Текст книги "Тебе, мой сын. Роман-завещание"

«Спасибо, доктор!»

Ко времени окончания техникума нас стали распределять по городам и районам. Когда узнала, что меня как фельдшера и акушерку направляют в отдалённый Кулинский район, подняла такой шум, что сбежались все преподаватели и студенты. Наш добрый, милый завуч, старичок Александр Васильевич, который, как родной отец, прибегал каждое утро в общежитие и, постукивая в дверь, напевал: «Полседьмого, пора вставать», взял меня за руку, повёл в кабинет директора, усадил и начал уговаривать. А я, заливаясь слезами, повторяла:

– Несправедливо! Нечестно! Двоечников, которым натянули тройки, в городе оставляете, а меня – горожанку – к чёрту на кулички! Не нужен мне ваш диплом с отличием! Никуда не поеду!

Кто-то поднёс валерьянку. Когда я немного успокоилась, Александр Васильевич стал убеждать, что комиссия решила правильно. Нельзя посылать плохих студентов на самостоятельную работу заведовать фельдшерским пунктом – они по своему невежеству могут нанести больным больше вреда, нежели пользы. Поэтому должны работать под надзором врачей. А на ответственные участки нужно ставить способных, мыслящих, смелых людей.

– Так что, сударыня, вам оказано высокое доверие, честь, – заключил завуч.

И я успокоилась.

Высокогорный Кулинский район, объединённый с Лакским, имел в своём составе ряд мелких аулов. Основное занятие жителей – разведение коров и быков. До меня медицинский пункт возглавлял старый ветеринар-фельдшер, одинокий, горький выпивоха, который, тем не менее, как человек пожилой, а следовательно, умудрённый знаниями и опытом – как же иначе! – пользовался большим уважением кулинцев. Меня же, тощую, небольшого роста девчонку с косичками, встретили в правлении колхоза неприветливо. К тому же я разговаривала с сельским начальством по-русски и они, подумав, что я не знаю лакского языка, тут же, пренебрежительно измерив взглядом с ног до головы, заметили:

– Надо же, прислали соплячку, что она понимает? Нахлебница нашего колхоза! Лучше бы оставили старика. Он хоть и пил, но мог заменить сразу двух докторов – одного для скота, другого для людей.

– Ну что нам с тобой делать? – сказал председатель сельсовета. – Райздрав ведь нам не подчиняется.

Довольно-таки крепкое здание объединённого фельдшерского и ветеринарного пункта находилось у проходящей дороги, в стороне от села. Пункт был прилично по тому времени оборудован и оснащён. Кое-какие медикаменты привезла из районной аптеки. Ночь в этом отдалённом, одиноком здании я провела почти без сна. Утром отправилась в сельпо, чтобы купить что-нибудь из еды. Но, кроме сахара, крупы, мыла и всего прочего несъедобного, в нём ничего не оказалось. Купив пару килограммов сахара, я вернулась домой на пункт, развела сахар холодной водой и выпила. Потом вышла, походила вокруг дома, нарвала съедобных трав, подкрепилась и снова пошла в правление сельсовета.

Я не стала просить ничего для себя, но потребовала, опять-таки разговаривая по-русски, чтобы они обеспечили пункт санитаркой. Мне предложили одинокую пожилую вдову, по имени Иждаг. Она не умела говорить по-русски. Я заговорила с ней по-лакски и попросила пока никому не говорить о том, что я знаю лакский язык. Иждаг оказалась неплохой помощницей. До моего приезда она работала с ветфельдшером, которого называла «дохтуром», и умела ставить очистительные клизмы детям и, по необходимости, женщинам. Кружку Эсмарха, предназначенную для этих целей, Иждаг называла «аппаратом» и бережно хранила её с наконечниками в сумке от противогаза.

Заботливая Иждаг с первого дня начала снабжать меня пресными лепёшками, сыром, маслом. Кипятила чай и, как настоящая хозяйка, где-то что-то доставала. Я же платила ей за всё. Сообразительная, расторопная, знающая всех односельчан и многих жителей окрестных аулов, она оказалась мне незаменимой помощницей. Иждаг регулировала приём амбулаторных больных, пропуская сначала по возрасту стариков, потом взрослых и, наконец, в последнюю очередь малышню, которые шли к «дохтуру» с мелкими ссадинами больше из-за любопытства или от нечего делать. Их быстро обслуживала Иждаг, смазывая йодом прыщики и ссадинки.

Мужчины на приём ко мне не шли, не звали и на дом. Как-то спросила Иждаг:

– Разве нет в ауле больных мужчин?

– Есть, – ответила она. – Старики давно болеют и привыкли к своим болячкам, а дохтуры им не помогают.

Но недели через две явился здоровенный детина. Амбулаторный приём уже закончился. Иждаг шепнула мне на ухо, что это Кинча-кассовчи – мясник, занимающийся убоем скота.

Опросив и записав паспортные данные в амбулаторный журнал, я, естественно, задала обычный вопрос:

– На что жалуетесь?

Кинча смотрел на меня молча, словно желал смутить взглядом.

– Что болит? – снова спросила я более строгим тоном.

– Если ты дохтур, должна посмотреть и узнать, что у меня болит.

– Как это – посмотреть и узнать? Больной человек обязан сказать, что его беспокоит: голова, грудь, живот или ещё что-то, а гадать, глядя на вас, я не намерена.

Тогда Кинча сказал:

– Ты молодой, женский, плохой дохтур, ничего не знаешь…

Сначала я хотела выгнать вон этого наглого здоровяка, но потом, едва сдерживая себя от возмущения, приказала:

– Раздевайся!

Кинча снял шапку, рубаху, брюки.

– Исподнее бельё тоже снимай, – продиктовала я, не глядя на него.

Он нехотя стянул с себя грязную бязевую рубаху.

– Кальсоны тоже скидывай!

Мясник в нерешительности глядел на меня. Я резко повернулась к нему и повторила, указав пальцем:

– Кальсоны тоже нужно снять.

– Не буду снимать, – тряхнув головой, воспротивился Кинча.

– Не будешь? Тогда быстро надевай всё, что снял, и отправляйся туда, откуда пришёл!

Кинча продолжал стоять в нерешительности, держась за кальсоны.

– Ну что, будешь снимать или нет? Для того чтобы я узнала, что у тебя болит, нужно раздеться догола и делать то, что я буду приказывать.

Мой строгий вид и твёрдый тон возымели действие. Кинча нехотя спустил кальсоны.

– Теперь шагай вон до той стены.

Кинча пошёл.

– Возвращайся обратно!

Вернулся.

– Согнись! Разогнись! Ложись на кушетку! Подними ногу другую! Руку другую! Ляг на бок! На живот! Быстро поднимайся! Коснись пальцами рук пола!

В общем, я заставила его выполнить целый комплекс гимнастических упражнений не потехи ради, хотя Иждаг, прыснув, со смехом выбежала из приёмной. Мне хотелось определить место боли, которое он невольно должен был проявить при физических напряжениях. Выявить такое место не удалось. Словно атлет на тренировке, он свободно выполнял все упражнения.

– Одевайся! – приказала я и вышла в прихожую.

Иждаг, которая продолжала хихикать, посоветовала мне поставить ему «аппарат» – клизму. Я махнула рукой, однако тут же задумалась над её советом. А ведь на самом деле, может, у него запор в кишечнике. В это время мой взгляд остановился на небольшом бочонке, стоящем в углу. К нему была приклеена бумага с надписью «Английская соль». Подумала: кому предназначена, людям или лошадям? А впрочем, какая разница, соль есть соль. Я подошла к бочонку, попробовала на вкус – горько-солёная, значит, английская соль. Недолго думая набрала полную горсть, вошла в приёмную, насыпала соль на чистый листик от тетрадной бумаги и сказала:

– Вот лекарство от твоей болезни. Иди домой, всыпь это в стакан, разведи кипяченой водой и выпей.

Кинча ушёл. Сначала я не придала своим действиям и выданной лошадиной дозе английской соли никакого значения. Но потом, когда ушла домой Иждаг и я осталась одна, назойливая мысль не выходила из головы: «А что, если эта соль – нечистая? Может, я превысила дозу? Вдруг начнётся рвота или профузный понос? Что делать? Бежать разыскивать его дом, делать промывание желудка? Нет, надо подождать. Ничего с ним не случится. Он здоров как жеребец!»

В общем, от всех этих мыслей и переживаний у меня разболелась голова. Почти всю ночь я не спала. Когда забрезжил рассвет, вышла из комнаты, поднялась на горку и окинула взглядом луга, где паслись кони или ишаки. Несколько животных виднелись на склоне горы, но очень далеко. А поблизости – ничего. Я задумала бежать из Кули. Бежать, навьючив свои пожитки хотя бы на ишака. Сама ведь не дотащу до районного центра.

Недолго думая направилась к аулу, чтобы предупредить свою санитарку о том, что мне необходимо срочно ехать в Кая. Дорога пролегала через центр селения. Правление колхоза, сельский совет, сельпо, клуб с годеканом[3]3
  Годекан – место, где собираются мужчины аула.


[Закрыть] находились справа от дороги, в нижней части аула. Вижу, навстречу идёт Кинча. Увидев меня, он, тяжело ступая огромными ножищами, направился в мою сторону. Я остановилась, оцепенев.

В широкой улыбке на его багровом лице я заподозрила сарказм.

– Здраствуй, дохтур! – приветливо сказал он.

– Здравствуй! – тихо ответила я, пытливо глядя на гиганта.

– Ай, спасиба, дохтур! Хороший лечения ты дал. Всё живот очистился, теперь совсем хорошо.

Я не верила своим ушам, а Кинча продолжал:

– Ты хороший дохтур, крепкий, только больше штаны снимать не надо, женщин можно, мужчин не надо.

Тут я окончательно пришла в себя, осмелела и сказала благодарному пациенту:

– Если не хотите снимать штаны, говорите сразу, что у вас болит. И скажи об этом всем мужикам.

– Идём, – позвал меня Кинча.

Он повёл меня в какой-то дворик, снял с гвоздя, вбитого в столб, кусок бараньего мяса и, протянув мне, сказал:

– Это магарыч.

На моё пожелание расплатиться отрицательно замахал рукой. Этого куска хватило нам с Иждаг на целую неделю. С того дня славу о моих лекарских знаниях Кинча разнёс по всему аулу. Амбулаторию начали посещать и мужчины. Только входя в кабинет, предупреждали:

– Штаны не снимаем, – и называли или указывали рукой место на теле, которое их беспокоило.

Сложнее было обслуживать вызовы в другие аулы. Обычно посыльные являлись с лошадью. На мои предварительные вопросы: что с больным, что у него болит – во всех случаях однозначно отвечали: «нутро» (живот). Да и в самом деле, что могли знать молодые ребята, посланные за «дохтуром». А ведь обращались к медикам обычно только в крайне тяжёлых случаях.

Приехал однажды за мной парнишка из аула Цовкра. Вторая осёдланная лошадь, которую он привёл, предназначалась для меня.

– Кто болен? – спросила я.

– Женщина, – ответил парень.

– Чем больна?

– Живот болит.

Беспомощность дальнейших вопросов была ясна. Села, поехала. Приезжаем. Обычный маленький двор бедняка. Под навесом в углу сидят стайкой притихшие ребятишки, несколько старых женщин, одетых в чёрное, стоят у дверей сакли. Подошёл хозяин – мужчина средних лет, с опечаленным лицом, взял моего коня под уздцы, отвёл к стойлу.

Вхожу в саклю, на полулежит женщина. Спрашиваю одну из старух, кивнув в сторону лежачей:

– Что с ней?

– Разродиться не может.

Подошла к лежащей, приподняла покрывало и обомлела. Руки словно свинцом налились. Нечто вроде холодной дрожи охватило меня. Страх, самый настоящий, панический страх сковал плечи. В какое-то мгновение выключилось сознание и заговорил инстинкт, толкавший вон из сакли. Внутренний голос продиктовал: беги. Только ноги не двигались. Но это был миг, в сознании мелькнуло: бегство – это позор. Вспомнила завуча Александра Васильевича, его уверенность во мне. Надо что-то предпринимать. Но что? Везти в районный центр? На чём? И кого? На лошади по бездорожью измученную роженицу с выпавшей ручкой плода? Хотя, если с больной что-то случится, моей вины не будет. Не смогла же врач районной больницы Ольга Васильевна Адольф помочь в аналогичном случае. В Кумух отправила роженицу на арбе. А женщина в пути умерла. А с меня – фельдшера – спрос короткий. Вывела меня из состояния оцепенения старушка, видимо, повивальная бабка:

– Несчастная, седьмого по счёту начала рожать, да, видно, не судьба. И ты ничего не сможешь поделать. Когда ребёнок выходит из утробы ручкой вперёд, это конец – и дитю, и матери.

– Да, конечно, – облегчённо вздохнув, произнесла я. Облегчённо потому, что повитухе тоже было ясно, что положение крайне тяжёлое, безнадёжное. И всё-таки надо что-то делать. Но что, если даже простых дезинфицирующих средств под рукой нет, а не то чтобы начать эту сложную акушерскую операцию, к которой в городских роддомах студентов-практикантов близко не подпускали. – Достаньте бутылку водки. Принесите таз, воду, мыло. Выйдите все из комнаты. А вы останьтесь, – кивком указала я на повивальную бабку.

Когда принесли мыло с водой, подставив таз, я вымыла сначала руки до локтей, потом обдала «операционное поле» роженицы и всё «продезинфицировала», поливая водкой.

Нарушив правило, я вправила выпавшую ручку плода в полость матки и, нащупав головку, стала искать ножку, скользя пальцами по плечику, боку плода. Очередная схватка с такой железной силой сжала мою руку, что я невольно разжала пальцы и выпустила из руки почти нащупанную стопу плода. Вновь пришлось искать головку, спускаться по плечу, боку, скользить по бедру согнутой ножки. Наконец мне удалось крепко ухватить указательным и средним пальцами стопу плода. Выдержав давление в предплечье, подобное сжатию в тисках, я, когда прошла очередная схватка, приступила к повороту плода на ножку. После очередных нескольких схваток женщина разрешилась. Легко об этом писать, но нелегко сделать. Пот с меня катил градом, чувствовалась немота в руке, но я тут же приступила к оживлению ребёнка, думая, что он в состоянии белой асфиксии. Но крупный по размерам ребёнок – девочка – был мёртв.

– Оставь её, пусть безгрешной представится Аллаху, девочка ведь, кому она нужна? – шептала повитуха.

Убедившись, что ребенок мёртв, я подошла к роженице. Она находилась в состоянии прострации. Пульс был слабым. Тогда я плеснула в стакан граммов пятьдесят водки, влила ей в рот, а сама беспомощно опустилась рядом.

Дальнейшими делами стала распоряжаться моя «ассистентка» – повитуха, осыпая свои речи словами благодарности и благожелательными молитвами, адресованными мне. Через некоторое время я увидела, как больная открыла глаза, благодарно глянула на меня, потом протянула ко мне свою ослабевшую руку, взяла мою ладонь и прижала к своим губам…

Народ в те далёкие времена, особенно в горных аулах, жил в большинстве своём бедно. Никаких подношений медикам не делали, да и у медиков на этот счет не возникало никакого желания. Но, говоря откровенно, хотя я и поторопилась оторвать свою руку от бледных, сухих губ больной, восприняла поцелуй как заслуженную награду И была довольна собой – сумела спасти мать шести малышей!

Надо было видеть, с каким почтением усадили меня на подушку в кунацкой. А глава семьи, взяв стакан, сполоснул его и, вынув из кармана брюк большой, сомнительной чистоты носовой платок, вытер им стакан, налил чай и поставил передо мной. Ничего не оставалось делать, тем более что томила жажда, я выпила тот чай, убедив себя, что стакан продезинфицирован крутым кипятком.

Через неделю, в воскресенье, я отправилась в районный центр по делам. Небольшая базарная площадь. Рядом находились райком, райисполком и районная амбулатория. Получив медикаменты и зарплату, я пошла на базар, чтобы купить кое-что из продуктов. Услышав сзади зовущий голос: «Дохтур, дохтур», остановилась, оглянулась. Вижу, ко мне спешит небольшого росточка бедно одетая женщина с цыплёнком в руках.

– На, на! – говорит, протягивая мне курочку.

– Не куплю, – говорю, – не нужна мне курочка.

– Я тебе даром даю!

– И даром не возьму, – предупреждаю строго.

– Ради Аллаха, умоляю тебя, возьми, – настаивает странная женщина.

– Да на кой она мне нужна! Что я буду с ней делать? Отстань, ради бога!

Женщина смотрит на меня опечаленным взглядом и тихо говорит:

– Ты же спасла меня от смерти. Я ведь от души, в знак благодарности.

Предо мной стояла та самая роженица, которая неделю тому назад была на краю гибели.

– Хорошо, я возьму твою курицу, только заплачу за неё. Я ведь богаче тебя.

– Нет! Нет! Это я навеки останусь твоей должницей, и мои дети будут молиться за тебя и твоих близких. Возьми, пожалуйста, умоляю тебя.

– Хорошо, возьму, но с условием, что и ты примешь от меня подарок – конфеты твоим детям.

– Если тебе так хочется, согласна, – ответила она.

Я смотрела на неё и спрашивала себя: откуда у этой необразованной, ничего не видавшей в жизни, кроме своего аула и нужды, столько доброты и бесконечной благодарности?

Через несколько дней после акушерской операции на фельдшерский пункт в Кули явился посыльный из селения Чара. На вопрос, кто и чем болен, последовал обычный ответ: «Мужчина, болит живот».

Взяв английской соли, касторового масла, таблетки бесалола и ещё чего-то болеутоляющего, я собралась ехать. Моя помощница Иждаг стала упрашивать меня взять её с собой, проведать куначку, проживающую в Чаре.

– Как же я тебя возьму? Лошади две, на чём поедешь? – спросила я.

– Сядем на одну, ты в седло, я сзади – довезёт.

Пришлось согласиться. Иждаг, видимо, чтобы придать собственной персоне солидный вид помощницы «дохтура», повесила через плечо на бок сумку противогаза, в которой хранилась кружка Эсмарха. Вслед за мной уселась на круп коня позади седла, и мы выехали.

Дорога в Чару, пригодная для колёсного транспорта, шла через Кули и за аулом Хосрех раздваивалась. Одна дорога, постепенно сужаясь, превращалась в тропу, поднимающуюся к горам Лезгинского района. На одной из поднебесных высот ютился аул Куруш, жители которого в зимнее время были отрезаны от мира. Другая дорога сворачивала вправо и тянулась вниз по обширной для горного края зелёной равнине, окружённой заснеженными хребтами. Здесь и приютилась Чара – небольшое селение с животноводческим колхозом. Дома – в основном одноэтажные. Больной хозяин лежал в кунацкой. Это был мужчина лет шестидесяти, с мягкими правильными чертами лица и грустными серыми глазами. Он пожаловался, что более двадцати дней не ходил на двор, и добавил, что зря нас побеспокоили, что он смирился с неизбежностью и готов предстать перед судом Всевышнего. Нашим проводником оказался сын больного, который сожалел, что послушал старика и не отвёз его в районную больницу.

Больной позволил мне осмотреть себя и ощупать его живот. Астеник, к тому же истощённый, был удобен для пальпации. Достаточно было поверхностного прощупывания, чтобы ощутить под пальцами окаменелости по ходу всего толстого кишечника. При таком состоянии больного моя Иждаг со своим «аппаратом» была необходима как воздух. Я обрадовалась тому, что она увязалась за мной.

Больному я объяснила, что необходимо будет делать очистительные клизмы. Гордый старик, стыдливый горец, наотрез отказался, заявив, что ему легче умереть, чем выставить напоказ перед женщинами срамное место. Тогда я дала ему касторовое масло, через некоторое время – раствор английской соли. Больного вырвало. Через некоторое время снова дала английскую соль и снова стала настаивать на необходимости действий с «диаметрально противоположной стороны». Старик не соглашался. Тогда я посоветовалась с сыном, и мы решили пригласить одного из родственников, человека пожилого, которого не стеснялся больной. Такой оказался во дворе среди собравшихся родственников. Он умел говорить по-русски и быстро освоил «технику» исполнения несложной житейской процедуры. Иждаг, как опытный специалист этого дела, повторила ещё раз на лакском языке ход «операции» и приготовила всё необходимое. Теперь больной не стал противиться. Над его постелью в стену был вбит гвоздь. На него повесили кружку Эсмарха, наполненную водой комнатной температуры, с раствором марганца.

Не спеша, сжимая и разжимая зажим на резиновом шланге, новоиспеченный «дохтур» со всей серьёзностью занимался делом. Я, стоя в прихожей, наблюдала за ним через щель неприкрытой двери. Вода в кишечнике не задерживалась и тут же выходила наружу. Тогда я приготовила слабый мыльный раствор и попросила нашего помощника вводить его ещё медленнее и малыми порциями. Измученный больной умолял пощадить, дать ему возможность спокойно умереть. Временами опускались руки и у меня. С досадой я осознавала свою беспомощность, а потом снова принималась за одно и то же, с какой-то настырностью, упорством вводя с той и другой стороны весь подручный арсенал ослабляющих средств. Вот только массировать живот по ходу кишечника я боялась, всё-таки он был наполнен каловыми камнями, так называемыми копролитонами.

Время перешагнуло за полдень, когда, безнадёжно махнув рукой, наш помощник вручил «аппарат» Иждаг. Нас пригласили обедать. Я послала Иждаг, а сама отказалась. Сидя возле больного, думала о том, что сегодня же вечером поеду в Кая – может, Ольга Васильевна знает новые, лучшие средства для выведения кишечных камней.

Мои раздумья прервал больной, попросив выйти. Я вышла из кунацкой и стала у маленького оконца прихожей, откуда открывался великолепный вид на величественные горы, остроконечные вершины и скалистые хребты которых покрыты вечными снегами, а на зелёных горных склонах паслись пригнанные с зимовий отары овец. Первозданная тишина царила не только в горах, но и в этом маленьком селении, погружённом в полуденную дремоту. А в этой серой сакле незримо витала тень Азраила, ангела смерти. И вдруг среди этой тишины я услышала какое-то постукивание сыплющихся в медный таз тяжёлых предметов. Радостное волнение охватило меня. Но я не решилась войти в кунацкую, где мужчина-горец предпочитал скорее умереть, чем продемонстрировать естественные отправления. Я вышла из прихожей, пошла в комнату с печью, где за скатертью, расстеленной на полу, сидели сын больного, родственники и почтенная помощница – Иждаг. Сын вскочил и указал мне на своё место. Но я отрицательно покачала головой и кивком на дверь попросила его выйти. Во дворе сказала ему:

– Пойди спроси, может, отцу что-нибудь нужно.

Он молча пошёл и скрылся за дверью кунацкой. Я с волнением ждала во дворе его возвращения. Через некоторое время он появился, неся медный таз в руках с выражением радости на лице. Таз он поставил возле навозной кучи, у хлева. Я подошла и наклонилась над ним. Любопытство на моём лице сменилось удивлением, а удивление – радостью. В тазу лежала довольно-таки приличная куча жёлто-красных камней, по форме и величине напоминающих сардельки.

Человек был спасён. Я опять почувствовала в себе силу и высшую степень удовлетворения, гордости победительницы. И не в каком-нибудь состязании, а в борьбе со смертью. Появился аппетит и у меня – я села за стол.

Слух об успехе «дохтуров» вмиг разнёсся по всему селению. Откуда-то появились люди. Меня начали приглашать в дома, где доживали свои дни несколько тяжелобольных. Это были мужчины, вернувшиеся с зимовий. У одного были явные признаки бруцеллёза, у другого – декомпенсированный порок сердца с асцитом (водянкой живота). Заболевания двух других остались для меня непонятными. И ещё одна молодая женщина умирала от послеродового сепсиса (заражения крови). Помочь им практически я не могла. И снова мне стало грустно и до бесконечности жаль этих людей, когда-то кем-то загнанных в этот медвежий угол и так безропотно смирившихся со своей судьбой.

Прекрасно справившийся с ролью помощника доктора родственник больного, проникнутый уважением к главному «дохтуру», позаботился о «почётных проводах». У председателя колхоза он выпросил лучшую скаковую лошадь – победительницу в районных состязаниях. Это была небольшая, как все горские лошади, кобылка светло-рыжей масти. Внешне лошадка казалась спокойной. Её оседлали, подтянули стремена, чтобы я могла упираться недлинными ногами, вручили уздечку. После благодарных рукопожатий и всяких добрых пожеланий я уселась в мягкое седло, Иждаг, повесив свой «аппарат» на плечо, устроилась сзади. Проводив нас за село, председатель сельсовета предупредил:

– Кнут не поднимай, лошадь умная, дорогу знает и даже может опередить коня проводника.

Садилось солнце, прекрасным казалось обширное зелёное плато, окружённое величественными громадами гор. Свежий воздух, пропитанный ароматами диких цветов и трав, бодрил, как весёлый напев, и пробуждал чувства удали и озорства. Захотелось не просто ехать на коне, а скакать во всю прыть по этой небольшой зелёной глади. Ведь в горах под гору не поскачешь, разве только в гору, если не крутая. И я не хлестнула, а только с весёлым озорством взмахнула кнутом в воздухе. Но этого оказалось достаточно для рыжей рекордсменки. Она вытянула шею, прижала уши, рванулась с места и понеслась, как вихрь, по ровному полю, а я не стала сдерживать её.

Отставший проводник что-то кричал сзади, но его слова уносил ветер. Иждаг крепко обняла меня сзади, умоляя остановить лошадь. Когда мы начали приближаться к Хосреху, я сильно натянула узду, но гордая лошадка не покорялась. Она высоко задирала голову и продолжала мчаться вперёд, не сомневаясь в том, что участвует в состязании. Её ничто не остановило даже в селении. Лошадь продолжала мчаться по каменистой улочке аула, обращая в бегство ребятишек, собак, кур – в общем, всё живое, что встречалось на пути. Теперь уже испуганно я прижимала ноги к бокам лошади, упираясь носками в стремена, чтобы в случае падения стопы не застряли в стременах. Обеими руками, не выпуская натянутой узды, я крепко держалась за лошадиную гриву и луку седла. Дрожа от страха всем телом, я слышала вопли Иждаг и крики хосрехцев, потом кулинцев, которые, по-видимому, ещё больше ободряли четырёхногую районную призёршу.

Когда усталая лошадь на небольшом подъёме за аулом Кули немного замедлила бег, я почувствовала, что крепкие руки Иждаг, опоясывавшие меня, разжались и она сползла с лошади. Избавленная от лишнего груза, лошадь помчалась дальше. Приближаясь к реке, пересекавшей дорогу, с подъёмом к аулу Ваччи, кобыла стала сбавлять ход, а потом, по мере приближения к воде, пошла шагом и вовсе остановилась. Я соскочила с седла и зашаталась, ощутив боль в бёдрах. Широко расставляя ноги, я сделала несколько шагов и, схватив за уздцы, отвела голову лошади от холодной воды. Я знала, что взмыленных, потных лошадей нельзя сразу допускать к воде, а эту дорогостоящую рекордсменку тем более. Недовольно фыркнув, животное покорно последовало за мной. Я стала водить её из стороны в сторону – пока не остынет.

В это время сверху, со стороны Ваччи показались всадники. Спустившись по крутому склону, они остановили своих коней, спешились и окружили меня.

– Всё в порядке? – спросил один.

– Да, а что?

– Да вот, нам позвонили из Кули, что чаринская скаковая кобыла унесла «дохтура». Мы выехали наперерез, но видим, что всё обошлось.

Пока мы разговаривали, со стороны кулинской дороги на полном скаку примчался чаринский проводник. Он озабоченно оглядел меня с ног до головы, потом, облегчённо вздохнув, перебросился несколькими словами со «спасательной командой» и, повернувшись ко мне, сказал:

– Садись на моего коня, поедем обратно, а лошадь я поведу сам.

– Где Иждаг, что с ней? – спросила я у проводника, когда мы ехали обратно.

– Ничего, жива, благополучно приземлилась, только за поясницу держалась, идя домой.

Доехав до медпункта, я распрощалась с проводником и в сопровождении собравшихся из любопытства нескольких ребятишек направилась к дому Иждаг. Обессиленная, с измученным видом лежала она на полу, завернувшись в овчинную шубу. Увидев меня, обрадовалась и тихо прошептала:

– О владыка миров! Нет предела твоему милосердию. Слава тебе, избавляющему рабов своих от тяжких бед.

После этого она отвернула полу шубы, подняла подол платья, спустила шаровары и показала живот, на котором красовался огромный пузырь, образовавшийся от резких ударов заднего обруча седла во время бега лошади, наполненный желтовато-кровянистой жидкостью.

Вспоминая те времена, я часто задумываюсь: ни воровства, ни драк с убийствами и прочих страстей среди жителей аула не было, по крайней мере в мою бытность. Не было в райцентре и отделения милиции – милиционер был один на все селения. Звали его Бакры. Высокий, добродушный шутник, он даже озорным детям не внушал страха. Были и прокурор с помощником, которым тоже делать было особо нечего, разве что изредка заниматься каким-нибудь мелким делом, связанным с хищением колхозного добра.

Однажды случилось ЧП. Подрались и нанесли друг другу кинжальные раны чабаны, пасшие овец в горах. Поскольку это произошло в Кулинском районе, долговязый Бакры приехал за мной. Я сказала ему, что даже самой неквалифицированной хирургической помощи оказать не смогу, потому что у меня нет ничего, кроме голых рук, и что раненых необходимо везти даже не в Кая – райцентр, а в Кумух, где при больнице имеется хирургическое отделение. Бакры стал убеждать меня, что тяжёлых ранений, проникающих в живот или в грудную клетку, нет, а лёгкие и без моей помощи заживут, как на собаке. Но по роду службы ему необходимо составить акт, а мне перевязать раны и засвидетельствовать места и степень их тяжести. Выбирать не приходилось. Я собрала перевязочный материал, катушку белых ниток, швейные иглы. Положила всё это в штанглазик с широким горлышком, залила спиртом и поехала.

Коши находились у подножий двух пологих склонов, вершины которых были покрыты снегом, а в низинах зеленели пышные травы. Несмотря на июль, там было очень холодно, и чабаны не снимали овчинных шуб. Я думала, что найду раненых, лежащих в войлочных шатpax, но ничего подобного. Пострадавшие подходили один за другим, обнажали спины, бёдра.

На небольшие раны после обработки я накладывала обычные повязки, а большие, края которых широко расходились, зашила сплошным швом. Кожу прокалывала швейной иглой с внутренней стороны раны, а не с внешней, как это делают хирурги, пользуясь изогнутой дугой специальной иглы. Я понимала, что поступаю неправильно, но что мне оставалось делать, если они не пожелали ехать в больницу, а старшие чабаны обоих кошей пошли на примирение и убедительно просили Бакры не заводить дело, поскольку виноваты обе стороны. Добродушный Бакры согласился, но с условием, если с ранеными всё обойдётся. По этому случаю чабаны зарезали барана, отварили, в бульон кинули кукурузные галушки величиной с кулак, натолкли чесноку и всё это поставили перед нами. Мне казалось, ничего вкуснее того чабанского блюда мне не приходилось есть.

Через неделю, как и условились, мы вновь отправились на летние кутаны – Бакры, чтобы убедиться в водворении правопорядка, а я чтобы снять швы с ран. К великому удивлению, ни одна рана не нагноилась. Видно, не водились микробы в тех горах, а те, что приносились на одежде, вещах с низин, не выживали в здоровых условиях.

Горцы – народ высоконравственный. Живя на виду друг у друга, они свято соблюдали традиции, нравы и законы, стараясь не уронить своего достоинства. Грехопадение случалось редко. Припоминаю такой случай в моём краю. Не помню точно, то ли в Вихли, то ли в Цовкре, где-то в обрыве нашли задушенного новорождённого ребёнка. В те годы за обычный аборт, согласно закону, женщин предавали суду. И опять явился Бакры с осёдланным конём для меня.