дальним родственникам на старом еврейском кладбище, теперь его бесповоротно закрыли. И тогда взятку пришлось давать, а маму даже со взяткой не брали, хоть я набегалась, насовалась.

Хоронили, между прочим, на средства, привезенные мной. Блюма заикнулась, что готова вручить мне деньги, которые Мишины, но я с гневом отвергла. Какие они дураки все-таки.

Я ни минуты не хотела оставаться в Остре. Я ничего не узнала, а только еще раз поняла, что мне все тут чужие и ничего хорошего ждать от них не надо ни в прошлом, ни в будущем впредь.

А что касается Миши, я осознала основное: мальчик искалечен мамой и Гилей. Вместо того чтобы поставить его на землю, они пичкали его баснями из разных отраслей жизни. И вот результат. Мальчик считал сумасшедшего Фиму своим отцом и Мирослава считал. А может, мама рассказала ему и про Куценко. И что после этого могло твориться у него в неокрепшей голове? Кто за все это ответит? Они с Гилей умерли, а отвечать мне.

Но дело не в этом.

Как оказалось, я не предполагала результата во всей его глубине.

По закону получалось, что дом переходил ко мне как к единственной родственнице. Фима и Блюма, даже и прописанные, настоящих прав ни на что не имели. Хоть прописка значила многое – на улицу я их выставить не могла. Закон давал одну возможность – жить им до своей смерти в доме или выписываться куда-нибудь. Но уходить им было некуда, а я не зверь, между прочим, разрешила жить.

Я Мише ничего не сообщила. Он находился рядом со сложной техникой, посреди морей или даже океанов, и не стоило его отвлекать. Ничего не поправишь.

Марику, конечно, я сказала. Он жалел меня и ничего не расспрашивал.

Только сказал:

– Теперь, Майечка, ты сирота. Я через это давно прошел. Я тебя понимаю. Ты и представить себе не можешь, как я тебя понимаю.

Но нет, он меня не понимал. Я становилась хуже чем сирота. Я имела сына, про которого ничего не знала, и теперь – без Гили и без мамы – не узнаю. Он сам мне не выдаст ничего, потому что лично я у него спрашивать не буду. Мне моя жизнь дорога, у меня еще растет малолетняя дочь.

Вероятно, мое лицо ясно выражало подобную мысль, и Марик добавил:

– Дети – наше спасение. Надо думать о детях. Миша взрослый. Думай об Эллочке. И я буду думать исключительно про нее.

Я согласилась, я же мать. А мать – больше чем жена, как ни считай.

С того дня началось мое невольное отчуждение от Марика. Он проявлял ко мне повышенное внимание, но я раздражалась и тянулась к Эллочке. Мне казалось, что дочь – мой спасательный круг.

И вот в почтовом ящике я нашла письмо от Миши.

О смерти бабушки ему сообщила Блюма. Я напрасно думала, что мне сойдет бесследно мое самостоятельное решение – не ставить в известность сына. Миша написал несколько строк, среди которых говорил о своей скорби. Обращение такое: «Здравствуйте!». И ни слова «мама», ни какого другого именного обращения. В итоге Миша выражал недовольство, что не послали телеграмму и он не простился с покойной.

Я ничего не написала в ответ. Для меня страница Миши на тот печальный момент ощутилась закрытой. Впереди оставалось три с половиной года его военной службы, во время их я могла быть спокойной. Армия есть армия, тем более флот, не убежишь. Тогда же еще со службы не бегали.

Мое состояние неблаготворно сказывалось на наших отношениях с Мариком, хоть я всячески проявляла заботу о нем. Он любил хорошую одежду и обувь. И я часами простаивала в очередях, чтобы купить ему приличный импортный свитер или туфли. Помню замечательный чешский плащ на клетчатой фланелевой подкладке, пуговицы были в виде футбольных мячиков, под цвет ткани. Я никогда не ошибалась в размерах. С Эллочкой было труднее ввиду ее телосложения, но в основном она ходила как куколка, за счет манжетиков, бантиков и обуви.

Материально мы были полностью довольны. Но наше душевное расстояние с Мариком постоянно углублялось. Он стал больше работать непосредственно в мастерской на Арбате. Теперь на дом клиенты приходили редко. Двери своей часовой комнаты Марик уже не запирал, потому что там нечего было брать. К тому же Эллочка подросла, ее не интересовали блестящие колесики и гирьки с цепочками от старых часов.

Как-то Марик намекнул на то, что я могла бы поступить на заочное отделение пединститута и получить диплом о высшем образовании, который открыл бы мне как педагогу путь в любое среднее общеобразовательное заведение. Хоть в школу, хоть в училище, хоть в техникум. Ведь мне только-только исполнилось тридцать девять лет, и он верил в меня по всем вопросам.

Я загорелась, но быстро потухла. Желание у меня было, но я опасалась, что учеба заберет силы и я не смогу уделять надлежащего внимания семье.

Моя безынициативность неожиданно вызвала бурю. Марик кричал о том, что я своим поведением разлагаю Эллочку, потому что она таким образом начнет считать, что работать не надо, а еще неизвестно, как повернется ее судьба или найдет она такого мужа, как нашла я.

Я не понимаю источника этого скандала. Марик всегда радовался, что я дома, что семья ухожена и в хозяйстве, и быту нет никаких недоразумений. Он гордился мной. И, между прочим, его родственники все восхищались, как я себя держу.

Да. Вероятно, сказывался кризис среднего возраста. Тогда еще этого меткого термина не было в открытом доступе. Но потом, читая специальную литературу, я сопоставила и сделала вывод, что дело было не во мне. Природа брала свое.

У Эллочки с Мариком отношения складывались также не простые, а очень сложные. Он в ней видел все только хорошее, считал, что положительные черты – от него. Такие как: тщательность, серьезность, манера придерживаться распорядка. А другие ее черты он отдавал в мою сторону: «Эллочка неусидчивая, вся в тебя», «У Эллочки семь пятниц на неделе, как у тебя», «Эллочка бантики по два раза на день меняет, как ее мама». И с улыбкой, но обидно.

Я однажды ответила:

– Между прочим, Эллочка – будущая женщина, а не мастер-нормировщик какой-нибудь. И даже если она переменит в день бантик, так это именно потому, что в ней много женственного. Она хочет нести в повседневность радость. Ты, Марик, имеешь дело со старинными дорогими вещами, но видишь в них исключительно точный механизм. В этом твоя большая ошибка.

Но я не имею привычки (и никогда ее не имела) настаивать на собственной правоте. Я просто поговорила с Эллочкой откровенно, как мать с дочерью и как женщина с будущей женщиной. Есть такой известный педагогический прием.

– Эллочка, твой папа тебя очень любит. Даже больше, чем меня, и больше своей жизни. Ты ни за что не должна его расстраивать. Делай все, как он говорит. Помогай ему во всем. Но знай навсегда: самый близкий тебе человек – твоя мама, то есть я. Мне ты можешь доверять все свои тайны, какие есть и какие будут. Вместе мы обязательно найдем безошибочное решение. Мужчины часто ошибаются в отношениях с женщинами. Позже я объясню тебе некоторые подробности. Женщина обязана понимать женщину, как саму себя, а мужчина не обязан. Запомни все это пока без вопросов.

Элла очень серьезно отнеслась к моим словам, но я получила самую незапланированную реакцию.

Она пересказала наш разговор Марику. В его обратном пересказе получилось, что я заставляю Эллу делать вид, будто она любит папу, а она его на самом деле любит, и потому отказывается делать вид.

Марик особенно зацепился за «делать вид» и допытывался, зачем я подошла к ребенку с таким предательским предложением.

Что я могла ответить? Элла перекрутила то, что я сказала. Это была детская провокация, что неоднократно описано в методической литературе. После объяснения недоразумение вроде рассеялось, но в результате у меня буквально опустились руки.

Непонимание – вот в каком состоянии я очутилась.

В своем собственном доме, который достался мне так тяжело.

Но дело не в этом.

И тут произошла случайная счастливая встреча. Я зашла в новый магазин польских товаров «Ванда» на Полянке, неподалеку от моего дома и к тому же напротив Дворца пионеров и школьников, где когда-то занимался шашками Мишенька. Этот факт всплыл в памяти внезапно и вновь напомнил мне о неприятном. Я в отчаянии искала, чем бы поднять себе упадническое настроение в преддверии Нового, 1969 года.

И вот – продавали польские духи «Быть может». У них был легкий, травяной запах.

Так я познакомилась с интереснейшим человеком – Александром Владимировичем Репковым.

Александр Владимирович хотел приобрести подарок сестре ко дню рождения. Я заняла очередь за ним и попросила предупредить следующего, кто подойдет. Когда я вернулась, некая женщина уже впритык стояла за Александром Владимировичем и отказывалась меня пустить. Он настаивал, что я занимала и что он предупреждал женщину заранее. Та ни в какую. Я чуть не плакала. Ведь за женщиной уже выстроился хвост метра три длиной. Идти в конец?! Александр Владимирович шепнул, чтобы я не спорила, так как было бесполезно, и что он купит два флакончика – себе и на мою долю. Мы договорились встретиться через полчаса у входа в магазин, на улице, чтобы не раздражать очередь.

Я почему-то сразу ему поверила, стояла на ветру и ждала с замиранием.

Да. В возрасте, когда уже нет секретов в отношениях мужчины и женщины, мне показалось, что в судьбе зажегся луч неведомого света.