Текст книги "Сиротка. В ладонях судьбы"

Глава 4
Волчица

Северная часть Перибонки, вторник, 15 сентября 1942 года

– Я не знаю, где сейчас моя тетка, – повторил Шоган в третий раз, не удостоив взглядом своего собеседника, Жослина Шардена.

Тот сдержал раздраженный вздох. Он покинул Валь-Жальбер в середине мая, и эти последние недели, проведенные в бесконечных странствиях, его окончательно измотали. Все складывалось не так, как ему хотелось. После тщетных поисков Талы и Кионы в окрестностях Перибонки Жослин снова начал кашлять. Когда у него поднялась температура, его встревожила мысль, что, возможно, это рецидив опасной болезни, которой он переболел десять лет назад. Он обратился к врачу в соседнем городке, и тот посоветовал ему вновь поехать в туберкулезный санаторий Лак-Эдуарда, раз уж ему хорошо знакомо это заведение.

Раздосадованный и крайне обеспокоенный, Жослин был вынужден вернуться в Валь-Жальбер и сообщить Лоре о своем состоянии здоровья, после чего попросил необходимую сумму денег на свое лечение. У него не было никакого личного дохода, а последние сбережения он истратил на поиски. Лора была несказанно рада его возвращению и с энтузиазмом организовала поездку в санаторий.

– Это всего лишь небольшой сигнал тревоги, Жосс, – повторяла она, окидывая его почти материнским взглядом. – В твоем возрасте не очень-то благоразумно бегать по лесам.

Все лето ему пришлось провести в Лак-Эдуарде в основном в тягостных размышлениях. Местные врачи его успокоили – это были всего лишь пневмония и сильная усталость. Его поместили отдельно от остальных пациентов в довольно уютной комнате. Коротая время, он много писал Эрмине, в компании других пациентов санатория внимательно следил за тем, что творится в мире. В июле Вермахт[20]20
  Вооруженные силы Германии с 1935 по 1945 год. (Примеч. авт.)


[Закрыть] взял Севастополь, а Париж стал свидетелем самой крупной полицейской операции, когда-либо проводимой во французской столице: облавы Зимнего велодрома. Более двенадцати тысяч евреев – мужчин, женщин и детей – были арестованы и депортированы. Эта новость потрясла Жослина.

В конце августа, почувствовав себя лучше, он покинул санаторий; в России в это время началась Сталинградская битва. «Мир сошел с ума, – думал он, сидя в поезде, везущем его в Роберваль. – На этот раз, невзирая на здоровье, я найду Талу и Киону».

Местный лесоруб дал ему необходимые сведения. Шоган, племянник индианки, разбил стойбище возле небольшого озера, чтобы наловить и накоптить рыбы к зиме. На своем грузовике лесоруб подвез Жослина как можно ближе к нужному месту. Полный надежды, тот долго шел по лесной тропинке. Но Шоган встретил его холодно и отказывался отвечать на терзавший его вопрос.

– Где Тала и Киона? – снова спросил Жослин у него.

Сидевших друг напротив друга мужчин разделял круг камней, в котором горел огонь. Было уже темно, и в отблесках пламени лицо индейца выглядело угрожающе. Позади них возвышалась убогая хижина, сооруженная из стволов деревьев и натянутых на каркас шкур и покрытая корой.

– Прошу вас, не упрямьтесь, – вздохнул Жослин. – Я прошел более трех километров, чтобы добраться сюда. Я устал. Без этого лесоруба, которого вы знаете, я бы еще долго бродил по местным тропам. Господи, ну почему вы не можете жить в резервациях, которые создало для вас правительство? У вас были бы комфортабельные дома.

Ему не нужно было этого говорить. Он тут же понял это по озлобившемуся лицу индейца.

– Я не нуждаюсь в вашем Боге и еще меньше в этих бараках, куда хочет нас загнать правительство! Моя жизнь здесь, в лесу. И потом, у меня было достаточно неприятностей из-за вашей семьи. Вам лучше убраться отсюда завтра же на рассвете.

– Спасибо, что позволили мне провести здесь хотя бы ночь, – ответил Жослин насмешливым тоном.

Не в силах пробиться сквозь упрямство Шогана, он потерял терпение.

– Черт возьми, я не виноват, что Трамбле хотели отомстить Тале! Ваш кузен Тошан сейчас, должно быть, уже прибыл в Европу. Я действую от его имени, а также от имени своей дочери Эрмины. Тала и Киона исчезли, я хочу их найти. Они мне очень дороги.

Шоган закурил цигарку, которую долго скручивал пальцами, загрубевшими от работ в лесу. Из-под полуприкрытых век он внимательно разглядывал лицо своего гостя.

– Почему они вам-то дороги? – наконец проворчал он.

– Мне небезразлично все, что касается моей семьи, – отрезал Жослин. – Эрмина, которую вы называете Канти[21]21
  Канти означает «та, которая поет». Так называла Эрмину Мадлен. (Примеч. авт.)


[Закрыть], обожает Киону и очень привязана к Тале, матери своего мужа. Нужны ли другие объяснения? Мы все о них беспокоимся.

Рассчитывая, что это поможет взаимопониманию, он достал из внутреннего кармана куртки небольшую бутылку.

– Будете виски? – предложил он.

– Вы рассчитываете задобрить меня этой гадостью? Я не хочу ослабеть от алкоголя, как многие из моих собратьев.

Быстрым движением мужчина схватил бутылку, открыл ее и вылил содержимое в костер. Белые языки пламени поднялись так высоко, что коснулись рук Жослина, который не смог сдержать негодования.

– Вы с ума сошли!

– Я всего лишь индеец, дикарь. И мне не нравятся ни ваши манеры, ни ваши лживые слова.

– Ладно, – надменно произнес Жослин. – Скажу тебе правду, Шоган. И не буду утруждать себя «выканьем». Киона – мой ребенок. Ты доволен? Несколько дней я делил ложе с Талой, когда меня съедала чахотка. Но Тала вылечила меня. И у нас родилась дочь, Киона! Слышишь? Киона – моя дочь!

Он почти прокричал эти слова, устремив сверкающий взгляд на индейца.

– Бледнолицый мерзавец, – выругался Шоган. – Я об этом догадывался. Киона похожа на Эрмину. Белые мужчины силой берут наших женщин, наплевав на последствия.

Жослин настороженно следил за малейшим движением индейца. Тот вполне был способен перерезать ему горло ножом и бросить труп в реку. Но тот лишь презрительно процедил:

– Убирайся! И больше никогда сюда не возвращайся. Я читаю страх в твоих глазах. Ты боишься, что я убью тебя. Но я не стану этого делать, потому что Тала, видимо, любит тебя всей душой, раз родила на свет твоего ребенка. Моя тетя – великая женщина. Она обладает бесценными знаниями и добрым сердцем. К тому же было бы неразумно убивать отца Кионы.

Едва нарушаемые потрескиванием огня, последние слова прозвучали странно в тишине ночи. Жослин вздрогнул. Он почувствовал себя потерянным в этом сумраке, окруженным бескрайним лесом.

– Ты признаешь, что Тала меня любит, – сделал он еще одну попытку. – Почему же тогда утверждаешь, что я взял ее силой? Скажи мне, где ее найти. В конце весны, когда я покинул свою супругу и свой дом, я собирался жить вместе с Талой. Но болезнь вновь сразила меня. Возможно, мне недолго осталось. Помоги мне!

– Хватит лгать! – внезапно рявкнул Шоган, поднимаясь. – Ты хочешь украсть у нее Киону, моя тетя сказала мне об этом. Чтобы отправить ее в ваши школы, где малышка забудет свой народ, где она будет сломлена и унижена. Ты ничем не лучше других бледнолицых! Убирайся отсюда!

Вдалеке протяжно завыл волк. Ему ответили другие. Шоган прислушался, показав пальцем в сторону склонов, ощетинившихся елями, и тихо произнес:

– Долгие годы все думали, что тебя разорвали волки. Не боишься, что это случится с тобой по-настоящему?

Чувствуя себя все более неуютно, Жослин снова бросил взгляд на хижину, стоящую в нескольких метрах.

– Это здесь вы все живете? Эрмина часто говорила мне, что ты приглашаешь к себе мать Талы, Одину, и ее дочь Аранк. Но здесь явно мало места…

– В этом месте я провожу лето один, – ответил Шоган, который, казалось, успокоился. – Рыбачу и охочусь в преддверии зимы. А теперь убирайся. Я тебе уже три раза это повторил.

Разозлившись в свою очередь, Жослин Шарден встряхнул головой.

– Я ищу свою дочь уже две недели. Сегодня я не сделаю больше ни шагу. Я буду спать вот под этим деревом, Шоган. Я вдвое старше тебя, и я устал. Когда Мадлен живет у нас в Валь-Жальбере, она всегда советует мне больше отдыхать и готовит для меня травяные настои. Почему ты относишься ко мне с ненавистью, когда твоя сестра так дружелюбна со мной?

– С ней ты тоже спишь? – вскричал индеец, вне себя от ярости. – Соканон заслуживает уважения! Она посвятила свою жизнь вашему Богу!

– За кого ты меня принимаешь? – возмутился Жослин. – Когда мы с Талой зачали Киону, моя супруга Лора собиралась выйти замуж за другого. Я считал себя свободным, понимаешь? И должен тебе сказать, что я не из тех, кто может совершить насилие над женщиной. Все, что происходило между твоей тетей и мной, нравилось нам обоим. Твои предрассудки ослепляют тебя. Уверяю, мне ты можешь доверять. И если ты что-то знаешь, прошу, скажи мне. Я хочу их защитить, убедиться, что у них все хорошо.

В лесу вновь раздался волчий вой. Шоган внезапно сменил гнев на милость. Задумчиво глядя на языки пламени, он тихо сказал:

– Следуй за мной… Если ты добрался сюда, значит, так было нужно.

Индеец направился к хижине. Заинтригованный, Жослин не стал спорить. Вскоре он заметил слабый свет, пробивающийся сквозь ветки.

– Входи, – вздохнул индеец. – Моя тетя там. Она умирает.

Одной рукой он отодвинул широкую ороговевшую шкуру, служащую дверью. Сильно похудевшая Тала с восковым лицом лежала на медвежьей шкуре. Если бы не хриплое дыхание, приподнимавшее ее грудь, женщину можно было бы принять за мертвую. Это неожиданное зрелище потрясло Жослина. Он не решался переступить через порог.

– Подойди! Я знала, что ты здесь, – слабым голосом произнесла прекрасная индианка. – Вы с моим племянником галдите, словно стая ворон. Подойди. Каждое слово причиняет мне боль.

Он подчинился, задаваясь вопросом, где же Киона. Из-за своего высокого роста мужчина чувствовал себя неповоротливым гигантом, поэтому поспешно сел. Вблизи Тала показалась ему еще более худой. Он испугался.

– Тебя нужно отвезти в больницу, – с горячностью сказал он. – Ты заболела, потому что скрывалась в лесах, голодала… Почему ты мне не сообщила? Я или Эрмина…

– Помолчи, Жослин, мое время сочтено. Я больше не увижу бледного рассветного неба, не порадуюсь пению птиц. Я так тебя звала! Спаси нашу дочку, спаси нашу малышку Киону. Они украли ее у меня. Я не приняла должных мер предосторожности. А ведь я знала, что в это время года они забирают наших детей! Как только они ее увезли, мое сердце не выдержало. У меня не осталось больше сил. Я не смогла выследить их лошадей.

Он подумал, что она бредит, и спросил сочувственно:

– О ком ты говоришь? Я ничего не понимаю, моя бедная Тала! Кто забрал Киону?

– Конная полиция и сотрудник Бюро по делам индейцев. Соканон когда-то тоже отобрали у ее матери. Это закон, их закон. Наши восьмилетние малышки должны отправиться в пансион. Но этого нельзя допустить… Киона умрет там! Жослин, умоляю тебя, ты ее отец, ты белый человек, спаси ее! То, что творится в этих школах, хуже, чем смерть.

Ценой нечеловеческого усилия Тала взяла своего бывшего любовника за руку. Ее горячие изможденные пальцы вцепились в него.

– Если ты здесь, значит, ты любишь дочь, которую я тебе подарила. Найди ее и защити, Жослин. Вспомни о круге из белых камней, который я выложила вокруг своей хижины тогда, в июне 1933 года. Я любила тебя всем своим существом. Любила до такой степени, что побудила тебя вернуться к твоей жене, хотя мечтала только о том, чтобы ты остался. Но я ни о чем не жалею. Ты сделал меня такой счастливой! Теперь тебе нужно спешить. Не дай умереть нашей маленькой Кионе, моей Золотистой Долине![22]22
  Киона означает «золотистая долина». (Примеч. авт.)


[Закрыть] Когда она родилась зимним вечером, в небе вспыхнул солнечный луч. Этот свет, отличающий ее от других детей, не должен погаснуть.

Встревоженный до крайности, потрясенный спутанной речью Талы, Жослин выругался в бороду, как делал всегда в драматических ситуациях.

– Но где она? Скажи мне, где она находится, и я сделаю все, чтобы привезти ее к тебе. Ты должна поправиться! Шоган поможет мне перевезти тебя в Перибонку. Оттуда мы доплывем на корабле до больницы Роберваля. И ты зря так терзаешься: с Кионой не случится ничего страшного в правительственном пансионе.

– Я знаю, какая ей грозит опасность! Мне известны вещи, о которых вы, белые, даже не подозреваете, – возразила индианка, пытаясь приподняться.

Сильный приступ кашля отбросил ее назад. На губах появилась розоватая пена.

– У тебя туберкулез? – спросил Жослин.

Раздался голос Шогана. Он все это время оставался поблизости. С трудом сдерживая гнев, он объяснил:

– Нет, одна из лошадей ударила ее копытом в грудь. Она пыталась помешать им увезти Киону. Я не смог ей помочь – в тот момент я был на рыбалке.

В голосе индейца слышалась глубокая скорбь. Шоган больше не был ни озлобленным, ни враждебным. Жослин был потрясен до глубины души. Внезапно он осознал плачевное положение индейского населения. Его былые предрассудки окончательно рухнули. Их основа уже давно была подорвана Эрминой и ее любовью к индейской семье мужа.

«Поначалу я осуждал брак моей дочери с Тошаном, потому что он был метисом, – поймал он себя на мысли. – В сущности, я был расистом. Но у индейцев есть все основания нас презирать. Они населяли Канаду за несколько веков до нас, колонистов, которые явились сюда с желанием захватить их земли, словно они были не в счет, а мы имели право их грабить. И что я узнаю́ сейчас? Детей силой увозят в пансионы, вопреки воле их родителей! Господи, в каком мире мы живем?!»

Тала продолжала держать его правую руку. Растроганный, Жослин склонился над умирающей.

– Я обещаю тебе позаботиться о Кионе, – тихо произнес он. – Я хочу верить, что ты выздоровеешь и будешь еще долго рядом с ней. Ты ранена, просто ранена, врачи смогут тебя вылечить.

Он сам не верил в то, что говорил. По взгляду Талы, лишенному иллюзий, он понял, что она тоже в это не верит. Она слабо улыбнулась и спросила:

– Я слышала твои слова. Ты правда хотел жить со мной и нашей дочерью?

– Да, я этого хотел! Не стану тебе лгать: это не было окончательным решением, но, уезжая из Валь-Жальбера той весной, я крикнул Лоре, что еду к тебе. Она никак не может смириться с тем, что я люблю Киону, и я предположил, что она помогла тебе ее спрятать. Это было глупо: тебе плевать на деньги, я это знаю. Вспомни, Тала, те несколько дней, которые мы провели вместе – ты и я. Мне было так хорошо с тобой! Я ничего не забыл. Ты отправляла меня на охоту, но чаще всего я возвращался с пустыми руками. Ты немного подтрунивала надо мной, я тоже смеялся. Ночью мы любовались звездами, и ты держала меня за руку, как сейчас.

Голос Жослина дрожал. Конечно, последние девять лет он редко виделся с Талой и, несмотря на рождение Кионы, совсем о ней не заботился. Тем не менее эта женщина и их общий ребенок много для него значили.

– Я помню каждую минуту, каждую секунду, – вздохнула индианка. – Это были самые лучшие дни и ночи в моей жизни.

– Да, благодаря тебе, Тала. Я очень грустил, когда ты меня прогнала. Я хотел жить внутри твоего круга из белых камней. Знаешь почему? Мне нравилось засыпать и просыпаться рядом с тобой. Если бы я остался, то в итоге узнал бы, что ты носишь моего ребенка. Я бы никогда тебя не оставил, клянусь тебе, хоть и слишком поздно. Что касается Лоры, то, сочтя меня мертвым, она бы вышла замуж за своего пианиста, Ханса Цале.

– Благодарю тебя, Жослин! Твои слова – как бальзам на раны моих сердца и души. Я с сожалением отправляюсь в мир иной. Я больше никогда не увижу своего сына Тошана, Эрмину, Мукки, Нутту и Нади. Если бы не война, мы бы не были разлучены.

– В этот момент Тошан, должно быть, уже в Европе. Дела там совсем плохи, как и во всем мире. Гитлер атакует по всем фронтам: в России, в Африке – повсюду. Японцы тоже не сидят смирно. Прости меня, Тала, я ничем не лучше нацистов, которые подвергают гонениям евреев, хотя наконец стал понимать страдания твоего народа.

– Ты вовсе не плохой, – заверила она. – Я бы никогда не полюбила мужчину с нечистым сердцем, но я любила тебя и ненавидела с одинаковой силой. Жослин, ты можешь спасти Киону, потому что ты богатый и белый. Если ты потребуешь вернуть ее через суд, осмелившись сказать, что она твоя дочь, ее освободят. Киона, моя малышка Киона, свет моей жизни! Ее янтарные глазки, медовая кожа, волосы цвета солнца… Как мне всего этого не хватает! Жослин? Ты здесь? Я тебя больше не вижу, а ведь ты держишь меня за руку. Умоляю тебя, зажги керосиновую лампу, я хочу тебя видеть! И сожми крепче мою руку, ради Бога! Эта темнота меня пугает, она хочет меня забрать!

Огонь в хижине продолжал гореть. Жослин понял, что Тала постепенно погружается в небытие. Его горло сжалось от сдавленного рыдания.

– Тала! Не бойся, я здесь.

Он лег рядом с ней и обнял ее. Красавица индианка, казалось, обрела в нем убежище, продолжая страдать, но получив огромное утешение.

– Волки воют на холме, – с трудом произнесла она. – Волчица – это по мою душу[23]23
  Тала означает «волчица». (Примеч. авт.)


[Закрыть]. Они чувствуют, что здесь бродит смерть. Мне плохо, так плохо здесь, в сердце. Обними меня крепче, прошу тебя.

В эту секунду в жалкую хижину вошел Шоган. Он все слышал и наконец признал благие намерения Жослина. Свою тетку он жалел. Она любила этого мужчину долгие годы, ничего не требуя от него. Пряча свое волнение под маской безразличия, индеец опустился на колени с торжественно-серьезным выражением лица. Гортанным голосом он затянул старинную грустную песню народа инну.

– Тала, – тихо сказал Жослин, – Тала, позови нашу малышку Киону, чтобы попрощаться с ней, чтобы увидеть ее в последний раз. Она может использовать свой дар перемещения.

– Нет, нет, – отказалась Тала. – Моя девочка потеряла свои способности, и это к лучшему. Поезжай, прошу тебя, отправляйся на ее поиски.

Эта была последняя мольба прекрасной индианки. Жослин ощутил, как расслабились ее мышцы, как она слабо вздрогнула и застонала. Она тяжело задышала, снова закашлялась, затем началась агония. Ее хрупкое тело отказывалось уступать сотрясающему его предсмертному хрипу.

– Тала, Тала… – повторял Жослин, поглаживая лоб бывшей возлюбленной.

Внезапно он поцеловал ее в губы, преисполнившись сострадания к этой неукротимой женщине, близкий конец которой его пугал.

– Иди с миром, Тала, – пробормотал он, немного отстранившись, чтобы посмотреть на нее. – Я буду хорошим отцом для Кионы. Знай: я любил тебя недостаточно долго, но, когда мы с тобой жили внутри круга из белых камней, под луной, я не обманывал тебя, прекрасная дикая волчица.

Слышала ли она его? Ее лицо вдруг преобразила блаженная улыбка. Она так и умерла, словно заснула с надеждой на прекрасное завтра.

– Все кончено: ее душа улетела, – резко сказал Шоган. – Ее убили законы белых. Если бы Киону не увезли, Тала не получила бы эту травму. Я ухожу. Мне невыносимо тебя видеть, Жослин Шарден, поскольку все это в конечном счете случилось по твоей вине.

Гордый индеец поднялся. Он взял рюкзак из оленьей шкуры и достал ружье, спрятанное под тростниковой циновкой.

– Подожди! – воскликнул Жослин, не решавшийся двигаться, поскольку по-прежнему прижимал к себе Талу. – Мы должны похоронить ее достойно. Ты ведь знаешь молитвы вашего народа?

– Вот уже долгие годы их пытаются заглушить, – презрительно ответил Шоган. – Наши дети скоро забудут наши обычаи, наши легенды, радость свободной жизни в лесах… Я не стану тебе помогать. Она мечтала стать твоей женой, вот и хорони ее сам.

С этими словами он вышел из хижины и растворился в ночи.

– Вернись! – закричал Жослин. – Мне даже нечем вырыть могилу! Шоган! Вернись!

Вскоре ему стало стыдно за свои крики, и он замолчал, считая недостойным повышать голос в присутствии покойной. С огромной осторожностью он положил неподвижное тело Талы на ее убогое ложе.

– Бедная женщина!

Но, вглядевшись в ее лицо, он упрекнул себя за этот порыв жалости. Покойная приобрела какую-то странную, возвышенную красоту, а нежная улыбка, застывшая на устах, сделала ее моложе; черты ее лица выражали невероятное, чарующее достоинство и безмятежность.

– Неужели мой поцелуй сделал тебя такой счастливой? – спросил он ее, не в силах сдержать слезы. – Тала, мне так жаль, что ты ушла…

Жослин встал, чувствуя какое-то странное оцепенение, горло его сжалось. Волки замолчали. Опустив руки, не в силах оставить индианку, он принялся с ней разговаривать.

– Ты могла бы жить еще долгие годы, – вполголоса произнес он. – Конечно, в святых книгах написано, что мы не знаем ни дня, ни часа своей смерти, но все же ты имела право видеть, как растут Киона и твои внуки. Им будет тебя не хватать. Они так тебя любили! Мне придется сообщить им эту грустную весть.

С сердцем, наполненным огромной печалью и горечью, Жослин вышел наружу. Поднявшаяся луна окутала дикий пейзаж своим призрачным светом. Трава покрылась серебристым сиянием, но под деревьями притаилась тень. Ему почудились глаза хищника, чьи-то осторожные движения.

– Волки? – тихо спросил он вслух. – Черт! Огонь гаснет!

Будучи на грани паники, он схватил охапку хвороста, видимо сложенного здесь Шоганом, и бросил ее в угли. Затем, присев на корточки, он дунул изо всех сил, чтобы разжечь огонь. За его спиной послышался шорох, словно там рыскало какое-то крупное животное.

– Кто здесь? – закричал он. – А ну, покажись!

В эту самую секунду огонь вспыхнул с новой силой. Темнота отступила на несколько метров. Жослин выхватил из костра еловую ветку, горящую с одного конца, и принялся ею размахивать. Он был готов ко всему, вообразив жаждущих отомстить индейцев или даже стаю волков, явившихся почтить память Талы.

– Идите сюда! – снова исступленно крикнул он. – Сборище трусов!

Его разум под воздействием страха и волнения рисовал самые мрачные картины. Ему казалось, что Шоган, полный ненависти, вернулся в сопровождении других индейцев, чтобы расправиться с ним.

– Выходите, я вас не боюсь! – кричал он, потрясая кулаком.

Но существо, которое наконец перед ним появилось, было всего лишь крупным дикобразом – безобидным и пугливым животным. Шарден встречал их более сотни за свою жизнь. Тем не менее он испуганно отпрянул назад.

«Народ Дикобразов[24]24
  Индейский народ Дикобразов населял район озера Сен-Жан и устье реки Метабешуан. Предки Талы принадлежали к этому народу. (Примеч. авт.)


[Закрыть], – сказал он себе. – Этот зверь тут не случайно. Это знак! Душа Талы уже дает о себе знать».

Жослин пошатнулся, словно пьяный. Его лоб покрылся холодной испариной.

– Что со мной? – спросил он, уставившись на животное, которое держалось на безопасном расстоянии. – А тебе что от меня нужно, грязная тварь?

Он бросил свой импровизированный факел в сторону животного, длинные черные иглы которого тут же встали дыбом.

– Боже мой! – простонал Жослин. – О! Господи! Прости меня!

Странное зрелище представлял собой этот высокий мужчина, который рыдал, закрыв руками лицо и раскачиваясь из стороны в сторону. Единственным свидетелем происходящего был дикобраз.

– Тала! – снова закричал он. – Тала! Что я делаю здесь совсем один? И моя дочь, моя малышка Киона, где она?

Он издал страшный стон и упал на землю. Она показалась ему теплой и удобной. Лежа на животе, раскинув руки в стороны, Жослин потерся щекой о траву. Вскоре он начал бредить. Перед закрытыми глазами мелькали картинки. Они то приближались, то отступали, словно волны возле берега.

Вначале он увидел прекрасную индианку обнаженной и очень молодой, какой ее никогда не знал. Она танцевала и громко смеялась, показывая свои маленькие перламутровые зубы. Ее грудь вздрагивала в ритме тамтамов, рождающих настойчивую, словно желание, музыку. Тала была сияющей, стройной и гибкой, как лиана. Ее волосы спускались до самого пояса, образуя водопад черных шелковистых волос. После этого он заново пережил один из самых трагических моментов своей жизни, случившийся около двадцати шести лет назад. Он убегал, оставляя Лору голодной, изможденной, обезумевшей. Она с ужасом смотрела на него, спрятавшись под скамьей в убогой постройке из досок. «Это было на отрогах гор Отиш в январе 1916 года. Я не хотел видеть, как она умирает от холода и голода. Я попытался ее убить, чтобы избавить от страданий, но не смог… Прости меня, Господи, прости! Но что со мной? Что со мной творится?»

Он впился ногтями в землю. Его сердце бешено колотилось в груди, он больше не чувствовал некоторых частей своего тела. И тогда в его голове раздался хрустальный голос Эрмины. Его дочь пела оперную арию, которую он никогда не слышал. Но чем выше ноту она брала, тем сильнее искажалось ее лицо. В итоге пение переросло в пронзительный крик, к которому добавился детский плач, очень тонкий, монотонный, но оглушающий. И среди этого хаоса возник образ Кионы, таинственной малышки с золотистым взглядом и волосами цвета заходящего солнца. Но что такое? Она рыдала в какой-то темной камере…

– Нет! – вскричал Жослин, пытаясь встать. – Нет! Киона!

Ему удалось только поднять голову, и он увидел дикобраза прямо рядом с собой.

– Убирайся прочь, чертова тварь! – задохнулся он. – Убирайся!

Язык его еле ворочался. Почти сразу же Жослин провалился в тяжелый сон.

При первых проблесках зари он еще спал. Над лесом, словно зацепившись за еловые ветви, повисла белесая дымка. Из оцепенения его вывел легкий топот. Олень со своими самками пересекал поляну.

– Где я? – спросил себя мужчина, открывая глаза.

Костер давно погас, дикобраз исчез. Внезапно он вспомнил все: смерть Талы, уход Шогана и все, что за этим последовало. Он удивился:

– Я опьянел, не выпив ни капли алкоголя. Что со мной было?

Продрогший, Жослин с трудом поднялся, сделал несколько шагов. Ночь была свежей. Бледный утренний свет вернул пейзажу привычный вид. Мужчина в замешательстве почесал бороду.

– Мне не раз доводилось проводить ночь в лесу или на темных окраинах городка, – проворчал он. – И по натуре я не из пугливых. Должно быть, на меня так подействовало зрелище умирающей на моих руках Талы.

Он нехотя подошел к хижине, не горя желанием вновь увидеть мертвое тело. В голове пронеслась ужасная мысль, и он замедлил шаг: «Вдруг ночью в хижину пробрались волки и растерзали ее? Этот мерзкий дикобраз мог выесть ей глаза или нос. Я должен был оберегать ее! Я не исполнил своего долга христианина…»

Несмотря на опасения, мужчина приподнял шкуру над входом и испытал облегчение: Тала лежала нетронутой. Она выглядела так безмятежно, что он на мгновение поверил в чудо. Сейчас она проснется и заговорит с ним своим низким, немного строгим голосом.

– Я должен ее похоронить, – произнес он, оглядываясь в поисках какой-нибудь лопаты или кирки.

Но никакого инструмента не нашлось, и это его совсем не удивило. Жослин вышел из хижины и осмотрел местность вокруг, но все было тщетно.

– Раз так, буду рыть землю руками, – проворчал он. – У меня нет выбора.

Он снял свою холщовую куртку и засучил рукава. Ему еще нужно было определиться с местом захоронения. Походив по поляне, он выбрал участок земли, показавшийся ему более рыхлым, возле березовой рощи.

– За работу! – воскликнул он.

Его взгляд упал на широкий плоский камень. Можно воспользоваться им. С напряженным лицом, чувствуя себя на взводе, он принялся рыть могилу. Этот изнурительный труд отвлекал его от горестных раздумий, и постепенно Жослин расслабился, но чем жарче припекало солнце, тем больше он потел. К полудню он снял с себя рубашку.

– Мне следует поторопиться, – громко сказал он. – Я обещал Тале разыскать Киону, мою красивую малышку, нашего ребенка…

Представив хрупкий силуэт девочки, он чуть не зарыдал от тревоги. Вчера все произошло так быстро, что он еще не до конца осознал смысл последних слов индианки. «Я пришел сюда. Шоган долгое время игнорировал меня, отказываясь разговаривать. Затем он принялся обвинять меня и только после этого отвел к своей тетке, и она умерла у меня на руках. Но мне это не приснилось: она сказала, что конная полиция забрала Киону. Но зачем?»

Жослин не обращал внимания на свои израненные, черные от земли пальцы. Сломав ноготь, он даже не заметил этого. Земля была тверже, чем он ожидал, но он продолжал рыть, задыхаясь, торопясь, словно одержимый.

– Я ни о чем не жалею, Тала! – внезапно воскликнул он. – Разве можно о чем-то жалеть, имея такую дочь, как Киона? Судьба подтолкнула нас друг к другу, чтобы этот ребенок появился на свет. Ты согласна, Тала? Разумеется, согласна! И я хочу, чтобы ты знала, даже если я повторяюсь, что я бы с удовольствием остался с тобой восемь лет назад. Да! У нас было столько хорошего! Ты учила меня смотреть на звезды по вечерам и бросала в костер душистые травы. Твоя кожа была нежной, золотистой… Но с другой стороны, я ведь был женат. Да, женат на Лоре.

По его лбу струился пот. Жослин решил отдышаться. Это позволило ему услышать шум мотора. Он с недоумением оглянулся. По лесной тропе, подпрыгивая на кочках, ехал мотоцикл, за рулем которого сидел крупный мужчина в соломенной шляпе. Незнакомец остановился неподалеку.

– Эй! Вы что, клад ищете, дружище? – поинтересовался он.

– Я рою могилу, – торжественно ответил Жослин.

Ему совсем не хотелось отвлекаться, но в глубине души он надеялся на помощь. Мужчина слез с мотоцикла, вытер лоб носовым платком и подошел, чтобы поздороваться.

– Позвольте представиться: Морис Летурно. Я поставил палатку на берегу небольшого озера, к югу отсюда. Вы кого хороните? Собаку? Яма не очень глубокая.

Этот тип, поглядывавший в сторону хижины, не внушал доверия Жослину. В оценке людей интуиция его никогда не подводила.

– Я хороню индианку, которая недавно умерла, точнее, вчера вечером. Может, у вас есть в палатке лопата?

Морис Летурно мгновенно изменился в лице. Он презрительно скривился, прежде чем ответить:

– Лучше подожгите ее хижину вместе с ней! Все равно у этих дикарей нет религии. Еще один индеец бродит где-то поблизости, но мое ружье заряжено, можете мне поверить.

– Несчастный кретин! – закричал Жослин. – Эта индианка была моей женой! Не болтай глупости, иначе я набью тебе морду! Убирайся отсюда!

Он выпрямился во весь рост, выставив кулаки. На него было страшно смотреть: мертвенно-бледный, мокрый, всклокоченный, с руками, по локоть испачканными в земле.

Мужчина предусмотрительно отошел на несколько метров, прежде чем плюнуть в его сторону. Он сел на свой мотоцикл и развернулся на сто восемьдесят градусов.

«Что я опять натворил? – встревожился Жослин. – Этот болван вполне способен доехать до первого полицейского участка и обвинить меня в убийстве индианки… Нет, ерунда. От него за версту несет трусостью».

Но инцидент заставил его задуматься. Он ни за что не успеет похоронить Талу до наступления ночи. Дрожа от бессильного гнева, Жослин снова вошел в печальную хижину. Над лицом усопшей роились мухи. Жара вот-вот начнет портить тело.

«Этот тип прав в одном: гораздо проще предать ее сожжению», – сказал он себе.

Его внимание привлекла миска, вырезанная из светлого дерева, стоявшая возле ложа Талы. Ее стенки покрывала черная мазь. Он взял миску, чтобы рассмотреть содержимое. Запах показался ему знакомым.