Текст книги "Водоворот"

Через полчаса, пробираясь мимо сопящего на диване отца, Виола снова вышла на балкон. С простыни падали капли. Виола подоткнула ее плотнее. Растянула над проволокой для стирки вырванный из школьной тетради лист.

Андрейка прищурился и прочитал: «Покажи». Тут же нырнул под подоконник, развернул за окном целый ватман.

На нем была нарисована длинноволосая девушка с большими глазами – в чем-то длинном белого цвета. Виоле сначала показалось, что Андрейка изобразил ее в простыне, но, приглядевшись, она поняла, что это не простыня, а фата.

Дунул щупленький ветерок, и от мусорных баков возле подъезда потянуло кислятиной. Зеленым фломастером под фатой было написано: «Давай поженимся».

* * *

Они познакомились три года назад. Рыжий сам запихнул Виолу в микроавтобус, где за рулем восседал отец Андрейки, Степанов, рыхлый рябой мужик с редкими бровками и таким же, как у Андрейки, мультяшным вздернутым носиком, – только, в отличие от сына, этот нос совершенно не шел его озабоченному лицу, с которого не сходила отстраненная сосредоточенность, как будто он постоянно что-то считал в уме.

Интерес к семейству Степановых у Рыжего возник, когда он увидел, как старший Степанов придерживал дверь подъезда, пропуская вперед настоящих американцев, громко галдевших и улыбавшихся, как в кино.

– Посмотришь, че там, шо там, – сказал Рыжий Виоле. – Английский выучишь. По-любому надо валить. В этой жопе будущего нет и не будет.

– Ты серьезно, что ли? Они же сектанты, – возразила Виола.

– Слышь, ты. Не умничай. Мы когда переехали, этот фуцин Степанов пешком ходил. Потом девятку взял. А теперь уже на мазде!

– Пап. Сек-тан-ты. Которые забирают маленьких девочек и делают из них зомби.

– Ну, а тебе шо? Ты в деда породу, упертая, тебе мозг не заморочат. Ты сама кому хошь заморочишь.

Примерно тогда Виола перестала называть этого бритоголового человека папой, а стала звать, как все, просто Рыжим. Мама Виолы через год после их переезда в микрорайон залезла на табуретку, чтобы помыть только что застекленный балкон, поскользнулась и выпала – сразу насмерть. Виола какое-то время верила в эту версию, но к тринадцати начала понимать, что мама-то выпала ночью, а кто же моет окна ночами.

Виола привыкла не вспоминать ее, чтобы не задыхаться. Помнила только, как мама однажды сказала ей, что главное в жизни – любовь, а самое страшное – когда тебя разлюбили.

А Рыжий учил, что главное в жизни – связи. И такие связи, как настоящие американцы, точно стоили того, чтобы полдня посидеть в Горпарке и послушать вежливо, что они там поют.

В тесной машине были распиханы семь степановских младших детей, все с одинаковыми пшеничными волосами и веснушчатой верхней губой. Нехотя Виола уселась возле окна, за степановской мамой, очень довольной, что привезут новую девочку, которая, в силу ее четырнадцати лет, уже после обеда станет, конечно, новообращенной.

Румяная стирка сотен квартир помахала им вслед.

Деревянная сцена бывшего летнего театра в Горпарке возвышалась над озером Карасун, вбок уходил полудикий жерделовый сад с тропинкой к ресторану «Курень», где посреди жирных сиреней на верандах с саманными столбиками, несущими камышовую крышу, кормили свиным шашлыком, жареными кабачками в сметане и станичным салом с испариной на глянцевом срезе. В советское время здесь собирались блатные, закусывали холодное «Новороссийское» раками, сваренными с зеленым яблочком и сухим укропом, – это Рыжий, которого здесь узнавал даже кот, сам научил повара так готовить, здесь же он угощал биточками под томатным соусом «Краснодарский» Виолину маму на их первом свидании, а потом разломал целый сиреневый куст и подарил ей букет, который с трудом поместился на заднем сиденье его жигуленка.

С тех пор в «Курене» мало что изменилось; его старый директор, кандидат в члены партии и сосед председателя крайисполкома, стал его новым хозяином – раньше его звали Аликом Армавирским, он ходил в черной майке, усыпанной перхотью, с надписью Adidas, а теперь круглый год не снимал казачью папаху, утирая с густых армянских бровей темный пот, и с характерным «гэканьем» балакал о том, что где-то в его восточных кровях затерялся деникинский есаул, освобождавший Кубань от поганейших коммуняк. Черную майку, впрочем, он по-прежнему носил адидасовскую.

На входе Алик вывесил конный портрет прадеда-есаула (подозрительно напоминавший всех есаулов из учебника по краеведению его третьеклассника-внука), а рядом – плакат с собственноручно написанным длинным каллиграфическим стихотворением, примерно таким:

 
Казачий край – есть мир особый,
Здесь, как в раю, цветет сирень,
И мир почувствовать тот чтобы,
Добро пожаловать в курень.
 
 
Снаружи зеленью объятый,
Здесь пруд с каскадами, саман,
В воскресный день на стол богатый
Заходит батька-атаман.
 

Пруд с каскадами являл собой затхлое озеро Карасун – когда-то часть живописного притока Кубани, который еще до Деникина так перелопатили дамбами, что русло высохло, оставив по городу, как чирьяки, несколько камышовых озер. Никаких батек-атаманов «Курень» тоже ни разу не видел, зато здесь полюбил завтракать новый губернатор: сначала он похмелялся густым борщецом с пастернаком, затем закусывал кровяночкой, варэнычками с хрустящими шкварочками, щучьей икрой на жареном черном хлебе, политом кубанским подсолнечным, мочеными кавунами, а после четвертой «горылочки з локтя» запевал душевную «Провожала маты», причем на словах «не рубай, казаче» и губернатор, и Алик пускали слезу.

Но губернатор этой зимой приболел – говорили, печенка – в «Курень» заглядывать перестал, и теперь ресторан перебивался сдачей в аренду летней сцены, где когда-то принимали детей в пионеры и барабанил кубинский марш, потом сцена была ничья, а в 94-м Алик ее приватизировал; по субботам он сдавал ее рейверам, и тогда до утра там гремела непонятная Алику музыка, мелькали синие челки, зеленые гриндерсы, редкие мартинсы, за которыми охотилась вся модная молодежь Краснодара; к утру разноцветная стая неслась к Карасуну и здесь уже разбивалась по интересам: кто-то терял невинность в колючем рогозе, кто-то, скользя по черному илу, пытался купаться, кто-то тихо пускал по вене родительские мечты.

А с утра в воскресенье, когда рейверы отсыпались под бабушкиной махрушкой, сцену Алик сдавал «Епифании» – очередной заграничной секте, три года назад пустившей корни в кубанских сиренях, цепкие, как ползучий пырей.

В черной грязи Карасуна звездами среди южного неба сверкали ошметки пластиковых бутылок, шприцы, битые стекла; топорщился выгоревший камыш. По-над берегом выстроился целый отряд подростков в белых школьных рубашках. Все они радостно и оживленно смотрели на Карасун, туда, где по пояс в воде стоял Андрейка, степановский старший сын, тоже в белой рубашке.

Над худосочным Андрейкой возвышался гигантский мужчина по имени Джеремайя в белом костюме немыслимого размера. Колдуя пухлыми пятернями в серебряных кольцах, мужчина зачерпывал грязную воду Карасуна и поливал ею Андрейкину голову. Каждый раз под струей Андрейкины волосы облепляли глаза, так, что он переставал видеть и подростков у берега, и прихожан «Епифании», сгрудившихся под старым орехом у сцены, и своего отца, наблюдавшего за процедурой в белом нейлоновом кейпе, какие в Америке носят студенты на выпускном. Не видел он и толпу любопытствующих горожан: пышных студенток в черных лосинах и лаковых лодочках, сутулых бомбил в свитерах с орнаментом, заправленных в синие джинсы, – прикладываясь к помятой бутылке джин-тоника, они тыкали пальцем на Джеремайю, как дети в цирке на бегемота, – одиноких немолодых дам в бесформенных пиджаках с сумками из кожзама, вытертого по швам, – привлеченных каждый своим: веселыми песенками на английском, бесплатным мороженым, ветром американской мечты. Чтобы не нарушать торжественность таинства, Андрейка волосы с глаз не убирал, а только радостно улыбался всем своим курносым лицом.

Наконец толстый американец возложил обе руки на Андрейкины плечи, по которым стекала мутная карасунская жижа, и подтолкнул его к берегу, жестом вызвав другого подростка.

Отец Степанова поднес к губам микрофон с длинным проводом, уходящим к динамикам, и голосом конферансье обратился к подросткам – так, что услышал весь берег и даже многоэтажки напротив.

– Что сейчас сделал брат наш Андрей?

– Открыл свое сердце для истинной любви, приняв водный обряд зрелости! – хором ответили такие же, как Андрейка, улыбчивые молодые ребята.

– Какие он дал обеты?

– Быть благочестивым братом, сохранять себя для верного супружества.

– Что ему будет наградой?

– Царствие Небесное!

Из толпы послышались подвыпившие голоса:

– Хорош базарить! Грелку! Давай грелку!

Степанов-старший брезгливо поморщился, но сделал Джеремайе знак рукой – одновременно уважительный и покровительственный, как если бы Джеремайя был пятилетним престолонаследником, а Степанов – его гувернером.

Джеремайя быстро долил грязную воду на голову очередного подростка и поднялся на сцену. Горожане приветствовали его восторженным улюлюканьем.

Степанов, сохраняя сосредоточенность на лице, протянул Джеремайе обычную медицинскую грелку. Толпа взвыла от удовольствия.

Джеремайя одной рукой схватил грелку, а другой сделал широкий жест, как бы показывая «вуаля». После чего он напряг свой исполинский живот, побагровел лицом и со всей мочи принялся надувать медицинскую грелку.

Толпа замерла в предвкушении. Джеремайя тужился самоотверженно, долго под озабоченным взглядом Степанова – а вдруг в этот раз не сможет? – но Джеремайя выдюжил: через пару минут грелка яростно лопнула, разнесшись ошметками по всей сцене. Толпа оргазмически взвыла, зааплодировала, а самые юркие бросились подбирать на память голубенькие лоскуты.

– Что вы сейчас увидели, что??? – громко вопрошал в микрофон Степанов.

– У-у-у-у-у-у-у-у!!! – отозвалась толпа.

– Правильно! Любовь! Это была любовь! Только истинная любовь позволяет человеку творить чудеса! – возвестил Степанов. С его белого лба тонкими струйками стекал пот, как будто с грелкой расправился он, а не Джеремайя.

– А теперь, кто готов принять в свое сердце истинную любовь, поднимитесь на эту сцену!

Толпа заволновалась в сомнениях, но уже кто-то самый отчаянный в бандане с американским флагом (такие в прошлый раз раздавал Джеремайя), смущенно хлюпая китайскими шлепанцами, заковылял к сцене под одобрительные возгласы одетых в белое прихожан.

Сбросив потертые босоножки, Виола присела на травку за старым орехом – надеялась, что здесь ее не заметят. Вдруг рядом с ней с разбегу приземлился Андрейка – он уже переоделся и был теперь в потрясающих рваных джинсах, футболке с улыбающимся дельфином – логотипом «Епифании» – и такой же бейсболке, из-под которой выглядывали все еще мокрые, грязные волосы. На ногах у Андрейки были умопомрачительные черные, гладкие ботинки с желтой строчкой.

– Это че, мартинсы у тебя? – спросила Виола, кивнув на ботинки.

– Ага! – улыбнулся Андрейка.

– Настоящие! Откуда?

– Джеремайя привез, – Андрейка показал на гигантского пастора, который на сцене снабдил смельчака в бандане целым пакетом жвачек и брелоков с прикрепленными к ним красочными брошюрками «Епифании». Из колонок неслись прилипчивые куплеты, и пастор, кажется, не возражал, чтобы те из зевак, кто уже тяпнул «Балтики» в «Курене», решили теперь сплясать.

Одетые в белое прихожане подпевали с торжественностью и вдохновением, которого карасунские берега не знали с тех пор, как водомерки на пленке Карасуна перестали вздрагивать от первых гремучих аккордов кубинского марша.

Виола из всех слов песенок понимала только «лав».

– Про любовь, что ли, поют? – спросила она Андрейку.

– Про любовь, да. Только не про ту, про которую ты думаешь, – пояснил Андрейка.

Виола промолчала.

– Меня Андрей Степанов зовут, – улыбнулся Андрейка.

– Пастора сын, что ли? То-то я смотрю… Вы все на одно лицо.

Андрейка повернул свою бейсболку набекрень.

– А так?

Виола улыбнулась и с интересом стала разглядывать Андрейкино веснушчатое лицо.

– А скажи… то, что ты в Карасуне там клялся, – ты вот это серьезно или из-за пахана?

– Не из-за пахана, а из-за Отца, – сказал Андрейка весело.

– Можно подумать, – фыркнула Виола. – У тебя, может, и отец, а у меня – пахан.

– Я другого Отца имею в виду.

– Не поняла.

– А вот будешь к нам ходить – поймешь.

Вдруг под орехом возник старший Степанов в своем выпускном кейпе. Прямо над головой Виолы он закричал в микрофон:

– Ты готова принять любовь в свое сердце?

– Че? – в ужасе спросила Виола, почувствовав, как у нее пересохло в горле.

– Готова ли ты прямо сейчас выйти на сцену и принять истинную любовь в свое сердце?

Виола инстинктивно бросила взгляд на сцену – там уже стояли все прихожане в белом и немного смущенные горожане с голубенькими ошметками грелки в руках, которые они не понимали, куда деть. Некоторые крепко зажимали между ног пакеты с Джеремайиными жвачками.

– Иди, иди! – дружелюбно подтолкнул Виолу Андрейка.

– Зачем? – тихо сказала Виола.

– Ну, все ждут, что ты пойдешь.

Пастор требовательно смотрел на Виолу. Сжав губы, она вышла из тени ореха, поправила под футболкой сползшие с плеч лямочки бюстгальтера, который совсем недавно начала носить, и неуверенно пошла в сторону сцены. Но с каждым шагом ее походка становилась тверже, а голова на загорелой шее держалась прямее. Андрейка провожал ее взглядом, не прекращая улыбаться.

Не дойдя до сцены десять шагов, Виола выпрямила плечи, решительно тряхнула головой, свернула на жерделовую тропинку и, не оборачиваясь, пошла прямо в «Курень».

Алик, узнав дочку Рыжего, собственноручно налил ей первое в ее жизни холодненькое «Новороссийское».

* * *

Больше в «Епифанию» Виола не ездила, пригрозив Рыжему, что если он будет ее заставлять, то она спрыгнет с балкона, как мама. С Андрейкой они не встречались, и их незрелые жизни барахтались, как зеленые персики, случайно упавшие с дерева в речку, отдаляясь вдоль двух параллельных стремнин.

Так было до этой весны.

В апреле Виола с Олесей – грудастой красавицей-одноклассницей с грубым, как будто все время охрипшим голосом – готовились к выпускным у реки, напротив Виолиного дома. Вытоптанная тропинка вела через ивняк мимо черных оспин шашлычных кострищ на мягкий песчаный берег, под которым ползла река.

Олеся читала вслух шпоры по Достоевскому, которому так подходил ее хриплый голос; Виола гребла руками мокрый песок, выпуская его тонкой струйкой – так, чтобы вылеплялись волшебные замки. Обе лежали на животе и ногами хлюпали по кромке воды, только-только начинавшей теплеть.

– Ни романтики, ни бабок, ни мозгов. Одни прыщи, – сказала Олеся.

– Че, прям так и написано? – удивилась Виола.

– Где? – в ответ удивилась Олеся.

– У Достоевского.

– У какого Достоевского? Я тебе что полчаса рассказываю? Ты вообще меня слушала?

– Я слушала, как Раскольников убил старушку. Потом не слушала.

– Раскольников убил старушку, а я бросила Димона.

– Да ладно!

– Прохладно!

Виола оживленно взяла сигарету, присела и задумалась.

– Правильно бросила. Я не понимаю, че ты с ним вообще гуляла.

– Это почему? – спросила Олеся, хмуро разглядывая свежие прыщики на своей огромной груди.

– Да они одинаковые все. Понты, пивась, потом затащит тебя в подъезд и пыхтит, типа он Ричард Гир, а сам даже не знает, где у тебя что там находится. – Виола вздохнула. – Они все как Рыжий, только молодые. А я не хочу такого, как Рыжий. Рыжий у меня и так есть.

– А какого ты хочешь? – Олеся, минуту назад ненавидевшая Димона, уже чувствовала за него обиду.

– Не знаю.

– Может, таких и не бывает, как ты хочешь.

– Даже скорее всего, – согласилась Виола.

За песчаным бугром, отделявшим пляж от вислого ивняка, послышался чей-то шаг. Виола с Олесей с любопытством взглянули на вытоптанную прогалину и тут же разочарованно отвернулись – за ивами показался степановский сын Андрейка, сектант, которого они часто видели во дворе, но никогда не удостаивали классического взгляда всех девушек на районе: когда из-под густо раскрашенных век на парня смотрит подчеркнутое безразличие, дерзость, всегда готовая перейти в оскорбление, немного еще угловатая, неестественная развязность, но где-то за ними нормальный пацан всегда разглядит робкий девичий интерес и волнение «а вдруг я ему не нравлюсь?», и – если пацан не совсем уже лох – по этому взгляду он знает, что при должном подходе уже через час она будет истошно ему отдаваться в подъезде под лестницей и ничего не попросит взамен.

Про Андрейку все знали, что он недавно вернулся из армии, где отслужил совсем недолго и нетяжело, потому что отец пристроил его переделывать дачу одному генералу-баптисту. Андрейка так наловчился строгать балясины в модном стиле избушки русских богатырей (старший Степанов презрительно называл такой стиль «рашн-деревяшн»), что генерал, въехав в пахнущий сосной и олифой сруб, комиссовал Андрейку.

В руках Андрейка нес ящик строительных инструментов и удочку.

– Привет! – крикнул соседкам.

– Ага, – нехотя отозвалась Виола.

Андрейка отошел от девушек недалеко – далеко было некуда, Кубань еще не подсохла с весенних разливов и была в апрельском соку: там, где ивы росли ближе к берегу, впивалась прямо в деревья, – достал из ящика инструменты и не особенно тщательно сполоснул их в реке.

– У тебя че, ванны дома нет? – спросила Олеся, раздраженная, что прервали ее рассуждения о достоинствах и недостатках Димона.

– У нас на одну ванну одиннадцать человек! – радостно сообщил Андрейка. – И стирка еще вечно там. Удочку поставлю – можете ногами не болтать, пожалуйста?

– Одиннадцать рыб надо поймать? – усмехнулась Виола.

– Типа того, – все так же беззаботно ответил Андрейка.

– Ну че, теперь Толстой? – спросила Виола, вытаскивая шпаргалку из коричневой пачки «Донского табака».

– Ну, хер с ним, Толстой так Толстой, – согласилась Олеся, разворачивая бумажку.

И захрипела о том, что Толстой любил Наташу Ростову и не любил сестру ее Соню, потому что она «пустоцвет». Но через пару минут Виола резко сказала:

– А тебе разве можно пялиться на девушек?

Олеся замолчала в некотором замешательстве – она не только не заметила, что Андрейка все это время не сводил глаз с Виолы, но и вообще забыла, что он здесь.

– Смотреть можно. Трогать нельзя, – засмеялся Андрейка.

– И что, нравится? – насмешливо спросила Виола.

Олеся гоготнула, стряхивая пепел на песок.

– Нет, – сказал Андрейка. – Тебе не идет курить.

– Лекции мне будешь читать? – огрызнулась Виола.

– Ты на Деву Марию похожа. Дева Мария с сигаретой как-то не очень, – Андрейка сказал это не как упрек и не как комплимент, а как будто просто действительно так думает – и не считает нужным скрывать.

– Можно подумать, ты видел Деву Марию, – сказала Виола, раздраженно поливая песком свои волшебные замки.

– Я ее каждую ночь вижу. Во сне.

– И как она выглядит?

– Как ты.

Олеся заржала и демонстративно перевернулась на другой бок, перегрузив свою беспощадную грудь в сторону от Андрейкиных глаз. Для нее было очевидно, что, куда бы ни смотрел находящийся рядом пацан, на самом деле он смотрит, конечно, туда.

– Ух ты, сома, что ли, зацепил?! Девки, я сома зацепил! – радостно закричал Андрейка. Натянутая леска ходуном ходила по бурой воде.

– А нам че с того? – огрызнулась Олеся.

И вдруг удочка резко выпрямилась, леска осталась в воде, а Андрейка споткнулся на мокром песке и упал прямо рядом с Виолой, задев губами ее плечо, уже зарумяненное первым апрельским солнцем. Смутившись, он мигом схватил свою удочку, инструменты, и, спотыкаясь кривыми ногами, быстро пошел к прогалине, загораживая невысокое солнце мускулистой голой спиной.

Сом, благодарный судьбе, утащил в глубину Андрейкину леску. Опарыши беспомощно расползлись по песку. Олеся с неудовольствием поправила грудь, растревоженную Андрейкиным грехопадением, и снова стала читать:

– «Соня, влюбленная в своего кузена Николая Ростова». Они че, реально с двоюродными братьями трахались? – озадаченно спросила Олеся.

– Замки мои сломал. Дебил, – ответила Виола.

Рядом приземлилась одинокая чайка и стала жадно клевать опарышей, поглядывая на Олесю. С Толстым справились быстро. Перешли в Серебряный век. И тут в ивах снова захлюпало и зашелестело. Андрейка появился в прогалине, держа в руках коробку в подарочной упаковке, какие бывают в американских рождественских фильмах.

Дошлепав до берега, он протянул коробку Виоле.

– Это что? – через губу спросила Виола.

– Подарок, – ответил Андрейка.

Олеся зашлась своим хриплым гоготом. Виола нерешительно хмыкнула. Андрейка сам сорвал с коробки блестящую розовую бумагу. По надписи на коробке Виола поняла, что внутри.

– Мартинсы? – она не смогла скрыть мгновенную радость.

– Ага. Я у тебя подглядел на босоножках размер, когда ты к нам на Карасун приходила. Попросил Джеремайю, он привез. Даже денег не взял.

Под скептическим взглядом Олеси Виола быстро вернулась в свое обычное полупрезрительное состояние.

– Он три года их вез? Я уже не ношу такое.

– Нет, он сразу привез, – улыбнулся Андрейка. – Просто я не знал, как тебе отдать. Ты же три года со мной не разговаривала. Сегодня вот первый раз. Возьми на память. Или отдай кому-нибудь.

– Но нет земному от земли и не было освобожденья, – раздраженно прохрипела Олеся.

– Чего? – спросила Виола.

– Ахматову тебе читаю, чего! Слушать будешь?

Виола ей не ответила. Затушила окурок в песке и, поколебавшись, примерила ботинки. Они были как раз.

Вот в этих ботинках они с Андрейкой и начали вместе гулять по Краснодару и за три месяца истоптали весь его раскаленный асфальт, все его тихие улочки вокруг Красной, где подвальная сырость прячется за черешневым цветом, мимо пестрых хибар, слепленных из самана, крошащихся кирпичей, полусгнивших досок и старых дверей с торчащей из них стекловатой; по ночам шагали вдвоем по трамвайным рельсам, где прямо под ноги валятся серебристые тополя и заборы со ржавыми жестяными воротами, где ставни висят по бокам низких окон, как высохшие материнские груди; рвали кислую молодую жерделу, вскарабкавшись на гаражи (веснушки Андрейки забавно краснели, когда он подсаживал Виолу себе на плечи); дефилировали по распаренной Красной, где на любом перекрестке Виола встречала друзей и они тянули ее на хату пить пиво, или на рейв, или курить траву на детской площадке под липами, несокрушимыми липами краснодарских дворов, чей сладкий запах мешался с неярким дымом марихуаны, похожим на дым тлеющей тряпки для школьной доски. Андрейка всегда сопровождал Виолу на хаты, сидел в углу, погрустнев, держал ее волосы над унитазом, когда ее рвало после пяти ершей и двух паровозов, смотрел, как космически светятся ее зубы в лазерах потных танцполов, а провожая ее до их общего дома, спрашивал: «Вот ты хочешь сказать, что в этом счастье?» – и Виола сердито молчала, потому что счастье было, конечно, не в этом, но, с другой стороны, совершенно пока непонятно, в чем.

* * *

Дорога на главный пляж Дивноморска вела через парк реликтовой пицундской сосны, похожей на римскую пинию, которая, говорят, замечательно оздоровляет бронхи, – впрочем, приезжающие в Дивноморск пробовали здесь что угодно: пить разбавленный спиртом шмурдяк, выдаваемый за домашнее красненькое, грызть чурчхелу, сваренную из того, что осталось от шмурдяка, заготавливаемого загорелыми местными прямо в чугунных ваннах своих домов, исколотые селитрой арбузы, шальную любовь в виноградниках под можжевеловым склоном, – что угодно, но только не оздоравливать бронхи.

Сразу за главным пляжем, прикрытый, как занавеской, слоистым утесом, тянулся нудистский пляж. В последний день августа он был пуст. Полюбившие эти места застенчивые профессора с седыми куриными грудками, гибкие школьницы, еще не привыкшие к своим распустившимся прелестям, пьяные хиппи с губными гармошками, с утра запевающие «Где беломора-канала достать, закрыты уже магазины», онемевшие от изумления дальнобойщики, целые семьи астрологов, нумерологов, йогов, любительницы родов в воде среди подсолнечной шелухи и арбузных корок – уже разъехались в свои новосибирски, чтобы год еще тосковать в пыльных квартирах с сервизами, хрусталями и детективами, заполняющими одинаковые постаревшие румынские стенки.

Безобидная россыпь медуз колыхалась в воде, такой чистой, что, сколько бы ни отплыл, на дне видно гальку. Солнце быстро сползало вниз, за ровную кромку, красное в белой кайме, как разрезанная половина арбуза.

Андрейка с Димоном натаскали с пляжа обглоданных волнами веток, сложили костер.

В палатке Олеся помогала Виоле натягивать сарафан из белого льна.

– Похоже на свадебное? – спросила Виола, высвобождая из платья длинные волосы.

– Опупически, – торжественно заявила Олеся.

Возле костра Димон распаковывал рюкзаки. Только вчера он вроде бы помирился с Олесей и рассчитывал закрепить примирение ночью в душной палатке. Первой выудил из рюкзака ленту презервативов, спрятал в карман, достал стреноженные шампуры и двухлитровку джин-тоника. Андрейка, вынув из своего рюкзака кока-колу и расплавившийся эм-энд-эмс, посмотрел на Димона с досадой.

– Вы можете хотя бы на моей свадьбе не пить?

– А ты можешь хотя бы на Виолкиной свадьбе не прогонять свою шнягу? – огрызнулся Димон. – Мы будем не только пить, но и курить.

И он любовно выудил из рюкзака потрепанный спичечный коробок и початую пачку «Беломорканала».

– Шнягу? – сказал себе под нос Андрейка, который не любил открытых ссор, но и позволить оскорблять свои ценности тоже не мог. – А вот это вот, – и Андрейка пнул голой ногой коробок марихуаны, – не шняга?

Димон рванулся спасать коробок, но тот не пострадал.

– Еще раз корабль тронешь – будет тебе не свадьба, а похороны! – прорычал Димон. Коробок он заботливо положил в карман.

Димон был брит наголо, лопоух, румян, с толстым слоем загара, фигурой похож на Андрейку: они были ровесники, и у обоих уже раздались плечи, заматерела грудная клетка, а ноги были еще как у оленят: кривые, тощие, подростковые. На скуластом голубоглазом лице Димона, похожем на лица всех пацанов на районе, кипела обида: как и Андрейка, он защищал свои ценности – в данном случае коробок марихуаны.

– Шняга! Эта шняга хотя бы честная, – не успокаивался Димон.

– А моя шняга… тьфу, моя вера – что, нечестная? – нехотя возразил Андрейка, которому совсем не хотелось ссор в такой день, как, впрочем, и в любой другой день.

– Лично твоя я не в курсе, а предки твои чисто бабки зашибают, – сказал Димон.

Тут Андрейка совершенно искренне рассмеялся веснушчатым ртом – настолько нелепым ему показалось это предположение.

– Ха-а-а-а, офигеть, бабки зашибают! А ты в гости к нам зайди, посмотри, как мы живем!

– Все так живут, – огрызнулся Димон. – А вот на мазде ездят не все. И в Таиланд на Новый год на какие шиши твои предки мотались? На пожертвования? Я у нас на районе никого не знаю, у кого предки за границей отдыхают. Мой отец на засратый санаторий в Анапе, сука, целый год пашет. А твой песенки поет.

– Вообще-то это была миссионерская поездка, – уверенно пояснил Андрейка.

– А, ну понял, базару нет. Я тоже за такую поездку готов песенки петь с утра до ночи, блядь. Он в Воркуту пусть съездит в миссионерскую поездку, тогда я поверю.

Димон распаковал шампуры и принялся яростно натягивать на них куски жирной свинины, которые он доставал из пластикового ведра.

Андрейка потоптался, поковырял большим пальцем ноги гальку у рюкзаков, подошел к ведру и стал помогать Димону, обтряхивая с мяса крупно нарезанный лук.

Пока прогорали дрова, провели церемонию, которую придумала Олеся, обожавшая организовывать чужую личную жизнь. Андрейка с Виолой встали на плоский камень, выдававшийся глубоко в лагуну; перед ними, как священник в американском кино, возвышался Димон. Олеся снимала свадьбу на полароид.

– Правами, данными мне законом штата Геленджик, объявляю вас мужем и женой! – произнес Димон, сам заржал и, как было положено по сценарию, сделал шаг в сторону, чтобы Андрейка с Виолой, взявшись за руки, прямо в одежде вместе прыгнули в море.

Вынырнул Андрейка один.

– А Виолка где? – встревоженно спросила Олеся.

Андрейка фыркнул соленой водой:

– Да она любит так делать – заплывет под водой подальше и пугает. Не первый раз.

Андрейка покрутил головой. Виолы не было уже слишком долго даже для ее отчаянных шуточек.

Андрейка молча нырнул обратно, Димон прыгнул за ним.

В прозрачной воде они сразу увидели белое платье Виолы – оно зацепилось за неизвестно откуда взявшийся металлический ржавый штырь, покрытый скользкими водорослями. Виола пыталась выпутаться, но уже не отчаянно, а медленной, ослабевшей рукой. Димон рванул ей помогать, но ткань только плотнее обвивала Виолу, утягивая ее в глубину, как белую бабочку в паутину.

Тогда Андрейка подплыл под Виолу, уперся ногой в острые мидии, облепившие основание камня, схватился за штырь и что есть мочи рванул Виолин льняной сарафан, поднырнул ей под ноги, она из последних сил схватила его за волосы, и он поднял ее над водой у себя на плечах.

Белый подол сарафана остался барахтаться под водой, как флаг капитулировавшего штыря.

Из моря Андрейка вынес Виолу на руках. Положил на спальный мешок у палатки. Она отдышалась довольно быстро.

– Ну, ты исполнила. Скажи спасибо, что платьем зацепилась. Могла животом напороться. Или башкой, – резюмировал Димон.

Через час потрясенный Андрейка, отказавшись от шашлыка, допивал третью баночку кока-колы, отрешенно глядя, как мертвенная луна выпрямляет гуляющую по волнам дорожку.

Он и сам не мог бы сейчас объяснить, что его потрясло сильнее: то, что Виола едва не утонула, или как ее голые, мокрые ляжки скользили вокруг его шеи и как ее трусики терлись у него на загривке.

Виола, переодевшись в сухое и успокоившись джин-тоником с марихуаной, подсела к нему. Его широкие плоские ступни были изрезаны острыми мидиями.

– Давай я йодом помажу. У меня есть, – ласково предложила Виола.

– Я знал, что рано или поздно тебя спасу, – тихо сказал Андрейка. – Но я не знал, что вот так. Что вот это имеется в виду.

У догорающего костра Димон забренчал на гитаре и затянул хриплым голосом:

 
– Просто нечего нам больше терять.
Все нам вспомнится на Страшном суде.
Эта ночь легла, как тот перева-а-а-а-а-а-ал,
За которым исполненье надежд.
Просто прожитое прожито зря…
 

– Не зря! – хором подтянули Виола с Олесей. Виола вернулась к костру, они с Олесей обнялись за плечи и безмятежно раскачивались в такт аккордам Димона.

Андрейка так и остался сидеть, глядя на море.

– Странно, как вы можете быть такими счастливыми, если вы ни во что не верите, – сказал он, не оборачиваясь, когда они закончили петь.

– Почему не верим? Я верю, – возразила Виола.