Текст книги "Ты в комнату войдешь – меня не будет..."

Ты в комнату войдешь – меня не будет…

Через 16 лет после смерти моей матери Маргариты Ивенсен я написала письмо Иосифу Бродскому.

25 мая 1993 года

Глубокоуважаемый Иосиф Александрович!

Я не буду объясняться в любви к Вам, а начну сразу с дела, по поводу которого пишу. Речь идет о стихах моей матери. Мама была детским поэтом. Свои «взрослые» стихи, которые я Вам посылаю, она никогда не печатала.

Маргарита Ильинична Симонович родилась 15/28 июня 1903 г. в Москве.

С детских лет рисовала. С ранней юности писала стихи. В 1923 году она начала всерьез заниматься живописью у Ильи Машкова, преподававшего на курсах Александра Германовича Шора, известного в Москве основателя и директора частной консерватории. К двадцатым годам консерватория практически стала университетом культуры, охватившим многие отрасли искусства.

Вскоре Маргарита Симонович стала женой А.Г.Шора.

После рождения дочерей ей пришлось оставить регулярные занятия живописью, но стихи ее не оставили.

Мы с сестрой были уже взрослыми, когда мама призналась как-то, что более всего она боялась, что мы можем вырасти равнодушными к поэзии. «Как же мы тогда будем понимать друг друга?!»

Возможно, именно это опасение направило ее творчество к поэзии детской, в которой она формально реализовалась. Она писала лирические стихи для детей, много работала для детского радиовещания, отдельные ее стихотворения печатались и переиздавались в хрестоматиях, на ее стихи написано много детских песен.

В 1934 году Маргарита Шор вступила в Союз писателей, взяв псевдоним Ивенсен, и под этим именем вошла в детскую литературу.

Незадолго до конца, уже очень больная, она уничтожила свои архивы. После ее смерти, разбирая уцелевшие рукописи, мы не обнаружили большей части ее «взрослых» стихов.

В силу замкнутости характера и большой требовательности к себе М.И. не читала свои недетские стихи друзьям и коллегам, как это принято у поэтов, тем более не стремилась публиковать их. Но прошло 16 лет со дня ее ухода. Мы с сестрой Геддой много размышляли, имеем ли мы право опубликовать сохранившееся. Если Вы прочитаете ее стихи и сочтете их достойными, быть может, Вы напишете отзыв.

И не Ваша всемирная слава и нобелевское лауреатство побуждают меня обратиться к Вам, а то, что Вы были ее последней любовью в современной поэзии...

Агда Шор.

Через два месяца пришел ответ:

16 июля 1993 г.

Уважаемая Агда Александровна!

Я чрезвычайно тронут Вашим письмом, и простите ради Бога, что отвечаю на скорую руку, но лучше поступить таким образом, чем откладывать в долгий ящик, ибо он полон.

Стихи Вашей покойной матушки, присланные Вами, произвели на меня впечатление разнообразное. Среди них есть несколько стихотворений совершенно замечательных. Больше всего мне понравилось «Вступление». Я подозреваю, однако, что выбор Ваш продиктован скорее тем, что оказалось под рукой, нежели тем, что на самом деле было. Вы, собственно, и пишете об этом, но я бы очень Вам советовал поискать по знакомым Маргариты Ильиничны другие ее стихотворения. Я не верю, что человек с таким качеством стиха действительно мог уничтожить свои произведения. Не верится также, что все, написанное ею, было «в столе». С кем-то она должна была этим делиться.

Просьба Ваша о врезке к публикации для меня нисколько не обременительна, и я могу постараться что-нибудь сочинить на основе полученного. Тем не менее, мне кажется по соображениям, изложенным выше, – что материал для публикации не отражает подлинного характера автора.

Повторяю, поверьте мне, что не занятость диктует мне уже Вами прочитанное, но именно уважение к автору «Вступления», к человеку, написавшему

 
Ты в комнату войдешь – меня не будет.
Я буду в том, что комната пуста.
 

– к женщине с совершенно замечательным лицом.

Желаю Вам успеха в Ваших поисках: убежден, что они им увенчаются.

Сердечно Ваш

Иосиф Бродский.

ПОЭТ НАШЕГО ДЕТСТВА

Скромнейшую Маргариту Ильиничну Ивенсен помню в коммунальной квартире на Кировской, в доме, который уже не существует. Там внизу была пекарня, поэтому в комнате пахло свежими булками и еще астматолом, который курила хозяйка. Двойной запах воспоминаний.

Маргарита Ильинична курила, разговаривала. Никогда не читала своих стихов. «Взрослые» ее стихи я узнал совсем недавно, после ее смерти. Их осталось мало. Видимо, они казались ей слишком личными, не интересными для других.

С 30-х годов Маргарита Ивенсен писала детские стихи, и на многие из них были написаны песни. Часто печатались в детских журналах. Если «Детгиз» или «Малыш» соберут ее стихи и песни, получится большой содержательный том, увлекательный для малышей и трогательный для нескольких поколений взрослых, которые услышат и вспомнят стихи и песни своего раннего детства. Для этого, я думаю, пришла пора.

Маргарита Ильинична никогда не требовала от жизни материальных благ или громкой славы. Она всегда больше всего ценила дружбу и любовь, поэзию и красоту, т.е. все несуетное, все подлинное в жизни.

В поэтическом голосе ее, в стихах не для детей проскальзывают порой интонации взрослых учителей. Но, как увидит читатель, опубликованных ниже стихов, эти стихи талантливые, искренние, живые.

Прочитав эти стихи, сожалеешь, что из осталось так мало, и что Маргарита Ильинична навсегда останется в нашей памяти, как автор детских стихов.

Как бы сама она отнеслась к этой подборке?

Наверное, все же она бы ее порадовала.

Давид Самойлов.

Этими словами Давид Самойлов собирался предварить публикацию стихов Маргариты Ивенсен, которую он не успел осуществить.

ОБ АВТОРЕ

Маргарита Ильинична Шор-Ивенсен, урожденная Симонович, родилась 15/28 июня 1903 г. в Москве.

Отец Маргариты, Илья Симонович, тоже коренной москвич, был сыном купца 1-гильдии Адольфа Симоновича, его мать, урожденная Гиршман, родная сестра Владимира Иосифовича Гиршмана, фабриканта, мецената, собирателя произведений русской живописи и прикладного искусства. Маргарита – внучатая племянница Владимира Гиршмана, увековеченного известным портретом Валентина Серова.

Семья Симоновичей-Гиршманов упоминается в двухтомнике воспоминаний о Вал. Серове (1980-1982 г.г.).

В 1902 г. Илья Симонович женился на Луизе Ивановне (Яновне) Паулин – рижанке из семьи столяра-краснодеревца. Корни семьи были крестьянские.

15/28 июня 1903 г. у Симоновичей родилась дочь Маргарита.

Жили скромно, отец Маргариты был коммивояжером, а после 17-го года работал в разных учреждениях бухгалтером. Но он любил и знал изобразительное искусство, покупал для дочери книги и художественные альбомы.

Маргарита окончила гимназию (Головачевская гимназия в Москве), хорошо рисовала, с самого раннего возраста писала стихи. В 1922 году она поступила на частные курсы Александра Германовича Шора, где живопись преподавал Илья Машков.

Здесь познакомилась она с основателем и директором курсов А.Г. Шором и вскоре вышла за него замуж. В 1924 г. родилась старшая дочь Агда, в 1926 – младшая Гедда.

После рождения дочерей Маргарите Шор пришлось бросить регулярные занятия живописью.

С тридцатых годов она начала печататься, реализовав себя в детской поэзии.

Первая книжечка стихов «Нас много» с иллюстрациями художника Брея вышла в 1931 г. Секцией детской поэзии в Союзе писателей в те годы руководил Самуил Маршак.

В 1934 году М.И. Шор вступила в Союз Советских Писателей.

Она взяла псевдоним – Маргарита Ивенсен, и с этим именем вошла в детскую литературу. Она много работала для детского радио вещания. Ее стихи печатались в хрестоматиях и продолжают переиздаваться вот уже более полувека.

С первых же недель Великой Отечественной войны дочери М.И. были эвакуированы: старшая вместе с Московской Художественной школой, в которой она училась – в Башкирию, младшая – с пионерлагерем Литфонда – в Чистополь.

Обстоятельства так сложились, что М.И. с тяжело больным мужем и матерью скачала эвакуировалась в Башкирию к старшей дочери. В рюкзак она положила несколько книг: Пастернака, Багрицкого, цветаевские «Версты», Блока.

Через год, в конце октября 1942 г. вся семья переехала в Чистополь к младшей дочери. Через месяц по прибытии в Чистополь, 2-го декабря 1942 г. скончался муж М.И. Александр Германович Шор.

В Чистополе М.И. работала диктором и корреспондентом Чистопольского радио.

В Москву вернулись со всей писательской колонией в июне 1943 г.

В 1998 году в журнале «Грани» № 188 вышли воспоминания Гедды Шор о жизни в Чистополе 1941-1943 г.г. «Война, семья, эвакуация».

По возвращении М.И. продолжала писать стихи для детей. На ее стихи было написано много песен известными композиторами: Ан.Александровым, М.Раухвергером, Т.Попатенко, Е.Тиличеевой, В.Мурадели, З.Левиной. Подтекстовку она сделала только однажды, когда Музгиз заказал ей написать слова на музыку Баха: «Хор крестьян» (Сборник «Родина», Музгиз 1961 г.). Занималась она также переводами, но мало кто знал, что она писала и «взрослые» стихи.

Давид Самойлов и Иосиф Бродский сожалели, что «взрослых стихов» осталось мало.

Это, увы, так. М.И. всю жизнь вела дневник. По всей видимости, какие-то ее стихотворения подверглись уничтожению вместе с дневниками, которые как страницы ее прозы, как итог целой жизни, как документ эпохи сам по себе представлял несомненный интерес. Отчасти эта варварская акция была связана с предстоящим и таким для нее запоздалым переездом в новую квартиру, где ей, тяжелому астматику (она страдала бронхиальной астмой с семи лет) суждено было прожить всего одиннадцать месяцев.

Но, несомненно, это варварское небрежение к себе, или точнее, «своему», было ей свойственно через всю жизнь.

Она была из тех натур, кто не собирает крохи, ловя признание по всякому поводу. Так, например, М.И. делала моментальные портретные зарисовки, поражавшие остротой сходства и выразительностью. Какая-то их часть сохранилась только благодаря нам, дочерям М.И. Сама она не придавала им значения.

Несколько слов о литературных пристрастиях М.И. – это Кнут Гамсун, Марсель Пруст, Иван Бунин, Юрий Олеша, и, конечно, этими именами не исчерпывается весь список.

В последние 10-12 лет жизни М.И. страстно увлеклась своей генеалогией по материнской линии. Этот кропотливый труд, работа над архивами привели ее к петровским временам, к сподвижнику Петра Первого, генералу Адаму Адамовичу Вайде, пращуру ее бабушки, Екатерины Вайде.

Она вела активную переписку с Рижским архивом и с ЦГАДА, где ее называли «наш Шлиман» и с интересом относились к ее попутным находкам или замечаниям по поводу тех или иных исторических событий и лиц.

Труд ее остался незаврешенным.

8 июля 1977 г. Маргарита Ильинична Ивенсен-Шор скончалась.

Агда и Гедда Шор.

ЛИРИКА РАЗНЫХ ЛЕТ

***

 
Припасть к столу, как припадают к праху,
И вороша горячую золу,
И облачившись в смертную рубаху,
Припасть к столу. К рабочему столу.
 

ВСТУПЛЕНИЕ

 
И если мне память дана, чтоб терзаться,
Дана, чтобы мучиться, чтобы стенать, -
Я помню, я знаю, с какого абзаца
Главу недочитанную вспоминать.
 
 
...Жестянкой на щебне, а в лавке посудной
Сверканием ножниц и медных кастрюль
Июль пламенел – городской, чистопрудный,
Мясницкой и Сретенки пыльный июль.
 
 
Он втаптывал в теплую мякоть панели
Вишневые косточки. Плавил стекло
И рельсы на стыках: они пламенели,
Их в пригород к пыльным ромашкам несло.
 
 
И тенты – витрин полотняные веки -
С утра опускались, предчувствуя зной,
Над строем фаянсовых ступок аптеки
И мокрых солонок столовой-пивной.
 
 
Я за город ездила. Лето сдавало
Скамейки и клумбы свои напрокат,
Взимая за это шумихой вокзала
И эхом реклам, повторенным стократ.
 
 
Кивало мне веткой железнодорожной,
И тенью вагонов валясь под откос,
Крушило орешник (он рос осторожно:
По пояс во рву – от мальчишек и коз).
 
 
Но к окнам вагонов уже подносили
Орехи в зеленой еще скорлупе.
Закат ослеплял – пассажиры косили
Сквозь желтую пыл деревянных купэ.
 
 
И видели: тонет, хлебнув из болота,
Бутылка в осоке. Опорки бродяг
Торчат меж кувшинок. На всем – позолота,
И тени сползаются из-под коряг.
 

10. VII.1939

***

 
Люблю заглядывать в чужие окна.
Для этого нужны: закатный луч,
Весна, Арбат и твердое сознанье,
Что в душу собственную лучше не смотреть.
 
 
Брожу тогда по старым переулкам,
(где в желобах бескровный одуванчик)
и взглядом ненасытным обиваю
доступных подоконников пороги.
 
 
На них такие умные предметы,
(почти не измененные в веках),
как будто в сумерках на тихую картину
голландской школы смотришь в Эрмитаже:
 
 
Копилка глиняная. Высохшая верба
(а прутики с налетом голубым
напоминают палочки ванили
в стеклянной банке с пробкою притертой).
 
 
Грибок для штопки. С крышкою граненой
чернильницы. Котенок на тетради
(прикрывший хвостиком таблицу умноженья)
и бритвенный прибор холостяка.
 
 
И долго я смотрю на трупик мыла
В жестянке из-под звонких леденцов,
На кисть, уставшую касаться подбородка,
И на стальную бритву.
 

1920-1922

***

 
Судьба вещей с твоей судьбою
Заране тайно сплетена,
Заране выбраны обои,
Названья улиц и вина.
 
 
Не думай, что цветок в петлицу
Ты выбрал сам. Он в дни тоски
Еще задолго до теплицы
К тебе тянул свои ростки.
 
 
В сухих подвалах Гарлеема
(что тупы топоты сабо,
что солнце в щель – само собой),
– в сухих подвалах Гарлеема,
 
 
Средь тысяч луковиц – одна
Была тебе обречена.
 

1920

***

 
Смущенно, вымученно, скупо, -
(и все же был не так жесток
рассвет, когда, сверкая, лупу
навел на пыльный потолок),
 
 
Смущенно, скупо, осторожно,
(и оттого больней вдвойне)
десятком слов, таких несложных,
казнили гордость вы во мне.
 
 
Мне не забыть, как шла вода,
как половодьем пахли сени,
как я шаталась от стыда,
как с плахи, путая ступени.
 

1920

***

 
Нет радостей больших и верных, -
Лови отраду мелочей:
Прибоя шепот равномерный
И звездный вымысел ночей.
 
 
Всего и жизни-то немножко:
Некрупным шагом землю мерь,
Люби собаку, птицу, кошку,
Подушку, лодку, песню, дверь...
 
 
Хрустит сентябрь арбузной коркой,
Год перелистан, как тетрадь.
И сладок миг ушедший, горький,
Затем, что не вернется вспять.
 

***

 
Все будет так же, мерным шагом
Наступит день, потом другой,
Лишь над проветренным оврагом
Замрет рябиновый прибой.
 
 
Закат, должно быть, будет тише,
Зато обильней листопад
И снова ночь над черной крышей
Развесит лунный виноград.
 
 
И обо мне не молвит слова
Ни деревенский почтальон,
Ни у откоса золотого
Изотермический вагон.
 
 
Но след моих прогулок горьких,
Тропой, – где не пройти двоим -
Седая елка на пригорке
Сочится именем твоим.
 
 
Да перочинный плоский нож
Еще хранит на ребрах лезвий
Смолу – янтарную, как ложь
Вокзальных городских созвездий.
 

1920-1922

ЖЕСТОКИЙ РОМАНС

 
Я только то люблю, что было и прошло.
Зимою летнее, осеннее весною,
Быть может, этому рассеянность виною,
Я замечаю ночь, когда уже светло.
 
 
Поэтому не смейся надо мною,
Когда в бреду, не подымая век,
Я говорю тебе с улыбкой и тоскою:
«Ты нужен мне, как прошлогодний снег».
 

1922

***

 
В июле липкое варенье
Бурлит в начищенном тазу.
Какое нежное смятенье
Спасти ничтожную осу.
 
 
Прельстившись изобильем снеди,
Была смела, покинув куст,
Но как смола, тягуч и густ,
Сироп в оправе желтой меди.
 
 
А нынче день, опять буранит,
Варенье будет, как июль.
Я вспомню медный звон кастрюль,
Мешая чай в твоем стакане.
 

1930-1931

***

 
Я тихой нежности полна
К твоим рукам неутомимым -
Какая сладкая волна -
Так нежно мною быть любимым.
 
 
И я завидую тебе,
Себя в твоих мечтах качая
И ничего не отвечая
Своей назойливой судьбе.
 
 
Но я предвижу – срок неведом -
Погаснут светлые огни.
И за твоей любовью следом
Минуют ласковые дни.
 
 
Моей любви недолгий плен
Ты скинешь с плеч своих, как бремя,
И между нами станет время,
Ненарушимей толщи стен.
 
 
И не сверкнут мои глаза
Дразнящим зовом незнакомки.
И будет голос мой негромкий,
Как отшумевшая гроза.
 

***

 
Не зная выхода иного,
Я к рифме прибегаю снова,
И предо мною та же цель
Навеять прежнюю метель,
 
 
Припомнить снега привкус синий,
Живую изгородь ресниц
(когда январский колкий иней
их серебрит, как крылья птиц,
 
 
– недолговечных два крыла
до первой печки, до тепла).
– А впрочем, тихий снег в саду
И в этом сбудется году.
 
 
К чему о сбыточном мечтать, -
О том, что можно наверстать!
 
 
Но никогда с таким смятеньем
Я не мечтаю о зиме:
Ультрамариновою тенью
Пройти по солнечной кайме
 
 
Бульваров, улиц, переулков,
В сугробах ласковых тонуть,
Чтоб в подворотню завернуть,
В которой вьюга вьется гулко...
 

***

 
«Не верь сладкоречивой фее, чти непонятный произвол:
кто тщетно ищет, не беднее того, быть может, кто нашел».
 

Каролина Павлова

 
Мечта печали не новее.
Пускай твой сад убог и гол,
Но где-то свет лазурный веет
И чей-то зелен праздный дол.
 
 
Искать, терять – одно и то же,
Находка – каждый миг, что прожит,
И каждый миг доверь судьбе.
 
 
Но как бы не был тяжек груз твой,
Найдется в этой жизни грустной,
Кто позавидует тебе.
 

1923

СОНЕТ О РЕВНОСТИ

 
Нам говорит наука наших дней,
Что умирает человек не сразу:
Сначала умирает светоч – разум,
Затем дыхание становится слабей.
 
 
А сердце все живет. Упорней, дольше всех,
Оно в борьбе неравной не сдается.
Взяв на себя последний долг и грех,
Оно последним с телом расстается.
 
 
Вот так – пожалуй – ревность у любви
Горячим сердцем служит: до предела
Минут последних борется: – «Живи!» -
Хотя любви уже остыло тело.
 
 
Любовь, бывает, теплится едва,
Лишь ревностью одной она жива.
 

1921

***

 
В тот год пред Рождеством, недели за две,
Как бы из рога изобилья, щедро,
Обрушился на город снегопад.
При свете уличных неярких фонарей
Снежинки не метались, как обычно,
Неразличимые в отдельности для глаза,
Они и в сумерки, при свете фонарей,
Сплошным тяжелым слоем упадали.
Чтоб кое-как очистить тротуары
(Из-под скребков так и летели искры),
Снег в тачках увозили во дворы,
Где спешно разжигали снеготайки.
Сизифов труд! Шли сутки, снег все падал,
И Москва все краски, кроме белой,
Казалось, потеряла навсегда.
 

1920-1922

***

 
..............Кстати,
о белизне, она была
как свежевыпавшая скатерть,
на ровной плоскости стола.
 

***

 
О, летняя тоска воскресных вечеров
в предместьях города! Багровых на закате,
фабричных труб тоска. Тоска его акаций
и в цвет заката – розовых коров.
 
 
Безрадостная скука пустырей
в кустах репейника и пепельной полыни,
отхожих мест зловонное унынье,
щелястые хибарки без дверей.
 

***

 
Селедку можно съесть насильно. Жажда
Естественно возникнет, невзирая
На то, что спровоцирована явно,
Как приступ астмы запахом лимона.
Само собой – всего благоприятней,
Когда слепят жестяные цилиндры
Консервных банок, брошенных на свалку,
Где лопухи морщинисты и серы,
Тогда томить ее в присутствии брандсбойтов -
Шипящих змей на жарких тротуарах,
Не дать ей, сухогорлой, прикоснуться
К пузыристому бульканью нарзана,
При этом чтобы лето упиралось
Концом бульвара в Чистые пруды...
 

1920

ПОСВЯЩЕНИЕ

 
Пусть этих робких строчек бред
Не стансы, не сонет Петрарки,
Но ваши просьбы были жарки
И я сдержала свой обет.
 
 
Читаю в блеске ваших глаз
То мне знакомое волненье,
То ликованье, тот экстаз
С каким читаешь посвященье!
 
 
(порою нам листок альбомный
милей поэмы многотомной!..)
 
 
И вот пишу вам наудачу
О том, о сем, о летних днях,
О том, что вспоминаю дачу,
Себя и вас на низких пнях,
 
 
И солнца золотую рыбку
В волнах далеких облаков,
И зной полей, и тень лесов,
И ... Вашу милую улыбку.
 

НИНЕ НАЙДЕНОВОЙ

(акростих)

 
Не знаю – справлюсь ли с сонетом,
Иль до конца не доведу,
Наметив, на свою беду,
Акростих написать при этом!
 
 
На то ведь надо быть поэтом,
А я, к великому стыду,
И в рифме-то терплю нужду...
Да, мне «не сдать по всем предметам».
 
 
Едва ль Петрарка – предок мой,
(Не косвенный и не прямой!)
Он... впрочем, что я разболталась?
 
 
Ведь я поздравить вас должна,
А строк так мало мне осталось...
Вот – сверх возможностей, – одна.
 

1952

***

 
Как в лихорадке осинник румян, -
Осени дни сочтены.
Тянет прохладой с окрестных полян,
Стелется белый туман.
 
 
Лес точно вырублен. Обнажены
Просеки в чаще стволов.
Ветер сорвал под шумок тишины
Листья с кустов бузины.
 
 
Утренник первый ударить готов,
Будет рябина сладка.
Будет в прозрачных просторах лесов
Пиршество буйных дроздов.
 
 
Петли свинцовые вяжет река,
Вплавь обогнув бугорок.
Тянутся грифельные облака,
Медленно, издалека.
 

***

 
Чем ближе он, конец пути,
Предел сужденных дней,
Тем, видно, до него дойти
Без отдыха трудней.
 
 
Хотя бы на день, что ли,
В березовый лесок,
В ромашковой поле,
К траве прижать висок:
 
 
Не умереть, – уснуть, прилечь,
Хоть долю груза сбросить с плеч.
...Когда устанет человек
Помочь ему должны, -
 
 
И с крыш ведь сбрасывают снег
Задолго до весны.
 

СОНЕТ О ТЕПЛЕ

 
Когда, у жаркого согревшись очага,
Уходит странник в дальний зимний путь,
Его щадят и стужа и пурга:
Еще теплом домашним дышит грудь.
 
 
Но горе, если выйдет на мороз
Из хижины нетопленой: тогда
С порога леденят его до слез
Враждебные к озябшим холода.
 
 
Я скоро кончу странствие свое,
Уйду, не долюбив и не допев.
Последнее желание мое:
Не отпускай меня, не обогрев.
 
 
Не откажи в напутственном тепле,
Чтоб самому не дрогнуть на земле.