Текст книги "Гептамерон. Том 2. День четвертый – День восьмой"

Новелла шестидесятая

Один парижанин, не разузнав хорошенько, что сталось с его женой – он думал, что ее уже нет в живых, тогда как на самом деле она спуталась с певчим дворцовой капеллы,  – женился на другой женщине, с которой, после того как они прожили вместе четырнадцать или пятнадцать лет и у них родилось несколько детей, ему пришлось расстаться, чтобы вернуться к первой жене

В городе Париже жил один человек, настолько простодушный, что даже если бы он своими глазами увидел, что кто-то спит с его женой, он бы этому не поверил. Этот бедный малый был женат на женщине такого дурного нрава, что хуже нельзя было и придумать. Однако он не только не замечал ее поведения, но даже обращался с нею, как с женщиной самой порядочной и благородной.

Однажды, когда король Людовик Двенадцатый прибыл в Париж, распутница эта сошлась с одним из певчих придворной капеллы. Когда же она увидела, что король собирается уезжать и ей предстоит расстаться с любовником, она решила покинуть мужа и последовать за певчим. Тот согласился взять ее с собой и повез ее в свой дом, который находился неподалеку от Блуа, где они потом долгое время жили вместе. Несчастный супруг, обнаружив, что жены его нет, принялся искать ее всюду, где только мог, пока кто-то не сказал ему, что она уехала с певчим. Стремясь вернуть заблудшую овцу, которую он так и не устерег, муж написал немало писем, в которых просил жену возвратиться домой, обещая, что примет ее, если она будет вести себя, как подобает женщине порядочной. Но ей так нравилось пение певчего, с которым она жила, что она успела совсем позабыть голос мужа и, вместо того чтобы внять его добрым словам, только посмеялась над ним. Тогда ее разгневанный супруг велел передать ей, что, если она не хочет вернуться к нему добром, он обратится за правосудием к Церкви и ее все равно заставят вернуться. Женщина эта, боясь, что, если в дело вмешается Церковь, ей и певчему придется плохо, пошла на хитрость, придумать которую могла только такая, как она. Притворившись больной, она послала за всеми почтенными горожанками, прося их прийти навестить ее. Те сразу же откликнулись на ее зов, полагая, что болезнь эта отвратит ее от дурной жизни, и все принялись горько ее упрекать, надеясь, что теперь-то она станет вести себя иначе. Тогда, сделав вид, что ей совсем худо, женщина эта притворилась, что плачет и раскаивается в совершенном грехе, и все собравшиеся, поверив, что она говорит от чистого сердца, стали очень ее жалеть. И, видя, что она и раскаялась и смирилась, все они принялись утешать ее, говоря, что Господь наш не так уж суров, как его изображают многие проповедники, и что можно не сомневаться, что он не откажет ей в милости. И, чтобы испросить у Господа эту милость, они послали за приходским священником, дабы тот исповедовал ее и причастил, и на следующее же утро тот явился. И больная столь благоговейно его приняла, что все почтенные женщины этого города, которые присутствовали при этом, видя, сколь она благочестива, плакали от умиления, воздавая хвалу Господу за то, что он сжалился над несчастной грешницей. А так как она притворилась, что не может ничего проглотить, священник помазал ее миром, на что она ответила ему немыми знаками благодарности, и все поверили, что она действительно не в силах произнести ни слова. И так она пролежала долгое время, и казалось, что понемногу и зрение, и слух, и остальные чувства ее оставляют. И все стали молиться, восклицая: «Господи Иисусе!» А так как уже начало темнеть, а дамы эти прибыли издалека, всем им пора было возвращаться, и в ту минуту, когда они выходили из дома, им сказали, что больная скончалась. С этим они и вернулись домой, повторяя слова заупокойной молитвы. Приходский священник спросил певчего, где он хочет похоронить жену, и тот ответил, что она наказала, чтобы ее похоронили на местном кладбище, и что лучше всего отвезти ее туда ночью.

Одна из ее служанок одела эту несчастную и положила в гроб, стараясь не причинить ей при этом ни малейшей боли. А потом зажгли факелы и отнесли ее к только что вырытой могиле. И когда тело ее несли по улицам, где жили те, которые присутствовали при соборовании, все эти женщины повыходили из своих домов и проводили усопшую до самой могилы. Вскоре после погребения все – как духовные лица, так и те, кто знал покойную,  – разошлись. Но певчий никуда не ушел и, как только увидел, что все уже далеко, вместе со служанкой раскопал могилу, где лежала его подруга, живая и в добром здравии, и потихоньку отвез ее домой, а потом долгое время ее скрывал.

Муж, не перестававший ее преследовать, приехал в Блуа, чтобы расправиться с ней по закону. И тут ему сообщили, что она умерла и предана земле, и это подтвердили все местные дамы, которые рассказали ему, сколь благостны были последние часы ее жизни. Бедняга очень радовался, что душа его жены попала в рай, а сам он навек избавился от ее грешного тела. Довольный, он вернулся в Париж, где женился на очень красивой и благородной молодой женщине и к тому же хорошей хозяйке, от которой у него родилось несколько детей. И они прожили вместе четырнадцать или пятнадцать лет. Но в конце концов молва, которая всегда все тайное делает явным, распространила весть о том, что жена его не умерла и по-прежнему живет с этим негодником певчим. Несчастный муж старался скрывать это от всех сколько мог, притворившись, что ничего толком не знает, и в душе продолжая надеяться, что все это ложь. Но об этом проведала его вторая жена, женщина очень неглупая, и едва не умерла от горя.

Муж ее, если бы только совесть ему позволила, охотно бы все утаил, но сделать это было уже невозможно, так как в дело вмешалась Церковь, решившая навести порядок. И Церковь решила разлучить эту женщину с мужем до тех пор, пока все не будет проверено и точно установлено. И бедняга вынужден был оставить эту добрую женщину и отправиться на поиски злой. Он поехал в Блуа – это было вскоре после того, как на престол вступил Франциск Первый,  – нашел там королеву Клод* и регентшу* и принес им свою жалобу, требуя вызвать ту, которую он предпочел бы никогда больше в жизни не видеть. И при дворе все прониклись к нему превеликой жалостью. А когда жена его предстала перед ними, она долгое время отказывалась от него, говоря, что он вовсе не ее муж, чему тот, если бы только мог, с радостью бы поверил. И женщина эта, не столько пристыженная, сколько огорченная, сказала, что готова скорее умереть, чем возвращаться к нему, и таким ответом он был очень доволен.

Но обе королевы, услыхав ее бесчестные речи, присудили ее к тому, чтобы вернуться, и так напугали певчего своими угрозами, что тот был вынужден сказать своей мерзкой подруге, что больше не хочет ее видеть и она должна сейчас же вернуться к мужу. И выгнанной отовсюду несчастной пришлось возвращаться в свой прежний дом, где муж ее обошелся с ней лучше, чем она того заслужила.

– Вот, благородные дамы, почему я сказал, что, если бы бедный муж лучше караулил свою жену, он бы не потерял ее, ведь то, что мы умеем беречь, не так легко потерять, и воры всегда льстятся на то, что плохо лежит.

– Удивительное дело,  – воскликнул Иркан,  – до чего любовь сильна именно там, где она всего безрассуднее!

– Мне говорили,  – сказал Симонто,  – что легче расторгнуть сотню браков, чем разлучить одного священника с его служанкой.

– Очень может быть,  – сказала Эннасюита,  – ибо те, которые связывают других узами брака, умеют затянуть такой крепкий узел, что только смерть способна его разорвать. Ученые же богословы считают, что язык духа значит больше, чем любой другой, а следовательно, и любовь духовная превосходит всякую другую.

– Вот уж чего я никак не прощаю женщинам,  – сказал Дагусен,  – так это того, что они бросают примерного мужа или друга ради священника, как бы красив и порядочен тот ни был.

– Прошу вас, Дагусен,  – сказал Иркан,  – не вмешивайте в разговор мать нашу, Пресвятую церковь. Поверьте, что для тех женщин, которых робость и скрытность делают несчастными, самое большое удовольствие – это грешить с людьми, которые сами же могут потом отпускать им грехи; ибо есть ведь такие, которым признаться в своем грехе труднее, чем этот грех совершить.

– Вы говорите,  – сказала Уазиль,  – о женщинах, которые забыли Бога и которые думают, что содеянное втайне не предстанет перед небесным судом. Но исповедников они себе ищут отнюдь не для того, чтобы исповедоваться перед ними. Враг рода человеческого так ослепляет их, что заботы их направлены на то, чтобы укрыться где-нибудь в самом надежном и укромном уголке, а вовсе не на то, чтобы получить отпущение грехов, раскаиваться в которых у них нет ни малейшего желания.

– Какое там раскаиваться,  – воскликнул Сафредан,  – они еще считают себя более праведными, чем все остальные женщины. И я уверен, что есть среди них такие, которые даже польщены подобною связью.

– Вы так об этом говорите,  – сказала Уазиль, обращаясь к Сафредану,  – что можно подумать, что одна из них вам известна. Поэтому, прошу вас, поделитесь с нами завтра тем, что вы знаете, и завтрашний день мы начнем тогда с вашего рассказа. А то уже начинают звонить к вечерне; монахи наши прослушали последний рассказ и, как видите, ушли, оставив нас одних продолжать наши споры.

После этих слов все поднялись с мест и направились в церковь, где их дожидались, чтобы начать службу. И, прослушав вечерню, вся компания села за ужин, продолжая разговаривать о слышанных ими интересных рассказах.

А после ужина, по обыкновению, все пошли на лужайку, чтобы погулять на свежем воздухе и отдохнуть перед завтрашним днем.

Конец шестого дня

День седьмой

В седьмой день идет разговор о людях, которые поступали как раз так, как им не следовало поступать и как они сами того не хотели

Вступление

Утром госпожа Уазиль, по обыкновению, поведала всем остальным спасительные истины, которые она почерпнула в деяниях и благочестивых подвигах славных рыцарей и апостолов Иисуса Христа, о которых рассказывает святой Лука, и сказала, что одних этих притч уже достаточно, чтобы людям захотелось увидеть воочию сии блаженные времена и горько плакать о том, что наши дни так на них не похожи. А когда она уже порядочно прочла им из этой книги и разъяснила прочитанные ею первые главы, она предложила всем пойти в церковь и попросила своих друзей вознести молитвы к Господу, как это делали апостолы, моля его о ниспослании благодати, в которой он никогда не отказывает просящим. Предложение ее было одобрено всеми. И вся компания пришла в церковь в то время, когда там начинали мессу Святого Духа, что было для них очень кстати: и сеньоры и дамы с превеликим благоговением прослушали ее до конца. После чего все отправились обедать, вспоминая жития апостолов, которые так им пришлись по душе, что они едва не забыли о своем привычном времяпрепровождении. Вспомнила об этом самая молодая из них, Номерфида, и сказала:

– Госпожа Уазиль так укрепила нас в благочестии, что мы забыли, что нам пора уже расходиться и каждому надо готовить свой рассказ.

После этих слов все поднялись с мест и разошлись по своим комнатам, чтобы потом снова собраться на лужайке, как и в предыдущие дни. И когда все удобно там расселись, госпожа Уазиль сказала Сафредану:

– Хоть я и убеждена, что вы не способны сказать ничего хорошего о женщинах, я попрошу вас рассказать нам ту новеллу, которую вы приготовили еще с вечера.

– Заверяю вас, госпожа моя,  – возразил Сафредан,  – что вам не придется обвинять меня в злословии, ибо я расскажу истинную правду, и я не потеряю расположения добродетельных дам, рассказав о том, как вели себя безрассудные. Я сам испытал на себе, что значит потерять возможность видеть самых достойных представительниц прекрасного пола. И если бы я к тому же лишился их милости, меня, вероятно, уже не было бы сейчас на свете.

С этими словами он отвратил свой взгляд от той, которая была причиной и радостей его, и горя. Но едва только он посмотрел на Эннасюиту, та покраснела, как будто все, что он говорил, относилось именно к ней. Однако слова его услышала и та, к которой они были обращены*. Госпожа Уазиль, со своей стороны, постаралась убедить его, чтобы он не стеснялся говорить правду, кого бы эта правда ни задевала.

Тогда Сафредан начал свой рассказ.

Новелла шестьдесят первая

Муж мирится с женой, после того как та, уйдя от него, четырнадцать или пятнадцать лет прожила с каноником из Отэна*

Близ города Отэна жила женщина удивительной красоты: высокая, белолицая, она так была хороша собой, что равной ей я не видывал. Она вышла замуж за очень порядочного человека, который выглядел моложе ее. Он любил ее и так хорошо с ней обращался, что она не могла быть им недовольна. Вскоре после свадьбы он повез ее в город Отэн, где у него были какие-то дела. И там, пока муж занимался этими делами, жена его отправилась в церковь помолиться за него Богу. И она так часто стала ходить туда, что один из каноников*, человек очень богатый, влюбился в нее и принялся столь настойчиво ее преследовать, что несчастная в конце концов отдалась ему, о чем муж даже не подозревал. Он больше всего заботился о том, чтобы сохранить свое богатство, а не жену. Но когда им надо было уезжать из Отэна и возвращаться домой – а жили они более чем в семи лье от города,  – жена его стала горько об этом сожалеть. Каноник, однако, обещал, что будет часто наведываться к ней. Обещание свое он исполнил: сделав вид, что отправляется куда-то по делам, он каждый раз умудрялся заехать в дом, где жила его возлюбленная. Муж ее не был настолько глуп, чтобы ничего не заметить, и старался устроить все так, чтобы канонику не удавалось остаться вдвоем с его женой: каждый раз, когда тот приезжал к ним в дом, он ухитрялся куда-нибудь ее спрятать. Женщина эта, от которой не укрылась ревность мужа, ничем, однако, не выказывала своего неудовольствия. Она была уверена, что в конце концов сумеет все сделать по-своему, и чувство ее было так сильно, что в те дни, когда она не видела своего божества, она испытывала поистине адские муки. Однажды, когда муж ее отлучился, она надавала разных поручений слугам и служанкам и, разослав всех, осталась одна в доме. Тогда она тут же собрала все самое необходимое и одна, сопутствуемая только своей безрассудной любовью, которая ее окрыляла, отправилась пешком в Отэн и успела прийти туда, пока еще было светло и каноник мог ее узнать. Он принял ее и спрятал и год с лишним держал у себя, несмотря на предупреждения и угрозы мужа. Тогда, видя, что все его усилия бесполезны, тот подал жалобу епископу, у которого был архидиакон*, едва ли не самый порядочный человек во всей Франции. И архидиакон этот очень тщательно обыскал дома всех каноников, дабы найти ту, которую считали погибшей. Отыскав эту женщину, он заточил ее в тюрьму, каноника же со всей строгостью наказал. Узнав, что стараниями рачительного архидиакона жена его найдена, муж согласился взять ее обратно, заставив ее, однако, сначала поклясться, что впредь она будет жить так, как пристало женщине честной.

Она поклялась, и он поверил ей, ибо любил жену превеликой любовью. И, привезя ее к себе в дом, стал обращаться с нею столь же хорошо, как и раньше, только приставил к ней двух старых служанок, которые сменяли друг друга и ни на минуту не оставляли ее одну. Но как ласково ни обходился с ней муж, нечестивая любовь к канонику начисто лишала ее покоя, и, несмотря на то что она была женщиной очень красивой, а муж ее был мужчиной статным, рослым и сильным, у нее никогда не было от него детей, ибо сердце ее всегда находилось за семь лье от ее тела. Однако она так искусно скрывала свою страсть, что мужу и в голову не могло прийти, что она вспоминает о прошлом. Но в действительности женщина эта оставалась такою же вероломной, как и была, и, едва только убедилась, что муж ее сделался более ласков и менее подозрителен, как притворилась больной. И она была так искусна в своем притворстве, что бедный супруг ее очень огорчился и ничего не жалел, чтобы только ее вылечить. Роль свою она играла так хорошо, что и все домочадцы были уверены, что недуг ее тягостен и с каждым часом она слабеет. Видя, что муж – которому по-настоящему следовало бы радоваться – глубоко опечален, она попросила его разрешить ей написать завещание, на что тот согласился, заливаясь слезами. А коль скоро она могла как угодно распоряжаться своим имуществом, ибо детей у них не было, она завещала все, что у нее было, мужу, моля его простить содеянные ею грехи. После чего она вызвала к себе священника, исповедалась и причастилась, выказав такое смирение, что все чуть не плакали, видя, сколь благочестиво она готовится к смерти. А когда наступил вечер, она попросила мужа снова послать за священником, чтобы тот соборовал ее, и велела при этом передать ему, что ей совсем худо и она боится, что не дождется его прихода. Муж поторопился исполнить ее просьбу, и великая кротость ее вызвала в людях умиление, и все стали воздавать ей хвалу. Свершив последнее таинство, она сказала мужу, что, коль скоро Господь смилостивился над нею и позволил ей исполнить свой христианский долг, совесть ее теперь успокоилась и она хочет немного уснуть. И она упросила мужа прилечь отдохнуть, сказав, что он пролил столько слез и не спал из-за нее столько ночей, что теперь ему, как и ей, нужен покой. Как только муж ушел и за ним последовали все его слуги, две старухи служанки, которые так тщательно смотрели за своей госпожой, пока она была здорова, решили, что теперь уже похитить ее может одна только смерть, и преспокойно улеглись спать. И когда больная услыхала, что старухи громко храпят, она встала с постели и в одной рубашке вышла из комнаты, прислушиваясь к каждому шороху; когда же она убедилась, что все спят и она в безопасности, она преспокойно вышла в сад и, пройдя через маленькую комнату, которая всегда была открыта,  – как была, в одной рубашке и босая,  – пошла в Отэн к своему святому, который уберег ее от смерти. Шла она всю ночь, путь был дальний, и утро застало ее в дороге. Оглянувшись, она заметила двух всадников, которые скакали во весь опор за нею следом. Сообразив, что это муж пустился за ней в погоню, беглянка залезла в болото, а голову спрятала в камышах; там она услыхала, как, проезжая мимо, муж ее с отчаянием в голосе вскричал:

– Ах, негодница! Кто бы мог подумать, что, принимая святое таинство, она собирается поступить так мерзко и подло!

– Если Иуда не побоялся точно так же предать своего учителя,  – сказал слуга,  – можно ли удивляться, что вас предала жена!

Всадники промчались дальше, а женщина, сидевшая в камышах, радовалась тому, что обманула мужа, и чувствовала себя там счастливее, чем на мягкой постели у себя дома, где она была лишена всякой свободы. Несчастный муж искал ее по всему городу Отэну и в конце концов убедился, что и там ее нет. Тогда он вернулся назад тем же путем и всю дорогу не переставал сетовать на вероломство жены и на свою горькую долю. И он грозил, что, если только найдет, убьет ее тут же на месте. Но душа этой женщины не ощущала ни малейшего страха, точно так же как тело ее не ощущало холода, хотя, казалось бы, и сырые места, по которым она шла, и холодное время года должны были бы заставить ее раскаяться в своем поступке.

И кто не знает, как адский пламень согревает тех, в ком он вспыхивает, тот не мог бы надивиться, видя, как эта несчастная женщина, выскочив из теплой постели, могла провести целый день на таком лютом холоде. Но она не упала духом и, едва только стемнело, снова пустилась в путь и добралась до города Отэна, когда там уже собирались запирать городские ворота. И она отправилась прямо туда, где жил кумир ее сердца, которого приход ее до такой степени поразил, что он не сразу поверил тому, что это действительно она. И, только осмотрев ее и ощупав со всех сторон, святой отец убедился, что это не бесплотный дух, а существо из плоти и крови. И когда он окончательно в этом уверился, оба они обрели такую великую радость друг в друге, что с тех пор уже больше не расставались и прожили вместе четырнадцать или пятнадцать лет. И если вначале она еще скрывалась от посторонних глаз, то впоследствии она уже ничего не боялась и, что всего хуже, так возгордилась тем, что у нее такой друг, что стала выставлять себя напоказ и, приходя в церковь, усаживалась среди самых порядочных женщин этого города, жен чиновников и судей. От каноника у нее были дети, и в числе их дочь, которую она выдала замуж за богатого купца, а сама на свадьбе была такой нарядной и красивой, что вызвала большое возмущение у женщин этого города, однако никто ничего не мог с ней поделать. И случилось, что королева Клод, жена короля Франциска, проезжала в это время через город Отэн* в обществе госпожи регентши, матери короля, и ее дочери, герцогини Алансонской. И однажды утром служанка королевы Перетта пришла к упомянутой герцогине и обратилась к ней со следующими словами:

– Умоляю вас, ваша светлость, выслушайте меня – и вы совершите доброе дело, которое дороже целого дня молений.

Герцогиня решила выслушать ее, ибо знала, что ничего дурного она ей посоветовать не может. Перетта тут же рассказала ей, что недавно взяла к себе маленькую девочку, чтобы та помогала ей стирать белье королевы. И когда она стала расспрашивать эту девочку, что нового в городе, та рассказала, что все порядочные женщины города оскорблены тем, что среди них находится любовница каноника, и поведала кое-что об ее жизни. Услыхав эту историю, герцогиня тут же отправилась к королеве и госпоже регентше, чтобы поделиться с ними всем, что узнала. Королева и госпожа регентша приказали этой женщине без всякого промедления явиться к ним, и та не стала от них ничего скрывать, ибо, вместо того чтобы стыдиться своей жизни, напротив, гордилась тем, что сделалась сожительницей такого богатого человека. И, нисколько не удивляясь тому, что за ней послали, и ничего не стыдясь, она предстала перед взором этих дам, которых смелость ее так поразила, что они сначала даже не знали, что ей сказать. Но вслед за тем госпожа регентша обрушила на ее голову такие упреки, что, слыша их, каждая порядочная женщина непременно бы разрыдалась. Эта же нимало не смутилась и очень дерзко ответила:

– Умоляю вас, ваша светлость, не позволяйте людям задевать мою честь. Мы ведь, слава богу, жили все время с отцом каноником в таком согласии и понимании, что нет на свете человека, который мог бы в чем-либо меня упрекнуть. И не надо думать, что, живя с ним, я нарушаю Господнюю волю, ибо вот уже три года, как мы перестали быть мужем и женой, мы живем целомудренно и любовно, как брат с сестрой или как два ангела, и никогда ни в чем не перечим друг другу. И тот, кто нас разлучит, содеет великий грех, ибо святой отец, которому уже около восьмидесяти лет, долго не протянет в разлуке со мной, сорокапятилетней.

Можете себе представить, как возмутились эти дамы и с каким гневом стали ее убеждать, увидав, что в упорстве своем она не хочет считаться ни с их словами, ни с их положением и почтенный возраст ее не мешает ей стоять на своем. И чтобы еще больше устыдить ее, они послали за архидиаконом Отэна, который заточил ее на год в тюрьму и приказал не давать ей никакой пищи, кроме черного хлеба и воды. После чего дамы послали за ее мужем и уговорили его взять беглянку к себе, как только ее выпустят из заточения. Когда женщина эта очутилась в тюрьме и увидела, что каноник решительно отказался взять ее к себе снова и возблагодарил обеих королев за то, что они избавили его от дьявола, ее тотчас охватило такое раскаяние, что мужу даже не пришлось дожидаться окончания срока: испросив через две недели позволения архидиакона, он взял ее к себе в дом. И с тех пор супруги стали жить в мире и дружбе.

– Вот, благородные дамы, как, оказывается, цепи святого Петра* могут быть превращены недостойными служителями в оковы Сатаны. И разбить эти оковы настолько трудно, что даже Святые Дары, которые избавляют тело человека от бесовского наваждения, для людей этих – не более чем средство заставить беса подольше пребывать в их душе. Ибо самое великое благо, если направить его во вред, способно причинить больше всего зла.

– Действительно,  – сказала Уазиль,  – женщина эта была великой грешницей. Но вместе с тем она была жестоко наказана тем, что ей пришлось отвечать перед такими строгими судьями, как эти дамы; ведь чего стоил один только взгляд госпожи регентши: на свете не было ни одной самой порядочной женщины, которая не боялась бы оказаться недостойной посмотреть ей в глаза. И та, на которую госпожа регентша смотрела ласково, считала, что заслужила этим великую честь, ибо знала, что благосклонный взор ее мог быть обращен только на женщину праведной жизни.

– Хорошо бы было,  – сказал Иркан,  – если бы взгляда женщины стали бояться больше, чем святого причастия. Известно, что когда причастие принимается без веры и любви, оно становится вечным проклятием.

– Уверяю вас,  – сказала Парламанта,  – что те, кого Господь оставил, больше боятся наказания на земле, чем за гробом. И я думаю, что для этой несчастной самым жестоким наказанием были тюрьма и разлука с каноником, а отнюдь не упреки госпожи регентши.

– Да, но вы позабыли о главной причине, которая побудила ее вернуться к мужу,  – воскликнул Симонто,  – канонику-то ведь было восемьдесят лет, а муж был моложе ее. И выходит, что женщина эта выгадала и там и тут. А если бы каноник был помоложе, она бы ни за что его не покинула. И все увещевания этих дам для нее значили бы не больше, чем причастие, которое она когда-то приняла.

– А мне кажется, она правильно поступила, что не сразу созналась в своем грехе,  – сказала Номерфида,  – ведь в таком проступке раскаиваться надо только перед Богом и в смирении, а на людях – решительно и бесповоротно его отрицать, ибо, если даже грех был действительно совершен, начав клясться и лгать, всегда можно породить в людях сомнение в том, что было, и оправдать себя в их глазах.

– Человеку очень трудно так скрыть свой грех, чтобы его не обнаружили,  – сказала Лонгарина.  – Это возможно разве только когда грешник чистосердечно раскается,  – тогда Господь, который милосерд, сам сохранит признание его в тайне.

– А что же тогда сказать о женщинах, которые, не успев совершить безрассудство, спешат уже кому-нибудь о нем рассказать?

– Мне это кажется очень странным,  – ответила Лонгарина,  – и, по-моему, это верный признак того, что они нисколько не раскаиваются в совершенном грехе. А как я вам уже сказала, тот, чей грех не прикрыт милостью Господа, никак не может отрицать его перед людьми, и есть женщины, которые отводят душу за такими рассказами и гордятся перед всеми своей порочностью, и другие, которые, проговорившись, сами себя выдают.

– Прошу вас, если вы знаете такую женщину, займите мое место и расскажите нам о ней,  – попросил Сафредан.

– Ну, так слушайте,  – начала Лонгарина.