Текст книги "Сатирические очерки"

Заключение[134]134
  Напечатано в «Простодушном болтуне», № 13 за март 1833 г. Вынужденный под давлением вновь усилившейся цензуры прекратить на следующем – 14-м – номере дальнейшее издание журнала, Ларра еще раз заявляет о том, что вся его публицистическая деятельность продиктована высоким сознанием своего патриотического долга.
  В качестве эпиграфа к статье, опущенного нами, Ларра поставил свое же примечание к статье «Письмо Андреса Нипоресас бакалавру».


[Закрыть]

Вышли уже тринадцать номеров журнала, и истекло почти десять месяцев с тех пор, как мы, подгоняемые коварным врагом, вызывавшим нас на разговор, начали свою болтовню.

– Так что же? Разве не найдется, о чем поговорить? – скажут нам.

– Наоборот, у нас есть много о чем поговорить, но обдумав наедине все то, о чем говорить не следует, то, о чем говорить не хочется, и то, чего сказать нельзя (а для нас это самое существенное), мы объявляем читателям о нашем решении смиренно уступить место любому, кто захотел бы осветить ту часть картины, которую наша слабая кисть оставила в тени. Откровенно говоря, когда мы приступали к этому рискованному предприятию, мы но ведали страха, да и теперь тоже не заботимся о своем спасении, хотя одно только прикосновение пера к бумаге уже заставляет нас дрожать с головы до ног. В настоящее время, когда, в силу крайней раздражительности наших современников, приходится брать в руки одновременно и шпагу и перо, чтобы убедить ударами тех, кого не могут убедить разумные доводы; в дни, когда необходимо убивать на дуэли одного за другим всех глупцов, мы не чувствуем себя в силах разрешить столь сложную задачу: пусть кто хочет убивает мавров, а мне они ничего дурного не сделали.

К тому же здравомыслящий читатель должен учесть, что мы, вопреки собственному желанию, потратили десять месяцев на то, чтобы изложить полдесятка мыслей, которые пришли нам в голову, может быть, в несколько часов. При этом мы вынуждены были излагать эти мысли не прямо, а обиняками, то есть тем единственным, хотя и нелепым способом, посредством которого их могли бы услышать те самые люди, которые как раз и не желают их понять. Уже с самого начала потеряв всякую веру в свои слабые силы, мы никогда не ставили перед собой задачи строить более обширные планы. Так как же нам не воскликнуть, отбрасывая перо: «Нет, мы не в состоянии писать здесь, в Испании! Разве наши идеи противоречат добрым помыслам или помыслам большинства людей?» Как же может не угнетать нас и не вызывать огорчения то обстоятельство, что мы легковерно рассчитывали на добрую волю друзей истины, которых в действительности, повидимому, среди нас не так уж много. По другому поводу мы уже писали, что повсюду, куда бы мы ни обращались, мы наталкивались на непреодолимую стену, пытаться сокрушить которую было бы безумием. Не лучше ли и нам положить своими собственными руками по кирпичику в эту стену, замкнуться в наших четырех стенах и перестать заниматься бесплодным гаданием о том, застигнет ли нас смерть, как баранов Касти, и суждено ли нам погибнуть жареными или вареными.[135]135
  Джованни-Баттиста Касти (1724–1803) – известный итальянский поэт. Ему принадлежит сатирическая поэма «Говорящие звери», написанная в конце XVIII в. и изданная в Париже в 1802 г. В поэме, прославляющей французскую революцию и обрушивающейся на ее противников, Касти, в частности, рассказывает о «добросердечном» мяснике, предоставившем баранам право «свободного выбора»: быть поджаренныма или сваренными.


[Закрыть] Может быть, некоторым такая жизнь и покажется настоящим счастьем, которого мы нигде не можем найти. Пусть же господь бог держит это счастье где-нибудь там у себя и выдает тем, кому оно подходит; что же касается нас, простодушных болтунов, то нас такое счастье никак не устраивает.

Теперь остается рассеять одно оскорбительное для нас подозрение. Нам было бы очень тяжело, если бы оно не было устранено. Быть может, многим покажется, что необоснованное высокомерие или же лицемерное и неуместное восхищение всем иностранным пробудили в нас склонность к критике наших порядков. Нужно сказать, что мы весьма далеки от таких непатриотических намерений. Подобное подозрение может возникнуть только у тех из наших соотечественников, которые, предаваясь опаснейшим иллюзиям, пытаются убедить себя в том, что мы идем впереди или по меньшей мере вровень с мировой цивилизацией. Для тех, кто это утверждает, мы писать не собираемся, ибо это так же бессмысленно, как беседовать с глухими. Для здравомыслящих испанцев писали мы – худо ли, хорошо ли – эти очерки. Мы пишем для тех, кто, подобно нам, верит, что испанцы способны сделать все то, что делают другие народы; для тех, кто полагает, что человек создается только благодаря воспитанию и благоразумному руководству; для тех, кто может доказать эту вечную истину тем неоспоримым доводом, что народы, которые в прошлом были только ордами варваров, ныне возглавляют мировой прогресс; для тех, кто не забывает, что науки, искусства и даже таланты непрерывно переходили с востока на запад, от юга к северу, а это доказывает, что небо не дало какому-нибудь народу то, к чему мы все стремимся, – право на особое счастье и превосходство над другими, которых все мы добиваемся; для тех, наконец, кто убежден, что наши процветание и политический престиж не зависят ни от какого небесного талисмана, но должны родиться, если им вообще суждено родиться, естественным путем и от нас самих, для них-то мы и изложим одну мысль, которая полностью оправдает в их глазах нашу настойчивую критику, мысль, которая лежит в основе всех наших очерков и может служить ключом для правильного понимания нашего патриотизма. Льстецы, которые льстят народам, так же как и льстецы, которые льстят сильным мира сего, всегда были их злейшими врагами. Они накладывали им на глаза повязку и, стремясь воспользоваться их слабостью, говорили им: «Вы – всё». Именно эта бесстыдная лесть и породила слепую гордыню и безудержное высокомерие, которые и заставляют многих наших соотечественников считать, что нам некуда спешить, не нужно прилагать никаких усилий, некому и не в чем завидовать. Так вот теперь мы и спрашиваем тех, кто хочет искренно нам ответить: «Кто же подлинный патриот Испании? Лицемер, который кричит: «Вы – всё. Вам не нужно даже убыстрять шаг, чтобы завоевать пальму первенства в беге, ибо вы и так идете впереди всех», или тот, кто откровенно говорит: «Вам еще надо много пройти, финиш далек. Торопитесь, если вы хотите прийти первыми». Первый препятствует им двигаться вперед, к благу, уверяя, что они уже достигли его; второй приводит в движение единственную пружину, способную рано или поздно привести их к желаемой цели. Кто же из двух больше печется о счастье испанцев? Второй – настоящий испанец, и только он действует в соответствии с намерениями нашего доброго правительства. И вот теперь, когда могущественная и благодетельная рука той, которая лучше, чем все льстецы, знает, как много нам предстоит еще пройти, воодушевляет нас своим славным примером; когда прославленная королева и ее супруг, полные благих намерений, впервые пытаются повести нас по пути совершенствования, быть может запоздалого, но скорее не по вине их царственных предшественников, а, пожалуй, вследствие сменявших друг друга неудачных революций, которые всегда печально кончались для нашей страны, разве непозволительно верноподданному испанцу провозгласить эту светлую истину полностью отвечающую высоким целям его королей? И 'разве не будет дозволено нам, хотя бы и с опозданием, воздать должное правде?

Такова последняя мысль, которую нам оставалось изложить. Стремление содействовать процветанию нашей родины вынуждало нас высказывать горькие истины. И если наши слабые силы, а также трудности, которые мы встретили на нашем пути, одним словом, если обстоятельства помешают достижению тех результатов, на которые мы так надеемся, то утешением и наградой нам будет служить то удовлетворение, которое вызывает в нас наша цель. Разве нам не дозволено будет произнести даже эти слова: «Таков был наш замысел»? Какую опасность может представлять для кого бы то ни было громогласное заявление о том, что мы хотим добра и потому критикуем зло?

Теперь, после этого отступления, в котором мы дали ключ к пониманию нашего «Болтуна», после того кан мы с полной откровенностью показали, что если целые выпуски были посвящены второстепенным вопросам, то это произошло не по нашей воле, а потому, что такова природа вещей, нас окружающих, мы и заканчиваем наше издание. И если найдется читатель, который не вполне удовлетворится нашей болтовней и сочтет наши рассуждения пустопорожними, то мы попросим его еще раз перечесть только что сделанное отступление, чтобы он не обвинял того, кто с добрыми намерениями продолжал бы его развлекать, и помнить, что только стремление исполнить данное публике обещание – пополнить их комплект 14-м номером – заставило нас и сегодня взяться за перо.

Последнее письмо Андреса Нипоресас
бакалавру дон Хуану Пересу де Мунгия[136]136
  Опубликовано в «Простодушном болтуне», в том же номере, что и предыдущая статья.


[Закрыть]

Дорогой бакалавр, ты легко можешь себе представить, как я беспокоюсь о твоем здоровье и о том, что злосчастная уздечка[137]137
  …злосчастная уздечка – намок на усиливающийся в то время гнет цензуры.


[Закрыть] мешает тебе говорить, и мы все реже и реже тебя слышим. Выпей чего-нибудь горячительного, и если это не поможет поправить твой расшатанный организм, то заранее сообщи мне, что пришло, дескать, время помолиться за тебя богу и просить его, чтобы ты еще при жизни успел покаяться в многочисленных и тяжких прегрешениях. Я вижу, что ты стоишь уже одной ногой в могиле, и предупреждаю, что если смерть настигнет тебя прежде, чем ты успеешь покаяться, то никакие силы тебе не помогут: ни божеские, ни человеческие, как не помогут тебе никакие чужие молитвы. Хорошенько поразмысли надо всем этим и, самое главное, не забывай, что существует ад. Если твоя вера не настолько сильна, чтобы убедить тебя в этой истине, то послушайся хотя бы меня, ибо я так глубоко и безгранично в нее верю, что считаю бесспорным существование ада не только в загробной жизни, но для многих также и в жизни земной: у меня есть тому достаточно красноречивых доказательств.

В твоем последнем письме, которое дошло до меня частным образом и не попало на глаза публике, ты забросал меня целым ворохом таких вопросов и дал мне кучу таких поручений, что я даже не знаю, сумею ли я полностью удовлетворить все твои запросы и вопросы. Довольствуйся хотя бы тем, что я сумею тебе сейчас сообщить…

Перейдем к твоим бесконечным вопросам и многочисленным поручениям.

Что касается «Истории Испании», которую ты просил прислать, то я не могу исполнить твою просьбу, так как ты хочешь, чтобы я прислал хорошую, а такой я нигде не нашел.

Ты просишь также направить твоего племянника в университет по кафедре истории и географии, опрометчиво полагая, что таковая должна быть в нашей столице. Ты пишешь также, что поскольку твоему племяннику удалось попасть в первейший город государства нашего, то пусть, мол, он воспользуется этим счастливым обстоятельством и просветится там. Убедительно прошу тебя, прежде чем в другой раз давать мне подобные поручения, не быть столь легкомысленным в своих суждениях, ибо таких кафедр здесь не существует. Правда, здесь есть Академия истории и картографическое бюро на улице Принсипе. Может быть, о них-то тебе и было известно, но ты по глупости все перепутал. Я считаю, что твоему племяннику не следует учиться и стенографии, так как не за кем здесь записывать.

А вот чему он должен выучиться – так это искусству оказываться всегда правым, то есть фехтованию, так как у нас с некоторых пор в большой моде дуэли. Теперь считается даже зазорным не покалечить в поединке кого-нибудь из приятелей. Есть и еще одна не менее важная вещь. Считается совершенно необходимым, нарядившись в костюм тореро, выступить на каком-нибудь любительском бое быков, который устраивается золотой молодежью, и показать тем самым свою удаль. Таким путем по теперешним временам человек приобретает репутацию столпа отечества и слывет образцом хорошего тона. Если к тому же он носит модные панталоны и цилиндр, если он проводит утро в разъездах, всюду оставляя свои визитные карточки, если днем посещает званые обеды и раскланивается со своими друзьями и знакомыми, сидя верхом на длинношеей и бесхвостой лошади, условие sine qua non, если вечером он освистывает какую-нибудь хорошую пьесу и поздней ночью поспевает с одного раута на другой, проигрывая в экарте и свои собственные деньги и деньги своих кредиторов, – в этом случае он вдвойне заслуживает признание представителей высшего света и одобрение всех своих благоразумных современников.

Книги, которые ты поручил мне купить, оказались запрещенными, так что этого поручения я выполнить не могу.

Я не нашел также и коллекции испанских костюмов разных эпох, потому что таковой нет. Меня даже спрашивали, уверен ли ты в том, что наши предки вообще носили какие-нибудь одежды.

Не нашлось также мастера, который взялся бы за починку твоих часов, но они оказались хитроумнее тебя и всех нас: сколько ни бился над ними часовых дел мастер, они ни за что не хотят биться.

Гравюру, которую ты заказал мне, никак нельзя раздобыть в Мадриде: ее никто не берется сделать. Мне сказали, что ее непременно нужно гравировать на стальной пластинке, и чтобы она получилась хорошей, нужно обратиться к парижским мастерам.

Известную тебе книгу я не отдал в переплет. Ты хотел, чтобы переплет был роскошный и богатый, но у нас всего-навсего есть один мастер, который мог бы выполнить такую работу. Кроме того, он завален заказами и назначает страшные цены, так что это долгая история. Если тебе нужно побыстрее, я отправлю ее в Лондон.

Я не мог передать твоих поручений ни Доминго, ни Николасе, так как с ними приключились весьма неожиданные несчастья.

Теперь ты можешь спокойно отправляться в дорогу, так как на прошлой неделе произошло всего два нападения на дилижансы… Но если ты собираешься отправиться в Мадрид, чтобы добиваться места, лучше не выезжай, так как я не смогу составить тебе в настоящее время никакой протекции, а если ты ничего за душой не имеешь, кроме своих собственных достоинств, то можешь оставаться с ними дома, так как в них здесь никто не нуждается.

Приедешь ты или не приедешь, помни одно: тебе нужно помалкивать. Коль скоро в мире все идет своим заведенным порядком, поступай, как поступают все, и постарайся извлечь для себя выгоду из того, что знаешь, если только не захочешь забыть все, что знаешь, – так было бы верное. Когда дела обстоят так плохо, что их нельзя поправить, ловкость состоит в том, чтобы обратить их в свою собственную пользу. Советую тебе прекратить болтовню, ибо она может стоить тебе жизни или языка. Бери пример с меня и впредь пиши только нехитрые деловые семейные письма вроде моего, например. В них нужно излагать только факты без всяких рассуждений, комментариев и нравоучений, так чтобы никто не смог усмотреть в них ни одного злонамеренного слова, ни одного резкого упрека – ничего, кроме немудреного пересказа тех обыденных вещей, которые ежедневно совершаются в Батуэкии. А лучше всего не пиши и этого: чтобы не разучиться писать, достаточно еженедельно составлять счет своей прачке.

Андрес Нипоресас.

Примечание. Издатель имеет сообщить публике, что с этого времени ему ничего не известно о том, что произошло со статьями бакалавра, ни о его переписке с Андресом Нипоресас. Как можно заключить из отрывков приведенного здесь письма, простодушный болтун уже направлялся в столицу Батуэкии, в то время как Андрес оставался в Мадриде. Бакалавр вскоре умер, как это стало известно из последних телеграфных сообщений. Издатель пребывает в ожидании новых подробностей, чтобы сообщить их публике, и собирается сделать это в № 14 настоящего издания; статья будет озаглавлена «Смерть простодушного болтуна». Среди старых бумаг был найден ряд отрывков, но пока неизвестно, можно ли будет предать их гласности.

Смерть простодушного болтуна,
о которой сообщает публике его бывший корреспондент Андрес Нипоресас[138]138
  Очерк опубликован в марте 1833 г., в 14-м и последнем номере «Простодушного болтуна». В качестве второго эпиграфа Ларра воспроизводит несколько строк из «Стансов на смерть отца, капитана дона Родриго» (написаны в 1476 г., напечатаны в 1492 г.), наиболее известного произведения крупнейшего испанского лирика XV в. Хорхе Манрике (1440–1478).


[Закрыть]

…сказав все, что он считал нужным сказать, он в скором времени испустил дух.

Стр. 114 настоящего сборника

Чем стал король наш дон Хуан?

Чем стали арагонские инфанты?

………………………………

Но был он человеком смертным,

И бросила его в свое горнило

Безжалостная смерть.

О, праведный господень суд!

Когда огонь сильней в нем разгорался,

Залил его водой ты.

Хорхе Mанpuкe

О, как хрупка человеческая жизнь! Неужели это правда? Погиб человек могучей силы, человек, которого страшились все. Нет больше простодушного, болтуна. Но что делать? Если исчезают и гибнут целые империи, то и болтуны неизбежно гибнут и исчезают.

Пали ассирийцы, вавилоняне должны были уступить место персам, персы погибли под ударами греков, сами греки растворились в массе римлян. Рим смиренно склонил свое гордое чело перед ордами севера, а императорские орлы – перед варварами. Сгинуло все, и самая память о былом величии Рима, кажется, существует лишь для того, чтобы сделать еще более унизительной историю его падения.

Спасло ли колонию Дидоны ее бесчестие?[139]139
  Имеется в виду город на африканском побережье Карфаген, по преданию основанный финикийской царевной Дидоной. В «Энеиде» Вергилий рассказывает о любви Дидоны к Энею и о смерти ее после того, как Эней ее покинул.


[Закрыть] Смогла ли высшая премудрость спасти город Минервы?[140]140
  Город Минервы – Афины, покровительницей которых в древности считалась богиня мудрости и искусств Афина (в древнем Риме отождествленная с Минервой).


[Закрыть] Смогло ли оградить от гибели столицу Зеновии[141]141
  Царица Зеновия с 209 по 272 гг. правила древнесирийским городом Пальмирой, славившимся великолепием своих построек.


[Закрыть] великолепие ее памятников? Помогла ли республиканская суровость и высокие крепостные стены спасти от разрушения вечный город?[142]142
  Имеется в виду Рим.


[Закрыть] Время разрушило все… Мог ли противостоять разрушительной силе времени какой-то болтун?

В стенаниях и плаче пишу я эти горестные строки, которые, быть может, прочтут потомки. Но если потомки и не прочтут их, ибо о потомстве трудно что-нибудь сказать с уверенностью, то пусть прочтут их по крайней мере наши современники.

В одной руке у меня платок, другою я подпираю щеку, волосы в беспорядке, глаза затуманены слезами, на челе моем обозначена великая скорбь – таким стою я пред тобою, о ученик Апеллеса.[143]143
  Апеллес (356–308 гг. до н. э.) – знаменитый художник древней Греции.


[Закрыть] Запечатлей кистью мое отчаяние, если только кисть способна изобразить самую высшую степень скорби, которую может испытать смертный или второй какой-нибудь Андрес, такой же, например, как я.

Но довольно слез: беги, перо мое, по бумаге, запечатлей черными буквами сие скорбное событие и увековечь его для потомства. Еще два часа назад ждал я почту… глаза мои светились радостью. «Новости из Батуэкии!» – воскликнул я. Как обманывается человек! Поспешно входит нарочный с письмом. Дрожащей рукою я едва решаюсь сломать черную печать и… о ужас! Бакалавр (страшно вымолвить!) скончался. Коварное воспаление легких? Нет, не от дуновения ветра суждено было умереть нашему болтуну. Может быть, апоплексический удар? О нет, бедняки и простодушные люди не умирают от апоплексических ударов. Не оттого ли он умер, что всегда был правым и стоял за правду? Может быть, он умер от удара палкой? Но нет, ему выпало на долю самому раздавать палочные удары, а не получать их. Не встретил ли он болтуна еще болтливее, чем он сам? Может быть, он умер оттого, что поперхнулся словами?

Конец сомнениям: я пробегаю зловещие строки, и письмо несчастного секретаря, служившего у простодушного болтуна, рисует перед моим взором ужасные подробности этой потрясающей катастрофы:

«Сеньор дон Андрес Нипоресас! Хотя я рискую тем, что вы мне не поверите, ибо доподлинно известно, что вы не верите никому и ничему, как, впрочем, это и свойственно человеку, не раз убедившемуся на опыте, что люди живут почти одной только ложью, все же, не колеблясь ни минуты, спешу известить вас о несчастии, по поводу которого мы проливаем море слез денно и нощно; слезами заливается не только наш дом, но, что еще важнее, значительная часть Батуэкии.

Вам лучше, чем кому бы то ни было, известно, что мой принципал, господин бакалавр, да простит его бог, болтал во все лопатки, или уж не знаю, как там говорится.

Его язык, как вам известно, не могли удержать ни чувство уважения к глупцам, которое оказывается им в любой стране, не успевшей еще цивилизоваться, ни та почтительность, с которой у нас так часто относятся к вещам абсурдным, ни вопли семьи и близких, вопли, с которыми мы обращались к небу, умоляя, чтобы оно отвратило его от болтовни. Для этой цели мы приводили ему великое множество всякого рода поговорок, как, например: «Слово – серебро, молчание – золото»; «Каждый – хозяин в своем доме, а бог – во всех»; «Не петь курице петухом, а и спеть, так на свою голову», и прочие подобные, столь же убедительные, как и эти. У меня, как вы знаете, пословиц этих хоть отбавляй: я ведь уроженец Кастилии и батуэк по профессии. Однако мой патрон ко всему этому оставался глух или же с победоносным видом возражал: что касается первой, то золота ему не нужно – он не стремится к богатству; по поводу дома и прочего нужно сказать, что неясно еще, есть ли у него таковой и применимо ли к нему слово «каждый»; что же до бога, то он действительно очень его чтит… Что касается певчих кур, то у него их не больше, чем среди батуэков настоящих людей. Так что это к нему не подходит. Вы сами понимаете, что человек, который ни во что не ставит пословицы – кладезь народной мудрости, – это конченный человек. Он считал, что ему непременно нужно было говорить, и он беспрестанно говорил. Страсть к болтовне, сеньор дон Андрес, это еще не самое худшее. В конце концов если бы он всегда говорил околичностями, за сто верст от существа дела, как он это делал по началу, то и на здоровье: есть вещи, о которых либо вообще не следует говорить, либо нужно говорить издалека, намеками… Но вот несчастье: господину бакалавру захотелось пофанфаронствовать. Он узнал, что в Батуэкии не всем были приятны те похвалы, которые он постоянно расточал. Четверо недобросовестных читателей стали придираться к некоторым из его выражений и выжимали лимон, что называется, до горечи. Как они были несправедливы! Господу богу известно, да и мне тоже по ряду признаков совершенно ясно, что у господина бакалавра никогда не было намерения дурно отзываться о своей стране. Упаси боже! Он любил свою страну, как отец мог любить сына. Нет ничего странного в том, что любовь эта совмещалась с изрядной выволочкой, которую отец устраивал сыну в конце года. Кроме того, он был благонамеренным человеком, с добрым сердцем, не помнил зла и все, что он говорил, говорил искренно и от души.

Он не хотел никого обидеть, ибо любил своих ближних почти так же, как самого себя. Однако трудность состояла в том, чтобы узнать, кто же были эти ближние, так как, надо вам сказать, далеко не все люди достойны называться ближними. Так вот, значит, дело заключалось в том, что… Но имейте терпение выслушать мои отступления, так как иначе писать я не могу; я не могу не отвлекаться и обязательно должен свернуть в сторону, вроде того как голодная лошадь сворачивает с дороги, чтобы забраться в придорожные посевы и ухватить там какую-нибудь травинку. Так, направляясь, например, в Алькалу, я оказываюсь вдруг в окрестностях Сарагосы, и, заночевав в Уэте, наутро я уже завираюсь, я хотел сказать – забираюсь, на холмы Убеды. Так вот, значит, дело заключалось в том, что мой патрон проведал о тех слухах, которые про него распустили, и выходило так, будто батуэки утверждают, что после всего злонамеренного, что он про них наболтал, он-де, мол, не решится приехать снова в Батуэкию, хотя бы даже и хотел это сделать, потому, дескать, что он боится.

– Я боюсь? – воскликнул бакалавр, как только узнал об этом. – Клянусь богом, я никогда ничего не боялся и теперь непременно поеду в Батуэкию хотя бы только для того, чтобы посмотреть, как это тамошние обжоры едят бакалавров.

– Ах, господин бакалавр, не совершайте такого безумства, – твердили мы все ему в один голос. – Ну, подумайте сами: если бы вы даже испугались глупцов, так что из того? Право же, на свете нет ничего страшнее глупцов.

И вот, сеньор дон Андрес Нипоресас, всерьез задумался он над этим, дни и ночи напролет все прикидывал, ехать или не ехать, пока, наконец, не решился ехать. И мы, дорогой мой сеньор, отправились в Батуэкию… Успокойтесь, в тот раз с ним не случилось ничего такого, о чем стоило бы рассказывать.

………………………………………………………………………

Наконец наступила одна из пятниц, и ничего дурного она не предвещала, а пришлось-таки уложить в постель нашего господина бакалавра, вечная ему память. И когда он почувствовал, что смерть приближается, он не захотел умирать, не исполнив всех обязанностей, которые налагало на него звание доброго христианина. Впрочем, я не решился бы назвать его добрым, хотя готов утверждать, что он был христианином. Исполнив свои христианские обязанности, а для этого мы надолго оставили его наедине с самим собою, он позвал нас, и мы тотчас же собрались у его постели.

– Дети мои, – сказал он голосом уже совсем непохожим на прежний и до того слабым, что под конец мы едва понимали, что он говорит. – Дети мои, я созвал вас для того, чтобы обо мне не говорили потом, будто я, умирая, не оставил никакого завещания и не открыл своего истинного образа мыслей. Даже если он и не покажется истинным (так как я сам не знаю, что следует называть истинным), то по крайней мере это мой последний образ мыслей. Должен сказать вам, что я часто менял свои убеждения, менял бы их и дальше, если бы смерть дала мне отсрочку, но я чувствую, что она уже тут, рядом, и хватает меня за глотку. Мне очень не хотелось бы также, чтобы обо мне, то есть о человеке, который только и жил болтовней, сказали, что я умер, не промолвив ни словечка, – это мне было бы очень обидно.

Что же касается наследства, то вы, дорогие мои, хорошо знаете, что я ничего не оставляю, кроме мира, в котором я жил, да к тому же, видит бог, я оставляю его не по своей воле, а потому, что вынужден его оставить, как бы это ни было для меня горько. Мне не нужно также заявлять, что я беден, ибо всему обществу отлично известно, что я был поэтом, с детства посвятил себя литературе в Батуэкии, жизнь прожил честно и порядочно, не был ни льстецом, ни интриганом, денег ни у кого не занимал и не брал в залог под проценты, не было у меня ни красивой жены, ни хорошенькой дочери, ни дяди-епископа, ни отца, занимающего высокий пост в министерстве. Так с чего же было взяться богатству?

Поэтому я оставляю то немногое, что найдется, если вообще что-нибудь найдется, на молитвы за упокой души моей, так как при жизни сам я не очень утруждал себя молитвами; и если мой сын будет недоволен тем, что он остается и без этой малости, то придется терпеть, ибо свои желания я ставлю выше его нужд, а душу свою – выше ого плоти.

Торжественно заявляю в свой смертный час, как если бы душа моя уже отлетела, что я испытываю чувство страха и умираю от страха; я не стыжусь в этом признаться, так же как другие не стыдятся совершать различные поступки. Более того, мне очень прискорбно сознавать, и я глубоко раскаиваюсь, что мне не суждено было изведать страх несколько раньше. Но что делать? Всего сразу не сделаешь.

Item: [144]144
  Далее (лат.).


[Закрыть]поскольку я знаю много людей здоровых, сильных и занимающих хорошее положение в обществе, которые отрекались и от своих убеждений и от своих слов всякий раз, когда это казалось им выгодным или удобным, постольку и я отрекаюсь не только от того, что я уже в свое время говорил, но и от того, что мне еще нужно было бы сказать, – а это было бы немало. Это мое отречение должно пониматься в том смысле, что я оставляю за собой право, если, бог даст, я буду жив, снова отречься, когда и как мне будет удобно, – и так до скончания века. Такова моя воля, а в личные дела никто не имеет права вмешиваться. Мои убеждения всегда были подобны платью: я менял их ежедневно; большинство батуэков не посмеют упрекнуть меня за это.

Кстати о батуэках. Я заявляю, что батуэки вовсе не такие уж батуэки, как это кажется: каюсь, что я так их называл, и спешу отречься от этого, и благодарю их вместе с тем за ту незлобивость, с которой они сносили эту мою дерзость.

В свой последний час я каюсь и очень сожалею, что даже те немногие познания, которыми я обладал при жизни, были для меня подобием петли на шее. Клянусь, что не буду больше интересоваться никакими науками, если свершится божеская милость и я останусь в живых. И если бы мне удалось после смерти воскреснуть, – а благодаря силе всевышнего такие вещи иногда совершались, хотя я и не думаю, чтобы это распространялось на такого грешника, как я, – то обещаю никогда больше не заглядывать ни в одну книгу, а смотреть только на обложку и высказывать суждение только о переплете.

Но тут потребовалось дать ему чего-нибудь подкрепляющего, что мы и сделали, прочитав ему несколько строчек из бодрящих лоа самоновейшего изготовления.[145]145
  Лоа – небольшое произведение, панегирически воспевающее какое-нибудь лицо.


[Закрыть] Несколько минут мы полагали, что уже наступил конец. Но он немного оправился и продолжал:

– Что же касается моего друга (как он меня в этом заверяет), то есть Андреса Нипоресас, то я не хочу, чтобы он скреплял своей подписью мое завещание, если бы он даже был свидетелем моей последней воли, хотя, как я вижу, его здесь нет. Тем не менее я настаиваю на том, что я сказал, так как мне известна категория так называемых лично отсутствовавших свидетелей. Если же, – как следует ожидать, – он напишет мой некролог, то пусть его тоже не подписывает. Это мое желание объясняется тем, что я не хочу, чтобы мое покаяние и самая смерть были восприняты публикой как балагурство и издевка, а это непременно так и будет, если только смешливая публика увидит подпись Нипоресас.

Прошу его сделать для меня это одолжение, хотя он может и не откликнуться на мою просьбу. Я знаю многих людей, которые ничего тебе не сделают, как их ни проси, и думаю, что не очень этим смущаются.

Item: я утверждаю, что на свете есть дружба и друзья (раньше я говорил как раз обратное), и это верно хотя бы уже потому, что они есть у меня, а этим все сказано: один этот факт сам по себе является самым доказательным доказательством.

Item: я утверждаю, что столица наша и двор свободны от пороков, хотя во втором номере журнала я писал противное, да простит меня за это господь бог.[146]146
  Ларра намекает здесь на свою стихотворную «Сатиру против пороков столицы», опубликованную во втором выпуске «Простодушного болтуна».


[Закрыть]

Item: я признаю, что публика у нас просвещенная, беспристрастная, достойная уважения и все такое прочее,[147]147
  Писатель имеет в виду статью «Что такое публика и где ее искать?», напечатанную в первом выпуске «Простодушного болтуна».


[Закрыть] что в подобных случаях говорится. Если я прежде утверждал противное, то это потому, что был не иначе как безумцем, раз не мог понять таких простых вещей. Раз так говорят все, то, значит, это и впрямь истина.

Item: объявляю во всеуслышание, что иногда я говорил о вещах не так, как хотел бы о них сказать. Впрочем, это совсем неважно, так как я убежден в том, что, как бы о них ни говорилось, – это все равно, что о них ничего не говорилось. Есть вещи, которые никак не исправишь, – так именно обстоит дело в большинстве случаев.

Item: я признаю теперь, что стихи на случай, как бы они ни были плохи, никогда не бывают плохи, если они появляются во-время,[148]148
  Намек на стихотворную «Сатиру против плохих стихов на случай», напечатанную в № 3 «Простодушного болтуна».


[Закрыть] – все на свете относительно. Если кто-нибудь не поймет, что я хотел сейчас сказать, то ничего не поделаешь. Мне приходится теперь очень спешить, и я не могу останавливаться для более пространных объяснений.

Увы, дети мои, я чувствую, что умираю. Пусть это послужит вам уроком: прежде чем говорить, подумайте хорошенько над тем, что вы будете говорить. Видите, к каким последствиям приводит болтовня. Если вы дорожите своим спокойствием, забудьте все, чему учились, ни на что не обращайте внимания, побольше льстите и не бойтесь пересолить: за лесть еще никого не преследовали. Откиньте прочь всякие заботы о том, хорошо или плохо идут у нас дела. Высказывайте всем и каждому свое сердечное расположение или по крайней мере делайте вид, что чувствуете расположение, даже если оно идет не от сердца, и вы прослывете людьми отличнейшего характера, не то что я: мне суждено умереть с репутацией человека злонамеренного, и все это из-за стремления доказать, что от некоторых государств никогда не дождешься ничего путного. Это конец… умираю… прощайте, дети мои… умираю от страха!

Так, сказав все, что он считал нужным сказать, он в скором времени испустил дух. Мы видели, как он откинулся на подушки и больше уже не произнес ни слова. Однако можно думать, что и в этот последний момент душа его вновь попала в объятия страха: он закрыл себе одеялом голову, словно завидев привидение, задрожал, порывался бежать, спрятаться и, приложив палец к губам, умер. Неисповедимы пути твои, о господи! Ты наказуешь незримо. Готов биться об заклад, сеньор дон Андрес, что и в эту последнюю страшную минуту ему чудились огорчительные нападки, виделись неуловимые враги и ожесточенные критиканы, чернящие всю его жизнь и деятельность. Наконец он испустил последний вздох – в этом нас убедило то, что он умолк.

Однако доктор, надеясь, что в нем еще теплится жизнь, осторожно подошел к изголовью, наклонился к самому уху умирающего и громко прокричал:

– Господин бакалавр, не умирайте, посмотрите, что за дрянные стихи бродят теперь по свету, что за худосочные писателишки пошли у нас и что это за публика, которая превозносит дурные переводы, а к истинно хорошим вещам выказывает полное пренебрежение!.. Взгляните же, тут перед вами целая шеренга глупцов: вот великосветский франт, это вот влюбленный дурак, а тот – дурак любовник, там подальше – глупый буквоед, который мнит себя ученым, тут душка военный, там адвокат-ловкач, и все они считают себя людьми выдающимися. Не найдется ли у вас для них какого-нибудь слова?

И наконец, прибегая к последнему средству, доктор схватил пачку испанских газет, приложил их к лицу господина бакалавра и выждал минуту-другую. Мой господин остался недвижим, и доктор, в отчаянии склонившись над покойником, воскликнул:

– Он мертв. Если он не реагирует на все то, что здесь говорится, значит, уже не осталось в нем ни малейших признаков жизни. Мир праху его.

Так вот и скончался мой сеньор бакалавр, которого я не перестану оплакивать, пока сам не сойду в могилу.

Сразу же после его смерти мы стали перебирать его бумаги, но нашли только полуобгоревшую связку, из чего мы заключили, что в последние минуты перед смертью он попытался собрать свои бумаги воедино и предать их огню. Надо думать, что у него не хватило на это сил, и благодаря этому осталось несколько неповрежденных отрывков, с которыми публика когда-нибудь, возможно, познакомится, если только они попадут в руки добросовестному издателю, который сумеет очистить их от плевел, в них несомненно имеющихся. Намерение бакалавра сжечь свои бумаги доказало нам, что его раскаяние было неподдельным и отречение искренним.

Мне нечего сообщить о похоронах, так как они были весьма обычными. Упомяну разве только о том, что во время погребения никто не отважился произносить речей, напротив того: все мы вперили взоры свои в могилу, ожидая, не заговорит ли усопший и после своей смерти.

При этом, дорогой сеньор мой дон Андрес, остается вашим покорнейшим слугой личный секретарь сеньора бакалавра и пребывает в горе столь великом, что даже на долю писателя подобное не выпадало. Надеюсь, что вы воздадите должное памяти сеньора бакалавра, который был вам верным другом.

Всегда к вашим услугам,

бывший секретарь бакалавра».

Таково содержание письма. Умер тот, кто говорил правду, умер, так много полезного не досказав! Коварная смерть, разве не нашлось у тебя какого-нибудь никчемного глухонемого, чтобы заменить им столь привлекательную жертву? Кто же теперь будет говорить нам о том, что на земле все устроено несуразно? Кто же будет говорить нам, что среди людей тот, кто не дурак, тот плут, а большинство людей и дураки и плуты одновременно? Кто будет говорить нам, что у нас нет национальной гордости, нет людей, которые были бы способны понимать свой долг и исполнять его, что у нас нет литературы, нет театров, нет драматургов, нет актеров, нет воспитания, нет образования? Кто же, наконец, скажет нам все то, что еще осталось сказать?