Текст книги "Тебе, мой сын. Роман-завещание"

Горянки

Теперь мне хочется остановиться на положении женщин в горах. Насколько мне помнится и насколько я понимаю, никакого униженного, угнетённого положения не было. Утверждённые в семьях патриархальные устои, по крайней мере у нас в горах, нисколько не принижали роль слабого пола. Просто горянки знали своё место в семье и почтительно относились к старикам. Более того, седая, почтенная женщина могла разрешить спор, погасить гнев, предотвратить схватку мужчин, сняв с головы платок и бросив его под ноги дерущихся противников. И, наконец, наши девушки могли без согласия приглянувшегося джигита-избранника прийти в его дом и заявить о своем желании стать женой избранного ею молодца, даже если у последнего была наречённая. В таких случаях красавицу могли вернуть в родительский дом, отказав ей в желании, если она была из рода, не пользовавшегося уважением среди сельчан. А если она была из почтенной, состоятельной семьи, её оставляли, но за тем, кого она полюбила и к кому пришла по собственной воле, сохранялось право взять в жёны другую – по любви или по расчёту.

Вспоминается судьба жены моего родного дяди Мудуна. Когда он после переезда в Темир-Хан-Шуру приехал в аул на побывку, то, молодой, приятной внешности, он сразу понравился Айше, дочери крупного владельца скота Абдул-Керима. У Мудуна уже была засватанная невеста. Но когда под покровом ночи Айша с узелком своих вещей в руках явилась в дом родителей Мудуна, её не отослали обратно. Тут же разнеслась по аулу весть – Айша по собственной воле сбежала из отцовского дома к избраннику. На этом, без всяких калымов и свадеб, дело и кончилось. Прожила Айша с Мудуном до конца его дней в любви и согласии.

Не чувствовала я и физической боли в те годы. Помню, во время драки с соседским мальчишкой, который с силой запустил в меня веретено, острие вонзилось в мой подбородок. Пошла кровь, в зеркале я увидела сантиметровой глубины отверстие, а боли не ощущала, тогда как сегодня от укола простой иглы содрогаюсь всем телом.

Босоногое от весны до глубокой осени, завшивленное, без изысканного детского питания росло, не зная детских болезней, крепкое поколение. Конечно, решающую роль играли чистейший воздух, кристальная ключевая вода, натуральная свежая пища, почти полное отсутствие сахара, обилие употребляемых трав, корений и грудное вскармливание детей до двух-трёх лет, не говоря о том, что горянки – будущие матери – понятия не имели о хмельном и курении.

Удивительно, но в те времена среди родивших женщин не встречалось «безмолочных», вынужденных искусственно вскармливать детей. Теперь же, в городе, чуть ли не каждая третья жалуется на отсутствие молока и с первых месяцев начинает кормить младенцев всякими смесями. Мне, как врачу и бывшей акушерке, непонятно, почему в родильных домах новорождённых прикладывают к материнской груди на третий день, а не в день рождения. Ведь сама природа подготавливает молодую мать к вскармливанию, и так же природа наделяет сосательным рефлексом новорождённых. Так почему человек позволяет себе противостоять естественному? Ведь известно, что младенец, привыкая без труда насыщаться из бутылки с соской, в конце концов отказывается от груди.

Но дело даже не в методах вскармливания, а в том, что самые высококалорийные и витаминизированные смеси, приготовленные искусственно, а также козье и коровье молоко не могут заменить грудного материнского, обогащённого всем необходимым для жизни ребёнка, особенно ослабленного. И ещё: природа наделила человека и животных самым благородным, самым сильным чувством – инстинктом сохранения детёнышей, ради спасения которых они могут решиться на всё, вплоть до гибели.

Помню, у нас в Кисловодске была курочка карликовой породы Бибишка. Она вывела цыплят величиной с грецкий орех. Как-то, греясь на солнышке со своим выводком, Бибишка увидела на каменном заборе кота, который шёл, не обращая на её цыплят внимания. Тем не менее пернатая малютка вздыбила перья, распустила крылья и с угрожающим криком бросилась на кота в четыре раза больше её, внезапной атакой настолько перепугав его, что кот, сделав рывок в сторону, очутился в реке. Я всегда вспоминаю нашу маленькую героиню Бибишку, когда вижу брошенных младенцев в роддомах и приютах, с грустью думая, как могла природа обойти их матерей священным инстинктом материнства, свойственным даже простейшим существам. Я больше чем уверена, что человек, не познавший радости общения с детьми, когда они чисты, как ключевая вода, наивны и доверчивы, ожидая от нас пищи, ласки и защиты, не испытал в жизни настоящего счастья.

Когда мне исполнилось восемь лет, мать потребовала меня вернуть, чтобы отдать в школу. И как родственники отца ни противились, закон был на стороне матери. Говоря откровенно, я отвыкла от неё и никак не хотела переселяться в город. Но делать было нечего. Обливаясь слезами, повезла меня тётка в Кумух, усадила на линейку поручив попутчикам и вознице отвезти меня в целости и сохранности к известному тогда в Темир-Хан-Шуре портному Мудуну Давыдову, мастерская которого была рядом с постоялым двором. В дороге, когда мы ехали вдоль берега Казикумухской Койсу, в Цудахарском ущелье, один из сидящих на линейке сзади парней, указав на огромный валун, вокруг которого пенились стремительные воды, сказал мне:

– У твоей матери такой крест, как этот валун.

– Ишак! Грязный тупица! – крикнула я в гневе и сделала рывок, чтобы кинуться в бурные воды большой горной реки. Но меня вовремя успел схватить правой рукой сидевший рядом мужчина, а левой он наотмашь ударил по лицу оскорбившего меня парня. Я тут же успокоилась и доверительно прижалась к плечу заступника.

Добрались мы до Шуры благополучно. Мать, увидев меня в длинных шароварах, длинном широком платье, в чохту (головной убор, в котором прячут косы горянки), сверх которой накидывают платок, поспешила всё это снять с меня, несмотря на моё отчаянное сопротивление и слёзы. Ни мама, ни два моих брата не знали лакского языка, а я не умела говорить по-русски – значит, найти с ними общий язык я не могла. Облачённая насильно в короткое новое платье, в куцые белые штанишки с кружевом и шёлковую косыночку, я забилась в угол, как зверёк, и долго рыдала. А потом, улучив момент, убежала к дяде в мастерскую, которая находилась недалеко от нашего дома, и заявила ему, что не хочу жить в городе, пусть пойдёт заберёт мою одежду и отправит меня сегодня же обратно в аул.

Несколько дней дядя уговаривал, убеждал меня, что не может этого сделать, иначе его арестуют, что я должна жить у родной матери, с родными братьями в отцовском доме и обязательно поступить учиться в школу.

– Я уже выучила Коран, умею читать и писать, а по-русски учиться не хочу.

Мама что-то говорила дяде и плакала. Мне стало жаль её, и я пошла домой, натягивая платье, присборенное в талии резинкой.

Всё меня раздражало в первое время, особенно постель, покрытая белоснежной выглаженной простынёй, на которой я чувствовала себя особенно неловко после тёмных шерстяных матрасов и овчинных шуб. Ту неловкость, которую испытывала я при соприкосновении с очень белым, вспомнила недавно, когда один из моих земляков – мастер по ремонту телевизоров – рассказал о том, как его пригласил соотечественник из интеллигентной семьи починить неисправный телевизор. Русская жена того земляка – врач по профессии – приготовила обед, накрыла стол белой скатертью, расставила тарелки разной величины, фраже на подставках, положила белые бумажные салфетки и всё прочее. Мастеровой, увидев всё это на столе, отказался от обеда, несмотря на то что был очень голоден. Отказался, чтобы не ударить лицом в грязь, не зная, как вести себя за таким столом, а вернее, чтобы случайно не закапать белоснежную скатерть вином, супом или подливкой.

Моя боязнь испачкать белые простыни, наволочку, пододеяльник быстро исчезла. Со временем я даже стала испытывать удовольствие, вдыхая запах свежего белья, ощущая упругую мягкость пуховой подушки, перины.

Говорить по-русски я научилась быстро. Но отдали меня сначала в тюркскую школу, где я успешно окончила первый класс. Успех объяснялся просто – тюркский алфавит схож с арабским, которому меня хорошо обучили в ауле. Некоторое отличие состоит в том, что в тюркском алфавите каждая буква, как и в русском, обозначается отдельно, а в арабском письме допускаются сокращения за счёт обозначения некоторых букв чёрточками и точками с выносом их под или над отдельные, сочетающиеся с ними буквы, что позволяет значительно сокращать письменный и начертательный материалы.

Читать и писать по-русски я научилась самостоятельно, спрашивая у старшего брата названия букв и складывая их в слова. Наличие в доме красочно оформленных детских книг с изображением диковинных зверей, птиц и сказочных героев усиливало это желание. Первые слова, которые я прочла под картинкой, изображающей зверей, были «лев и львица».

К сентябрю следующего года я сама пошла и записалась в русскую школу. Когда у меня спросили фамилию, я не знала, что ответить.

– Как зовут твоего отца? – спросила девушка, составляющая списки поступающих.

– Ибрагим, – ответила я.

Она записала: Ибрагимова Мариам, класс «А». Так было положено начало новой фамилии в роду отца.

В те времена для записи в школу никаких справок не требовали. Каждый, кто хотел учиться, шёл и записывался, некоторых ребят записывали родители. Моя подружка, кумычка, жившая по соседству, пришла в школу с отцом. Домой мы пошли вместе. Её отец, когда мы проходили мимо кондитерского магазина, купил нам по пирожному. До этого я никогда не ела пирожных и, конечно же, испытала неслыханное удовольствие.

Русская школа, в которую я поступила, помещалась в большом двухэтажном здании бывшей гимназии в центре города. Многие учителя, особенно преклонного возраста, ранее преподавали в гимназии – люди больших знаний, высокой культуры и какой-то необыкновенной притягательной доброты. Я до сих пор с неизменным чувством искренней любви вспоминаю свою первую учительницу Антонину Антоновну. Это была настоящая русская интеллигентка, мягкая, тёплая и в то же время спокойная, выдержанная женщина с притягательным, проницательным взглядом. Ко всем детям, особенно бедно одетым, она относилась с исключительным вниманием.

Помню, как Антонина Антоновна, заручившись ходатайством дирекции школы, добивалась через гороно каких-то талонов на бесплатное получение зимней одежды и обуви для нуждающихся учеников. Сильных учеников она сажала со слабыми, отличников – за последние парты, отстающих – за первые и уделяла им больше внимания, чем остальным. Не помню, чтобы она сказала кому-нибудь, даже тем, кто озорничал, грубое слово. Бывало достаточно её укоризненного материнского взгляда, чтобы остепенить шалуна. Договорившись заранее, чтобы мы предупредили родителей, она после уроков водила нас в парк, за город и увлекательно рассказывала всякие были и небылицы. Её любили, к ней льнули все ученики.

В школу я не шла, а бежала с удовольствием. Гладко причёсанная, без всякой косметики, в неизменных чёрной длинной юбке и белой кофточке с глухим воротником и длинными рукавами, она одной только внятной речью поглощала всё наше внимание. Во время перемен и при встречах я внимательно разглядывала других школьных учителей, и мне казалось, что лучше нашей Антонины Антоновны нет.

Перевод в пятый класс для меня был мучительным. Я долго не могла избавиться от невольного сравнения с Антониной Антоновной каждого нового преподавателя. И не только я, многие из учеников нашего класса на переменках бегали к первоклашкам, которых вела после нас Антонина Антоновна. Она тоже бывала искренне рада встречам со своими бывшими учениками. Не скажу, что я стала «паинькой», учась в русской школе. Нет, были и в школе озорники, и я умела защитить не только себя. Но свои отношения, вплоть до отчаянных драк, выясняла за пределами школы.

Училась я хорошо, но были успевающие лучше меня. Однако, когда впервые в классе попросили учеников назвать ударника, почему-то все назвали меня и выбрали членом санитарной комиссии. Наш школьный врач по фамилии Козлов, представительный мужчина с бородкой, раз в неделю проводил час санитарного просвещения, рассказывая о правилах санитарии, гигиены, микробах, насекомых – переносчиках заразных болезней и о многом другом.

Никто не заботился о нашем досуге во внешкольное время. Не было радио, телевизоров, кинотеатры только появлялись, демонстрируя немые фильмы. Девочки играли в классики, лапту, прятки, мальчишки – в казаков-разбойников. Главным детским увлечением было чтение книг. Любовь к чтению нам прививали с первого класса учителя, которые сами подбирали интересные книги для уроков чтения, помимо учебников литературы задавали на дом прочесть ту или иную детскую книжку и суметь пересказать, что и как мы в ней поняли.

Ребята с нашего двора и соседних улиц просто соревновались в выискивании и приобретении книг фантастов или авторов детективов. Электрического освещения не было. Лампы долго не зажигали – экономили керосин. В длинные зимние вечера мы, ребятня, усаживались на полу у горящей печи и поочерёдно рассказывали сказки или содержание прочитанных интересных книг. Наш маленький город отличался исключительной чистотой домов и улиц. Общественных дворников в те времена, по крайней мере в нашем городе, не было, разве только в казённых учреждениях. Дворы и улицы убирали сами жители. Город пробуждался в шесть утра громким протяжным гудком консервного завода. К тому времени на улице появлялся участковый милиции, который свистком давал знать, что необходимо приступать к уборке улиц. Эта обязанность лежала на школьниках, а в нашем доме – на мне. Так что мне приходилось заботиться и о хорошей поливалке, метле и совках, поскольку я частенько мобилизовывала для этого дела своих соседей-сверстников.

В 1934 году во время летних каникул я поехала в Хуты. Настроение моих родственников, особенно жены моего дяди, было удручённым. И вообще среди сельчан, в их взаимоотношениях чувствовалось какое-то сдержанное напряжение. Ещё в городе до нас дошли слухи об арестах, происходящих в аулах и в городе, закрытии церквей, мечетей, возникающих то тут, то там союзах воинствующих безбожников. Но весть об аресте старого Абдул-Керима, отца дядиной жены, и Абу-Супьяна, её брата, особенно огорчила меня. Абдул-Керим был овцеводом, его сын Абу-Супьян – удаманом (старшим чабаном). Ему, наверное, было лет пятьдесят, среднего роста и очень красив собой. Моя двоюродная сестра по отцу была за ним замужем. Сам Абдул-Керим – высокий, стройный и ещё крепкий мужчина, несмотря на свои восемьдесят. Когда скот пригоняли с зимних пастбищ, начиналась стрижка, душевный и щедрый по натуре старик каждый день резал баранов и раздавал нищим землякам в виде милостыни.

Мы, вездесущая детвора, при этом вертелась под ногами взрослых, занимающихся делом. Особенно я льнула к Абдул-Кериму, который, поглаживая меня по голове, спрашивал:

– Ну что ещё тебе подарить?

Я отвечала:

– Пузырь.

– Хорошо, – говорил старик, – все пузыри будут твои.

И в самом деле, все мочевые пузыри зарезанных баранов отделялись для меня. Я надувала их, связывала в длинные гирлянды, меняла на цветные лоскутки или самодельные куколки.

В своё время мой дядя Манаф, командир отряда красных партизан, держал склад оружия на сеновале Абдул-Керима и баранов брал у него бесплатно для воинов-ополченцев. И было непонятно, за что можно было арестовать такого доброго старика, который никого не убил, не сотворил зла, не причинил обиды.

Кроме Абдул-Керима и Абу-Супьяна из аула забрали ещё шесть человек, и тоже преклонного возраста. Сопровождал их Пахи, сын сельского глашатая Абиди, работавший уполномоченным НКВД. Родственники знали, что из Хуты арестованных поведут в Кумух, оттуда в Шуру и поездом доставят в махачкалинскую тюрьму. С тех пор они словно в воду канули. В 1937 году арестовали дядю Манафа Чанхиева. Старый большевик, подпольщик, член РСДРП с 1903 года, лудильщик котлов для военных крейсеров в Севастопольском порту, он выполнял роль связного между большевиками порта и революционно настроенными моряками крейсеров. Это был революционер-фанатик, и не только наши родственники, но даже я, плохо разбиравшаяся в политике, ни за что не могла поверить в то, что Манаф – враг народа, как не могу поверить и в виновность Абдул-Керима.

Одновременно проходившие аресты религиозных деятелей и состоятельных людей Дагестана были подготовкой к началу коллективизации. В горных районах, где возделываемых земель мало, коллективизация проходила без особых усилий. А вот на равнине отмечались вспышки протестов и недовольства, расправы над партийными и комсомольскими активистами, проводящими коллективизацию.

Помню, как весной 1933-го в кумыкских селениях, расположенных в окрестностях Шуры, восстали женщины. Ранним утром с суровыми лицами они начали стекаться к городу с белыми покрывалами на плечах. Словно гигантские белые птицы они заполнили все улицы, ведущие к горисполкому. Возможно, что где-то на расстоянии за ними следовали мужчины, чтобы прийти на помощь в случае столкновения. Но и горянки были из тех, кто сам мог справиться с противниками. Обеспокоенные представители местной власти привели в состояние боевой готовности милицию и гарнизон, хотя внешне их присутствие не было заметно. Однако никаких эксцессов не произошло. Выйдя на балкон, председатель горсовета предложил почтенным представительницам прекрасного пола собраться в помещении театра. Но горянки категорически отказались от встречи в стенах здания и потребовали выйти на майдан, где при всём честном народе и вести переговоры. Властям ничего не оставалось делать, как принять это предложение. Процессия двинулась в сторону бывшего дома губернатора, где обычно проводились митинги и другие массовые мероприятия.

Нам, детворе и подросткам, пробиться ближе к трибуне сквозь живую стену не удалось. Поэтому мы забрались на деревья, откуда было видно всё, но не всё слышно. В конце концов городским и республиканским властям удалось убедить женщин в том, что их мужья и они сами не будут «спать под огромными коллективными одеялами», что отберут только лишние земли, лишний скот у богатых, сделают их общественными, то есть передадут в распоряжение бедняков и середняков. Успокоенные таким образом кумычки разошлись по своим аулам.

Начавшаяся одновременно с коллективизацией индустриализация страны требовала решения кадрового вопроса. В центрах и на периферии стали открываться разные учебные заведения. Дагестан в те времена являлся очагом постоянных вспышек тифа, дизентерии, холеры. Особенно свирепствовала малярия и одна из её тяжёлых форм – тропическая, которая веками сохранялась в комарах-переносчиках, обитавших в заболоченных прикаспийских низинах, унося тысячи жизней. Ввиду этого наряду с прочими требовались и медицинские кадры. Горящих желанием учиться в те годы было мало – люди больше думали о насущном куске хлеба.

Правительство республики вынуждено было направлять в города и районы активистов, которые уговаривали молодёжь поступать в открывающиеся высшие и средние специальные учебные заведения. Явился такой агитатор и в нашу школу, и я, как член санитарной комиссии, оказалась в списке зачисленных на подкуре медицинского техникума. Мне было пятнадцать лет, и мать отпустила меня на учёбу в Махачкалу. В то время у нас жила младшая сестра мамы с семьёй, приехавшей с Кубани.

Помню, как до этого тётя Лиза прислала письмо из станицы Уманской, где жила. В письме сообщала, что народ пухнет от голода и мрёт. Мама тут же поехала за ними. Возвратясь с тётей Лизой, её мужем, двумя их детьми и дядей Шурой, мама рассказывала:

– Приехала в Уманскую вечером. Утром встала рано, пошла по станице. Тишина, безлюдье. Окна и двери некоторых хат накрест забиты досками – ушли хозяева. Вдруг встречаю человека, лицо вроде знакомое, а вспомнить не могу. Он тоже глядел на меня долго, потом спросил:

«Паша, ты ли это?»

«Я».

«Когда ж ты приехала?»

«Вчера вечером, хочу Лизу к себе увезти. – И в свою очередь спрашиваю: – Ну, а вы тут как поживаете?»

«Як живём, пойдём, побачишь».

И повёл тот человек маму в ближайшую хату сдёрнул сильным взмахом руки рядно, прикрывавшее что-то лежащее на полу и мама в ужасе отпрянула к двери. Под рядном лежали мёртвые старик со старухой, молодые мужчина с женщиной и трое малых детей – как скелетики, обтянутые кожей. Мама бежала с того двора, потрясённая, в каком-то паническом страхе, словно голодная смерть, воцарившаяся в той хате, гналась за ней. Ни есть, ни уснуть в тот вечер она не могла. А на следующий день они выехали. Голодной была та весна 1934 года и в Дагестане. Но у нас был добрый кормилец – Каспий. С марта начинался лов на всём морском побережье: ловили сначала кильку, сельдь, чистяк, а потом красных гигантов – белорыбицу, осетрину, севрюгу и непревзойдённого по нежности и вкусу серебристого лосося. Рыбаки-любители с раннего утра доставляли на базар связки скользких тёмных бычков и тарани – пищу бедняков, которую отдавали за бесценок.

Буйный, порою грозный Каспий был удивительно щедр в те времена, а нерестилища в заливах и устьях больших рек, впадающих в море, казались неистощимыми.

В том году к началу сентября я начала учиться в медицинском техникуме. Это учебное заведение было расположено в самом центре города, рядом с главной улицей, на которой располагались правительственные здания, театр, городской парк. И аудитории с учебной частью, и общежитие со столовой находились в одном и том же здании.

Обучались в техникуме в основном девушки-горянки из всех районов и городов Дагестана. Были среди учащихся и так называемые великовозрастные, и свободно посещающие занятия жёны членов местного правительства. Учились последние неважно и выезжали на наших подсказках, потому, несмотря на свое привилегированное положение, не возносились над нами, особенно над отличниками, к числу которых относилась и я.

Члены республиканского правительства жили в отдельном доме. У них была во дворе своя столовая, где готовили вкусно. Некоторые из жён приглашали меня в гости, чтобы позаниматься перед экзаменами.

Захаживали к нам в общежитие и работники обкома партии, интересовались, как мы, студенты, живём, как нас кормят. Чаще других наведывался заведующий отделом обкома Юсуп Шовкринский – здоровенный мужчина с добрым, улыбчивым лицом. Обычно он усаживался посреди комнаты и спрашивал, в чём мы нуждаемся, как к нам относится директор и так далее. Надо отдать должное тем старым большевикам как людям простым, доступным, которые не отгораживались от народа и делали немало хорошего. Потом всех их пересажали как «врагов народа». Но если судить по их делам и отношению к людям, они были скорее друзьями народа, а не его врагами.

В 1933–1934 годах в Махачкале было много беженцев с Кубани, Дона, Украины, в основном сильно истощённых, отёкших от голода молодых людей, которые побирались на базаре, в порту. Оборванные, чумазые, с резко выделяющимися на измазанных грязью и мазутом лицах белками впалых глаз, они часто ютились под брёвнами возле нашего техникума – рядом шло строительство Дагестанского педагогического института. Некоторые из них, больные или сильно истощённые, не вылезали из щелей между брёвнами даже днём. Я каждый день выпрашивала у нашей поварихи тёти Дуси рыбную похлёбку и в консервных банках относила этим несчастным. Одному из них, который болел малярией и громко стучал зубами во время приступа озноба, я отдала свой шерстяной плед. Девчонки в общежитии предупреждали меня, что я в конце концов «схвачу от своих подопечных босяков сыпняк или брюшняк».

Некоторые из беженцев умирали, и тогда рано утром их баграми вытаскивали из-под брёвен, клали на подводы, покрывали брезентом и увозили куда-то. А у меня болела душа. Видимо, говорила во мне русская кровь. Я видела в них казачьих сынов, которых голод превратил в босяков, и закипало чувство негодования против того, кого мама, проклиная, называла «антихристом», «людоедом», доведшим её родных земляков-кубанцев до такого состояния.

Помню одно воскресное утро, когда мама приехала ко мне со сменой чистого белья, лепёшками и маслом. Мы пошли с ней на базар за рыбой. В ряду, где кумычки окрестных селений продавали чуреки, мы увидели толпу, среди которой две женщины с искажёнными от злобы лицами кого-то били. Когда мы подошли ближе, то увидели грязного, оборванного беспризорника, который, не реагируя на побои, согнувшись, запихивал в рот кусок горячего чурека и, не разжёвывая, проглатывал.

Мама кинулась к разъярённым женщинам и стала ограждать паренька от ударов. Ей на помощь бросился ещё какой-то русский мужчина. А мама, хватая за руки женщин, кричала:

– Как не стыдно! Разве вы не матери? Он же не вор, а умирающий с голоду. Я заплачу вам за этот чурек!

Толпа поддержала маму, и женщины оставили несчастного паренька, которому окружающие начали протягивать мелкие монеты. Мы были настолько расстроены, что, не купив рыбу, ушли с базара.

Жизнь в городе и учёба не изменили моего беспокойного характера. Я оставалась всё такой же озорной, была зачинщицей всяких нарушений порядка. Помню, в коридоре техникума на видном месте висела большая доска, окрашенная наполовину чёрной краской, наполовину красной. На неё, соответственно цвету, вписывали имена достойных учащихся или тех, кому вынесено порицание. Моя фамилия, написанная мелом крупными буквами на самом верху чёрной половины, стиралась только перед октябрьским и майским праздниками, чтобы не лишать заслуженной премии за успеваемость, поскольку я была круглой отличницей.