Текст книги "Третье поколение"

– Спорим, в невесомости он тебя отформатирует, – шепнул Гай Климу.

– Свободная минута! – хлопнул в ладоши тренер.

И все кинулись друг на друга.

Гор умудрился увернуться от удара Клима, но тут же был сбит с ног интелем из соседней группы.

⁂

«Мы собирались купаться в бассейне. Нагишом».

⁂

Вечером Натали зашла в комнату к Гору. Адриан мысленно называл ее именно комната, а не бокс, – достаточно просторная, с широкой двуспальной кроватью (ведь это была гостевая), пушистым ковром на полу, откидным столом, двумя стульям и креслом.

Гор лежал на кровати, держа планшет на коленях, над ним парили голограммы каких-то формул и схем. Натали поразилась, как быстро он их просматривал, не имея нейрошунта для подключения.

– Как ты? – Она уселась в кресло рядом с кроватью. На ней было обычное, домашнее, – зеленое спортивное трико, пестрая туника. На промке такие тогсы сочли бы за роскошный наряд.

– Осваиваюсь на новой орбите. Для чела с промпалубы это как личный шаттл, – улыбнулся Кошмар, обведя рукою комнату с фальшивым окном.

Отсветы огней несуществующей столицы рисовали на потолке причудливый узор золотого на сером.

– Привыкай. Но датчики сканируй. Отец не просто так стал твоим опекуном по соглашению.

– Я – перспективный. Разве не заметила? В будущем вознесусь до чина командора, то есть контр-адмирала. Может быть. Если не найду чего получше. Например, возглавлю колонию на Гее-2.

– Ты – наглый.

– Трезво оцениваю свои способности.

– Чего добиваешься?

– Возможности двигаться вперед. Первый шаг сделан – стартанул из промки.

– Ловкач, зачтено. Но как ты джампил с палубы на палубу? У тебя ведь не было единого пропуска.

По тому, как кокетливо прозвучал вопрос, Гор решил, что таковой пропуск у Натали имелся и взял это признание на заметку.

– А колодцы на что? Если две недели голодать, можно и протиснуться.

– Серьезно? Там прежде народ шнырял в скафах.

– Ну, вообще-то, да. Колодцы не такие и узкие. – Гор невинно приподнял брови, мол, приврал. – Вертикальные шахты с лесенкой из скоб. Есть норы, ведущие к различным узлам корабля и на палубы. Я нарыл их в старых схемах и так джампил от H на E, а затем нырнул от ешки вниз до самой базис-платформы.

– А почему к нам не пришел через тайный колодец? Тебя же взяли у лифта, – Натали проявила осведомленность в подробностях его дела.

– По высшим палубам схем нет. Случайно вскрыл один ход от E к D, но дальше тупик. Теперь – принято – непременно отыщу тайные пути.

– И как же именно?

– Доступ к Сети с нашей палубы. Новая инфа. И еще надбиблиотека. Это же звездно.

Натали покраснела, потому что поняла, что, стараясь казаться интеллектуалкой, выставила себя дурой, задав такой тупой вопрос.

– Кстати, почему меня запирают? – спросил Гор. – Боитесь, что сбегу?

– Ты опасен.

– Для кого?

– Для всех.

– А тут все послушные роботы?

– Нет, не роботы. Звездные ценности удерживают нас от деградации, так считает психолог Лил.

– От деградации нас удержит гравитация новой планеты. Это единственный сейф, а не дурацкие запреты. Цель заветная, к которой стремится экипаж. Пока стремится.

– И на что ты готов пойти, чтобы добиться цели? Убить кого-то?

– Это слишком грубо. Есть способы более тонкие. Хотя не исключаю, что в какой-то момент придется убивать. Но лучше без крайностей.

Ната скорчила гримасу, которая могла означать: «Извини, но ты попался!»

– Вообще-то, спрашивая «как ты», я имела в виду, как поживает твое побитое тело после плюхи от Клима.

– Не синуси, я прошел медскан, все звездно. Я же джампил в тренажерке после, и выиграл бимсы. – Он нарочно настроил речь на жаргон промки, чтобы уязвить гордячку.

– Вот совет: ходи туда чаще – я всю жизнь сейфить тебя не смогу.

– А я и не хойплю. – Внезапно Гор резко сел на кровати, подался вперед и поцеловал Нату в угол рта. Не особенно умело, но довольно страстно.

Отстранился. Взглянул в глаза с вопросительной и одновременно дерзкой улыбкой. Он, верно, думал, что выглядит в этот миг на редкость по-взрослому. На самом деле в его лице проступило что-то беззащитно-детское.

Ната поднялась, слегка толкнула его в грудь, отстраняя. Стояла, глядя сверху вниз, а он просто улыбался, растерянно и радостно. Она передернула плечами и направилась к двери. Уже у порога обернулась:

– Сегодня тебя уже побили, так что я оставлю руки в карманах. Но помни, пощечина за мной.

Она вышла. И когда дверь закрылась, поднесла пальцы к губам, замерла на миг и улыбнулась.

⁂

«Иногда всесилие только кажущееся».

Глава 6

Год 81-й полета. 18 июля по условному календарю корабля.

Локация не определена

Бат очнулся внезапно, как будто вынырнул из глубины, распахнул глаза, и тут же зажмурился – свет ослепил так, что слезы, обжигая воспаленные веки, брызнули из глаз. Он не сразу понял, что висит на цепях. Одна обхватывала грудь и притягивала к столбу, вторая вцепилась в металлические обручи на запястьях. Так он полувисел, полустоял. Дышать было трудно, больно. Ноги оставались свободными, но были вялые и как будто чужие. Смертельно хотелось пить.

– Что за чернь? Где я? – пробормотал Бат, вновь делая попытку открыть глаза.

В этот раз луч света больше не бил в лицо – прожектор сместился, белый конус медленно скользил по кругу, отыскивая кого-то или что-то. Это что-то с грацией кошки двигалось плавно, неспешно, обозначенное лишь слабыми синеватыми бликами. Пятно света нагнало и накрыло странного зверя. Что за космомуть? Откуда на Корабле огромный зверь? Блеск металла и легкое щелканье сочленений говорило – не живой зверь, механизм или биомех. Бат как зачарованный следил за тварью. «Зверь», напоминавший размерами и повадками пуму (Бат обожал видео с животными), крался, обходя столб с привязанным к нему человеком. Теперь Бат понял, что он на арене. Да, да, арена, круг, и он в центре, а зверь кружит и кружит. И вокруг довольно высокий барьер, покрытый чем-то блестящим, если судить по бликам, а за барьером – люди. Он почти не мог различить лиц, видел только, как иногда то подле одного, то подле другого вспыхивают огоньки включенных планшетов, выхватывая из мрака абрисы лиц. Но он слышал голоса – люди переговаривались, кто-то покашливал, кто-то смеялся.

Это что? Представление? Или… казнь?

Бат ощущал, как липкий пот покрывает тело, сердце колотится как сумасшедшее. Нет, это невозможно, пытался уговорить он сам себя. Это безумие. Но ужас накрывал его душной пеленой.

– Пора начинать! – мужской голос прозвучал так внезапно, что Бат вздрогнул всем телом и вскрикнул. – Прелюдия затянулась.

Сидящие засмеялись. Кто-то нарочито громко, кто-то лишь хмыкнул.

– Бестиарий, время. Прошу! – повторил все тот же требовательный голос.

Из темноты выступил худой низкорослый человек, кажется в каком-то плаще или в поддельной звериной шкуре – не разобрать.

– Свет! – раздался хриплый голос.

И зал осветился. Теперь Бат увидел, что он действительно на арене, прикован к столбу. И к нему крадется механический монстр с крупной продолговатой головой, отсветы вспыхивают на металлическом корпусе, на лишенных кожухов черно-красных лапах, где металлические кости оплетены искусственными мышцами. Тварь была чудовищна в своем искусственном и бессмысленном совершенстве, мощные челюсти сверкали острыми клыками, глаза светились красным.

Бат отчаянно дернулся, пытаясь вырвать руки из захватов. Куда там!

– Фурия, рвать! – отдал приказ бестиарий.

И тут же механический зверь ринулся к Бату. Челюсти щелкнули. Хруст костей. Вспышка боли. И Бат в ужасе понял, что правой руки у него нет – зверь откусил ее одним махом. Левая рука получила подобие свободы, загромыхала цепь, перетекая змеей через карабин на столбе.

– Нет! Нет! Я ничего не сделал! Помогите!

Зверь отбросил откушенную руку и снова ринулся на Бата. Тот попытался ударить тварь свободной ногой, он даже попал ей по голове, но удара не получилось – нога соскользнула. Теплый нагретый металл – успел он ощутить кожей.

Зверь повернулся, будто нехотя, и вцепился в ногу. Перекусить кость на голени не удалось. Зубы рвали кожу и мышцы, сосуды, сухожилия, скребли по кости. Внутри туловища слышалось сдавленное рычание, как будто механический зверь злился. Бат уже не кричал – сипел, кровь из растерзанной ноги струей поливала арену. Боль по-прежнему разрывала тело, но двигаться и сопротивляться Бат уже не мог, кожа сделалась сухой, шершавой, язык распух, воздух не проникал в легкие, сердце колотилось часто и мелко, будто надорвалось. Но тело еще время от времени дергалось, будто само по себе.

Оставив истерзанную ногу, зверь вдруг повернулся и уставился в глаза человеку крошечными красными глазками-камерами. Потом коротко рыкнул и впился зубами в уцелевшую руку. Человек обвис на цепи. Он был мертв.

– В прошлый раз представление длилось дольше, – заметил кто-то.

И зрители стали смеяться.

Глава 7

Год 77-й полета. 25-26 сентября по условному календарю корабля. Палуба C

– Ты любишь театр? – спросила Натали Адриана однажды утром на перемене.

Они все время держались вместе, зачастую собираясь вчетвером, как будто выбор стаи уже состоялся. За минувшие дни Гай перестал крыситься и сторониться Гора, во многом они нашли общий язык, особенно когда речь заходила о прогах, уравнениях и устройстве корабля. Ната опекала новичка и подтрунивала над ним порой зло. А вот Клим смотрел волком и большей частью молчал.

– Театр считают опасным. Значит – люблю, – отозвался Гор.

Театр был популярен в эпоху первого поколения – свой маленький «Ковент-Гарден» тогда имелся чуть ли не на каждой палубе, или хотя бы на одной из двух, объединившихся для общей постановки. Каждая страта ставила свой спектакль, и народ в назначенный день передвигался с палубы на палубу, чтобы увидеть пьесу. В такие вечера снимался запрет на межуровневый коннект, и люди могли в прямом смысле взмыть к небесам или низринуться в бездну холдера. В те дни даже трюм обзавелся весьма успешной труппой, их провокационные нуар-спектакли обсуждали на высших палубах взахлеб. Постановку играли, пока не исчерпывался список зрителей. Были такие, кто смотрел пьесу десятки раз. Порой с соседних ковчегов прибывали театралы, особенно часто – с «Джеймса Кука». Театр на «Куке» обосновался на одной из палуб, названной «Пикадилли», театр профессиональный, с размахом, постановки шли каждый вечер, иногда по два спектакля – для разных страт. Внутренняя Сеть комментила спектакли, и сотни палубных критиков считали своим долгом разделать на атомы режиссера. Каждый спектакль становился щепотью почвы со Старой Земли, унесенной с собой в подкладке старого скафандра. Театр на палубах выглядел точно так же, как и на Земле, и этим уравнивал звездоплавателей с теми, кто застрял в гравитационном колодце. Та же сцена, те же условности, точно такой же зал. Актеры становились кумирами, их голограммы украшали холлы и личные боксы. И главное – театр разрушал условности страт, объединял. Этот театральный фестиваль длился лет десять, если не больше, и Первый Командор был его страстным поклонником. Но Первый погиб, а Второму, пришедшему на смену, показалось, что театр слишком демократичен, стирает границы между высшими палубами и промкой, смешивая в едином котле самый разный люд и всех уравнивая своей условной всамделишностью. Театр был противоречив в своей основе – неясность смыслов, возможность толкований несли в себя зародыш бунта. К тому же актеры всегда были остры на язык и отпустить со сцены шпильку в адрес Мостика и высших офицеров считали своим долгом. Второй Командор запретил спектакли, актерство приравняли к преступлению. Нарушителей (а подпольные спектакли ставили еще долго) хватали, секли и клеймили. Так что когда при Третьем Командоре театр вновь разрешили, актеры стали обматывать белыми повязками лбы, как это делали все клейменые, чтобы скрыть уродующие лица ожоги. Новый театр был уже иным: он не обращался к классике, а ставил пьесы, написанные вторым поколением, – о космосе, полете, вечности. Да и сам театр поменял личину – несколько человек, получивших разрешение свыше, бродили от палубы к палубе, ставя спектакли в местах подходящих и не очень, и все это получило название арт-салунов.

Третье поколение в промке спектаклей не ставило. А на высших палубах театр сделался профессиональным, и актеры вновь кумирствовали.

– Пожалуй, я бы сходил на спектакль, – признался Кошмар. – А что ставят?

Натали пожала плечами, мол, что за нелепый вопрос?

– Шекспира.

⁂

Гор стоял на улице и смотрел на горящие огни вывески, что нависала над площадкой коридора.

Ему было неловко в одежде, что оставила в гостевой для него Ирма: темные брюки, серый с искрой пиджак, белая рубашка. Галстук он не стал надевать. Остроносые туфли немного жали. Если бы Слорр увидел его сейчас, то был бы вознагражден: дерзкий нарушитель отчаянно тушевался. Он даже опасливо оглядывался по сторонам.

Вокруг сияли огни, слепя до слез. Голограммы парили в воздухе, поворотный куб то и дело выстреливал огненные фейерверки. «Ковент-Гарден-Нью», – гласила вывеска. Гор стоял, держа руки в карманах новеньких брюк и подавляя смутную боязнь, какой ни разу в жизни не испытывал. Для него, жителя промки, что пробился, едва не сжеванный зубьями утилизатора, на уровень высшей страты, это было по меньшей мере странно: никакой физической опасности мир условного действа не представлял. А между тем Гор испытывал робость, тем более нелепую, что прежде угрозы и опасность вызывали в нем ярость, а не желание спрятаться или бежать. Но тут была граница между мирами, и Гор это отчетливо ощущал – биением крови в ушах, сухостью во рту, невозможностью сделать шаг. Он не сразу понял, что испытывает страх, но не примитивный, а благоговейный.

Девушка в длинной белой рубахе и белых шароварах подошла к нему, остановилась напротив, склонив голову так, что Гор не мог разглядеть ее лица. Коснулась его рукава, что-то шепнула. Он даже не расслышал, что. Скорее угадал «…нить Беломира».

– Это начало шоу? – Он кое-что прочитал о театре и знал, что многие постановки стартуют на площади у входа, куда актеры выходят с крошечными репризами.

– Ты – грязный, – сказала девушка.

– А ты – экспресс-лаборатория? – хмыкнул Гор.

– Человек грязен, плоть грязна, планеты – грязь, Космос – великая чистота, да свяжет нас нить Беломира. – И она кинулась бежать, как будто боялась, что Гор бросит ей фразу вслед.

– Э, девочка, ты не видела настоящую грязь на подсобной палубе, вот там грязь так грязь, там воды на мытье гарантийкой не предусмотрено, – ухмыльнулся Гор, которого эта встреча скорее позабавила, чем заинтересовала.

– Давно ждешь? – Натали внезапно очутилась рядом. В этот раз на ней было длинное платье – серое с бледно-розовыми вставками, и туфли-лодочки. Крошечная сумочка обвивала запястье золотой цепочкой. На промке не всякая девчонка могла позволить себе второе платье. А здесь, похоже, лишних тогсов полно. Три-дэшка и набор картриджей для одежды по сотне донатов каждому дают шанс сделаться модником. Почти все женщины, что заходили в театр, были одеты так же: длинные платья с открытыми спинами, глухой ворот спереди, руки обнажены.

– Да, стою тут на стартовой платформе. Кислород стравливаю. А это точно интересно?

Натали просунула руку ему под локоть, прошептала в самое ухо:

– Это театр.

Они вошли. В вестибюле их встречал человек в черном фраке. Узкое аскетичное лицо с темными прилизанными волосами – не человек, а воплощенная маска. Мимолетное прикосновение к прозрачной наклейке планшета на обнаженной руке Натали, радостная улыбка администратора – будто встретил старого друга.

– Места забронированы в четвертом ряду – прошу.

Гору казалось, что зал должен быть где-то очень далеко и к нему придется долго идти освещенным бледными лампионами коридором. А зал был тут, рядом, за ближайшей дверью – спуск в партер по ковровой дорожке, обитые бархатом кресла – под старину, с откидными сиденьями, без всякой адаптации, с пухлыми плюшевыми спинками (откуда он только знал, что это плюш?), с деревянными лакированными подлокотниками. Какой-то специфический запах – пыли, горящего воска, пудры. Гор впитывал звуки, свет, запахи, пытаясь угадать, что будет дальше. Занавеса на сцене не было, черные механические конструкции, похожие на оборудование мастерской, таились в полумраке кулис, добавляя к ароматам сцены нотку машинного масла, как символ металлической несокрушимости реала.

Люди постепенно заполняли маленький зал, скрипели кресла, хлопали сиденья, шепот, покашливание, зал казался отдельным существом, жившим своей жизнью. И Гор с Натали внезапно стали его частью.

А потом на сцену выскочил актер – и началось…

После первой же сцены Гор обернулся и оглядел зал. У них были отличные места, но вот те, у стены, в тени нависающего балкона, походили на нору, откуда, как из прорехи одного мира в другой, можно было без опаски наблюдать за действом. Почти убежище, и оно предназначалось как раз для него – Кошмара. Два кресла там пустовали. Гор тронул Натали за руку, указал на пустующие места. Натали отрицательно покачала головой, а он сбежал в нору, уселся, обхватил ноги руками, отчего получилось, будто он сидит в люльке. И теперь смотрел на сцену и видел все и чувствовал все, охватывал взглядом незнакомый мир. Ничто на свете не сравнится с красотой сцены, реальный мир – всего лишь плоский картон по сравнению с ее глубиной. Не было ни голограмм, ни спецэффектов – только помост двигался, поворачиваясь, накреняясь, создавая новые точки отсчета, новые координаты и свое собственное время; время, где одна фраза позволяет совершить прыжок на годы вперед.

Ни с кем и никогда Гор не испытывал такого родства, как с человеком, что веселился в кабаке на подмостках. Потом были дворец, поле битвы, снова кабак и опять дворец. И наконец – корона. Это мальчишка с темными волосами – почти такими же, как у Гора, в кожаной куртке, небрежно распахнутой на груди (потом в кольчуге, мантии, короне) точь-в-точь как Гор скрывался от прочих, прятал не лицо, но душу, берег себя от одного-единственного тавра – печати подчиненности. В таверне он правил своим мини-королевством, его славил двор из шлюх и воришек (по сути все те же придворные, ибо и там тоже – ворье и шлюхи, но во дворце – в бархате, в таверне – в залитых вином обносках). Только в кабаке он был никому не подчиним, ни перед кем не заискивал, никому не кланялся, принц крови и король воров, ждал звездного часа, оттачивая волю под маской смеха, но вынужден был выйти на время из очерченного притворством безопасного круга, чтобы спасти свое будущее королевство, ибо никто кроме него затушить пламя дерзкого бунта не мог.

Он вел в атаку своих пехотинцев вверх по холму – сцена наклонилась, создавая иллюзию подъема, сверху потоком сыпались стрелы, одна ударила его в лицо, он упал на руки своих пехотинцев, но тут же упруго оттолкнулся от их тел и поднялся, взмахнул мечом, устремляясь вперед – и твердь выровнялась под ногами, он достиг вершины холма – и земля покорным псом легла ему под ноги.

И когда принц Гарри (принц по титулу, но в душе уже король) схватился с Гарри Перси, понимая, что против прославленного бойца, любимца богов войны, не сможет выстоять, Гор вскочил и, оцепенев, следил за схваткой, не ведая ее исхода – пьесу он не читал, истории не ведал, действие на сцене было для него захватывающей тайной. Перси пал, а Гор яростно выкрикнул «да» и вскинул к потолку сжатый кулак. Невольно многие на него обернулись. Во взглядах не было осуждения, они готовы были вопить точно так же, если бы достало дерзости.

Сев на место и постепенно приходя в себя, Кошмар шептал:

«Я – Гарри. Я – принц Гарри по прозвищу Кошмар».

После первой части был большой перерыв, они с Натали сидели в буфете, маленькое уютное помещение со стойкой, где выставили пирожные и напитки, и угощение входило в стоимость билетов. Желающие могли выйти из театра и посидеть на стульях, что появлялись перед зданием на время антракта. Но Гор предпочел остаться внутри – как будто боялся растерять ощущение сверхподлинности, обретенное во время первого действия.

– Ну, признайся, потрясен? – спросила Натали.

– Эта пьеса для меня. Выбрала ее нарочно?

– Возможно. Кто знает, – улыбнулась она. – Получается, твоего появления ждали уже шесть месяцев – именно столько она идет у нас на сцене. Лучше считать, что так совпало совпадением высшего порядка, как говорит моя подруга Тили.

– Думаешь, я так же властолюбив и честолюбив?

– Я думаю. – Натали сделала глоток (никто не спрашивал, что подают им сегодня в коктейлях). – Надо вот о чем спросить: что в нашем случае считать короной? Ведь не золотой обруч на голове?

– Я обожаю театр, – задумчиво произнес Кошмар.

– Что? – недоумение отразилось на лице Натали, как если бы Гор заговорил на чужом языке. – Ты же в первый раз в театре.

– Все равно я его обожаю. Условный мир, где человек, прикрывший лицо маской, превращается в кого-то другого, говорит чужие слова, льет слезы о чужих бедах. И мы забываем о своем пути в никуда среди звезд. Но вот артист вышел за дверь на улицу – и он в ином мире. Иные слова, иные чувства, иные проблемы, иные клятвы. Это же замечательно – выйти за дверь и стать другим. У нас нет двери, в которую мы можем выйти, мы на всю жизнь заперты в этой тесноте. Шлюзы задраены. А в театре такая дверь есть.

– Лил говорит, что свобода – она внутри.

– Находясь в промке, я этого не замечал. Когда соседи надираются до потери гравитации и ездят всю ночь тебе по ушам, трудно отыскать внутри хоть пару кубических сантиметров свободы.

– Послушай, это же Лил! – воскликнула Ната.

– Кто? – Гор оглянулся и увидел худенькую изящную женщину, в первый момент показалось, что она очень молода, но приглядевшись, понял, что ей уже за сорок. В длинном черном платье с открытыми плечами она в одиночестве прогуливалась в фойе, на несколько мгновений останавливаясь возле каждой голограммы, изображавшей одного из актеров в костюме шекспировской пьесы.

– Лил, психолог. Она скреативила этот театр. Это ее полет, – пригнувшись, шепнула Ната. – Если честно, я ее боюсь.

– Почему?

– У нее сотни проектов. Она все время хочет вывернуть мне мозги наизнанку и что-то отформатировать у меня в голове. И так со всеми.

– Зачем?

– Чтобы стало весело.

⁂

После спектакля зрители не расходились, дожидались актеров у служебного входа. Темный коридорчик, освещенный тусклым фонарем, напоминал кривой земной переулок. Сходство усиливало покрытие стен под красную кирпичную кладку. Какая-то юница с охапкой настоящих цветов (сколько же донов ушло на такое безумство?) встала вплотную к двери, и ее чуть не зашиб осветитель, покидавший помещение первым. Лил тоже стояла здесь, но отступив от двери, скрывшись в полутьме. Гору было неловко, хотелось уйти, и в то же время жажда увидеть того, кто полчаса назад раскрыл его суть, вывернул душу наизнанку и предъявил всем на забаву, жгла и не давала скрыться.

Вслед за осветителем стайкой выпорхнули статисты, улыбались, посылали воздушные поцелуи, протискиваясь сквозь толпу. Хмурый, с серым налетом двухдневной щетины, выдрался из дверей исполнитель роли короля – казалось, болезнь на сцене и театральная смерть оставили отпечаток на его лице после того, как в уборной стерли весь грим. И наконец последним явился перед почитателями принц Хел, до конца так и не снявший маску, – вышел развязной танцующей походкой, в коричневой куртке под кожу с золотыми накладками, схожей с той, что носил на сцене – улыбчивый, гибкий, тут же утонувший в тяжести подаренных букетов, каждого радостно обнимающий, чмокающий в губы девчонок, впитывающий сладостную энергию преклонения и возвращающий сторицей каждому этот воистину королевский дар. Лил внезапно выступила из темноты, протянула актеру темно-красный, слегка подвядший цветок. В ее жесте было что-то от подношения молящегося божеству. Актер почтительно наклонил голову, принимая дар, после чего Лил тут же исчезла. Со стороны могло показаться, что они исполнили давно уже заведенный раз и навсегда ритуал.

Поравнявшись с Гором, актер вдруг повернулся, и их глаза встретились. Гор с изумлением увидел на левой его щеке давно заживший шрам от старой раны.

– А в жизни мог бы стать королем? – спросил Кошмар.

Мгновение на раздумье – но лишь мгновение, усмешка в уголке рта. И тихий ответ:

– Это, парень, твоя роль. – И он что-то вложил в руку Гору.

⁂

Дома (он уже привык называть свою комнату домом) Кошмар рассмотрел, что же за дар передал ему принц-король. Оказалось – кассета с набором для грима. Гор, недолго думая, раскрыл ее и наложил краски – белая кожа, тени вокруг глаз, кроваво-алая полоса рта, волосы откинул назад. Сходство с актером сделалось почти невыносимым. Гор продекламировал несколько строк, сохраненных памятью. Не хватало только золотого обруча, чтобы водрузить на голову и прошептать, замирая от восторга: «Корона впору».

Пожалуй, профессия лицедея здесь, на корабле, была самой странной, желанной и пугающей, почти такой же, как на покинутой Земле. Жизнь только в вымыслах, в грезах, и не важно, как велик зал и каково число почитателей – значение имело лишь одно: как сильно они тебя любят и насколько ты готов для них стать иным.

А так, как любили на корабле, наверное, актеров нигде больше не любили.

⁂

«Корона…»

⁂

Стены каюты были отделаны под старинный кирпич, мрачноватый, темно-красный, почти черный, голограмма окна изображала кусты сирени и частокол здоровенных мохнатых елей на заднем плане. Они выстроились за фальшивым домом призрачными стражами, отгораживая мрачный коттедж от обширных фермерских хозяйств, что лежали по другую сторону холма (вернее, должны были лежать по замыслу голограммщика). В другом окне желтела свеженасыпанным песком обширная площадка – разграфленная то ли под игровое поле, то ли под новую постройку. Складной стол и стулья были сложены на широкой террасе, как будто гости здесь побывали недавно, а теперь ушли. Терраса была реальной частью каюты, а голограммы за окнами – и стройка, и холмы – всего лишь тщательно подобранными видами, чтобы создать впечатление, будто человек живет в отдельном доме, то ли на Старой Земле, то ли на далекой Гее-2, которая, утверждали ученые, как две капли воды похожа на родную планету человечества. Подобную игру в дома-имитации вели многие обитатели высших палуб из первого поколения. Их дети, никогда не видевшие земных пейзажей, редко тратили время и донаты на столь сложные декорации, предпочитая функциональные боксы.

Клим толкнул дверь и вошел.

– Дед! – окликнул он единственного обитателя каюты-коттеджа. – Разговор есть, дед!

Дверь скрипнула, отворяясь, старик вышел на террасу. Загорелый, обритый наголо. Серая рубаха, заправленная в такие же серые штаны, кожаный старый ремень свободно болтается на тощей фигуре, армейские башмаки кажутся непропорционально огромными.

– Беды не ждут! – махнул приглашающе рукой дед и скрылся в доме.

Так уж повелось, что в доме деда Клим появлялся, когда с ним случалась какая-нибудь бяка. Родители обеспечивали наполнение локации завтрак-обед-ужин, дед же отвечал за экзистенциальную составляющую Климовой жизни.

Войдя, Клим прошел насквозь гостиную и сразу направился в мастерскую – здесь дед возился почти все время. Вот и сейчас у него на верстаке возвышался парусный корабль – модель больше метра в длину, уже почти готовая. Коричнево-бело-черный корпус сверкал лаком, мачты несли груду белых парусов, хитросплетения шкотов и фалов образовывали загадочную паутину. Судя по всему, работа дошла до прилаживания крышек портов на пушечные люки.

Рядом на специальной подставке были разложены лупы, кусачки, набор напильников, мотки ниток, стояли банки с клеем и краской. Пахло знакомо – дед всегда обожал что-то мастерить. Пару лет тому назад он сделал для младшей сестренки Клима игрушечный домик – с раскрывающимся фасадом, террасой, лестницей на второй этаж. Маришка, самая младшая, последний ребенок на палубе, была всеобщей любимицей. Она родилась, когда родителям было далеко за пятьдесят. Ее приглашали в театр играть детские роли, на праздниках – раздавать букеты выращенных в оранжереях цветов.

Теперь дед занялся старинным кораблем. На корме золотыми буквами горела надпись «ДВЕНАДЦАТЬ АПОСТОЛОВ».

– Красавец, да? – спросил дед, оглаживая ладонью лакированный корпус.

– Ну да, да, – пробормотал Клим, не зная, что сказать.

– А ведь такая махина в реале, а не пригодилась для дела. То на ремонте в доке, потом пушки сняли, а сам корабль затопили на рейде, так и лежал на дне до своего конца. После Крымской поднять не смогли – тяжел слишком. Взорвали. Наступал век угля и стали. А он деревянный, парусный старик, опоздавший в час своего рождения. А вот поди ж ты – сотни лет его модели собирают, возрождая вновь и вновь. Почему, знаешь?

– Красивый, – не очень уверенно предположил Клим.

– А то другие были не красавцы! – Дед пожал плечами. – Что-то в нем есть загадочное – то ли нависший над ним рок, то ли желание действовать вопреки. Бессмыслица обретает смысл, в противлении Судьбе знак высшего геройства. – Дед опустил кисточку от клея в стакан с водой и повернулся к внуку. – Так что за беда?

– Этот пацан Кошмар.

– Кошмар?

– Прозвище такое. Пристыковался к нам из промки. С-с-слорр ему дюзы греет. Дохляк всем указывает.

– И тебе с ним не сладить. – Дед взял в руки моток ниток, потом отложил. – Пойдем поедим. Я утром нажарил котлет. Люблю бутерброды с холодными котлетами.

Готовка для многих стала хобби, для единиц – священнодействием. Лучшая реклама рецепта – «сделано, как на Земле». Хотя вряд ли даже старики из первого поколения, такие как дед, могли вспомнить вкус земной пищи. И вряд ли она была так хороша: пока корабли конвоя собирали на орбите, земляне питались в основном не настоящим мясом или овощами, а произведенным на фабриках протеином. Да и сейчас мяса на корабле практически нет, так что это искусственно синтезированные белки. Для Мостика, говорят, специально выращивают кроликов в одном из отсеков, но из сишников никто такого деликатеса не пробовал. В детстве, помнится, мать однажды отвела Клима в крольчатник на день вместе с другими детьми. Маленькие ушастые зверьки с миндалевидными карими глазами сидели в крошечных клетках, и Клим подсыпал им в кормушки гранулы прессованного корма. А потом широкоплечий низкорослый Мих позвал их смотреть, как убивают кролика. Пятеро ребятишек столпились в маленьком грязном помещении. Странно, тогда никто не испытывал жалости к серому пушистому зверьку, а только острое любопытство. Мих принес в помещение кролика уже мертвым – он был странно вытянутым и больше походил на длинный меховой мешок, набитый чем-то мягким. Из носа у него капала кровь, а уши – только сейчас заметил Клим – были прозрачными. Мих подвесил тушку к балке за лапки, надрезал кожу у задних ног и содрал шкуру с тела, будто чулок, обнажая бледно-розовую плоть. И тогда Гай вдруг заплакал.