Текст книги "Сатирические очерки"

Ошибка Сеа была тем более серьезной, что она изолировала трон и оставляла его беззащитным под ударами врагов. Не будучи между собой связанными, Прагматическая санкция и реабилитация демократической партии в глазах народа уже были фактами, неотделимыми один от другого. Каким бы законным ни было право Изабеллы, она все же нуждалась в поддержке либеральной Испании. Можно в подходящий момент разгромить одну партию, противопоставив ей другую; но тому, кто попытался бы, как это делал Сеа, нанести удар сразу по обеим партиям, надо было опереться на какую-нибудь третью, которой в Испании, к счастью, нет.

Фальшивое положение Сеа было тем более трудно упрочить, что в провинциях начались волнения. Клерикальная партия выступила в роли нападающей стороны и подняла знамя мятежа в пользу претендента. Первый генерал, посланный Сеа, Саарсфильд,[41]41
  Генерал Саарсфильд, командовавший армейским корпусом, в октябре и ноябре 1833 г. возглавлял операции против карлистов. Однако его медлительность вызвала многочисленные нарекания, и 26 ноября его сменил генерал Херонимо Вальдес (1784–1855).


[Закрыть] сидел сложа руки в Бургосе и был заменен Вальдесом, которого потом сменили другие, столь же бездарные, как и их предшественники. Движение в провинции вызвало волнение либералов Мадрида и повлекло за собой результат, к несчастью слишком мало действенный: либералы удовольствовались тем, что разоружили роялистов.

Непопулярность Сеа возрастала по мере того, как развивались события. Напрасно пытался он проявить некоторую энергию, декретируя произвольно изгнания либералов и закрытие газет. Этим он только обнаружил свое бессилие. Все более решительно осаждаемый и теснимый с каждым днем обоими противниками, в равной мере ожесточенными, связанный по рукам и ногам и осужденный на бездействие, он понял, что остается в одиночестве. И даже регентский совет в конце концов ускользнул из его рук, присоединившись к конституционной партии в требовании политических гарантий. Капитан-генералы нанесли последний удар по брошенной крепости. Генерал Кесада, как человек дальновидный, опубликовал в Вальядолиде заявление, наполовину почтительное, наполовину угрожающее, и официально просил королеву дать отставку Сеа. За Кесадой последовал Льяудер; подопечный и палач Ласи, капитан-генерал Каталонии, наконец, завершил свою политическую эволюцию: будучи уже тогда крайним либералом, он загорелся любовью к свободе. Прикрывая старинную личную неприязнь маской честного гражданина, он преувеличивает требования своего коллеги и едва ли не требует головы Сеа.

Сеа, одинокий среди этого законного возмущения, должен был пасть, и он пал. Он пал во имя сохранения тех самых установлений, в которых он столь софистически упрямо отказывал народу, но которые превратились в единственное спасение для монархии и стали ей абсолютно необходимыми. Таким образом, он вторично покинул министерство. В первый раз его заставил уйти в отставку Фердинанд, который счел его слишком либеральным; позднее Кристина рассталась с ним, потому что он был недостаточно либеральным. В первый раз его сменил один из наиболее яростных абсолютистов, непримиримый противник демократических свобод, наиболее нетерпимый во временном правительстве фанатиков 1823 года – герцог Инфантадо.[42]42
  Герцог Инфантадо, Педро Алькантара де Толедо (1773–1845) – один из наиболее реакционных государственных деятелей Испании, ненавидимый народом и либерально настроенной интеллигенцией за жестокость, проявленную им по отношению к деятелям революции в 1824–1826 гг.


[Закрыть] Кто же его сменит на этот раз? Министр Конституции, в прошлом – депутат кортесов 1812 года, человек, который искупил это двойное преступление на каторге в Африке и в эмиграции, – Мартинес де ла Роса. Прогресс скрывался уже в самом противопоставлении этих двух имен.

Прагматическая санкция, таким образом, начала уже приносить свои плоды, и с этого момента можно сказать, что мы полностью вступаем в эпоху революции. Изгнание Каломарде и приход Сеа были по существу только результатом дворцовых интриг. Отставка Сеа и приход Мартинеса де ла Роса означали реабилитацию 1812 и 1820 годов, осуждение 1823 года, созыв кортесов.

Теперь вопрос стоял так: будет ли Мартинес де ла Роса следовать принципам своего прошлого, оправдает ли надежды, которые законно на него возлагались? Факты должны были это подтвердить или опровергнуть в ближайшем году.

1830–1836 годы,
Или Испания от Фердинанда VII до Мендисаваля
Часть вторая

Мартинес де ла Роса открывает собой 1834 год. Его прошлое слишком широко известно, чтобы мы долго задерживались на нем. Уже в 1820 году известный как один из самых умеренных, в 1822 году он настолько пользовался доверием престола, что ему вручили бразды правления; но потерпев неудачу в своих административных начинаниях, он должен был уйти в отставку через пять месяцев. За это время он успел в памятный день 7 июля[43]43
  Имеется в виду абсолютистский путч 7 июля 1822 г., направленный против конституционного правительства.


[Закрыть] проявить себя сторонником государственного переворота, который должен был заменить Конституцию 1812 года, слишком, с его точки зрения, демократическую, хартией и двухпалатной системой. Уже с той поры его склонности имели мало общего с революционностью; уже тогда его можно было обвинять в прохладном отношении к демократическим идеям.

Вторая реставрация была более милостивой к нему, чем первая, и он даже не был изгнан. Добровольно уехав в Италию, а затем в Париж, он целиком отдался литературным занятиям. В течение всего этого периода Мартинес де ла Роса оставался в стороне от политических заговоров своих соотечественников. Он не принимал никакого участия в экспедиции 1830 года и, не будучи по существу изгнанным, одним из первых вернулся на родину. Таков был этот человек, силой обстоятельств призванный в правительство регентши. Его приход был действительно значительным шагом вперед. Но едва он получил под опеку рождающуюся революцию, как все увидели, что воспитатель нового Геркулеса[44]44
  Геркулес (греч. – Геракл) – герой античной мифологии, сын Юпитера (Зевса) и смертной женщины. Отличаясь необыкновенной силой, он еще в колыбели задушил двух змей. В дальнейшем он совершил двенадцать подвигов, в том число убил грозную Лернейскую гидру.


[Закрыть] способен и, казалось, склонен скорее изнурять силы могучего младенца в пеленках, чем их развивать. В самом деле, это был легендарный дракон, ниспосланный завистью для того, чтобы задушить в колыбели будущего победителя стоглавой гидры.

Сеа пал потому, что воспротивился созыву кортесов. Мартинес де ла Роса занял свой пост под условием sinequа поп [45]45
  Условие sine qua non (лат.) – обязательное, непременное условие.


[Закрыть]созвать их. Таким образом, какими бы ни были его тайные намерения, он не имел возможности воспрепятствовать этому. Иначе говоря, идея созыва кортесов родилась до его прихода к власти, и ему оставалось лишь осуществить ее: он был только орудием необходимости. Но какой путь он изберет? В каких формах он восстановит старинные народные права?

Хамелеон по натуре и сторонник полумер, Мартинес де ла Роса мог действовать только с помощью компромиссов; так он и действовал. Вряд ли можно было считать вероятным, что человек, который так холодно относился к демократической Конституции 1812 года, попытается вторично ее воскресить. Он оставил ее под могильной плитой, где она покоится и по сие время и, видимо, останется там навсегда. На Полуострове все еще существуют и дворянство, и независимое духовенство, и сословные привилегии, и узаконенное неравенство, но во многом интересы уже оказались разобщенными, сотни прерогатив уничтожены, немало забот доставляли и споры о землевладении. Старинная форма трехсословного представительства была уже невозможна; она не соответствовала бы ни интересам, ни идеям, ни страстям; надо было бы начать с полного уничтожения этой системы.

Общество, однако, ожидало решения проблемы. На протяжении трех месяцев кабинет Мартинеса трудился над своим политическим сочинением. Подобно жрецам древнего Египта, министерский синклит собирался в глубине храма, в обстановке молчания и одиночества, решительно отказываясь посвятить простых смертных в свои тайны раньше назначенного дня. Наконец наступил этот великий день; в одно апрельское утро с горы Синай прозвучали призывные звуки труб, и новые скрижали упали с небес на Израиль.[46]46
  По библейскому преданию, пророк Моисей получил на горе Синай десять заповедей Господних.


[Закрыть] Современные десять заповедей носили название «Королевский статут».

Раз уж мы осмелились привлечь для сравнения гору Синай, не представляет особого труда развить эту метафору дальше и добавить, что никогда еще старинная притча о горе, родившей мышь,[47]47
  Впервые изложенная Горацием в «Науке поэзии», эта притча в XVII в. была использована французским баснописцем Жаном Лафонтеном как сюжет одной из его басен.


[Закрыть] не получила более удачного применения. Статут был действительно ridiculus mus. [48]48
  Мышь; фигурально – смешная вещь (лат.).


[Закрыть]Право же, столь худосочное создание не стоило того, чтобы ради него забираться на такую высоту и предварять его рождение столь пышными приготовлениями. Статут был лишь жалким подражанием английской Священной Хартии,[49]49
  Великая Хартия вольностей, опубликованная английским королем Иоанном Безземельным в 1215 г., закрепляла власть в стране за феодальными баронами. Позднее буржуазными историками Хартия была объявлена «краеугольным камнем английской свободы». Ларра, видимо, отчасти разделял эти ошибочные взгляды.


[Закрыть] то есть знаменитому трехколесному механизму, если не считать одного придатка в виде чудовищно нелепой Палаты знати и отсутствия в Статуте многих весьма разумных вещей, которые имелись в Хартии. Политическая нелепица, допущенная при образовании Палаты знати, очевидна: знать и пэры разделялись Статутом на два разряда; в первый входили потомственные дворяне, во второй – получившие личное дворянство по королевскому указу. Вопиющая нелепость! Собираются создать единый и цельный организм – и составляют его из двух соперничающих между собой разнородных частей; в лоне вновь созданного организма, таким образом, зарождаются две противоположные тенденции, и тем самым навеки утверждается анархия. Другая нелепица не менее существенна: обе палаты, или ассамблеи, были лишены права по своему усмотрению устанавливать внутренний распорядок своей работы. Впрочем, поскольку законодательная инициатива целиком остается у королевской власти, кортесы превращаются в подобие государственного совета, консультативного органа.

Мы могли бы указать и на другие, не менее существенные недостатки политического детища кабинета Мартинеса, но это значило бы понапрасну тратить время. Достаточно напомнить, что детище это весьма уязвимо и что революция без труда уничтожит этот Статут.

Создатель его, однако, думал иное; один вид Статута вызывал в нем бурный восторг. Статут представляется ему одним из тех гигантских и смелых достижений ума, которые составляют эпоху в истории народов и после которых человечеству остается только успокоиться и уснуть под сенью этих достижений. Это – философский камень науки государственного управления, и его творец приходит в изумление от того, что, обладая столь редким сокровищем, Испания еще осмеливается мечтать о чем-то лучшем. У него даже не возникает сомнения в том, что ему уготовано место среди величайших законодателей древности: падшие божества, Ликург[50]50
  Ликург (вторая половина IX в. до н. э.) – легендарный законодатель Спарты;


[Закрыть] и Харонд,[51]51
  Харонд (вторая половина VII в. до и. э.) – законодатель древней Греции.


[Закрыть] должны пасть перед ним на колени; им остается только молча склонить головы. Жаль только, что его коллеги по кабинету, которые в течение тридцати подготовительных заседаний занимались чтением и обсуждением Статута, могут присвоить себе частицу его славы!

Каков бы ни был Королевский статут, насколько бы хуже он ни был Конституции 1812 года (хотя и последняя была далека от совершенства), тем не менее именно ему принадлежит честь нарушить длительное молчание, к которому принудила Испанию жестокая и преступная тирания: он снова предоставил арену для политических дебатов, создал все возможности для того, чтобы газеты приняли участие в парламентских дискуссиях, а общественное мнение смогло усвоить новые уроки. Все это в конце концов – непреложный факт, и необходимо воспринимать эти первые скромные завоевания как прелюдию и предвестие других, более решительных и действенных. Статут может представлять некоторую ценность только как временная и преходящая мера; рассматриваемый же сам по себе, он лишен какой бы то ни было ценности, потому что он не опирается ни на какие принципы и никаких принципов не провозглашает.

Март был отмечен двумя важными событиями. Одно из них – это третья неполная амнистия: черед Мины и его соратников настал только в мае следующего года. Второе событие – создание городской милиции: 4 марта в Мадриде вспыхнул карлистский мятеж, и хотя он был легко подавлен, этого оказалось достаточно, чтобы убедить в необходимости на всякий случай вооружить либералов. Вступление в милицию вначале было добровольным, но вскоре было объявлено, по французскому образцу, обязательным. Однако, едва возникнув, эта национальная милиция стала для правительства Мартинеса источником постоянных волнений, и правительство все время только и думало, как бы наложить на нее оковы.

Тот же месяц, который стал свидетелем рождения Королевского статута, был ознаменован также возникновением желанного четырехстороннего союза:[52]52
  22 апреля 1834 г. в Лондоне было подписано соглашение между Испанией, Францией, Англией и Португалией об охране прав на престол Изабеллы II в Испании и Марии II в Португалии.


[Закрыть] последний обмен нотами по этому поводу произошел 22 апреля. В это время своих представителей в Мадриде имели только Франция и Англия; среди великих держав они одни признали королеву Изабеллу. Австрия, Россия, Пруссия и даже Неаполь, несмотря на родственные узы, за год до этого отозвали своих полномочных министров и посланников. Правительства этих стран тогда, как и сейчас, имели здесь только поверенных в делах. Некоторые из этих агентов возымели намерение, совсем им неподобающее, а именно: стать в центре дерзких карлистских интриг, и в этом им откровенно содействовали их собратья из Гааги и Турина, симпатии которых также были на стороне претендента. Это было злоупотребление неприкосновенностью, которую обеспечивает им закон; единственная роль, которую им приличествовало играть в этом случае, когда они стали свидетелями внутригосударственных раздоров, был молчаливый нейтралитет. Дипломатические поверенные в делах это знали, или, вернее, им дали это понять, и с той поры они сохраняли спокойствие. Рим также не имел агента, аккредитованного при ее католическом величестве; епископ Нисеа, прежний нунций, жил, удалившись от дел, в качестве частного лица.

Что касается Португалии, то здесь ветер переменился: за два года до этого Испания пыталась вмешаться в ее дела на стороне дон Мигела. Сейчас донья Мария была признана, а Родиль[53]53
  Родилъ-и-Гальосо, Хосе-Рамон (1789–1853) – генерал, участник борьбы против народа Перу, боровшегося за свое освобождение, в 1834 г. – командующий армией, действовавшей против португальского принца Мигела; в том же году командовал Северной армией против карлистов, в 1835–1836 гг. – военный министр.


[Закрыть] перешел границу, чтобы защищать ее интересы. Оба двора, казалось, забыли про старые ссоры и находились, по крайней мере официально, в самых тесных, дружественных отношениях.

После окончания кампании Родиль перешел в Северную армию и принял над ней командование. Однако его ожидала та же участь, что и его предшественников: не успел он появиться, как тотчас же исчез. Он уступил свое место Мине. Поначалу война в Наварре не имела того значения, которое она приобрела позднее; действуя решительно и осторожно, можно было погасить разгоравшийся пожар. Но нужно было любой ценой воспрепятствовать объединению двух сил – абсолютистских и муниципальных – дело, вполне осуществимое при условии, если бы удалось заинтересовать баскские провинции в порядке престолонаследия. Это позволило бы оторвать их от претендента. Но сделано было все наоборот. «Подчиним их, – говорил Мартинес де ла Роса, – а тогда поговорим». Хотели унизить восставших, а вышло так, что они унизили нас своей упорной борьбой.

Беспечность и неопытность правительства Мартинеса, его бездеятельность довели Испанию до нынешнего положения. Это оно вырыло, или по крайней мере спокойно наблюдало, как на его глазах копают глубокую яму, в которой теперь бесследно исчезают сокровища Испании, теряет оружие ее армия и возникает угроза ее будущему.

Неожиданное событие усложнило всю интригу: дон Карлос после блужданий по португальской границе покинул Полуостров, и когда все в Мадриде полагали, что, смирившись со своей судьбой, принц, забытый, пребывал в одном из уголков Англии, он вдруг вновь появился в самом сердце Наварры. Присутствие претендента сразу придало войне серьезный характер, и этого было достаточно, чтобы приковать к ней беспокойные взоры Европы.

Но обратимся снова к Мадриду, где на сцене появляется новый актер, призванный играть важную роль. Граф Торено,[54]54
  Торено, Хосе-Мария Кейпо де Льяно, граф (1786–1843) – историк и политический деятель; участник войны за независимость; один из лидеров партии «умеренных» в 1820–1823 гг., после поражения революции эмигрировал, с 1831 г. вновь стал одним из вождей «умеренных» в кортесах.


[Закрыть] прошлое которого было не менее известно, чем прошлое Мартинеса, вернулся в Испанию в конце 1833 года. Он показался Мартинесу опасным соперником, потому что общественное мнение тотчас же стало называть его в качестве возможного главы правительства или оппозиции; Мартинес попробовал было, хотя и безуспешно, бороться против столь опасного противника; необходимо было, следовательно, разбойника превратить в верноподданного, объявить себя другом опасного врага. В правительстве потеснились, чтобы дать место вновь прибывшему: ему предложили министерство финансов, и он принял его.

Быть может, этот деликатный и рискованный пост не вполне подходил графу. Возможно, что разумнее было бы предоставить ему министерство общественных работ, оставшееся вакантным после отставки Бургоса,[55]55
  Бургос, Франсиско-Хавьер де (1778–1848) – политический деятель и писатель, видный представитель партии «умеренных», в 1833–1834 гг. был министром внутренних дел, а затем – финансов. В 1834 г. был членом Палаты знати.


[Закрыть] который был сброшен по требованию общественного мнения, хотя и послужил связующим звеном между кабинетом Сеа и Мартинеса. Следовало бы еще в январе открыто пригласить графа Торено в состав кабинета, но Мартинес де ла Роса не хотел ни с кем разделить славу крестного отца статута. Этим мелочным самолюбием литератора и объясняется его упорное сопротивление тогда, когда новый кандидат, поддерживаемый Францией, был назван также и нашим общественным мнением. Он даже решился жестоко Уязвить самолюбие Торено, предпочтя ему ничтожество, которое пришлось ему более по вкусу лишь потому, что вызывало у него меньше опасений. Если он и согласился, наконец, сделать соперника коллегой, то пошел на это как на крайнее средство, когда перед открытием кортесов начала складываться оппозиция. Опасность была близкой и очевидной, и инстинкт самосохранения взял верх над расчетами самолюбия.

Известно, что открытие кортесов, созванных в соответствии со Статутом, состоялось 24 июля. 17 июля было ознаменовано кровавым эпизодом с монахами;[56]56
  17 июля 1834 г. в Мадриде имели место массовые поджоги монастырей и убийства монахов. Непосредственным поводом для этих выступлений послужил слух о том, что эпидемия холеры, вспыхнувшая в испанской столице, явилась результатом отравления воды монахами. Однако на самом доле это выступление масс было проявлением их ненависти к церковникам, как главной опоре феодальных сил в стране и организаторам карлистского мятежа.


[Закрыть] новый повод оплакивать неспособность кабинета Мартинеса, не сумевшего предотвратить беспорядки и полагавшего, что он восстановит порядок, лишь варварски и жестоко отомстив потревожившим его покой. Искупительной жертвой в этом бедствии оказался несчастный восемнадцатилетний юноша, единственная вина которого состояла в том, что при аресте у него нашли монашескую рясу и несколько образков. Хотя никакого серьезного обвинения ему не предъявили, все же его приговорили к смерти пять месяцев спустя, то есть тогда, когда все уже забыли о причинах его ареста, и кровавая расправа лишилась даже того назидательного эффекта, на который рассчитывали.

Что касается разгрома монастырей, то его нельзя рассматривать как движение политическое: это был результат возбуждения, вызванного вспышкой гнева. Из этого события можно только извлечь один серьезный и неожиданный урок, а именно: подозрения испанского народа и его гнев пали на монахов, именно их он счел отравителями. Этот важнейший факт, проливающий новый свет на религиозность народа на Полуострове, свидетельствует во всяком случае, что церковь лишилась авторитета в католической Испании не менее, чем в других странах.

Открылись, наконец, кортесы. К несчастью, в них попало мало новых людей; скипетр красноречия остался в прежних руках – никто его не оспаривал. Но опытные борцы походили скорее на ветеранов, уже утомленных прежними кампаниями, чем на свежее пополнение. Явно не хватало молодежи, и эта пустота обратила на себя внимание. Следовало ожидать большего обновления, больше современных деятелей: они обнаружили бы по крайней мере ясное чувство прогресса, более глубокие демократические инстинкты, лучшее знакомство с новыми социальными учениями, наконец более глубокое знание и понимание болезней монархии и возможных лечебных средств, меньшее увлечение иностранными теориями, не применимыми к нашим условиям. Одним словом, первые кортесы, созванные в соответствии со Статутом, были выражением застарелых доктрин прошлого века, третьим изданием первых и вторых кортесов, но уже лишенным их пыла и огня. Им не хватало знания и пламенного патриотизма; они не обладали в достаточной мере революционным инстинктом н не поняли своей миссии. Четыре пятых времени на первой сессии, которая длилась десять месяцев, ушло на праздные, легкомысленные и случайные дебаты. Испания уподоблялась там Иову,[57]57
  Иов – библейский персонаж, которого религиозная легенда изображает образцом смирения и покорности.


[Закрыть] выставляя напоказ всему свету тысячи своих открытых язв, в то время как врачи с тонкой эрудицией рассуждали о Гиппократе и Галене.[58]58
  Гиппократ (400–377 до н. э.) – знаменитый врач древней Греции; Гален (131 – ок. 200) – известный римский врач.


[Закрыть] Только время от времени больной громкими стонами вдруг напоминал о себе бездарным докторам.

Что касается классических оракулов Полуострова, то следует признать, что время ежедневно отнимает у них их былые лавры: их слава куда значительнее, чем они сами. Не желая обидеть богоравного Аргуэльеса,[59]59
  Аргуэльес, Агустин (1776–1844) – деятель либеральной партии, один из составителей Конституции 1812 г., министр внутренних дол в 1820–1821 гг., позднее – опекун королевы Изабеллы II (1841–1843 гг.).


[Закрыть] скажем все же, что он показался нам только человеком. Без сомнения, он был равен богам в стенах Кадиса;[60]60
  В Кадисе, городе на юго-западе Испании, в 1810–1813 гг. заседали кортесы (испанский парламент), принявшие демократическую конституцию и некоторые другие законы.


[Закрыть] но возраст, преследования, изгнания, разочарования, видимо, лишили его божественного ореола. Авторитет жизни, ничем не запятнанной, слава человека чистой репутации не могли вернуть ему Олимпа: падшее божество, он заговорил слишком по-земному. Разве мог Аполлон услышать среди пастухов Фессалии[61]61
  Фессалия – область в южной Греции, близ горы Олимп.


[Закрыть] те же голоса, что за трапезой богов?

PI в самом деле, было бы несправедливо требовать от людей иных времен мыслей и страстей молодежи. Было и их время когда-то, но оно прошло. Вот и все, что можно о них сказать. Но следует ли сделать вывод об отсутствии молодежи в Испании потому, что она не была представлена в кортесах? Нет, из этого следует лишь то, что молодежь не была сюда допущена. Министр Королевского статута не только не привлек ее, но устранил из кортесов, явно опасаясь ее присутствия. Сын божий говорил, что нельзя латать старое белье яркими лоскутками, что нельзя хранить новое вино в старых мехах. Мартинес де ла Роса, сам даже того и не подозревая, оценил себя по справедливости: он знал, что прежняя Конституция устарела и пришла в ветхость, и опасался, что она развеется вирах при первом же дуновении свежего утреннего ветерка.

Бросим все же мимолетный взгляд на кортесы и на крупнейших бойцов, скрестивших там свои шпаги.

Мартинес де ла Роса – это человек трибуны. Но его основной и постоянный недостаток, тот самый, которому он обязан славой государственного деятеля, заключается в том, что он всегда принимал слово за действие. Самый этот недостаток доказывает, в какой мере ораторские страсти преобладают в нем над любыми иными интересами. С его точки зрения ораторская речь – это материальный факт. И подобно тому, как истинный государственный деятель в ходе осуществления какой-нибудь правительственной меры следит за всеми ее деталями, так и он доводит до крайней мелочности внимание к своим речам. Сколько раз он, первый министр монархии, вступившей в период революции, запирался на целые часы в кабинете! И ради чего? Для того только, чтобы выправить гранки своих речей: он не мог вынести, чтобы «Газета»[62]62
  «Газета» – точное – «Правительственный вестник» («Gazeta oficial») – правительственный орган.


[Закрыть] опубликовала их с одной лишней запятой. Государственные дела тем временем лежали без движения, но оратор был удовлетворен, а министр ничего иного и не требовал.

Пышность – отличительная черта его ораторского стиля: он нуждается в трибуне в качестве стимула. В салонах, в обществе он разговаривать не умеет. Свойственная ему подозрительность, видимо, парализует его язык. Он уходит в себя, скрывается за односложными ответами, как за частоколом, и это весьма затрудняет общение с ним в политических делах. Самое простое дело становится тяжелейшим трудом, когда речь идет о нем. К тому же он мелочен и в какой-то мере даже иезуит; к этому можно добавить, что он забывчив и упрям, а это отнюдь не способствует успеху дела.

Мартинес де ла Роса весьма трудолюбив, но если он работает много, то обычно плохо. В результате закоренелой подозрительности, или, вернее, в силу самомнения, он терял драгоценное время на второстепенные вещи, которыми надлежало заниматься его подчиненным. Его основной недостаток заключается в том, что его целиком поглощают мелочи. Ему не хватает того широкого взгляда на вещи, который свойственен великим людям и столь же необходим для государственного деятеля, как и для полководца. Поскольку он никогда не способен возвыситься над своим положением, оно всегда им управляет, а не наоборот. Вместо того чтобы самому определять ход событий, он следует за ними. Вот почему в бытность министром он жил по воле случая, без взгляда в будущее. Тем не менее его непреклонный оптимизм, несмотря на полную искренность, иногда выглядел смешно: у него всегда в запасе находилось пышное оправдание для каждого из своих поражений и почетное объяснение всех превратностей своей министерской судьбы. Особенно любопытна его аргументация в вопросе о реформах. «В очевидном злоупотреблении, – говорил он, – правда, есть свои неудобства, но эти неудобства известны, в то время как реформа может породить другие, которых мы не знаем и которые трудно даже предвидеть. Ясно, что лучше плохое, но известное, чем хорошее, которое еще предстоит узнать. Следовательно, лучше злоупотребление, чем реформа». Конечно, это – блестящая теорема, и из нее можно сделать далеко идущие выводы. Но министр, рассуждающий так, уже заранее обречен. Он может быть светским человеком, изящным оратором, известным поэтом, но во главе революции он всегда окажется не у дел.

В качестве соперника Мартинеса де ла Роса на трибуне мог появиться Алькала Гальяно,[63]63
  Алькала Гальяно, Антонио (1789–1865) – политический деятель и писатель; в годы войны за независимость и революции 1820–1823 гг. был одним из наиболее видных представителей либеральной партии, так называемых «эксальтадос» («неистовых»). После возвращения из эмиграции в 1834 г. Алькала Гальяно занимает более умеренные позиции. В историю испанской литературы вошел как автор предисловия к поэме герцога де Риваса «Мавр-подкидыш» (1833), предисловия, явившегося подлинным манифестом испанского романтизма.


[Закрыть] депутат прежних кортесов. Он провел годы, эмиграции в Англии: отсюда его явно афишируемая англомания и антипатия к Франции. Отойдя от театра после первых же своих триумфов, он увлекся ролью трибуна.

Это – человек, который говорит больше всех в Испании, и, слушая его, мы хотели бы, чтобы он говорил еще больше, хотя, по правде сказать, это сделать трудно. Это – неистощимый поток, который мчится без остановки до самого моря. Но Алькала Гальяно в отличие от Мартинеса де ла Роса не нуждается в трибуне для вдохновения: он всегда готов ораторствовать – и в компании Друзей и в обществе. Слово – его стихия. Вряд ли благородство могло бы быть характерной особенностью столь длительного красноречия, – и в этом смысле кадисский оратор – оборотная сторона медали оратора из Гранады.[64]64
  …кадисский оратор – оборотная сторона медали оратора из Гранады. – Ларра имеет в виду А. Алькала Гальяно и Ф. Мартинеса де ла Роса.


[Закрыть] Его красноречие более интимно, иногда даже слишком, Он ни перед чем не останавливается, а потому его выстрелы иногда бывают смертоносными. Как только он завладевает своим противником, он атакует его со всех сторон и отпускает жертву, только изрешетив ее пулями. Он не приканчивает противника с одного удара, а преследует его уколами, которые доводят гиганта до такого же состояния, как в известной басне о медведе, преследуемом пчелами. Нам никогда не доводилось видеть, чтобы Алькала Гальяно хоть на мгновение запнулся или искал и выбирал фразы. Легкость и гибкость речи неутомимого импровизатора превосходят даже его многословие. Одним словом, это наиболее популярный оратор. Но едва ли мы признаем за ним дар правителя. И министерский пост, к которому он стремится, готовит ему, как мы полагаем, суровые разочарования.

Аргуэльес – это оратор бывшей оппозиции, характер красноречия которого более всего походит на ораторскую речь Мартинеса де ла Роса. Оба они благородны, строги и сдержанны. Но скептицизм и нерешительность поколебали его былой престиж. Любитель оговорок, он никогда не завершает свою мысль, и у него нередко одна фраза опровергает другую. Ни один из ораторов Европы не обладает таким, как у него, запасом осторожных словечек: «при всем том…», «тем не менее», «быть может», «да позволено будет нам…», «если это допустимо…». Доктринер по преимуществу, он лишился привилегии волновать людей даже своей партии. Он – англоман, как и Гальяно, и по тем же причинам; а что до принципов, то, как и многие в Испании, он – либерал XVIII столетия. Его взгляды формировались в 89-м,[65]65
  Его взгляды формировались в 89-м… – то есть под непосредственным воздействием французской буржуазной революции 1789–1793 гг.


[Закрыть] и время не властно над ним.

Что касается графа Лас Навас, чье имя приобрело некоторую известность, то о нем вообще нельзя сказать, что он оратор. Он не обладает ни даром слова, ни эффектным жестом. Но зато у него – удивительный апломб и неутомимый критический дух. Он – подлинное воплощение вечной оппозиции. Ворчун, спорщик, мучитель, он заставил бы само терпение потерять терпение, и если бы даже ангелы уселись на министерских скамьях, то и они потеряли бы при нем надежду на возвращение в рай. Несмотря на это своеобразное оппозиционное донкихотство, роль, которую играет Лас Навас в палате, всегда в высшей степени полезна. Мы нуждаемся в людях его закалки, в его глазах рыси, в глазах, которые все высматривают, в нескромных языках, не признающих оговорок; необходимы часовые на передовых постах, вечные стражи свободы, – подобные люди служат лучшей защитой общественного правопорядка. Они впадают иногда в ошибки, преувеличенные подозрения, которые порождаются крайним рвением, но эти незначительные недостатки вполне компенсируются общественным благом, к которому ведёт их деятельность. Каково бы ни было мнение о Лас Навас за пределами кортесов, здесь его необходимо слушать, он никогда не надоедает, а иногда – даже развлекает. У него бывают остроумнейшие выходки, а с его языка часто слетают меткие эпиграммы, всегда свидетельствующие о тонком уме. Его стиль совершенно противоположен академическому, а поскольку он может говорить безостановочно, когда ему предоставляют эту возможность, его импровизация всегда имеет интерес новизны и неожиданности.

Мы хотели бы воздать по заслугам тем немногим новичкам, которые, преодолев преграды, поставленные им Королевским статутом, сумели обеспечить себе место в этой сохраняющей свой былой облик, если не сказать ретроградной, палате; еще более хотели бы мы вручить им диплом оратора. Но, по совести говоря, это невозможно: старые депутаты до сих пор удерживают лавры за собой. Лопес вначале проявил себя с блеском, но не удержался; неудачник Труэва не оправдал возлагавшихся на него надежд; Гонсалес и Кабальеро[66]66
  Хоакин-МарияЛопес (1798–1857) – испанский политический деятель, литератор и юрист. В 1834 г. был избран депутатом кортесов от Аликанте, выступал как один из наиболее последовательных представителей «прогрессистов» (так с 1833 г. стали называть «неистовых»). В 1836 г. стал министром в кабинете «прогрессиста» Калатравы; Хуан-Гуальберто Гонсалес (1777–1859) – испанский писатель и деятель «прогрессистской» партии; Фермин Кабальеро-а-Моргай (1800–1876) – писатель и деятель партии «прогрессистов».


[Закрыть] могли бы претендовать на патриотические лавры, но никогда не видать им лавров красноречия.

Некоторые, как, например, маркиз Торремехиа, отличились благодаря своим познаниям, основательности, точным и даже красноречивым выражениям. Другие же молчали либо выступали редко, хотя невозможно сомневаться в их учености и познаниях. Таковы Флорес-Эстрада, признанный политэконом, Монтевирхен, Рива-Эрреда и другие. Что касается председателя Истуриса,[67]67
  Истурис, Франсиско-Хавьер де (1790–1871) – политический деятель Испании. В 1820–1823 гг. вместе с Алькала Гальяно возглавлял партию «неистовых», в 1823 г. председательствовал в кортесах; позднее эмигрировал в Англию. По возвращения в 1834 г. присоединился к «уморенным», в 1834–1835 гг. председательствовал в кортесах, затем сменил Мендисабаля на посту председателя совета министров и министра иностранных дел.


[Закрыть] то это истинный радикал. На своем ответственном посту он проявил большую опытность и беспристрастие. Его ораторская речь энергична, его слова – решительны и точны, и все признают за ним большие способности. В этом мы скоро убедимся. Час действия для него пробил.

Что касается Палаты знати, этого собрания разношерстной аристократии, начинающейся с Медина-Сели и завершающейся поэтом Кинтаной,[68]68
  Кинтана, Мануэль-Хосе (1772–1857) – знаменитый испанский поэт-просветитель; во время войны за независимость – секретарь Центральной хунты и автор ее наиболее пламенных манифестов. После революции 1820–1823 гг. поправел. (См. отзыв К. Маркса о Кинтане в статье «Революционная Испания», Соч., т. X, стр. 733.)


[Закрыть] то за двумя пли тремя исключениями сей блистательный орган в торжественнейшем молчании и с благоговейной скрупулезностью делает только то, что кабинет министров соблаговолит ему указать. Ученые манекены, они только путаются под ногами. Эта палата не живет самостоятельной жизнью, а ее авторитет и влияние ничтожны. Этот недоносок – лишняя спица в колеснице, задерживающая ее движение. Она не в силах пустить машину в ход, когда та останавливается; а когда машина приходит в движение, она неспособна удержать ее, даже если бы подобная фантазия и пришла ей в голову.

Несмотря на грандов, их наследственные права и майорат, Испания – страна глубоко демократическая. Догмат о христианском равенстве перешел от церкви в мирские обычаи, а раз попав сюда, незамедлительно должен был перейти в законодательство. Если бы аристократическому сборищу судьбой было предназначено завоевать место в политике, оно могло бы приобрести его лишь по милости плебеев, чье одобрение для него обязательно. Но это для Палаты знати исключено: уже при своем создании она была лишена логики и силы. Жизнь и движение здесь полностью отсутствуют. Ни один оратор не вышел из этих досточтимых могил, ни один голос не нарушил молчания склепа. Пусть же они спят спокойно!