Текст книги "Жизнь с нуля"

* * *

Я все еще лежал на диван-кровати, боясь, что если встану, то могу умереть в каком-нибудь совершенно неподходящем месте моей квартиры. Пакита, красовавшаяся на табурете, точно большой кактус на подставке, не спеша допивала кофе и рассказывала мне последние мировые новости, какими они виделись ей из-за прилавка ее фургончика.

Она любит обсуждать события в мире. Причем определяет их важность по собственным критериям: сплетни, услышанные в парикмахерской, для нее важнее политических потрясений.

Она думает, что «арабская весна» – это туристический сезон, вроде «бабьего лета». Размышляя, куда бы им с Насардином поехать, когда они отойдут от дел (то есть станут совсем бедными и не смогут позволить себе полноценный отпуск), она иногда говорит: «Я бы с удовольствием прокатилась в Европу». И я всерьез подозреваю, что Европа, по ее мнению, – это такая страна. Но заведите с ней разговор о знаменитостях, спросите, кто на ком женился, кто и почему развелся, кто и что себе подтянул и какой хирург провел эту операцию, сколько килограммов пришлось потерять такой-то актрисе, – и она обнаружит глубочайшие познания.

Когда я уйду в лучший мир, мне будет не хватать этих бесед – если допустить, что, при невозможности взять с собой что-то посущественнее, там мы хотя бы сохраняем способность испытывать сожаления.

Кстати об уходе: меня все больше угнетала мысль, что через полчаса Пакита будет присутствовать при моей кончине. Если честно, я предпочел бы умереть в более спокойной обстановке.

Время шло, часы показывали 10:32, а Пакита все сидела и болтала. И вдруг она спросила:

– Знаешь, какой сегодня день?

Я мог бы ответить: «Конечно, знаю: сегодня мой день рождения», потому что на календаре, увы, было 15 февраля. Но я никогда никому не говорил, в какой день родился, чтобы мне не напоминали об этом. И я ответил вопросом на вопрос:

– День рождения Галилея?

– А кто это? Рок-певец?

Я решил не объяснять, кто такой Галилей, поскольку времени на лекции по математике, физике и астрономии уже не оставалось.

И предложил другие варианты:

– День коронации Людвига Третьего Баварского? День поражения Мохаммеда Али в поединке с Леоном Спинксом? Годовщина смерти Нэта Кинга Коула?

– Да нет же, что ты за глупости несешь? Тут дело серьезное!

– День похорон Георга Шестого?

– Да ну тебя!

– Больше ничего в голову не приходит.

– Сегодня день рождения Марисы Беренсон!

– Она не отмечает свой день рождения, я тебе уже говорил об этом.

– Верно, – вздохнула Пакита. Она способна восхищаться другой женщиной, только если эта женщина значительно старше ее либо живет на другом конце света.

Она слезла с табурета, чтобы поставить на стол пустую чашку, и продолжила свою болтовню обо всем и ни о чем (главным образом ни о чем). А я не решался прервать этот поток слов. Я знал: перебьешь Пакиту один раз – считай, целый день пропал. Когда ее перебивают, она теряет нить, а когда теряет нить, то начинает все сначала. Но у меня уже не было в запасе целого дня.

Зная Пакиту, я понимал, что было бы совершенно бесполезно говорить ей:

– Извини, мне надо умереть в одиннадцать ноль-ноль, ты не могла бы оставить меня одного?

В худшем случае она сказала бы:

– О’кей, не вопрос, зайду попозже. Во сколько тебе удобно?

А в лучшем:

– Что ты несешь?

Как объяснить ей, что сегодня утром, разлегшись на кровати в новеньком темном костюме, я готовился умереть, потому что на календаре пятнадцатое февраля, на часах уже почти одиннадцать, а пятнадцатое февраля, одиннадцать ноль-ноль – это день и час моего рождения?

И не просто день рождения, а роковая дата.

– Да? А я и не знала! С днем рождения, зайчик!

Спасибо.

– Давай отпразднуем это вместе с Насаром.

Это было бы затруднительно, поскольку минут через двадцать мне умирать. Извини.

– Так значит, ты в воскресенье не придешь к нам есть блинчики?

Нет, конечно.

– Надо же, какая хрень.

Да, конечно.

Что поделаешь, я не чувствовал себя в силах начать подобный разговор.

Не думайте, будто печальные факты прошлого стали для меня открытием, от которого я впал в депрессию. Напротив, у меня была уйма времени, чтобы осознать и переварить их. Эту семейную сагу мне рассказывали с раннего детства и достаточно часто. Более того: я начал усваивать ее еще в материнском чреве, затем мне добавляли ее по капле в содержимое соски, а позже подмешивали в мясное пюре из баночки; и наконец, я регулярно, почти до двенадцатилетнего возраста, слышал ее от отца, который повторял свой рассказ кстати и некстати.

Да, это так: все мужчины в моей семье (с отцовской стороны, разумеется) родились в 11:00 утра (правда, отец родился в 11:06, но в семье подозревали, что тут какая-то ошибка. Возможно, часы спешили на шесть минут. А может быть, мой дед, надеясь обмануть судьбу, неверно указал в метрике время рождения сына. Надо сказать, что дедушка в день рождения папы был мертвецки пьян, как, впрочем, и накануне, и за два дня до того, и во все предыдущие дни. А также во всю свою последующую, слишком короткую жизнь. Вот почему он не сразу сообразил, что время рождения ребенка надо записать, хотя по логике вещей он должен был об этом догадываться… Но это всего лишь гипотеза, я ничего не могу сказать наверняка).

Мужчины в моей семье рождались в разные дни, но всегда в одно и то же время – 11:00 утра. И, что забавно, все без исключения умерли опять-таки в одиннадцать утра, в день своего тридцатишестилетия, не успев задуть свечки и попробовать торт: одиннадцать утра – неудачное время. Во всяком случае, для десерта.

И в довершение несчастья все они умерли глупейшим образом.

Мой прапрадед, Морван, утонул в собственном биде.

Моего прадеда, Морена, разорвало на мелкие кусочки.

Моего деда, Мориса, лягнул осел. (Я его как сейчас вижу. Не деда – мне не довелось с ним познакомиться, – а осла. Здоровенного мохнатого осла пуатевинской породы, у которого член при эрекции становился размером с небольшой обелиск и который пережил деда на двадцать лет. Нельзя позволять десятилетним мальчикам смотреть на эрекцию у осла. Узнав, что на свете существует нечто подобное, рискуешь на всю жизнь лишиться самоуважения.)

Мой отец, Мори, был убит воздушным шариком, лопнувшим у него в руках.

А сейчас я, последний в роду, дожидаюсь 11 часов утра сегодняшнего дня – момента, когда, согласно семейной традиции, настанет моя очередь отойти в мир иной.

* * *

Когда умер мой отец, мне только что исполнилось двенадцать лет. И я остался совсем один. Мать сбежала давно, вскоре после моего рождения – наверно, ее пугала перспектива тридцать шесть лет смотреть, как подрастает ее обреченный сын, а всю оставшуюся жизнь оплакивать его – будучи вдобавок еще и вдовой. По большому счету я не вправе был обижаться на нее за это.

Надо сказать, мои родители жили не как голубки в гнездышке, а скорее как пауки в банке. По крайней мере, мне так кажется, ибо, сколько я себя помню, отец называл мать не иначе, как «эта», или же (в дополнение к разнообразным характеристикам) «… поганая», всякий раз, когда заговаривал о ней, а это случалось нечасто, главным образом после обеда или ужина, за которым было выпито много вина.

Вообще лексикон у моего отца был богатый и выразительный, и в любых обстоятельствах у него находилось для человека доброе слово. Меня он обычно называл «чертов обалдуй», или «чертов тупица», или «балбес», а себя – «придурок» и «кретин несчастный». По детской наивности я думал, что это общепринятая фигура речи, пока однажды сам не назвал его «придурком» и, без промедления ощутив последствия, не усвоил, что, легко и вдохновенно глумясь над собой, глумление других он пресекал мгновенно.

С годами я понял, что мой отец был подвержен депрессии и жил с мыслью о предстоящей безвременной кончине. В общем, смерть отравила ему жизнь.

* * *

Можно сказать с уверенностью, что в жизни моего отца не было дня, когда бы он не считал, сколько ему осталось, словно приговоренный к смерти в тюремной камере.

Каждый вечер он зачеркивал красным сегодняшнее число на дешевом календаре, который висел у нас на внутренней стороне кухонного шкафа. Это был такой ритуал. Он не пропускал ни одного дня, что бы ни происходило вокруг.

Он не расставался с календарем даже летом, когда мы уезжали на каникулы: наклеивал его на дверцу багажника, чтобы иметь возможность зачеркивать числа стоя. Как подобает мужчине.

И каждый раз, когда мы открывали багажник, Время, не склонное прерывать свой бег, обретало для нас зримый облик, изящно дополненный горным пейзажем или котятами в корзинке.

Отец зачеркивал очередное число без комментариев, молча, сжав губы, глядя в пространство, но словно бы с настороженностью, которая год от года становилась все более явственной.

Накануне своего тридцатишестилетия – я прекрасно это помню – отец, постукивая кончиком ручки по завтрашнему числу, аккуратно обведенному черным, сказал мне:

– Знаешь, Морти, завтрашний день не обещает мне ничего хорошего…

– Почему? – спросил я и, с целью затемнить тот факт, что следующий день, 25 мая, почти наверняка станет для моего отца последним, высказал нелепое предположение: – Ты не любишь свой день рождения?

– М-ммм…

– А я свой обожаю! Я всегда получаю в подарок чего-то неожиданного.

– Не «чего-то неожиданного», а «что-то неожиданное». Черт возьми, Морти, тебе не кажется, что к двенадцати годам ты уже мог бы научиться говорить правильно?

– Вот и у тебя завтра будет какой-нибудь сюрприз! – быстро сказал я, чтобы сменить тему.

Говоря это, я имел в виду портсигар, который смастерил для него своими руками из старой коробки из-под заплаток для велосипедных шин фирмы VELOX – я нашел ее в чулане, перекрасил в кроваво-красный цвет и вывел золотой краской его инициалы: М.Н. То есть Мори Негруполис (мы всегда произносили «Негруполис» вместо «Некрополис». И не следует осуждать нас за это, хотя, как я выяснил впоследствии, одно время фамилия моих предков звучала именно так: «Некрополис». Согласитесь, у семьи, в которой все представители мужского пола отбрасывали коньки на середине дистанции, фамилия Некрополис выглядела бы назойливой тавтологией).

Я повторил наигранно веселым тоном:

– И еще какой замечательный сюрприз! Вот увидишь!

– Этого я и боюсь, – вздохнул отец.

В дальнейшем он смог констатировать, что был совершенно прав.

Я, впрочем, тоже смог в этом убедиться, ибо в 11:01 следующего дня мой покойный родитель уже утратил возможность порадоваться тому, что интуиция не подвела его. Он едва успел полюбоваться чудесным красным портсигаром – и тут же рухнул во весь рост на кафельный пол кухни.

Когда доктору вдвоем с соседом после долгих усилий наконец удалось перевернуть его лицом вверх (а весил он немало), оказалось, портсигар так сильно вдавился ему в лоб, что среди чешуек не успевшей просохнуть кроваво-красной краски можно было четко различить две последние буквы слова VELOX в зеркальном отражении – XO. И вид этих букв, отпечатавшихся на отцовском лбу как на бутылке коньяка шестилетней выдержки, ужаснул меня больше, чем все остальное.

И теперь коробки с заплатками для велосипедных шин и бутылки с выдержанными винами внушают мне панический страх – к счастью, подобные фобии не так осложняют жизнь, как страх, вызываемый голубями или любителями бегать трусцой.

* * *

Итак, мой отец Мори, сын Мориса, внук Морена и правнук Морвана, покинул этот мир… В их роду все мальчики (по одному в каждом поколении) не только обречены на раннюю смерть, словно зараженные чумой крестьяне в Средние века, но еще и получают имена, начинающиеся на «Мор», в то время как имена их сестер (если таковые появляются на свет) всегда начинаются на «Жи».

Когда-то давно, в незапамятные времена, один из моих предков, по-видимому большой остряк, придумал забаву: подбирать своим детям имена по определенному принципу.

Мор, Жи… Мор. Жизнь. Ха-ха-ха!

Ну очень смешно. Обхохочешься.

Возможно, своей шуткой он, сам того не желая, предопределил нашу судьбу: какой-то злой дух услышал его и решил уменьшить продолжительность жизни у всех мужчин нашего рода, одновременно увеличив ее у женщин: все наши родственницы доживают минимум до девяноста восьми лет. А Жизель, сестра моей прабабушки, скончалась в сто четыре.

Так или иначе, но с тех пор это стало у нас семейной традицией. А семейные традиции, сколь бы они ни были удручающими, надлежит блюсти. Поэтому у меня в роду были Жизели и Жиллианы, одна Жислена, одна Жискарда, целый букет Жинетт и две или три Жильберты, а с другой стороны – Мордриерны, Морисы, Морганы, Морваны, Мори и один-единственный Мортимер, он же Морти, иначе говоря, я сам.

Мне кажется, что имя Мортимер звучит властно и четко, как приказ.

Ну давай же, Морти, умирай!

Еще немного – и приказ будет выполнен.

О бессоннице у шиншилл и о последствиях, какие, к несчастью, она иногда вызывает

В день смерти отца его старшая сестра, тетя Жизель, к полудню явилась за мной – ее даже не пришлось вызывать. Я ждал ее в передней, чинно сидя на чемодане, который отец заботливо уложил для меня накануне. Тетушка утерла набежавшую слезу, крепко сжала меня в объятиях, и мы ближайшим поездом поехали к ней. В предвидении рокового события она заблаговременно приготовила для меня комнату. Мы не присутствовали на похоронах – тетя считала, что я еще не дорос до таких развлечений, а она, со своей стороны, повидала их больше чем достаточно.

Тетя была женщина грустная, хоть и упитанная, что опровергало все известные стереотипы о цветущих, вечно жизнерадостных толстяках. Она одевалась в бежевое, выглядела старше своих лет, ела очень немного и часто вздыхала.

Воспитательницей она была разумной и уравновешенной, если не считать кое-каких устойчивых фобий и суеверий.

Я не мог одеваться в красное – чтобы не пораниться, в черное – чтобы не пришлось носить траур, в зеленое – чтобы случайно не съесть отраву, в коричневое – чтобы не провалиться под землю, в синее – чтобы не утонуть, в белое – чтобы не попасть под лавину, не мог носить галстук – чтобы не умереть на виселице (впрочем, этот запрет я соблюдал с большей готовностью, чем остальные), а также одежду в продольную (смерть за решеткой) и поперечную (гибель в зыбучих песках) полоску, с застежкой-молнией (смерть от удара током), с высоким вязаным воротником (удушение) и отложным воротничком (смерть на гильотине).

Шерстяные свитера я тоже не мог носить – у тети на них была аллергия.

А в остальном я имел право одеваться, как хочу, то есть в нелепые лавсановые брюки (о джинсах нельзя было и заикнуться – они ведь синие), синтетические джемпера с V-образным вырезом и пиджаки на пуговицах: все в серо-бежевых тонах.

Кроме того, мне было категорически запрещено произносить слово «февраль», ибо на этот роковой месяц приходился день моего рождения, а также все остальные слова, начинающиеся на «фев». Правда, поскольку я не знал (и до сих пор не знаю) ни одного слова на «фев», запрета я ни разу не нарушил. После января на нашем календаре наступал безымянный месяц, который мы обозначали так называемыми «воздушными кавычками», а за ним наступал «ну наконец-то март!», ибо в устах тетушки слову «март» всегда предшествовало восклицание «ну наконец-то!», произносимое с безмерным облегчением; при этом она выразительно глядела на меня, а я каждый раз задумывался о своей роковой участи, хотя мы оба знали, что в ближайшие два десятка лет мне ничто не угрожает.

После того как дед, отец и брат тети Жисмонды до срока покинули сей бренный мир, она решила: на мужчин полагаться нельзя. И сколько ни объясняли ей, что большинство мужчин – за пределами нашей семьи – не умирают в день рождения вообще и в тридцать шестой день рождения в частности, она оставалась при своем мнении. Тетя избегала мужского общества как только могла, и в результате единственной привязанностью ее жизни был Бальтазар, ожиревший и агрессивный самец шиншиллы, который днем спал, а ночью буйствовал, и вдобавок при малейшей возможности пытался нас укусить.

Просто удивительно, какие непристойные шутки выкидывает жизнь: Бальтазару, подобно всем самцам в нашей семье, суждено было умереть внезапно и нелепо. Он завел привычку ночью разгуливать по кухне и, не зная, куда деваться от скуки, обгрызать ножки стульев. Обычно он при первых проблесках зари возвращался к себе и укладывался спать в свое гнездо – небольшую птичью клетку, набитую рваными газетами и распространявшую едкий запах нашатырного спирта. Но иногда он весь день глаз не мог сомкнуть, или, иначе говоря, мучился бессонницей. Случалось, во время ужина мы вдруг замечали его под буфетом или за дверью: притаился в засаде, шерсть дыбом, глаза ввалились. Поняв, что его обнаружили, он тут же несся со всех четырех ног в свою громадную клетку.

Однажды вечером тетя Жисмонда пошла после работы в магазин и вернулась с большим запасом продуктов. Толкнула входную дверь и, войдя в прихожую, не поставила, а скорее уронила тяжелую сумку на пол. Стук, с которым сумка коснулась пола, показался ей каким-то приглушенным.

Мы уложили расплющенного бездыханного Бальтазара в его провонявшее мочой гнездо и выкинули в мусорный бак, ибо тетя Жисмонда жила в пятиэтажном доме, и у нее не было ни сада, ни огорода.

Тетя горько оплакивала Бальтазара, хотя он никогда не выказывал к ней особой нежности. Но когда долго живешь в пустыне, готов полюбить первый выросший на песке кактус.

Последний из могикан (лирическое отступление)

После смерти отца я продолжил его дело, как другие продолжают семейную коммерцию: хочешь или нет, но это твоя судьба, и тут ничего не поделаешь. Я был следующим по списку, знал день и час, когда меня вызовут. Никаких неожиданностей не будет: я, как последний дурак, уйду из жизни ровно в тридцать шесть лет (минус пара-тройка мгновений), так и не успев отведать именинного торта (кому взбредет в голову есть торт в 11 утра?) и даже задуть на нем свечки.

В общем, мои перспективы выглядели не слишком обещающе. И все же, как ни странно, было время, когда я видел в своем положении некоторые преимущества. Звучит глупо, но тем не менее: если точно знаешь, что умрешь в тридцать шесть лет, то в более раннем возрасте можно пойти на любой, даже самый отчаянный риск – ведь выживание гарантировано. Разве это не удача?

Поскольку смерть неминуемо постигнет меня в тридцать шесть лет, значит, до тридцати шести я бессмертен.

Я часто искушал дьявола, чтобы проверить правильность своей теории. Карабкался по скалам, взяв бельевую веревку или широкую резинку вместо страховочного троса, прыгал с балкона квартиры одного из моих тогдашних приятелей с большим зонтом от солнца вместо парашюта, укладывался на дно городского бассейна и задерживал дыхание. (Нет ничего проще: вы теряете сознание, штатный спасатель бассейна бросается в воду, вытаскивает вас и швыряет на пол, как большую губку, сначала с размаху хлопает по щекам, чтобы привести в чувство, потом делает искусственное дыхание, изо всех сил нажимая на грудь; потом рот в рот, и в итоге, когда вы приходите в себя, щеки у вас горят, грудь – один сплошной синяк, и вы ясно осознаете, что с этого дня, едва взглянув на пухлые, сочные губы и тюленьи усы спасателя, всякий раз будете краснеть до корней волос.)

Пролетели беззаботные годы, годы заслуженных наказаний и бесчисленных швов, которые мне накладывали специалисты в различных службах экстренной помощи: я созрел. Именно это происходит с людьми и плодами, находящимися в процессе старения.

Я выбросил из головы всякую чушь и начал размышлять по-взрослому.

И попытался расшифровать зловещий знак, которым пометила меня судьба. Так сказать, рассмотрел его под лупой. Нет, это не проклятие: я слишком рационально устроен, чтобы верить в подобные вещи. Разговоры о карме, гороскопах, сглазе вызывают у меня смех, как вообще любые теории, отдающие мистикой. У этих внезапных смертей, говорил я себе, наверняка есть логическое объяснение, надо только вникнуть глубже. Проанализировать факты, выстроить их в должном порядке – и тогда все явится в истинном свете, станет ясным и понятным.

Итак, первое: ранняя смерть в нашей семье постигала только мужчин. А все мужчины нашей семьи кроме моего отца и меня, не выделяющихся ничем особенным, – отличались ярко выраженной склонностью к выпивке. Это значительно увеличивало вероятность несчастного случая и безвременной кончины.

Но сколько бы я ни убеждал себя, что злой рок существует только в сказках, факт оставался фактом: мой отец, не прикасавшийся к спиртному, умер так же, как остальные, – нелепой смертью и точно в предсказанное время.

Хоть я и не большой любитель психологии, но однажды все же рискнул залезть в дебри психогенеалогии – эта наука тогда только появилась, однако перед ней уже открывались радужные перспективы, как перед всеми, кто берется отвечать на вопросы, не имеющие ответов.

Могло ли случиться так, что смерть одного-единственного из моих предков повлияла на судьбу мужского потомства во всех последующих поколениях? Допустим, механизм этого воздействия оставался неясным, но сила его была такова, что в день Д, в час Ч, в минуту М, с точностью до секунды все мои предки по мужской линии нелепейшим образом и с полной безропотностью расставались с жизнью. Неужели злополучие – наследственная черта, как, например, лопоухость? Значит, существует особый ген неудачи? Летальная аллель невезенья? Хромосома непрухи?

Я был твердо убежден в обратном, но от этой убежденности мне становилось грустно и одиноко, ведь поклонников мистики и всевозможных суеверий вокруг нас – как грязи, и зараза от них распространяется со скоростью, какой позавидовал бы любой вирус. Стоило одному из гостей в конце ужина заговорить таинственным голосом о фамильных привидениях и необъяснимых совпадениях, как сосед по столу тут же начинал тебе жаловаться на свой электробытовой полтергейст. Каково мне было выслушивать эти байки, твердо зная, что моя собственная история наверняка способна затмить их все? Но я не мог ее озвучить меня приняли бы за психа. Бывают признания, после которых люди мгновенно – быстрее, чем успевают произнести слово «кретин», – теряют к вам доверие.

Попробуйте-ка намекнуть знакомым, что вы беседуете с комнатными растениями, и они зацветают, что во сне вам является бабушка и предупреждает о грозящих неприятностях, что вы с точностью до грамма знаете свой вес до того, как встанете на весы, или похвалиться другими неординарными способностями – и вас сразу наградят ярлыком «чокнутый», наряду с поклонниками столоверчения или адептами секты Летающего макаронного монстра.

Но факты – вещь упрямая. Сохранились документы – свидетельства о рождении и смерти, в которых зафиксированы точные даты. Плюс старые фотоальбомы с портретами еще нестарых мужчин с черной ленточкой в правом нижнем углу. Но на мне эта печальная сага должна наконец оборваться. Я единственный ныне живущий отпрыск нашего злополучного рода, и у меня нет сына. Я последний из могикан. The last one. И это мой сознательный выбор.

В день восемнадцатилетия, то есть ровно на середине жизни, я решил: детей у меня не будет. Никогда. Как бы ни сложились обстоятельства, я ни за что не женюсь и не заведу любовницу, которая могла бы от меня родить. Зачем? Чтобы она овдовела, а ребенок рос сиротой? Нет уж, хватит! К черту злой рок! Долой невезенье! На помойку, в утиль!

Никто не получит от меня в наследство родовое проклятие.

С моей стороны это было благородно и великодушно. Я растрогался, на глазах от жалости к себе (я знал, что унесу тайну с собой в могилу) выступили слезы. Гости, подняв бокалы, кричали мне: «Речь! Скажи речь!» Я влез на стол и потребовал тишины. Заявление, которое я собирался сделать, требовало серьезности и спокойной сосредоточенности. Перед лицом друзей я принял торжественный обет: навсегда остаться холостяком. Буду жить один, поклялся я. И под громкое «Ура!» добавил упавшим голосом: «Один как собака».

После чего разрыдался в объятиях своей тогдашней подружки, которая повела меня в дальнюю комнату утешаться.