Текст книги "Селена. Психоделика"

Все было довольно прозрачно, так картины не покупают, чтобы взять картину не нужно мучить художника изнуряющими и изматывающими разговорами о черти чем.

Сейчас опять вспомнилось – вот так и разграбили мои картины в гостинице. Олимпик Пента – никто не мучил меня там разговорами, просто стибрили …зачем платить нищему, низшему… Его деньги не спасут…

Кажется, мы поговорили обо всем. И о сионизме, и об Израиле, и о гедонистах, и о Гегеле, и о возрождении, и о масонстве, и о власти, и той власти, и о другой. Я даже расписала смысл своего ноу хау– направления в живописи– реинкарнейшн волд.

Я даже начала сомневаться – а то ли я говорю. Но потом мне пришло в голову, что вопрос не в том, что я говорю, а в том, сколько я смогу выдержать почти без сна, в поточном трепе. Оказалось – целый месяц.

Однажды, закончив трепаться не очень поздно, но очень устав, я решила поехать к сестре на трамвае – благо он подошел к остановке одновременно со мной.

Туманный вечер, сырой и серый, окутывал ноябрьский пейзаж площади. Народа, несмотря на поздний час, скопилось много. Внезапно, трамвай вынырнул из тумана и возник радостным персонажем в холодной дымке. Я нетерпеливо вскочила на ступеньку и села у окошка. Скоро, совсем недолго, и я буду сидеть у Светки на теплой кухне, и пить вкусный крепкий чай.

Спать у сестры, правда, тоже было неудобно. Диван был мне коротковат. Но в Русском доме я спать не могла. Во-первых, там было холодно. А во-вторых, там все было под контролем. Я это поняла после одного из вечеров. Сотрудник наших служб занимал там апартаменты второго этажа. И когда после долгих разговоров я собиралась уходить, он вдруг нарисовался в проеме моей комнаты и пригласил поговорить.

– Еще? – невольно вырвалось у меня. – Опять и снова?

Я молча подошла к нему и молча поцеловала. Сказывался стресс.

И все стало вдруг по-другому. Следующее утро встретило меня в лице директора этого заведения, который с порога сказал мне «ты».

Я не люблю панибратства. Мы с этим дядькой вряд ли ходили в один детский сад. К тому же, на нем был малиновый пиджак!

Малиновый пиджак на мужчине для меня равносилен костюму мультяшного героя.

Пусть я не уважаемый член общества, меня никто не боится, я не имею сундука с золотом, и у меня нет армии вооруженных бандитов. Но к его кругу я тоже не принадлежу. Какой бы он ни был. Я женщина, и не привыкла, чтобы чужой человек, который ходит в красном малиновом костюме на работе, обращался ко мне на «ты». Никакой мой просчет, фривольность, поцелуй, или даже… да мало ли что… что может мне взбрести в голову… – все это не могло дать и не давало ему зеленый свет на такое обращение ко мне. Даже если бы я трахалась с этим сотрудником перед камерами, и он всю последующую жизнь смотрел бы это шоу, он тем более не имел права так ко мне обратиться.

Я удивленно тогда подняла брови. Он поправился.

Это поставило все точки над «и». Либо тут все просматривается и все пишется… Либо все просматривается и пишется только за мной. Был еще одни вариант, – что пишется и просматривается за каждым, вновь прибывшим, вновь появившимся, новеньким так сказать.

Какое это было безумие – приехать в блокадный Белград.

Но инициатива исходила не от меня.

Все это были мелочи, но опять же надежда крепла, я на крючке, вернее они на крючке, а я на проверке. Я все еще развлекалась. Меня проверяют и скоро, вот уже совсем скоро меня примут, и я буду исполнять одну из главных ролей в каком-нибудь действе, получу кучу денег и куплю квартиру и так далее…

Все это было смешно, пока не затронуло уже не возможности заработка и собственную шкуру, а жизнь моего ребенка. Все это было еще впереди, а пока я смеялась, насмехалась и требовала, чтобы со мной разговаривали на «вы».

Я так и назвала то время – белградский кошмар. Когда я вернулась домой, – то думала, что белградский кошмар закончился. Как я была тогда неправа. Я не знала, что кошмар еще только начинался.

А тогда, ну что тогда… ну осталась я без денег… какая ерунда… ну осталась я в чужом городе одна… да боже мой… ну спала я на кушетке на которой не помещались мои ноги… ну не в холоде, не на улице спала… Ну приходилось сидеть долго в кабаке и разговаривать, но ведь не пытали… ну следили…

Так вот… о трамвае…

Он вынырнул внезапно из тумана. Я села у окошка, потому что узнавала свою остановку по виду, а не по названию. Трамвай все ехал и ехал. Было темно, около 12 часов. Дома закончились, показался лес.

Лес!

Какой лес внутри города?!

Это был не парк.

Это была не аллея.

Это был настоящий лес, без дорожек, без скамеек.

Куда едет этот трамвай?

Наконец, я догадалась посмотреть на анонсируемый транспорт на следующей остановке.

На расписании был совсем другой номер трамвая!

Там был чужой номер трамвая.

Чужой, в смысле не мой. Это был не мой трамвай!

Так поздно, а я сижу в каком-то не своем трамвае и еду черти куда, скорее всего в другую сторону и смогу ли я найти теперь свой дом, вернее сестрин.

Это было так неожиданно, что я даже не выскочила сразу.

Соображай, не соображай, а надо выходить. Делать-то нечего.

Рванувшись, я соскочила с трамвая на следующей остановке.

Не думая, не разглядывая, где я и как я отсюда выберусь. Этот вопрос даже не возник у меня в голове. Как… как… Да на трамвае! Как приехала, просто перейду на другую сторону, и сяду на такой же точно трамвай, но в другую сторону и доеду до того места, где ходит и мой трамвай, выйду и снова подожду свой.

И вот я вышла.

Лес.

Темно.

Снег.

И одна колея. Одна колея!

Одна колея посреди леса!

Я хотела перейти на остановку в другую сторону, но ее не было. Обратной колеи нет! И нет рядом никакого шоссе, где можно было бы поймать такси. Ничего, пусто. Ни домов, ни магазинчиков, ни телефона, ничего. Лес и одна колея. Я вышла и обомлела. Что за черт. За мной выскочил мужчина и нерешительно мялся рядом. Слежка, – я чётко и конкретно увидела сопровождающего прямо в лицо, но он недолго топтался, наблюдая меня в моем идиотском положении. Он пошел куда-то вдаль, где я видела насыпь железной дороги.

Вопрос – зачем вообще тут была сделана остановка?

Загадочные эти сербы. И как меня угораздило оказаться именно на этом месте?

Сыщик небось решил, что я опытный шпион и ловко его вычислила!

Вообще, если бы я была Джеймсом Бондом, то ничего лучше этого места для отрыва от слежки придумать нельзя. Сошел и тут же видишь, кто идет за тобой. Потому что идти тут некуда, и некому, потому что…

Спустя пару минут я осталась одна. Среди леса, среди ночи, среди Белграда, посреди пустыни… Я заметалась, мысленно растерявшись, я не знала, что делать.

– Да что я в самом деле! Я что зря бегаю каждый день по два часа. – сказала я себе вслух, вслух чтобы не чокнуться, слишком смахивало происходящее на декорации в спектакле.

Я подхватила полы своей шубки и побежала. Я бежала и бежала, пока не увидела смыкающиеся колеи и потом освещенную остановку. На ней стояли двое – мужчина и женщина.

Я по-русски просто спросила их:

– Вы считаете, трамвай еще будет?

На чистом русском языке они ответили мне

– Конечно, будет.

Сознание этого снова накрыло меня волной гордости за себя и за свой ум. Вот, до чего я хитрая. Я сумела заинтересовать нужных людей, они и пасут и охраняют. Только почему так долго. Почему меня до сих пор никуда не приняли? Разговорный марафон все длился и длился. Я чувствовала себя уже почти звездой. У которой каждый день берут и берут интервью…

Вот удивительное дело. Самое ничтожное усилие, которое по результатам своим не стоит ничего, какой-нибудь трепач – актер – политик, или – певичка, или, что даже еще хуже – певец мужчина, – стоит увидеть пару тройку поклонниц, или поклонников, и уже мания величия, уже самооценка подскакивает до потолка, человек чувствует себя черти кем, чуть ли не пупом земли. И не важно, что через пару лет звезда исчезает. Звезда исчезает, а звездная болезнь остается…

Вот и я, не важно, что и на эту выставку почти никто не пришел. Со мной вели бесконечные разговоры какие-то странные люди. Были какие-то австрийцы, как мне сказали, сотрудники австрийского посольства. Мне только потом пришло в голову, что блокадный Белград был без единого работающего посольства.

Однажды я напилась. Мне так упорно наливали водку, что я подумала, а что – вдруг они хотят посмотреть – какая я буду, когда напьюсь?

Нельзя отказывать будущим хозяевам в таком удовольствии. Может, они думают, что я стану разговорчивее? Еще более. Может, они решили, что я что-то от них скрываю? А чего тут открывать-то?

Одни, изображают власть, актерствуя на трибунах, изображая многословной немотой волевые решения и владение ситуацией, другие…

Как я была неправа. Как я ошибалась. Но, правда тогда еще не была мне доступна. Я не знала, что выбора нет, так же, как нет и свободы воли. Анархизм мой выражался в нетерпении и презрении, и я просто помалкивала о том, что я обо всем этом думаю. Мне абсолютно не хотелось участвовать во всем этом шоу. Но, сами понимаете… квартира, машина, бабло… Все это, или хоть немного из этого нужно было иметь, я шла на поводу у общих желаний, и при всем моем отвращении к лжи и притворству сама предлагала, и не только предлагала, но высказывала приемлемость для меня, для себя самой, всего этого механизма. Хотя в глубине души, наделась, что в один прекрасный момент я скажу всю правду… Всю правду… Я еще не знала тогда, в чем она заключается.

Если бы я знала об этом тогда…

Хотя ничего не изменилось бы уже…

Все было предначертано.

Я всего лишь осуществляла задуманное… к е м-то…

Я следовала чужому плану, даже не подозревая об этом. Мысли… их же не читают… Их пишут… Но об этом позже…

Каждый вечер, возвращаясь домой, к сестре, я встречала ее на кухне. В тот вечер меня привез домой службист. Я напилась, им показалось так сильно, что меня было страшно даже посадить в такси. Два сотрудника – два разведчика – два Сергея – были всегда рядом. Они не участвовали в этих разговорах, но сидели всегда, всю ночь здесь же, рядом, за соседним столиком, до тех пор, пока я не покидала этот чертов шалман при Русском доме, где висела моя выставка, и где я, как привязанная, вынуждена была вести этот бесконечный треп не только из желания быть куда-то и во что-то принятой, а просто для того, чтобы продать хотя бы одну работу и иметь возможность заплатить тысячу баксов за вывоз картин на москау. В какой-то момент мне показалось, что я в западне, и живой мне отсюда уже не вырваться. Поэтому мне было все равно, что демонстрировать и как. Тогда я еще очень хотела жить. И не просто жить, а хорошо, а еще лучше – жить очень хорошо, то есть иметь квартиру, машину, бабло…

Кажется, я слишком часто об этом говорю… Но это все для того, чтобы… Потому что это были все мои желания… все, что занимало мои ум и сердце… это было то, что называется – мое умонастроение.

Я выпила. Они упорно наливали. Терять мне было нечего. В тот момент я могла бы танцевать румбу голой на столе. Лишь бы выпустили домой. Ужасно хотелось домой, но я все так же улыбалась.

Главное было тогда выбраться, уехать, вернуться домой, и по возможности, с картинами. Поменять билет я не могла. Держали картины. А вывезти картины я тоже не могла – денег не было. Как же меня тогда все достало и напугало. Уже в последнюю неделю я подумывала, что оставлю выставку сестре. Потом, когда-нибудь потом, заберу… Когда смогу…

Постоянное напряжение. В каждом таксисте мне виделся чекист. Напоив, они не выпускали меня из вида ни на минуту. Я встала, шатаясь, и обратившись к Сереже маленькому заявила на весь этот крошечный шалман

– Я хочу в туалет – друг – проводи меня на третий этаж.

Сказала я это совершенно сознательно, тогда я еще не отключалась и всегда держала контроль за происходящим, сколько бы не выпила.

Да сколько я там выпила-то! Пару стаканов водки. Ерунда для русской бабы.

Русский дом в Белграде представлял из себя довольно запущенный особнячок, в котором располагался выставочный зал в нижнем этаже, с паркетным полом, выложенным приблизительно так, как в моей старой школе в детстве, построенной сразу же после второй мировой. Этот паркет, я помню, в школе старательно натирал мужик каждую субботу, и мы уважительно относились к этому полу, который блестел и пах мастикой и создавал ощущение музейности и возвышенности этого заведения.

Тут же никто полов не натирал. Раз в неделю две уборщицы мыли его мокрыми тряпками, обычными грубыми тряпками на деревянных швабрах, старательно вытирая ряд за рядом. Это были русские женщины, вышедшие замуж за сербов и живущие тут, в этом городе, и счастливо получившие работу, пусть даже и такую, в Русском доме.

Народа тут бывало мало. Во всяком случае, при мне – вообще никого не было. Два этих Сережи, не отходивших от меня – Сережа маленький и Сережа большой. Разведчики – боже мой– не смешите меня – что сейчас можно разведывать в наше-то время. Еще там был директор в малиновом костюме.

Собственно, моей выставкой занималась там еще одна сотрудница. Некая Катя. Она ходила в кожаном комбинезоне и вполне соответствовала своей работе, так неприкрыто демонстрируя свое отношение к чекистам. Не хватало ей только кобуры на боку, а так вполне -комиссар красной армии. Она тоже была тут когда-то замужем, но, родив троих детей, развелась и теперь водила шашни с черногорцем, высоченным, черным, решительным мужчиной, метра два росту, якобы занимавшимся антиквариатом, а вообще тоже вроде возившим сюда русских и даже украинских художников и водившим их по всяким инстанциям.

Вообще вся компания, вместе с этим кабаком, была дольно сомнительной. Я бы ни при каких обстоятельствах не стала бы общаться с этими людьми, кроме принудительных.

На втором этаже был кабинет директора. Внизу была библиотека и вот этот кабак на десять столиков. Построено когда-то роскошно, с размахом, в размерах старого времени, – все это было запущено, вплоть до того, что экономили даже на инетовском трафике.

Как же я хотела тогда домой.

– Сережа, – громок позвала я.– Я хочу в туалет.

Я хулиганила. Мне было уже совершенно по фигу. Но раз они хотели меня напоить, пусть водят меня в сортир и подтирают мне задницу. Я повисла на руках молодого парня, изображая полную невменяемость и сказала… Да, я сказала…

– Поехали… На третий этаж в…

Лифт. Туалет. Я заставила его снимать с меня трусы, и держать меня на толчке. Потом он на руках спустил меня вниз.

– Господа, – я хочу спать. Вам не кажется, что мне пора танцевать?

Я путала слова, я не знала, что сказать еще, что-нибудь шокирующее. Но, судя по тому, как Сергей сводил меня в сортир – впечатление было произведено. Да много ли тут надо было… для этого провинциального вертепа.

Они вызвали летчика. Он сидел тут же, в закутке, и время от времени тоже подходил к нашему столику, чтобы дать возможность разговаривающему со мной отдохнуть. Тот замолкал и отходил, а этот занимал его место, и бросал пару анекдотов. А может, это была передышка для меня? Тогда это зря. Врать я могу без перерывов.

Летчик был хорош. Высокий, статный, красивый. Я повисла на нем и велела везти меня домой. Это было здорово, что не нужно было ждать такси, и что я поеду домой в компании русского. Можно будет не напрягаться и объяснять куда меня вести, хотя у меня была бумажка с адресом, но все эти таксисты все равно пытались спросить у меня еще что-то и каждый раз брали разную плату.

Летчик загрузил меня в машину, и мы поехали. По дороге мы самозабвенно целовались. Делал он это отменно.

Я вообще люблю целоваться. А тогда это доставляло особенно острое наслаждение. Ощущение опасности повышало либидо. Хотелось целоваться. И не хотелось думать о будущем. Может быть, завтра, или на утро вообще расстреляют, или прирежут тут, на задворках этого заплесневевшего заведения, и сделает это тот же Сережа старший, или даже младший – такой милый смешливый мальчик – когда все делают то, что им говорят – разве можно ожидать сочувствия?

Машина остановилась. Я удивилась, что случилось?

– Выходи.

Странно. Я вышла. Неужели вот так и кончится мое существование в этом богом забытом Белграде?

Я стояла, прислонившись к машине, уже мне лень было притворяться пьяной, я стояла и, стараясь скрыть испуг, смотрела, что будет делать этот службист. Он тоже вышел, обошел машину и прижался ко мне, подсунув руки внутрь шубки. Мы снова стали целоваться, но уже прижавшись всем телом, я чувствовала его желание, оно было очень большим, вполне доросшим до нужности. Это заводило.

– Пойдем в сторону, вон там, вон туда во двор.

Странно.

Что за провокация… или это намек, что прослушки и подсматривающей камеры не будет?

Да, точно. Я только сейчас это поняла. Он хотел сказать мне, что снимать не будут, и никто об этом не узнает.

Тупая-то я однако. Тогда я этого не поняла. Я просто испугалась. Испугалась сделать хоть шаг в сторону от освещенной дороги. Я готова была трахаться тут, прямо под фонарем, прямо на освященном шоссе, но идти куда-то в кустики, чтобы там возиться с мужиком по-свински, да еще зимой, да еще и… прирежет потом…

Я замотала головой.

– Я не подросток.

– Пойдем.

– Я хочу домой.

– Хочешь, я повожу завтра тебя по Белграду? – внезапно переменил он тему. – Покажу все развалины. Хочешь?

– Спрашиваешь.

– Встретимся в Русском доме.

Сестра ждала меня на кухне. Она была младше меня на год. Когда-то в детстве мы были очень дружны и даже играли в индейцев на даче.

У нее с малолетства были роскошные пепельные волосы. Длинные косы были причиной слез при их создании. Две тугие косы переплетались каждое утро и завязывались обязательно прозрачной капроновой лентой. Никогда резинкой. Только лентой.

Она часто плакала, и про себя я всегда называла ее -Светка – плакса. Она бежала к лесу, запиралась в маленьком деревенском туалете и там сидела и плакала. Пока кто-то из взрослых не шел ее утешать. Причин ее взрывов слез я не помню ни одной. Может, мы ее обзывали? Вроде нет. Еще мы обычно на даче играли в Акулину. Научила нас играть в нее двоюродная бабушка, которая сидела с нами тремя на даче. Баба Ира. Я, Светка и двоюродный брат Алешка, – мы садились за стол и раздавали всем карты. И потом тащили друг у друга по одной. Черная дама пик и была Акулиной. Одинаковые карты сбрасывались. Кто оставался с Акулиной – тот надевал платочек и сидел дальше в платочке. Самое трудное было не показать виду, что ты вытянул ее. Хотя тебя сразу же выдавал тот, у кого ты ее вытянул. Бывший владелец Акулины сразу начинал радостно улыбаться, корчить рожи, и ехидно хихикать.

А в дурака мы играли с соседкой. Проигравший пил пол-литровый ковш воды. Однажды я столько выпила этих ковшей, что… Да, впрочем, ничего со мной не случилось… Мы все спали на железных кроватях… Над моей – висел кусочек ткани с вышитой толстой Аленушкой с козлом…

По выходным приезжали все родственники – дядьки и тетки – спать было негде. Спали на полу. Я с тетками. А мужчины– мужья – на кроватях. Мужчин берегли. Военное поколение.

А иногда мы спали на чердаке… И тогда наблюдали звезды… Мы даже карту звездного неба склеили…

Я правда всегда просыпала момент появления какой-нибудь яркой звезды…

– Вставай скорее, вставай, смотри… Это Марс…

Меня старательно тормошили. Это я помню. Помню еще момент взгляда в окно и там яркое пятно…

Или это была Венера…

Я сразу же засыпала снова.

Из всех созвездий я точно знаю только большую медведицу… Иногда могу найти и малую… В детстве мать постоянно показывала их в наших вечерних прогулках перед сном.

Но после 17 лет мы разошлись. Или нам было по 15?

Моя записная книжка попала в руки Светки. Я оставила ее у нее дома, когда ночевала у тети Жени. Тетя Женя – это ее мать и сестра родная моей матери.

А записная книжка моя оказалась бомбой, которую никто из моих кузенов не хотел мне простить. Столько лет прошло. Меня не позвали ни на свадьбу, ни на рождение. Ни на второю свадьбу, ни потом. И вдруг она звонит. Приезжай– русский дом сделает тебе выставку.

А что же я там написала?

Как же я была расстроена, что потеряла эту книжицу. Изящная, маленькая, купленная в художественном салоне, в мягком телячьем переплете, она вся помещаюсь на ладошке. Я носила ее всегда с собой и делала записи прямо на ходу, иногда останавливаясь и записывая вдруг пришедшую глупость в голову.

«Я чувствую себя особенной. Люди делятся на обычных, таких как моя кузина, Светка и таких как я. Я никогда не принадлежала к основной массе. Я умнее. И я это знаю с самого моего рождения». Видимо там было что-то подобное.

Это был даже не дневник. Так, станок для словоизлияния…

Понятно, почему попав в руки моей сестренки, книжечка прервала нашу детскую дружбу на долгие годы. Хотя, нет. Не понятно.

Я не была у нее на свадьбе. На первой. Не была на разводе. Не была на второй свадьбе.

И вдруг…

Светка. Светка это была особенная пытка.

А Светка была фанаткой Иеговы.

– Ты знаешь каково имя бога? – она встречала меня на кухне посреди ночи подобным вопросом.

– А ты знаешь, что ты еще увидишь свою мать?

– Как? Мертвую?

В Москве, с тетей Женей оставалась старшая дочка кузины от первого брака. Отец, дядя Костя, был шофером-дальнобойщиком и пил. Кузина в Белграде сидела дома с маленькой дочкой.

Два этажа этого дома сдавались жильцам. Один занимали сами владельцы – Жика и Светка с малышкой. В комнате, в которой я обитала, стоял рояль. Ножка его была просто приставлена, и потому облокачиваться на этот рояль не рекомендовалось. Считалось, что когда-нибудь, кто-нибудь починит этот драгоценный инструмент, и тогда он сможет стоять как все, и на нем можно будет даже сыграть, не рискуя быть придавленным черным старинным крокодилом.

Я бы предпочла быть бомжем, но иметь власть над своей судьбой. Или хотя бы знать правила игры.

Моя кузина была похожа на скелет. Ребра выпирали у нее, ключицы торчали. Жика – муж ее, постоянно был дома. Мне некогда было разгадывать эту загадку. Ела она дома мало, хотя закрома тут ломились от мяса. В коридоре стояли холодильники с телами животных из деревни. Малышка спала в спальне родителей, хотя тут же была маленькая комнатка, которую готовили, видимо, для девочки. Тут торчали гвозди, которые я попыталась вытащить и выбросить – слишком опасно были они нацелены прямо на ноги. Светка выхватила у меня выдернутый гвоздь и с ужасом стала его убирать.

– Ты что, он умрет, если узнает, что у него пропал гвоздь.

За столом, на уютной кухне, она почти не ела. Я уже решила, что у нее нервный спазм. Она не может есть в чужой стране – подумалось мне тогда.

Если мне удавалось вырваться пораньше там, то тут попадала в ночное, но уже домашнее, Светкино, божественное.

Она тоже вела медленные разговоры о том, а что я хочу, и чем готова пожертвовать.

Да боже мой. Я готова была пожертвовать правдой и тем что я реально думаю.

Как я поняла позже, это вообще никого не интересовало. Все это было абсолютной ерундой и не интересовало никого, кроме дураков из фонда культуры. Бой шел на испытания, на измор. И тот, кто устроил этот бой, отлично знал, что я вообще могу думать, что я могу понимать, со своей голубой мечтой о квартире – машине – даче…

Но это будет много позже.

А пока мне казалось, что я и так все понимаю. Все что происходило, мне казалось, было у меня под контролем, во всяком случае, я все секла. Неясно было одно – когда закончится эта проверка, и какие правила игры.

В связи со всем этим положением, которое я наблюдала, я не могла даже сказать сестре, что я без денег. Она все равно не могла мне ничем помочь. Находясь в такой психологической подавленности от старого и чужого мужа. Вот зачем девке нужно было сюда ехать? Ну да, дома у нее отец алкоголик. А тут она надеялась, что муж умрет, она продаст трехэтажный дом и вернется в Москву с деньгами и на коне.

Уже под конец, когда я продала картину и немного успокоилась, положив в карман тысячу баксов на багаж, мы пошли с ней в Макдоналдс. Она мне вдруг сообщает, что я должна съездить в гости к тому самому черногорцу, который таскался с нашей чекисткой Катей в кожаном комбинезоне.

– Зачем?

Я уже собирала вещи, паковала картины. Оставалось только дождаться часа взлета самолета.

Мне все эти дела показались чуждыми, мой приезд – напрасным, результаты – нулевыми. Разговоры закончились, ничего не произошло. Намеки не имели никаких ощутимых последствий, я с трудом не чертыхалась в сторону всех работников Русского дома.

– Тут недалеко. Сегодня в семь. Поедем, я сейчас возьму такси, мы съездим, ты посмотришь дом, а потом вечером приедешь сама.

Ничего себе, – подумалось мне, но кроме идиотского междометия не пришло ничего в голову.

– А если я не поеду – что – не выпустят из страны?

Вот тут я снова испугалась. В конце концов, я подумала, что нужно было сразу уехать, развернуться и уехать. И я бы так и сделала, если бы не моя выставка, не эти картины, которые составляли всю мою жизнь, и которые нужны мне были во что бы то ни стало. Для будущего. Так мне казалось. Мне казалось тогда, что у меня есть будущее. Или будет. И эти картины были для него.

– Я бы советовала поехать. Я не знаю, ну если тебя приглашают в гости, почему бы тебе не съездить?

Высокий странный черногорец был предметом воздыханий многих местных женщин. Как я узнала потом, многие хотели его. Но не я. Мне хотелось только одного. Я хотела уехать отсюда.

– Ладно.

Такси мы нашли легко в этой части города. Искать особняк черногорца долго не пришлось. Свернув на тихую темную улочку, сестренка что-то тихо сказала таксисту – он поехал медленнее. Еле – еле. Стали различимы номера этих заросших кустарником особнячков. Вид у них был как из фильма ужасов. Вот и нужный дом. Темная улица, мрачные дома, заросший заброшенный дом. Просто триллер. Так и хотелось спросить -а во что мы играем? В Акулину?

– Видишь? Вот сюда через два часа и подрулишь.

Был странен сам ритуал. Проехать, посмотреть, как репетиция. Потом приехать в гости. Типа… Кавычки интересно предусмотрены. А потом что? Что я там делать буду?

Одно успокаивало меня тогда – я больше не увижу Белград никогда. Это тешит меня и сейчас.

Вечером, в назначенный час, я ехала на такси к указанному особняку. Дверь мне открыл сам черногорец. Я осознавала ситуацию. Я была пленницей. Заложницей. Игра становилась страшной. Правда, тогда я еще не знала – насколько. Но я все равно играла, играла из последних, как мне казалось сил, улыбалась. Высокий, лысоватый, каланча.

Лестница наверх так и осталась для меня загадкой. Это была отдельная часть дома. Тут же в гостиной стояла недоделанная антикварная мебель. Недореставрированная. Частично, на нее можно было сесть, частично, она была еще только подготовлена к обтяжке.

– Да у тебя дома мастерская!

– Ты будешь кофе?

Все они тут пили кофе и уже достали меня с этим кофе.

Дом был реально мрачный. Кухня, на которую я вынесла свою чашку чтобы налить себе новую – была запущена. Все было новое, но какое-то необжитое, заброшенное, запыленное и засиженное. Как пункт по передаче… вот только что тут передавали… Я не знаю, и мне было совершенно все равно.

Лампочки едва светили. Тускло и темно. Стало даже страшно. Но ничего страшнее, чем остаться тут – в тот момент для меня не было.

– Он поставил какую-то музыку и встал передо мной. Я не очень понимала, что он бормотал, хотя говорил он по-русски. Кати не было. Он полез целоваться. Тут же стояла узкая антикварная кушетка, которая смогла-таки выдержать нас.

– А что уже пора? – почему-то спросила я.

Все было так по-деловому, как по заранее запланированному и расписанному по часам контракту.

– Пора.

Он разделся чуть в стороне, я не стала снимать верх, стянув с себя только джинсы. Раз так, то уж пусть будет так. Он промолчал. Оказавшись на мне, он медленно двигался, я, в желании поскорее все это закончить стала двигаться навстречу, убыстряя движение и колебания.

– Прекрати, если ты сейчас пошевелишься еще раз, я кончу.

Странно, это звучала как угроза. Наверное, это тоже была модель поведения. Наверное, он привык так говорить Катьке, которой все это было нужно.

Я снова качнула телом.

– У тебя страховка есть?

– Какая страховка? Медицинская?

– От беременности.

– Нет, конечно.

– Тогда лежи и не двигайся, а то я не смогу контролировать.

Боже мой, неужели он и правда воображал, что продление всего этого дела на пару секунд доставило мне удовольствие? Или это была демонстрация своих возможностей контроля?

Кончив, он тут же, не одеваясь, протянул мне телефон.

– Вызывай такси.

Я послушно набрала номер и снова протянула ему аппарат.

– Адрес, дурак, – по-русски сказала я.– Адрес свой скажи на вашем языке. И скажи, чтоб побыстрее.

Он метнул на меня странный взгляд, и что-то бормотнул в трубку. Мне было так противно, что я старалась не смотреть на него.

Такси пришло – не успела я натянуть джинсы. Слава богу. Не пришлось еще и с этим разговаривать. Странно, что несколько слов в постели он произнес почти нормально. Во всяком случае, я сумела их понять.

– Я приеду в феврале. Увидимся в Москве.

Значит примут меня в феврале, – мелькнула мысль. Еще ждать.

Странно, но я так устала от постоянного страха и недосыпа, что почти все это уже казалось фильмом режиссера со странными фантазиями. Все происходящее было так нелепо, настолько невозможно для моей жизни, так не соответствовало исходнику, что, наверное, будь постановщик с юмором, – на этом материале получилась бы неплохая комедия.

Ехать к Светке не хотелось. Опять сейчас начнется про Иегову. Как же называлась-то ее секта?

Я взяла курс в Русский дом. Утром я уезжала. Улетала. Картины, уже запакованные, находились там же, в Русском доме, в моей комнате. Аккуратно связанные и перевязанные они занимали ее всю. И я хотела их проверить.

До последнего момента мне не верилось, что смогу вот так просто улететь отсюда. Эти два Сережи запросто могли в мое отсутствие подкинуть мне в упаковки наркоту и меня задержали бы в сербской тюряге, и отвечай неизвестно за что. Иногда мне казалось, что я схожу с ума.

Да, я понимаю, люди любят играть в игры, и любят ролевые игры. Один лидер партии, другой оппозиция, и все мы это смотрим, знаем, что все это ложь, но все равно смотрим и возмущаемся на ложные ролевые реплики. То есть тоже играем. Лжем. Жизнь и ложь… Где грань, и что важнее?

Я вошла в Русский дом, подозрительно глядя на всех, хотя тут, как всегда, было пусто. Хотя, нет, было один раз много, очень много народа. Когда я сняла свою выставку, здесь в этом же помещении повесили другую художницу, и здесь было полно камер и людей. Как раз то, что было обещано мне.

Сестра увела меня тогда в театр.

Кстати эта Катя сводила меня к главному редактору «Политики».