Текст книги "Внутренняя красота"

Когда ты трогаешь меня, кажется, будто прежде меня не касалась ни одна женщина. Да, она чувствовала себя точно так же. Когда Джованни касался ее, казалось, будто он у нее первый. Разве так трудно представить, что им обоим вместе удастся начать новую жизнь? Если он любил ее так же, как она его, Кресси не сомневалась, что такое возможно. Но любил ли он ее? Когда экипаж оказался на подъездной дороге к Киллеллан-Манор, она предалась мечтам. Но не о счастливом браке с цветами апельсинового дерева и радужными пожеланиями. Ее это совсем не интересовало. Она думала о чем-то новом, что им удастся создать вместе. Но сначала надо увидеться с ним, поговорить и рассказать обо всем.

Не успел лакей опустить лесенку, как она спрыгнула, вбежала в вестибюль и начала развязывать ленты шляпки. Но тут открылась дверь салона Беллы.

– Никаких новостей, – поспешила сообщить мачехе Кресси. – Корделии и след простыл. Сегодня вечером я напишу отцу, но сначала… Простите меня, но я должна увидеть Джованни. Не знаете, где он?

Белла еще ничего не ответила, но, увидев ее лицо, Кресси застыла на месте. Лицо мачехи выражало сожаление.

– Уехал? – повторила она, пытаясь понять смысл этого слова. – Куда он уехал?

– По-видимому, в Италию, – ответила Белла.

Потеряв надежду, Кресси чувствовала себя так, будто с нее сдирают кожу. Она уронила шляпку на мраморный пол, похожая на ребенка, который в свой день рождения развернул не тот подарок. Или вовсе остался без подарка. Ах… боже мой, какая разница, как она себя чувствует! Кресси помчалась наверх, влетела в свою спальню, заперла дверь и начала выть, точно ребенок, испытывающий страшную боль и разочарование.

Портреты Кресси обнаружила только на следующий день. Это Белла посоветовала ей заглянуть в мансардную студию.

– Он оставил их тебе.

– Вы видели их?

– Крессида, о чем ты только думала? Не могу поверить, что ты позволила вашим отношениям зайти так далеко.

– Что касается меня, отношения не зашли достаточно далеко, – ответила Кресси. Она устала и была слишком подавлена, чтобы кривить душой. – Белла, я люблю его. Я люблю его.

Если она ждала утешения, то ее ждало разочарование.

– Тем хуже для тебя, – ответила мачеха. – Разве я не предостерегала тебя от таких мужчин?

– Вы говорили, что он бессердечный, но он таким не был.

– Кресси, он опозорил тебя? Если у тебя будет ребенок, я могу помочь. Думаю, мы найдем выход. Ты беременна? Ты последнее время жалуешься на головные боли, и я подумала, что это признак… Я права?

Смущенная поворотом разговора, странной ноткой в голосе мачехи… – неужели ею двигало нетерпение?.. – Кресси не ответила прямо. Она заметила, что Белла похудела после того, как видела ее в последний раз. В действительности мачеха, видно, страшно похудела за последние недели. Просторное платье, падающее свободными складками, многое скрывало, но если бы Кресси точно знала, что Белла больше не раздается, то можно было бы предположить… Но не ошибается ли она?

– Когда вы впервые сказали моему отцу, что беременны, он ответил, что сэр Гилберт Маунтджой уже осмотрел вас, – заметила Кресси.

– Этот человек! – Белла пренебрежительно махнула рукой. – Я сообщила ему об утренней тошноте. А он посоветовал мне соблюдать покой.

– Значит, выходит, он вас не осматривал?

– В этом не было необходимости, – ответила Белла. Видно было, что мачехе не по себе.

– Белла, вы действительно беременны? Вы ждете ребенка?

Мачеха нетвердым шагом подалась назад и схватилась за живот, будто оберегая его.

– Если ты беспокоишься о своем отце, в этом нет необходимости, – ответила она. – Пройдет не один месяц, пока он вернется. К тому времени, когда он соизволит нанести нам следующий визит, ты уже передашь мне своего ребенка. У тебя непременно родится девочка. У Кэсси и Силии первыми были девочки. Генри все равно ничего не заподозрит.

– Белла, что вы такое говорите?

– Я видела, что он написал. Я видела все три картины. Когда Джованни уехал, я поднялась наверх и взглянула на них. Он ни за что не стал бы писать тебя в таком виде, если только ты не… Но это не имеет значения. – Белла с мольбой протянула ей руку. – Кресси, это не имеет значения. Я возьму твоего ребенка. Твою малышку. Я приму ее как собственное дитя и никому не скажу ни слова. Обещаю тебе.

– Белла, я не беременна, – тихо ответила Кресси, – и думаю, вы тоже не беременны. Правда?

– Мне казалось, я беременна. Правда, я так думала. – Крупная слеза скатилась по ее щеке. – Все признаки говорили в пользу этого. Прекратились менструации. Затем наступила тошнота и повторялась каждое утро. К тому же мой живот раздался. И груди тоже. Кресси, ты же видела мои ноги.

– Видела. – Кресси обняла Беллу за талию и повела ее к шезлонгу. – Я это действительно видела.

– Я не врала.

– Нет. Разумеется, вы не врали.

– Только все это прекратилось. Затем возобновились менструации. Я ощущаю в себе такую пустоту. Страшную пустоту. Но ее там не было, моей малышки там не было. Джейни говорила… она сказала, что я… она говорила, что иногда, если женщине чего-то очень хочется, она может вообразить, что так и есть. Я не решилась сказать твоему отцу правду… Только представь его реакцию… так что продолжала притворяться и надеяться. Не знала, что еще можно сделать. – По нарумяненным щекам Беллы струились слезы.

– Прошу вас, не плачьте. Мы все способны ввести себя в заблуждение, когда слишком сильно желаем чего-то, – ласково сказала Кресси, явно думая о несбыточных надеждах и планах, которые она строила в экипаже, и снова с болью в сердце вспомнила, что Джованни уехал. Уехал!

– Мне пришло в голову, что ты могла по глупости позволить этому мужчине… Ты уверена, Кресси?

– Белла, жаль, мне не хватило глупости. Честно признаться, я бы с удовольствием совершила подобную глупость, если бы он позволил. Но не я, а он этого… не захотел.

– О! – Белла сжала руку Кресси. – Понимаю, что говорю ужасные вещи, но, признаюсь, мне тоже жаль, что он тебе не поддался.

– Я все-таки жалею об этом гораздо больше. – Кресси растерянно засмеялась.

Наконец-то ей удалось передать мачеху нежным заботам Джейни. Няня отвела Кресси в сторону и начала извиняться:

– Мне хотелось что-то сказать, миледи, но я так и не нашлась – что.

Кресси просила Джейни не волноваться, хорошо заботиться о Белле и ушла с виноватым видом.

Три картины. Белла говорила о трех картинах. Кресси тихо открыла дверь мансарды и высоко подняла масляную лампу, поскольку здесь было сумеречно. Мольбертов на месте не оказалось. Не было и палитры. Кисти тоже исчезли. Только слабый запах льняного масла и скипидара повис в воздухе. Джованни здесь не было. Конечно, но она стала его искать.

Картины выстроились в ряд у окна вдоль шезлонга. Мачеха права, здесь было три полотна. Леди Крессида – гласила надпись печатными буквами на наклейке слева. Мистер Браун – извещала наклейка на картине справа. Завершенная картина источала остроумие, которое Кресси не заметила, когда Джованни писал ее. Она невольно улыбнулась и на мгновение растерялась. Столько контрастов, портрет порождал гораздо больше вопросов, чем давал ответов. Как она могла столь высокомерно думать, что в искусстве ей все понятно. Ее наивная теория, столь логичная и точная, совсем не объясняла, как настоящее искусство воздействует на чувства.

Взглянув на средний портрет, она инстинктивно почувствовала, как ей нанесли удар в живот. Кресси – гласила надпись. Просто Кресси. Она вызывающе лежала во всю длину полотна совершенно нагая в полной красе, опустив руки на голову, и даже не пыталась прикрыть грудь или интимное место. Отсутствие стыда придавало улыбке откровенную похотливость. Кресси. Просто Кресси, откровенная и нагая. Вот так видел ее Джованни. Кресси бросала вызов всем законам, в ней была какая-то природная красота, которую она не смогла объяснить, да в этом и не было необходимости. Это была правда. Обнаженная правда. Эта правда была красивой. Кресси тоже была красивой.

Глядя на себя, она наконец поняла, что такой себя прежде еще не видела, хотя и узнала. Искусство Джованни запечатлело и ее, модель, и его, художника, в истинном свете. Даже если бы он написал об этом жирными заглавными буквами, картина еще яснее выразила бы его мысль. «Вот, – говорил Джованни, – та женщина, которую я люблю».

Глава 11

Флоренция была столь же прекрасной, как он запомнил ее перед своим отъездом. Джованни шел вдоль берега реки Арно. Вечернее солнце грело мягкие камни внушительного здания на противоположном берегу. Свет и архитектура производили ослепительный эффект. Ювелирные магазины, выстроившиеся вдоль Понте Веккио[29]29
  Понте Веккио – старый мост (ит.).


[Закрыть], уже закрылись, однако угасающие лучи солнца ласкали древние камни, придавая им мягкие оттенки охры и жженой умбры. Арки отражались в воде столь отчетливо, что казалось, будто другой мост перевернулся и медленно опускался на дно. Это была грустная мысль, и Джованни гнал ее прочь. Он больше не собирался медленно опускаться на дно. Он приехал сюда, во Флоренцию, именно ради того, чтобы этого больше не произошло.

Джованни несколько раз пытался написать этот сюжет, но каждый раз картина получалась без особого блеска. Сколь бы ни был прекрасным этот город, Джованни никогда не станет пейзажистом. Его интересовали не пейзажи, а люди. В это мгновение, когда ноги сами несли его к палаццо Фанчини, ему особенно хотелось написать портрет одного человека.

Дворец, построенный семейством Фанчини в эпоху Ренессанса, по стилю являлся подражанием палаццо Медичи, известном дурной славой. Дворец был выстроен в духе римской архитектуры с классическими пропорциями, лепной фасад выходил на улицу, позади него располагался красивый парк. Огромную дубовую дверь ему открыл незнакомый слуга. Однако звук шагов Джованни, направлявшегося по внутреннему двору к покоям графа, казался слишком знакомым. Он слышал, как эхом отдаются звуки его детства. Когда-то он один играл в этом дворе. Ему также помнилось время, когда он подростком находил здесь убежище от жаркого летнего солнца и выглядел довольно смешно, когда сидел, положив рисовальную доску на колени и сосредоточившись до предела.

Покои графа Фанчини соединялись и представляли собой ряд салонов, каждый из которых был великолепнее предыдущего. «В прежние времена, – говорил ему граф, – статус каждого посетителя легко определялся тем, как быстро он преодолевал все салоны по пути к внутренним покоям графа». В прежние времена. Отец Джованни привык говорить так, будто сам пережил эпоху Ренессанса, пользовался расположением Медичи, имел влияние и мог решать, кому даровать жизнь, а кого казнить. Влияние и власть над своим сыном он имел, пока тот навсегда не покинул дворец.

Нет, ложь. Граф Фанчини держал Джованни в своих руках все эти годы, хотя он и считал, что обрел свободу. В этом отношении Кресси права. Сегодня такому положению дел придет конец.

Когда слуга распахнул последнюю двойную дверь в самый великолепный салон, потолок которого был украшен золотым листом, а огромные стены покрывали гобелены, вышитые много столетий назад, Джованни застыл на месте. На него с жестокой ясностью нахлынули воспоминания. Порки и слезы. Он подрос, стал упрямее и переносил розги без слез. Наказание и поощрение были кредо его отца. И он старался. Несмотря на огромное горе, которое пережил Джованни, отлученный от папы и мамы, старался угодить отцу. Тому не нравилось все, что делал сын, а для того, чтобы мальчик стал бунтарем, достаточно было все время твердить, что он неудачник.

Слуга вежливо откашлялся. Джованни вошел в салон. Граф Фанчини сидел у дальнего окна с видом на парк. Он не встал, но, приблизившись к нему, Джованни понял, что тот поступил так не из-за дурного расположения духа, а по причине немощи. Старик сидел в инвалидной коляске.

– Conte[30]30
  Граф (мт.).


[Закрыть]. – Джованни склонился над рукой отца. Та была покрыта бурыми пятнами, вены под прозрачной кожей казались узловатыми.

– Mio figlio[31]31
  Мой сын (ит.).


[Закрыть]. Итак, ты наконец-то вернулся домой. Полагаю, тебе сообщили, что я умираю.

– No, padre[32]32
  Нет, отец (мт.).


[Закрыть]. – Это стало бы очевидно даже случайному наблюдателю.

Джованни сел напротив отца. Граф всегда отличался крепким здоровьем, ростом был с Джованни, но сложен плотнее. Исхудавший, со сморщенной кожей, сидевший перед ним, он напоминал существо, которому жить осталось недолго. Джованни не испытывал гнева к человеку, который подошел к роковой черте. Все, что он хотел высказать, упреки и обвинения улетучились из его головы. Теперь это потеряло смысл. Прошлого не вернешь. Оно стало частью его существа. Все закончилось. Джованни взял руку отца.

– Padre, я пришел попрощаться, – тихо произнес он. – Не потому, что вы умираете, а потому, что я должен жить дальше.

О нежном примирении у смертного одра не могло быть и речи. Граф был слишком упрям, к тому же привык всегда поступать по-своему. Между ними никогда не могла возникнуть ни любовь, ни привязанность, однако они без особой радости пришли к соглашению, что расставание назрело. Бумаги, освобождавшие Джованни от наследства, составят на следующий день. Граф отказался обсуждать вопрос о том, кто станет наследником после того, как сын подтвердил отказ. Как в прежние времена, граф иронично рассмеялся, когда тот заявил, что правильным решением вопроса о наследстве было бы учредить достойное благотворительное общество.

– Ты хочешь сказать, я, дав взятку, обрету расположение всемогущего Бога? Похоже, с этим я немного опоздал.

Джованни не стал возражать. Отец был упрям, но не глуп. В его распоряжении было четырнадцать лет, чтобы придумать, как продолжить свой род.

– Значит, ты возвращаешься в Англию? – спросил граф, когда Джованни собрался уходить.

– У меня нет определенных планов.

– Я слышал, на тебя большой спрос. Разве нет списка жаждущих клиентов, ожидающих твоего визита?

– У меня нет определенных планов, – повторил Джованни и покачал головой. Он уже откланивался, когда граф обратился к нему с удивительной просьбой.

– Вы желаете, чтобы я написал ваш портрет? – повторил Джованни, не веря своим ушам.

– Портрет станет твоим прощальным подарком, – сказал старик и улыбнулся, раскрыв беззубый рот. – Я не хочу, чтобы меня запомнили в таком виде. Как думаешь, тебе удастся преобразить это морщинистое лицо в нечто прекрасное?

– Вы все еще сомневаетесь во мне. – Джованни рассмеялся. – Я докажу, что вы ошибаетесь.

– На гонорар не надейся. Это последняя просьба, с которой отец обращается к блудному сыну.

– В таком случае я выполню ее. Возможно, тогда мне все же удастся угодить вам.

Но Джованни так и не узнал, смог ли он угодить отцу, ибо тот умер до того, как портрет был завершен. К тому же Джованни писал его для собственного удовольствия. Он изобразил отца столь же правдиво, что и Кресси. С полотна смотрел старик, когда-то всемогущий, а теперь бессильный, обожаемый, но потерявший всякую надежду.

Однако граф все же преподнес Джованни подарок. Им оказалось не его последнее желание, а последние слова, сказанные Джованни.

– Я соврал, что те рыбаки забыли тебя, – сказал тогда граф Джованни. – Они писали несколько раз, просили разрешения проведать тебя, увидеть тебя еще раз. Я заставил их написать, что они больше не хотят общаться с тобой.

– Bastardo![33]33
  Ублюдок (ит.).


[Закрыть]

– Только взгляни на себя, – рассмеявшись, сказал граф Фанчини. – Когда я вижу тебя таким, не остается сомнений, что ты действительно мой сын. Мальчик, разожми кулаки. Ты мне уже ничего не сделаешь. Я почти мертв.

– А мои письма? Я ведь писал им…

– Ты писал им каждую неделю. И каждую неделю я распоряжался, чтобы их сожгли.

– Зная вас, я должен был догадаться об этом.

– Ты всегда был слишком доверчив. – Улыбка графа казалась столь же злобной, что и прежде. Она угасла и сменилась обычной презрительной ухмылкой. – Ты так и не взял мое имя, – продолжил отец. – Ди Маттео – имя тех простолюдинов. Ты известен не как Фанчини.

– Я подумал, вам вряд ли захочется, чтобы столь почтенное имя, как ваше, будет связано со столь презренным ремеслом, как мое.

– Я не ожидал, что ты в этом ремесле добьешься подобного успеха.

Неужели граф считал, что сын добился успеха? У Джованни этот вопрос возник, когда он увидел выражение глаз отца. Сын молчал и тем лишил отца возможности посмеяться над его профессией. Каковы бы ни были мысли старика на этот счет, он унес их с собой в могилу. Когда Джованни на следующий день вернулся во дворец, отец уже был без сознания.

Джованни забрал полотно с собой в комнаты, которые снимал, и дописал его. Он пришел на похороны и стоял на почтительном расстоянии от остальных скорбящих, пока гроб с телом графа установили в семейном склепе. Как обычно, прогуливаясь вечером этого исключительно важного дня вдоль берега реки Арно и спокойно раздумывая над тем, что сулит ему будущее, Джованни вздрогнул и впервые за свою жизнь понял, что он свободен. Свободен от прошлого. Он еще не совсем избавился от грехов прошлого, но все же чувствовал, что очистил свою душу. Что сделано, то сделано. Он пошел по ложному пути. Дорого заплатил за это. Но теперь он мог сам определить свое будущее. И Джованни не мог представить его без Кресси.

Кресси, которая заслуживала лучшего спутника, чем он. Но вдруг его ослепило, точно яркими лучами солнца, вспыхнувшими на куполе Брунеллески[34]34
  Брунеллески (1377–1446) – итальянский архитектор эпохи раннего Возрождения.


[Закрыть], он ведь ей еще ничего не предлагал. Уехав, все решил, не спрашивая ее. Он благородно решил, что не станет навязываться ей. А что, если он совершил ошибку? Он ведь не спросил ее. Боже, а что, если он действительно совершил ошибку?

Джованни бежал по узким улицам Флоренции в сторону своего временного жилища. Пора собирать вещи. Обязательно надо вернуться в Англию. Причем немедленно. Он бежал так, будто от этого зависела его жизнь. По правде говоря, так оно и было.

Вечернее солнце золотистыми лучами проникало в мансардные окна, причем от щербинки на одном из стекол разлетались яркие мерцающие нити и опускались на платье Кресси. С тех пор как Джованни покинул Киллеллан, наступило лето, Белла продолжала худеть, о Корделии ничего не было известно, если не считать короткую записку, в которой сестра уверяла, что с ней все в порядке. Кресси старалась не предаваться грустным мыслям. Джованни уехал. Иногда она сердилась на него, но большей частью испытывала сожаление. Он любил ее. Достаточно было лишь взглянуть на портрет, подписанный Крессси, чтобы убедиться в том, что любить ее и находиться вместе с ней – разные вещи. Джованни уехал давно и не давал знать о себе. Любить ее отнюдь не означало быть вместе с ней. Это трагедия, но Кресси пришлось смириться с тем, что она уже произошла. Его молчание стало доказательством этому. Все же она математик.

Уставившись на стену над письменным столом, на котором лежал первоначальный вариант ее будущего учебника по геометрии, в который предстояло внести окончательные поправки (ее практический опыт принес дивиденды, убедив мистера Фрейворта в необходимости издать учебник), Кресси начала разглядывать триптих, вставленный в раму. У нее возник соблазн повесить триптих в портретной галерее, но даже вообразимый ужас на лице отца, если тот когда-либо вернется из России, не мог заставить Кресси выставить картину на всеобщее обозрение. Если бы Джованни желал показать три картины кому-то еще, он забрал бы их с собой или сообщил бы ей о своем намерении. Именно это обстоятельство, а не застенчивость вынудило Кресси отказаться от намерения передать картины в Королевскую академию от имени художника. Эти портреты красноречиво говорили об их взаимных отношениях. Об отношениях Кресси и Джованни. Поэтому она повесила картины в студии, где они были написаны, где нашли выход их чувства, и сделала мансарду своим кабинетом. Кресси с головой ушла в работу, ибо ничего другого не оставалось.

На прошлой неделе новая гувернантка приступила к своим обязанностям. Кресси настояла на том, чтобы Фредди, Джордж, Джеймс и Гарри получили решающее слово в выборе гувернантки. Мальчикам тут же понравилась мисс Ленгтон, у которой было пятеро братьев. Она обучала братьев Кресси по ее последнему учебнику. Издательство, согласившееся опубликовать первый учебник, уже заявило о своих правах на второй. Видно, Кресси нашла свою нишу на рынке школьных учебников. Лорд Армстронг ничего не знал об этом. Он вернется, надеясь увидеть еще одного сына, а вместо этого обнаружит, что появилась новая гувернантка, две дочери покинули дом, а ему самому, скорее всего, придется иметь дело с женой, ставшей вполне независимой. Кресси очень хотелось бы оказаться здесь, когда это произойдет. Хотелось бы.

Кресси оттолкнула стул и с тревогой подошла к окну. Почти все было готово к ее отъезду к Силии. Старшая сестра ничего не обещала, но ее трогательные письма обнадеживали. Ей очень хотелось быть вместе с любимой Кресси.

Скрип гравия, донесшийся через открытое окно, возвестил о прибытии экипажа. Вероятно, приехала леди Иннеллан, ставшая близкой подругой Беллы. Выглянув в окно, Кресси увидела не ландо Иннеллан, а экипаж. Дверца экипажа распахнулась, и показалась знакомая длинная нога. Не дожидаясь, пока опустят лесенку, пассажир спрыгнул на землю. С Кресси чуть не случился обморок. В голове застучала кровь. Этого быть не может, такого просто не может быть. Разве такое возможно?

Он загорел. Отпустил волосы. Отбросив всякие остатки приличия, Кресси опасно высунулась из окна мансарды и крикнула:

– Джованни!

Он смущенно огляделся.

– Джо-ван-ни!

Он поднял голову. Улыбнулся той особой улыбкой, которую приберег только для нее. Побежал по подъездной дороге, поднялся по ступеням и вошел в дом.

Кресси встретила его у двери мансарды и бросилась ему на шею. Он не оробел, не отстранился и не оказал ни малейшего сопротивления. Он подхватил Кресси на руки и внес в мансарду, будто свою невесту. Джованни не брился. На его подбородке появилась темно-синяя щетина. Он выглядел устало, но не походил на прежнего Джованни. Кресси не могла понять, в чем дело. Она и не пыталась, когда Джованни опустил ее на пол, привлек к себе и поцеловал.

– Кресси. – Он снова поцеловал ее. – Кресси, Кресси, Кресси.

Джованни снова стал целовать ее. Щетина царапала ей лицо. Его мягкие горячие губы слились с ее устами. Она встала на цыпочки, чтобы можно было обнять его за шею. От него пахло пылью и долгой дорогой. Лимонным мылом, которым он всегда пользовался. Немного потом, а больше всего самим Джованни. Кресси закрыла глаза, вдыхала его аромат, называла по имени.

Он целовал ее в лоб, глаза, брови и щеки. В ушко, отбросив непослушные волосы, чтобы добраться до мочки. Ей хотелось оказаться внутри его, обвить себя его телом, сделать так, чтобы они стали единым целым, чтобы их нельзя было разлучить.

– Я скучала по тебе, – призналась Кресси и чуть не рассмеялась над своими словами, столь неуместными в этой ситуации. – Ты не давал знать о себе. Мне тебя ужасно не хватало.

– Кресси, я должен рассказать тебе так много. Мне надо столько рассказать.

– Ты вернулся, и это самое главное.

Джованни поднял голову и заглянул ей в глаза.

– Однако осталось самое главное.

– Но ты ведь уже все сказал. Ты сказал об этом вон там, хотя я буду безумно рада услышать твои слова. – Кресси указала на триптих. Джованни взглянул на обрамленные картины так, будто раньше не видел их, затем снова улыбнулся томной сладострастной улыбкой, которая тронула ее сердце.

– Я и не думал, что все так ясно видно.

– Я рада, что дело обстоит именно так. Это все, что у меня осталось.

– Кресси, я люблю тебя. – Джованни снова обнял ее. Он коснулся ее лба. Ее щеки. Ее шеи. Она чуть не расплакалась от блаженства. – Я люблю тебя даже больше, чем способна выразить эта картина. Я тебя не заслуживаю, но…

– Джованни, перестань.

– Я хотел сказать не то. Если ты позволишь мне договорить, tesoro.

– Tesoro? Что это значит?

– Мое сокровище. Мое сокровище Кресси, я знаю, что не заслуживаю тебя, но все равно сделаю предложение. Я отправился в Италию… чтобы предстать перед своим прошлым. Я встречался с отцом. Нет, я потом расскажу тебе об этом. Я увидел его, примирился с ним и с собой. – Джованни взял ее руки и прижал их к своему сердцу. – Кресси, оно твое, если ты этого пожелаешь. Ti amo[35]35
  Я люблю тебя (ит.).


[Закрыть].

Кресси чувствовала, как под ее рукой бьется его сердце. Теперь она поняла, какая перемена произошла с ним. Его лик больше не омрачала длинная тень несчастья.

– Джованни, прошлое мне безразлично. Мы оба натворили бед, о чем жалеем. Мы напрасно потеряли много времени, пытаясь стать такими, какими нас хотели видеть другие. Мне не хотелось бы зачеркнуть все, я бы все равно не изменила тебя. Если честно, то мне все равно. Меня интересует только будущее. – Кресси взяла его руку и положила ее на свое сердце. Оно яростно билось и трепетало, будто пытаясь вырваться из груди. – Ti amo, tesoro. Джованни, я тебя так сильно люблю.

На этот раз его поцелуй был неистовым, его жадные губы впились в ее уста и наслаждались ими. Языки обоих соприкоснулись, разжигая яркое пламя страсти, которая так долго тлела и оставалась неутоленной. Он обхватил лицо Кресси, его пальцы занялись непокорными локонами, освободили их от ленты, после чего волосы хлынули ей на спину.

Джованни привлек Кресси к себе, зарылся лицом в ее волосы и глубоко вдыхал их запах.

– Лаванда. И Кресси. Как мне тебя не хватало. – Он снова целовал ее в губы, на этот раз нежно, затем с разгорающейся страстью. Его руки лихорадочно блуждали по ее спине, талии, ягодицах, груди. Он дрожал. – Не знаю, что делать, – сказал Джованни с кривой усмешкой. – Я чувствую себя так… Это глупо. Я чувствую себя так, будто это происходит впервые. Я не знаю, что делать.

Слыша эти слова, видя, что он смотрит на нее страстными, полными нежности глазами и в то же время почти застенчиво, Кресси казалось, будто она потеряет сознание от безграничной любви к нему. Ей хотелось истерично рассмеяться, расплакаться, громогласно заявить о своей любви из окна мансарды.

– Люби меня, Джованни, – сказала она. – Вот все, чего я хочу. Вот что ты должен сделать.

С уверенностью, которую отнюдь не чувствовала, Кресси заперла дверь мансарды, повела Джованни к египетскому креслу и усадила его в нем. Она взглянула на стену, где висели картины с ее изображением. Кресси. Дрожащими пальцами она начала расстегивать крючки на своем платье. Она раздевалась не самым изящным образом, но хорошо понимала, как это будет воспринято. Взор Джованни был прикован к ней, пока она высвобождалась из платья. Стоя в нижнем белье, мысленно повторила слова, сказанные им в галерее шепота.

– Корсет, – сказала Кресси, приблизившись к нему. Она почувствовала на затылке его горячее дыхание, пока он возился с тесемками. Когда Кресси обернулась, его зрачки совсем потемнели, щеки покрылись румянцем. Дыхание стало отрывистым. Она выскользнула из юбок. Наклонившись в сторону, положила одну ногу на скамеечку, подалась вперед и почувствовала, как панталоны облегают ягодицы. Видя это, Джованни резко вдохнул. Линия красоты. Она сняла туфлю и скатала чулок. Кресси прежде не видела, чтобы у него от страсти так горели глаза. Ее начало лихорадить, она вспотела от предвкушения. Что-то больно напряглось в нижней части тела. Она еще раз повторила прежние действия. Наклонилась. Сняла вторую туфлю. Скатала другой чулок.

Сейчас на ней остались лишь сорочка и панталоны. Кресси быстро избавилась от них, бросила взгляд на портрет, не для того, чтобы предаться воспоминаниям. Джованни поймал ее взгляд, на его устах затрепетала улыбка. Кресси опустилась на шезлонг, прикрыла лицо руками. Выгнула спину. Ее соски напряглись. Она повернула голову и без усилий улыбнулась. Улыбкой, свойственной только Кресси. Глядя на любимого мужчину. Обольстительно. Вызывающе. Уверенно.

Джованни уже встал и начал без разбора разбрасывать одежду по полу. Он так резко потянул за рубашку, что пуговицы разлетелись во все стороны. Кресси подала ему руку. Джованни остался без одежды, грудь вздымалась, глаза блуждали, мужское достоинство, отяжелев от прилива крови, устремилось вверх, он смотрел на Кресси так, будто она…

– Моя красавица, – произнес Джованни, опускаясь перед ней на колени. – Tesoro, sei bellissima[36]36
  Сокровище, ты самая красивая (ит.).


[Закрыть]. Я еще никогда не видел такой красоты. Кресси. Моя единственная Кресси.

Когда Джованни наклонился, чтобы поцеловать ее, она подумала, что еще никогда не встречала столь красивого мужчину. Кресси казалось, что еще не была такой счастливой, как сейчас, когда губы Джованни касались ее уст, когда она раскрыла их. Тело Кресси горело, напряглось, его покалывало, оно пульсировало. Ей казалось, что одни поцелуи Джованни доведут ее до блаженства. Он целовал Кресси, приближаясь губами к ее груди.

Губы Джованни обхватили сосок, стали медленно ласкать и потягивать его. Кресси вскрикнула и погрузилась в блаженство.

Целую вечность он целовал ее груди, ласкал, брал в руки, прижимался к ним. Она извивалась, пыталась сдержаться, когда его губы приближались к ее животу.

– Моя нежная, – пробормотал он, раздвигая ей ноги, привлекая ее к себе, беря руками за ягодицы, приподнимая. – Моя нежная, – повторил он хриплым от страсти голосом, целуя ее бедра, ласкал податливую плоть.

Кресси охватывала лихорадка. Она думала, что раньше испытала страсть вместе с ним, но сейчас все было по-другому. Прикосновения Джованни разжигали, хотелось громко выкрикнуть неудовлетворенность, погрузиться в адский огонь, который он разжигал своими поцелуями, однако ей все же не хотелось поддаться своим порывам столь рано. Когда его губы коснулись влажных складок ее прелести, она простонала. Хотя Джованни действовал осторожно, его прикосновение было легким, точно дуновение ветра, Кресси едва сдерживалась. Она изогнула спину, уперлась ногами в шезлонг, руками в его плечи.

– Джованни. – Его язык уже действовал настойчивее. – Да. Прошу тебя. О, Джованни.

Его язык стал еще смелее. Оргазм настиг ее, точно буря, накатывавшиеся огромные волны подмяли ее под себя, швыряли, выворачивали наизнанку.

Неожиданно Кресси услышала свой крик, такой странный, она находилась так далеко, оказалась на гребне оргазма, который, казалось, происходил сам по себе. Кресси вздрогнула, Джованни снова начал ласкать ее языком до тех пор, пока она не потеряла власть над собой. Она опустилась на пол и оказалась рядом с ним, обхватила его ногами, обняла руками, заставив лечь на себя. Она умоляла, тяжело дыша.

Джованни настойчиво целовал ее. Прижался к ней. Насторожился.

– Я боюсь, – произнес он сдавленным голосом. – Я никогда так страстно не желал этого. Лишь глядя на тебя, я так… Боюсь, что не смогу… Я не хочу, чтобы это закончилось.

– Джованни, это закончится только после нашей смерти, – с отчаянием в голосе ответила Кресси. – Люби меня.