Текст книги "Аргидава"

Именно Миркина фраза «Доказать себе» успокоила Машу, она вытерла слезы и сопли, она мысленно тоже дала себе слово «до-ка-зать». Что? Как «что»? То же самое, что и Мирочка. И что-то еще, что сформулировать тогда для себя не смогла. Тайна подземного хода была страшно притягательна. У Машки было предчувствие, что это подземелье еще сыграет в ее жизни важную роль. Какую, она тогда не знала, но интуиция, ее верный напарник и друг, никогда не подводила, не разочаровывала и не обманывала.

Ах, есть такое загадочное слово «серендипити». И тот, кто понимает, что это такое – умение видеть и читать знаки, предвидеть, предугадывать события, – живет гораздо интересней, чем те, кто просто плывет по течению, равнодушно оглядывая зеленые или скалистые берега.

Собиралась «доказывать себе» Маша очень долго. Много лет. И обижалась тогда долго. Тем более что дала слово молчать и не подавать виду. Поэтому ей приходилось быть приветливой со всеми своими бывшими верными друзьями со двора, звать их на дни рождения и на «украшать елку», выносить бадминтонные ракетки и папин роскошный баскетбольный мяч, давать покататься свой велик и даже свои двуполозные коньки, на которые встал и покатил, не надо даже держать равновесие – они сами держат.

Терпения Маше было не занимать. Наконец окольными путями она выяснила, что организовал все именно Вовця Марущак, самый старший из их дворовой компании, что именно у него оказались большие ржавые ключи от входа в подземелье. И опять же, приложив максимум дипломатических способностей, а также с помощью подкупа (баскетбольный мяч, шоколадка «Аленка», спортивная скакалка) Маша выяснила, что подземный ход начинается под архивом. То есть практически рядом с домом. Опять же поняла Маша, вход был где-то снаружи, иначе в него не смогло бы пройти так много ее друзей (бывших друзей, «меня, Машу, не взяли!»).

Потом другие подружки, включая и Мирочкину сестру Раюню, делали попытки рассказать Машке про испытание подземельем, но она каждый раз пресекала их поползновения. Во-первых, чтобы эти дуры не нарушили клятву. Во-вторых, чтобы это как-то не повлияло на ее собственное обещание про музыкальный слух и подарки от всех-всех, особенно если щенок, а в-третьих, ей уже было интересно расследовать все самой и найти люк.

И она нашла.

Спустя два года, зачеркивая в своем тайном списке подозреваемых мест уже проверенные и обследованные, учась дедуктивному методу по рассказам Конан Дойла, она нашла вход в подземелье: квадратный люк, плоская крышка, обитая жестью, якобы вход в подвал, крепко закрытый на два больших амбарных замка, а на самом-то деле – вход в таинственное. И все сложилось: Вовця Марущак был сыном директора городского архива и ключи просто мог стянуть, а потом положить на место. Ведь у директора обязательно должны быть ключи от подземелья, которое проходит под его архивом. И не было дня, чтобы, проходя мимо – а она теперь каждый раз специально шла мимо архива в школу или к учителю музыки, – она не думала: «Меня не взяли! Ну что ж. А я докажу!»

Из блокнота

Однажды я сильно заболела гриппом, да каким-то нездешним и таким опасным, что всех домашних отселили от меня подальше и каждые три часа неотложка возила ко мне врача и медбрата, одетых чуть ли не в скафандры со всеми предосторожностями, как в кино про пандемии. Врач приезжал, фальшиво-радостным, глухим через маску голосом убеждал, что температура за сорок – это значит, что организм у меня молодец, что он борется, а то, что она не падает, температура, так это ж правильно. Но поскольку я тогда не знала, что реанимация полна больных этим же гриппом и некоторые уже и не выкарабкались, а перебрались из больничной палаты на зеленые луга другого мира, поскольку я не знала, что невозможно от него спастись, поскольку я этого не знала, я жила в эти дни как-то отдельно от моего гриппующего тела, я просто инстинктивно направила эту горячку в нужном направлении, и однажды ночью она приснилась мне, Аргидава. Она пришла ко мне сама и раскрыла объятия.

Пожалела.

Я шла вниз по выложенным из больших плоских камней ступеням, спускалась к реке с большим и тяжелым кувшином на плече, придерживая его одной рукой, а другой я чуть приподняла юбку длинную холщовую домотканую, с жестким шероховатым льняным передником, чтобы не наступить на подол и не споткнуться. Я шла, старательно глядя себе под ноги, а впереди меня с таким же кувшином шагала девушка, тоненькая, гибкая, с узкой крепкой спиной, длинными, чуть вьющимися волосами, выбившимися из-под тесной кожаной ленты вокруг лба, в платье грубом коричневом. Она ступала легко, босая, почти бежала, приплясывая и напевая что-то, постукивая ладошкой ритмично по кувшину, как будто это бубен. Я предупредить ее хотела, что там дальше, за поворотом, крутой спуск, что надо быть осторожной, я хотела окликнуть ее, но из горла, как бывает во сне, не вырывался ни один звук, я не могла выговорить ни слова, только беззвучно хрипела и задыхалась. Я опустила подол юбки, протянула руку вперед, чтобы дотронуться до плеча девушки, но не смогла дотянуться, потому что она бежала все быстрей и все дальше отдалялась от меня и я уже не успевала и задыхалась от бега. Вот-вот она должна была споткнуться о криво положенный камень на повороте. И тогда я изо всех сил швырнула оземь кувшин. Он разбился с глухим стуком. Девушка испуганно обернулась, переводя удивленный взгляд с меня на черепки разбитого кувшина. Эта девушка, эта девочка… Родинка маленькая круглая на правой руке, на тыльной стороне ладони. Бледное лицо. И красное пятно на переносице. Она смущенно улыбнулась, склонив голову к плечу, мол, с кем не бывает и, сказала:

– Девочка будет ждать на Турецком мосту.

«Какая девочка?» – подумала я во сне.

– Дочь кузнеца, – был ответ, – Гобнэта.

Проснулась я с криком и вся в испарине на влажных простынях, с мокрым от пота лицом, и оказалось, что температура наконец упала, дышать стало легче, врачи мои праздновали победу и хвалили меня. Долго я приходила в себя после этого тяжкого гриппа, температура больше не мучила меня, снов я больше не видела, но когда я спустя несколько дней, пошатываясь от слабости, наконец добралась до ванной и взглянула на себя в зеркало, обнаружилось, что на переносице и на крыле носа у меня появилось красное пятно. Оно есть и сейчас. Оно то краснеет, то становится почти незаметным, но вывести его невозможно, а врачи разводят руками.

Мне кажется, именно тогда в отношениях с Аргидавой что-то произошло и сдвинулось. Я вдруг получила от нее пугающий ошеломительный дар: с тех пор как на моей переносице появился шрам, время от времени, когда менялась погода, когда я нервничала, когда вдруг заболевала, когда волновалась или огорчалась, я стала видеть картины прошлого или будущего, связанного с Аргидавой. То ли это были дремотные сны, то ли подлинные видения, но они были яркие, отчетливые, как на экране. Полные голосов, шумов, запахов, жизни.

Этот дар я не хотела передавать Маше, но с тяжелой душою вдруг обнаружила, что с моей героиней случается то же самое – причем с ней, как оказалось, пусть и неявно, неотчетливо, но такое случалось еще раньше – чуть ли не с самого детства.

Глава четвертая
Игнат

Прошло время. Соседи Марущаки уехали. Маша поступила на исторический факультет университета и не без удовольствия училась там уже несколько лет. Сдала сессию. И как раз решала, что делать ей на каникулах, нестись ли куда-то с компанией за свежим ветром, новыми впечатлениями и знакомствами или побыть дома с Леночкой и Олежиком – мамой и папой, отличными ребятами. Однажды утром в дверь постучали. И как назло (Машка теперь не простит себе никогда), она была лохматая, раздраженная, с пылесосом, в старых шортах и – ужас! – с ненакрашенными ресницами. Она подумала, что это Олежик вернулся, как всегда что-то забыл, распахнула дверь, насупившись, мол, я тут тружусь, а некоторые… А у входа стоял такой молодой человек! Такой юноша! Стоял, привалившись боком к стене, руки в карманах джинсов, склоненная к плечу голова – отличной, безупречной формы голова, – умные и веселые глаза и превосходная, живая, радостная улыбка. Просто удивление сплошное, а не мальчик почему-то пришел к ним в дом. Что ли, ошибся дверью? Что ему надо?

– Ну? – поздоровалась Маша.

– Э… мм… Вы… – стушевался юноша.

Тут же в прихожую выскочила Машкина многолапая, многоликая, всегда радостная подруженция Луша, красотка хаски, серебристая хулиганка с голубыми глазами в черной оправе. Выскочила и давай отплясывать вокруг Маши свой обычный танец с мельканием мощных лап, пушистых хвостов, раскрытой в улыбке пасти, ах, юла, любовь всеобщая Луша. Принялась топтаться и поскуливать, мол, выпусти меня, пропусти, я хочу туда, на свободу, посмотреть, испугать кого-нибудь, погонять котов, придушить парочку цыплят и притащиться уставшей домой, полной впечатлений. О, а это кто такой тут стоит, пахнет улицей, летом, солнцем, еще… еще… хорошим пахнет, друг, друг, это друг!

– Зайди, – велела Маша парню, – а то собака выскочит и сбежит. Мы уже выплачивали соседям за каких-то редких кур, которых она придушила.

– Насмерть?

– Практически! Она же охотник. Придушила и выложила тушки ровненько, аккуратно рядком у порога. А потом уселась хвастливо рядом, чтобы ее похвалили. Чуть не убили дуру такую. Бежала домой, поджав хвост.

– Да? А, собака? Было такое? Что тут о тебе говорят? Разве это о тебе, собака? – Парень разулыбался, наклонившись к Луше.

Луна Квин Амор, в просторечии Луша, села, уставилась ясными, почти белыми на фоне черной каймы глазами на парня, поводила ушами, повертела башкой с боку на бок и выдала свой цирковой номер, то есть абсолютно по-человечески произнесла:

– Айлавюмаааха.

– Что? – удивился юноша. – Что он сказал?

– Это она. Девочка. Луша. Папа подарил ее мне и научил говорить: «I love you, Masha».

– Ааа, класс! Благодарствую, Луша, теперь я знаю, как зовут твою хозяйку! – Юноша опять широко улыбнулся и стал еще милей.

Услышав свое имя, Лушка вежливо и где-то даже смущенно, стеснительно отвернув морду, подала громадную мощную лапу. Вот же собака! Умеет она произвести впечатление. Парень не оробел, взял лапу, пожал, куртуазно поклонившись:

– А я – Игнат.

– Айлавю, – коротко ответила Луша.

Парень по имени Игнат присел и обнял Лушку за шею. Та ярким своим языком лизнула гостя в щеку и положила ему голову на плечо.

– Ты вообще к кому пришел? – поджала губы Маша.

Эти двое уже тепло обнимались, трепали друг друга по загривкам, ворковали у Машкиных ног на полу и, кажется, обо всем забыли.

– А, да. Мы тут… Мы ваши новые соседи. – Юноша головой кивнул куда-то за окно и глянул за Лушкиной гривой на часы. – Пойдем к нам, Маха, а?

– Чего это? – Маша как-то совсем растерялась от такого его простого домашнего дружелюбного тона, как будто они знакомы сто лет.

– Да ты понимаешь, мы сюда переехали. А у меня дома сестрица Ася, сидит одна на каникулах, скучает по своим подружкам-дурочкам. Ревет, что здесь у нее никого нет, что она теперь будет одинокая навсегда.

– Маленькая, что ли? Ты меня в няньки зовешь?

– Ну как маленькая, пятнадцать лет будет. Самое время реветь и тосковать. А, да. Я – Игнат, – еще раз уточнил Игнат, почему-то глядя Лушке в лицо. Та, предательница, поклонилась, вытянув передние лапы. – Я тебя не в няньки зову.

– А зачем?

– Ну как… Дружить… А?

– Ладно. Я – Мария, – надевая сандалии, набычившись от смущения, ответила Маша.

– Я знаю. Мне Луша сказала.

Луша опять изогнулась в поклоне, улеглась и закрыла лапами глаза, мол, смущаюсь я.

– Пошли уже. Жди, Луша, подлиза такая! Я скоро. Охраняй!

Луша опять открыла свою немаленькую волчью пасть, произнесла «мяу!» и с тяжелым вздохом улеглась, свернув лапы под грудью, как бабушка на лавочке. Очередной Лушкин цирковой номер.

– Как-то странно она лежит. Как-то не по-собачьи… – оглядываясь уже в двери, заметил Игнат.

– Лушка, видишь ли, уверена, что она кот. Ее, маленькую, наша старая кошка воспитывала, Брюль ее звали. Хороший она была человек. Вылизывала Лушку всю. Ночью приходила к щенку спать, чтобы та не скулила от одиночества. Ты бы видел картину, когда Луша выросла. Брюль каждое утро подходила, ну прямо как человек, смотрела обреченно на это огромное поле деятельности и начинала вылизывать. И такая строгая мамаша была, могла и по морде лапой врезать, если Лушка мыться не хотела. И никогда первая не ела. Ждала, когда Луша поест из своей миски, куснет из ее, хотя мы не позволяли, и уже потом, когда ее ребенок был сыт, принималась за еду. Вот собака и ведет себя как не очень хорошо воспитанный, балованный, любимый, великовозрастный котенок. Ты еще не все видел. Она ведь фыркает, обижается, подворовывает, сбрасывает с поверхностей всякие мелочи, гоняет их лапой по дому, в окно смотрит часами, на колени лезет, такая корова, в клубок сворачивается, вылизывает себя и тех, кто ей нравится…

– Ну, я заметил. Мне лестно. – Игнат как раз вытирал платком свой висок и щеку, которые Луша щедро облобызала на прощанье. – А она много слов говорит?

– Ну, на английском только про любовь.

– А на других языках?

– На других языках – «Мяу». И, когда есть хочет или гулять, говорит «Маааха». То есть я.

– Ох! Чудеса оказались рядом! – воскликнул радостно Игнат. – Пошли быстрей, Маша. Ты – просто клад. Аська обрадуется, а то мне в универ ехать. У меня лекция.

– Лекция? Ты учишься? Нет? – Машка остановилась. – Я не видела тебя… вас в университете. Преподаешь… те?

– Ага. Преподаешьте. – Игнат рассмеялся. – Да пару часов у меня. Аспирант… мы. Конечно, ты не видела. Носишься, задрав нос, со свитой поклонников и друзей, где тебе меня заметить. А я вот тебя видел. И не раз. Пошли быстрей.

Игнат хмыкнул, не скрывая удовольствия, что Машка заходится от смеха, задирая коленки, как лошадка в галопе.

– Вот тут, – показала Машка дом, – жила моя лучшая подруга Мирочка. Она сейчас в Израиле учится. И собирается идти в армию служить. Очень этим гордится. А это старое дерево слива-венгерка – наш с Мирочкой штаб.

– Ааа, штабик! Мальчики в детстве так называли секретные свои места.

– Подумаешь, штабик. Да мы с Миркой государственные… нет, всепланетные проблемы решали вон там, на той ветке. Сидели… как два воробья…

По дороге они ободрали ничейную, а значит, общую черешню.

– А что ты преподаешь? – сплевывала Маша косточки в кулак и с удовольствием заметила, что Игнат тоже не расплевывается по сторонам, а собирает косточки в ладошку.

– Историю Древнего мира и археологию.

– Ну дааа?! Ух ты! Правда? Честно-честно? А сюда чего переехал?

– Да как-то… Отцу климат не подходил в городе. Он астматик. А тут у вас, в сельской местности… верней, теперь у нас, хорошо. Папка в архиве работает. Уже неделю. Директором.

– В архиве? – Маша остановилась, практически на одной ноге замерла, держа перед собой кулак с черешневыми косточками. – Нет, правда в архиве?!

– Ну правда, конечно. Зачем же мне придумывать. А что в этом такого, Маша? Ты чего остановилась как журавль? Пошли. Слууушай, а что это у тебя с лицом?

– А что? – Ой! Маша вспомнила, что вышла лохматая, ресницы… да нет, как ей кажется, у нее никаких ресниц, так, одно название, как щетка облезшая. После уборки даже не умылась, так и выскочила, как дура какая-то, в чем была на первый зов к первому же незнакомцу, забыв, чему учили родители и школа. Мама ее Леночка как-то привезла из Голландии карандаш. Из тех, что в школе раздают детям. На карандаше было написано: «Say no to stranger» («Не разговаривай с незнакомцем»), а кто ж маму слушает в девятнадцать лет. – У меня на лице? Где? – Маша тыльной стороной ладони принялась вытирать щеку.

– Нет, на носу у тебя, тут. – Игнат потыкал указательным пальцем себе в нос. – На переносице. Что это? В клубе подралась, что ли? По деревьям лазила? Котопес Луша царапнула?

– Ну ты скажешь тоже! – Она опять облегченно покатилась от смеха, Игнат с удовольствием загоготал тоже. – Книга упала. С полки. Представляешь? Прямо на переносицу. Ребром. Тяжелая. Альбом с репродукциями. «Малые голландцы».

– О! Хорошо, что малые, а не большие.

Оба опять с готовностью заржали.

– Боже мой, как я люблю смеяться! От этого у меня частенько неприятности. Если вдруг смешно становится на паре или, как папа часто предупреждает, «не смей смеяться в приту… присту… при-сут-ствен-ных (ох!) местах», – вытирая слезы, призналась Маша.

– Вот и я такой же смешливый! – в ответ признался Игнат и заразительно улыбнулся.

Игнат ржал беспардонно, радостно, оглушительно, закинув голову к небу, на виду всей маленькой улицы, очень симпатичный, если не сказать даже красивый. Машка с удивлением – надо же, едва познакомились – реготала в ответ. Оба были страшно довольны друг другом. На них с удовольствием оглядывались редкие прохожие.

– Да ладно тебе! А хочешь правду? Это было еще зимой. Я болела гриппом, такие сны были страшные, боялась спать по ночам, ну… хотела одну книгу из шкафа достать, но слабая была и уронила. Грохот стоял! Нос был синий вообще. Стеснялась потом из дому выйти.

Отсмеявшись после реплики о «больших голландцах», Маша, почему-то сразу сообразив, что Игнат в курсе, что за голландцы, что за альбом, оценила, что и он не утруждает себя объяснениями, уверенный, что Маша поймет его шутку.

– Так вы, матушка, может быть, и книги читаете? – с подвывом, театрально воздев руку, басом произнес Игнат.

– Читаю-читаю, батюшка, а как жи! – кисленько пропищала Маша мерзким голоском и присела в книксене.

– А стихи? – серьезно заглянул он в глаза. – Любишь?

– Любишь, – согласилась Маша. И смутилась чего-то. И опустила голову. И принялась себя мысленно ругать. Коза такая. Покраснела. Вот же дура. И лохматая, в старых шортах, ресницы не накрасила. Коза, как есть коза.

Так, увлеченно перебирая названия книг и дивясь совпадениям, узнавая, что оба любят кофе с пенкой, что не любят срезанные цветы, что мелкий дождь, когда ты беспечный турист или гость в чужом городе или чужой стране, – это прекрасно и очень важно для души, они, пару мгновений тому назад совершенно незнакомые друг другу люди, а сейчас, кажется, уже друзья, широко шагая, забегая друг перед другом, высоко небрежно размахивая руками, пришли к новым соседям Добровольским во двор. Сестра Игната Ася вышла на порог, смешная, тоже очень красивая, смуглая, тонкая, гибкая нежная девочка в большой на нее то ли отцовской, то ли Игнатовой клетчатой рубашке, очень ладно и даже элегантно на ней сидевшей, улыбнулась, как и брат, открыто, во весь рот, и, когда Маша поздоровалась и сказала «я – Маша», опять вспомнив, что оделась как чучело (коза, как есть коза), она, вместо того чтобы церемонно протянуть и пожать руку, поступила совершенно правильно, спонтанно, искренно и смешно – она подалась к Машиному плечу, потерлась о него, как котенок, и сказала:

– Мяу.

Все трое, и гостья, и Ася, и ее симпатичный брат Игнат – ну определенно милый братец-Игнатец, ох-ох! – весело рассмеялись, просто день смеха какой-то.

Контакт с Асей был установлен мгновенно. Во-первых, она была похожа на Игната, одно лицо, только девочка. И на ней это лицо смотрелось еще лучше.

Маша тогда вот что заметила и по сей день замечает, что Игнат и Ася, безусловно прямые, честные, открытые люди, никогда не совершали и не совершают двусмысленных лицемерных поступков, не говорят лишних, глупых слов и терпеть не могут общепринятые дурацкие ритуалы. Словом, они оба оказались совершенно Машиными людьми.

– Какая же ты Маша? Ты не Маша совсем. Ты… – Ася высоко-высоко подняла и так высокие брови и тут же получила от брата: «Не морщи лоб!» – Ты – Маруся, типичная Маруся. Сейчас-сейчас. Сейчас поймешь. Пошли.

– Мне тоже родители напоминают: «Не морщи лоб!» А как его не морщить?

– И я говорю. Откуда я знаю, морщу я лоб или нет…

– «Когда увидите первые морщины в двадцать пять лет, тогда поймете» – так говорит моя мама.

Ася, небрежно шлепая босыми ножками, побежала в дом.

Маша с Игнатом прошли следом. Вошли в прохладный, душистый, добротно пахнущий деревом и свежим ремонтом дом. На двери Асиной комнаты висела табличка: «Бейкер-стрит, 221В».

– К Аське не заходи! – предупредил Игнат, – у нее всегда свинарник.

– Ну вот еще! – откуда-то из глубины своей комнаты глухо проворчала Ася. – У меня художественный беспорядок! Перформанс.

– Ну, – пожал плечами Игнат. – я вижу свинарник, ты видишь перформанс.

– Да. Я художник. Я так вижу! – Ася надулась на брата Игната. – Интересно, а что увидит Маруся? Заходи. – Девочка, распахнув двери, широко повела рукой, приглашая Машу в свою комнату.

На Машин неискушенный взгляд, пятнадцатилетняя Ася оказалась хорошим художником. Стены были увешаны ее рисунками, набросками, акварелями. Правда, висело все это без рамок, неоформленное, прикнопленное, приколотое булавочками, прицепленное скотчем кое-как, налезало одно на другое, но в этом всем была какая-то изумительная прелесть, обаяние, ирония. Какой-то беспорядочный порядок, с которым легко было согласиться и смириться. Так же как с Асиной гигантской болтающейся клетчатой смешной рубашкой. Среди рисунков на стенах было немало портретов: и карандашные наброски с изображением брата, уморительные шаржи и один дивный набросок, где Игнат пялился с картинки прямо на тебя, удивленный, радостный и одновременно смущенный, как ребенок. Вроде как: «Ой, ты кто, девочка, а?»

Маше показалось, что она очень долго стояла как осел, нет, как баран, неприлично уставившись на этот портрет, и еле заставила себя отвести взгляд.

– А как ты находишь здесь то, что тебе нужно? – спросила она осторожно, разглядывая кучи вещей, явно торопливо сваленных на диван, на стол и в угол, скорей всего еще не разложенных после переезда. Спросила, чтобы не молчать. И чтобы опять не уставиться на Игнатов портрет.

– А очень просто. Я включаю в себе Шерлока Холмса. – Ася с ногами забралась в кресло и уже набрасывала что-то в блокнот, проворно шурша карандашом, по-птичьи вертя головой, мелко поглядывая. Маша, как перед фотографированием, пригладила волосы и опять пожалела: «Вот дура! Ну кто мешал задержаться, умыться и ресницы подкрасить!» – А Шерлок Холмс думает, кх-кх! – продолжала Ася. – If I were Asya Dobrovolsky, where I could put the thing I was looking for? А вот если бы я был Асей Добровольской, куда бы я мог положить эту вещь, которую я ищу? И сразу находит. То есть я нахожу. – Ася рывком выдрала лист из блокнота, откуда-то выудила цветную яркую кнопку, вспрыгнула на стул и поместила Машин портрет на стенку рядом с тем самым портретом Игната.

Ох, Маша даже зажмурилась, смутилась, смешалась, стушевалась и что там еще говорят в таких случаях. А Игнат вдруг кашлянул, сурово зыркнул на Асю, сразу засобирался, быстро попрощался и ушел. Нормально, вообще? Маше даже показалось, что уж слишком он заторопился и попрощался сухо. Только что гоготали, как сытые гуси под чьим-то забором, а сейчас выпрямил спину, такой важный, преподаватель, аспирант, можно сказать, прямо аспирантище.

«Ну вот… – подумала она тогда про себя и скисла, – еще этого мне не хватало!» А чего именно, она себе боялась признаться. Но как будто всю накопленную за эти полчаса или сколько-то там, согретую солнцем короткой прогулки радость со вкусом ворованной черешни, все совпадения и попадания – все это как будто унесли в Игнатовом дурацком портфельчике, как будто ее, этой радости, и не было, а все вдруг придумалось, показалось. «Ну и потом, чего я хочу? – думала она. – Лохматая, ненакрашенная, в старых шортах, какая-то одна из тысячи студенток университета».

И хотя Маша серьезно приуныла, не признаваясь себе в этом, стараясь не показывать это свое уныние забавной, очаровательной Игнатовой сестричке, в тот же день она познакомила ее со своими друзьями, с соседями и заочно – с Мирочкой и ее сестрой Раюней, будущими врачами, которые уехали с родителями в Израиль. Показала квартиру, где они жили, стол под виноградом, где все вместе сидели – играли, читали, ели. Познакомила и со своей сливой-венгеркой. Они с Асей даже забрались туда и немного посидели среди ветвей. Правда, говорить Маше хотелось тогда только о том, о чем ни с кем говорить было нельзя. А уж тем более с Асей.

– Втрескалась я, короче. Накрепко втрескалась, – констатировала Машка. – Влюбилась. Коза.

Видение

…а закончилась его великая и страшная жизнь за мгновение до восхода солнца.

На рассвете, когда женщины отправились за водой к роднику, Равке вошла в опочивальню, увидела его, лежащего недвижно, всего в крови, и поняла сразу, что он не дышит. А ведь верилось, что бессмертный, всесильный, бесстрашный, всевластный покоритель мира. Поняла сразу, что поздно его вернуть, оживить: ни водою живой, ни кровью людской, ни соком горьким полынным, ни речами утешительными ласковыми, ни заговорами, ни бормотаньем колдовским не поднять, ничем уже не помочь. Она, кормилица его старая, слывшая ведьмой степной и пустынной, как ковыль мотавшаяся по миру за божеством своим, бездомная, грязная, в рванье с перьями и вретища из шкур зловонных непристойно облаченная – что ела она, что пила, никто не знает, чем жива была, – коротавшая ночи у порога его, кормилица его Равке. Она хрипло взревела, завизжала, застонала, выдирая спутанные седые косы, никогда не видавшие гребня, сто лет назад мелко и туго заплетенные, свитые, скрученные как змеи по всей сухой маленькой голове, царапая морщинистое, будто глиной покрытое лицо, запрокинув голову, качаясь, мыча, переступая с одной ноги на другую, вытанцовывая нелепый, страшный, дикий, безумный последний танец, причитая и воя:

– Аыыыыыы! Аыыыы! Смолкни все! Цааарь убит! Убит! Дитяааа! Божество наше! Жизнь моя! Умер! Что же ты натворил, мой мальчик?!

С яростным шумом, захлопав в панике крыльями, взлетели сотни воронов, каркая гортанно, оглушительно. Равке вдруг застыла, перед собой глядя, не вытирая мокрого от слез лица и не видя ничего стеклянными глазами, вытянула вперед медленно руку, унизанную жуткими гремучими браслетами из кожи змеиной, из чьих-то костей и зубов, направила свой скрюченный когтистый палец на молодую жену вождя Ют, несколько раз ткнула им в лицо девушке, что покорно сидела у ложа супруга, светилась в тусклой утренней мгле ясным белым лицом и отливавшими утренней луной серебристыми волосами, сидела, кротко обняв колени, и ждала своей участи. Охрана тут же по немому повеленью подхватила и увела Ют в женский шатер, слепо подчинившись ведьме Равке, не разбираясь, увела на расправу к другим женам царя. Жрецы, сопровождавшие Ют, перешедшие в селение вместе с госпожой своей из-за тихой чистой молодой реки Борейон, что родилась и побежала, весело сверкая и перекатываясь рукавом от Истра, жрецы, безмятежные добрые мудрые люди, носившие на плечах белые нездешние мягкие шкуры, жрецы, вырастившие девочку и воспитавшие настоящую принцессу германскую, обучившие ее как женским, так и мужским языкам многих племен и народов, жрецы, преданные, проверенные не раз, авгуры, умевшие предсказывать будущее, наблюдая полеты и поведение птиц, звездочеты, по светилам способные читать грядущее, знахари, готовые врачевать недужных, кто бы они ни были, – они, жрецы, не сумели и не успели спасти свою госпожу, так как одного, чего не умели, – сражаться и убивать. В знак скорби по своей принцессе Ют жрецы порезали себе лица. Мужчины – щеки. Женщины – переносицу. Над селением, как черные низкие грозовые тучи, нависли крики, рыдания и густой животный нечеловеческий вой. Никто не ждал, что в счастливую свою брачную пору с бесценной желанной юной женой он погибнет внезапно. В одночасье.

Нет царя, значит, и царства не стало. Он был – царство. Царство – был он. Погиб вождь, распалась империя. Как и чем было жить теперь его народу? Царь всегда решал за них. Он думал за них. Он кормил их. Он давал им войну, чтобы у народов его было золото, вдоволь еды, женщины и кони. Он учил их ненавидеть и быть счастливыми от своей ненависти. Они не умели больше ничего, они не смотрели по сторонам, а только вперед. Впереди всегда был он, вождь, царь. И вот его не стало. Никто не учил их, как горевать и жалеть. От этого сила навалившейся скорби была так велика, тяжела, неведома ранее, что люди, сраженные известием о гибели вождя, падали замертво.

Те из охраны, кто по приказу советников царя, ведомые указующим когтем ведьмы Равке, утром пришли за юной покорной молчаливой женой его Ют, чтобы отдать ее на растерзание в женский шатер, те, что вели ее, робея, держа ее белые невиданные шелковые руки и плечи, были после убиты. И вслед за растерзанной Ют были убиты все жены вождя. Были убиты и те, кто убивал палачей его юной жены. Все, кто готовил с сердечной тоской в груди погребение вождя, были убиты. Все, кто увидел вождя в утро его смерти, убитого так непристойно, на ложе супружеском, а не в бою или в схватке со зверем, были убиты. Те двое мальчиков-рабов из германского племени, которые расчесывали, заплетали гриву и чистили строптивого царского коня, плакавшего человеческими слезами, и подвели его к хозяину, павшему в последней битве с вечностью, тоже были зарезаны. И жеребец его, тонконогий восхитительный молодой резвый красавец, так сильно отличавшийся от боевых приземистых коней, как бывшая принцесса, рабыня Ют, от других усталых, выработанных, измученных, смуглокожих, черноволосых рабынь, – конь его тоже был заколот. Все, кто видел кровавое погребение вождя, были убиты. Их предсмертные слезы, их невинная кровь осталась на золоте, на драгоценностях, на мече легендарном, на луках, стрелах и обыденных предметах, необходимых в посмертном путешествии души царя и жизни в ином мире, предметах и оружии, что бережно уложили они ему, покойному.

Равке перерыла все, осмотрела каждую вещь, что положили вождю с собою в путь далекий, рыскала, принюхиваясь, шумно и часто втягивая носом, крутя головой, как крыса, шарила чуткими своими пальцами в складках одежд. Что она искала? Находила ненужное, стряхивала с рук куда попало. Что разыскивала? Никому не было ведомо. Голосила страшно, задыхалась, но искать не переставала. Двигалась все медленнее, все трудней, затем, почуяв что-то непреодолимое, роковое, схватилась за горло, доплелась обреченно до места, где прощались с ее единственной драгоценной любовью, с дитятком ее, с Младшим, потянулась другой рукой к нему из зловонной орущей толпы, не дотянувшись, прошла еще на негнущихся неверных ногах, закричала: «Камеееень, Мальчик! Пропал кааамень, Мальчик!» – вдруг легко вздохнула, тихо и нежно рассмеялась своим удивительным детским смехом, как будто никому не принадлежащим, занесенным случайно южным ветром, молвила удивленно и кротко: «Как же не нашла? Как же не поспела?» – да и рухнула замертво, тут же почернев лицом еще больше, уставившись пустыми глазами в равнодушные к ней, незнакомые с ней, недоуменные серые небеса.