Текст книги "Сатирические очерки"

Прежде чем покончить с первой сессией, бросим взгляд на события в стране; кое-что привлечет наше внимание. Как только были созваны кортесы, вся политическая жизнь сконцентрировалась в этом сердце общественного организма. Первый внепарламентский факт, достойный упоминания, – это неожиданный арест Палафокса.[69]69
  Палафокс-и-Мелься, Хосе де (1776–1847) – генерал, стоявший во главе обороны Сарагосы в годы войны за независимость; в 1834 г. он был арестован по ложному обвинению в заговоре против правительства, но вскоре освобожден.


[Закрыть] Сессия еще не открылась, а радикальное движение, знаменем которого была Конституция 1812 года, уже поднимало голос протеста против половинчатости Статута. Но движение так и не развернулось, а общество не имело достаточных оснований даже для того, чтобы поверить в его реальность. Генерал Палафокс опроверг обвинение, и это событие могло послужить лишь доказательством глухого недовольства, предвещающего более грозные бури: оно свидетельствовало о том, что с самого начала парламентской кампании Мартинес де ла Роса оказался между двух огней.

1835 год начался военным мятежом.[70]70
  1835 год начался военным мятежом. – 18 января 1835 г. солдаты 2-го легко-пехотного полка под руководством лейтенанта Кардеро подняли восстание, потребовав отмены Королевского статута и отставки правительства. Восставшие захватили здание почтамта в центре столицы; они убили капитан-генерала Мадрида генерала Кантерака, оскорбившего солдат и провозгласившего здравицу в честь покойного Фердинанда VII. Не получив поддержки у населения, Кардеро и его товарищи вынуждены были сложить оружие, но на весьма почетных условиях.


[Закрыть] Генералу Кантераку, который только что принял командование в Мадриде, этот кровавый эпизод стоил жизни, а генералу Льяудеру – министерского жалованья, назначенного ему только за несколько дней до этого. В данном случае он обнаружил такую нелепую бездарность, что трудно даже этому поверить. Лишенные поддержки, на которую они рассчитывали, плохо организованные заговорщики, намерения которых были недостаточно разъяснены тем, кто мог бы их поддержать, неизбежно должны были сдаться. Впрочем, следует признать, что на самом деле капитулировало правительство. Храбрецы, овладевшие почтамтом, пересекли Мадрид с оружием в руках под бой барабанов впереди гарнизона, с которым они до этого вели перестрелку, и отправились в Северную армию, присоединение к которой было единственным и почетным наказанием, какому подвергли участников мятежа. Народ, всегда сочувствующий более слабым храбрецам, составил им почетный эскорт, проводил их за ворота и объявил героями дня, того самого дня, который столь пагубно отразился на карьере Льяудера. Запрошенный в палате как министр и как генерал, который не сумел ни во время раскрыть заговор, ни подавить его силой оружия, Льяудер, обнаружив в парламенте свое полнейшее ничтожество, сбежал, чтобы скрыться от позора в каталонском капитан-генеральстве, которое он из осторожности сохранил за собой, потому что не был человеком, способным, подобно Кортесу, сжечь свои корабли.[71]71
  Эрнан Кортес (1485–1554) – испанский конкистадор (завоеватель), в 1519 г. с небольшим отрядом завоевавший Мексику. Высадившись на мексиканском побережье, Кортес приказал сжечь корабли, на которых он прибыл, для того чтобы заставить своих наемных солдат сражаться, не помышляя об отступлении.


[Закрыть] Каталонский народ, развернув движение хунт, с той поры взял на себя задачу понемногу сжигать эти корабли.

На министерском посту Льяудера сменил генерал Вальдес, чьей простодушной честности было недостаточно, чтобы удержаться на этом месте. Его пребывание на этом посту было безупречным, но бесполезным. Призванный заменить Мину в командовании Северной армией, он должен был скатиться в ту же пропасть, которая поглотила стольких его предшественников.

Два месяца спустя в Малаге имело место более серьезное движение.[72]72
  5 марта 1835 г. население Малаги сместило военного коменданта города и передало всю власть в городе в руки аюнтамьенто (местного самоуправления).


[Закрыть] Но поскольку это движение было изолированным и не имело перед собой ясно поставленной цели, победа оказалась бесполезной, и военные власти тотчас же вернули себе утраченные позиции. Все это было только первым симптомом, грозным предвестием великого Национального восстания, поднятого вскоре после этого хунтами.

Закрытие кортесов было отмечено карлистским мятежом, но в Андалузии, на поле боя, избранном для начала восстания, оно могло иметь только один результат: схваченный близ Севильи, его руководитель вместе с несколькими своими сторонниками был расстрелян, а побежденные клерикалы молча приняли этот урок.

Кортесы, которые уже умирали от истощения и усталости, наконец закрылись. К ним никто уже не проявлял ни малейшего интереса, и можно полагать, что Мартинес де ла Роса так долго оттягивал сроки окончания их работы только для того, чтобы продлить свое собственное существование. Парламентские дебаты были маслом в лампе этого новоявленного «Аладина поневоле».[73]73
  Намек на сказку «Аладдин и волшебная лампа», одну из лучших в сборнике «Тысяча и одна ночь».


[Закрыть] Он знал, что для него покинуть трибуну означает покинуть и правительство. И в самом деле, результаты не заставили себя долго ждать: кортесы закрылись в конце мая, а 9 июня Мартинес де ла Роса уступил место Торено.

Правление Мартинеса целиком опирается на Королевский статут; шестнадцать месяцев просуществовал он на этом основании. Как только Статут был принят, его автор счел свою миссию выполненной. Это была его основная ошибка. Едва только он пустился в путь, как решил (и, разумеется, преждевременно) отпустить тормоза. Опасная затея: его рука была слишком слаба, чтобы противостоять силе рывка, а спуск был крутым; экипаж потащил его за собой, заставил и его покатиться вниз. В мирные времена Мартинес де ла Роса, быть может, оказался бы хорошим министром изящных искусств; но он не был кормчим, который мог маневрировать в бурю.

Испанию разъедают злоупотребления: гражданские, судейские, бюрократические, злоупотребления всякого рода, но правительство Мартинеса де ла Роса либо не сумело увидеть их, либо не захотело бросить на них луч света. Речь шла не о социальных теориях и не об абстрактных принципах, а лишь об административных реформах. Но раз уж неподвижность была возведена в принцип, то не касались ничего из боязни оказаться вынужденными коснуться всего. Мартинес де ла Роса за время своего правления добился лишь того, что поставил монархию на край бездны.

Человек, на которого возложили задачу задержать ее падение, появился слишком поздно, и первая ошибка графа Торено заключалась в том, что он раньше не вырвал вожжи из рук своего соперника. Он мог и должен был ято сделать. Впрочем, его ошибка имеет гораздо большую давность, Вернувшись к общественной деятельности, он мог играть две роли. Он мог стать главою оппозиции, но предпочел стать министром; по жребию он вытянул короткую соломинку и поставил себя в двусмысленное положение: войти в уже сформированное правительство, руководство которым ему не сразу было доверено, значило вдвойне поставить под сомнение понимание им своей ответственности. С одной стороны, он принимал на себя долю вины за прошлую деятельность, в которой не участвовал, а с другой стороны, разделял ответственность за будущую деятельность, которую не мог направлять по своей воле.

Это не могло целиком укрыться и от самого графа Торено, так как он неоднократно подчеркивал, что ограничивается исполнением лишь своих непосредственных обязанностей. Но подобная тактика немыслима: общие проблемы были слишком угрожающими и заставляли его каждый раз затыкать брешь, помогая сопернику, коллегой которого он имел глупость стать.

Несмотря на затруднения, связанные с таким ложным положением, он долгое время сохранял свой престиж и был известен более как человек, которому предстояло сменить Мартинеса, чем в качестве его коллеги. Это был, повидимому, исключительный момент в жизни государственного деятеля: будучи министром, он все еще оставался в оппозиции. На нем сходились одновременно надежды двора, парламента и прессы. Вся страна возвышала голос только для похвал его искусству и способностям. Таким образом, ему надлежало осуществить свое 18 брюмера.[74]74
  18 брюмера (9 ноября) 1799 г. Наполеон Бонапарт совершил государственный переворот и сосредоточил в своих руках всю полноту власти.


[Закрыть] Обстоятельства были благоприятными, но он ими не воспользовался. Баловень судьбы обнаружил пренебрежение к ее милостям, и она наказала его, лишив своей благосклонности.

Когда в июне он взял в свои руки бразды правления, Испания уже увидела в этом только смену имен, а не систем: интуиция не обманула ее. Борец за Королевский статут, граф Торено слишком долго был соучастником консервативной политики своего предшественника, чтобы не возбудить законное недоверие. Престижа он уже давно лишился. Он должен был бы порвать все связи с предыдущим кабинетом и обнародовать свою программу. Его молчание показалось подозрительным, и уже с той поры графа Торено все считали только последователем Мартинеса де ла Роса. Получив поручение сформировать правительство, он задумал составить его из весьма разнородных элементов: от маркиза Лас Амарильяс, рьяного сторонника аристократии, человека, весьма в Испании непопулярного, до Мендисабаля.[75]75
  Мендисабаль, Хуан Альварес-и-(1790–1853) – банкир, один из руководителей леволиберальной партии «прогрессистов»; возглавляя в 1835–1836 гг. правительство, осуществил ряд реформ, в том числе отчуждение значительной части монастырских земель, что облегчило развитие капиталистических отношений в Испании, но не принесло никаких реальных выгод народным массам.


[Закрыть] Подобные союзы всегда бесплодны.

И все же судьба прежде, чем окончательно повернуться спиной к своему любимцу, дала ему последнее доказательство своей благосклонности: едва новое правительство приступило к делу, как умер Сумалакарреги[76]76
  Сумалакарреги, Томас (1788–1835) – полковник, принимавший участие в войне за независимость; позднее возглавил карлистские войска и умер от раны во время осады нардистами Бильбао.


[Закрыть] (25 июня). Было бы несправедливостью отрицать за этим событием значение, которое лишь мадридское правительство по глупости могло не понимать. Сумалакарреги, который в свое время лишь из-за недостаточной предусмотрительности Сарко дель Валье[77]77
  Сарко дель Балье, Антонио-Рамон (1789–1863) – генерал, активный участник войны за независимость, в 1823–1833 гг. был в отставке; в правительстве Мартинеса де ла Роса – военный министр; в 1835 г. – генеральный инспектор Северной армии, боровшейся против карлистов.


[Закрыть] оказался на стороне претендента, являлся душой мятежа. И если бы сумели воспользоваться его смертью, борьба была бы завершена.

Этому событию, которым ни одна партия не сумела воспользоваться, предшествовала просьба об интервенции, которую вслед за Мартинесом повторил Торено: шаг, который у одних вызывал крайнее неодобрение, а другим казался единственным якорем спасения. Граф Торено не мог не понимать, что это было его единственной надеждой, и отказ французского правительства, для него неожиданный, тем более раздражил его, что без интервенции его правительство не могло удержаться у власти. Не получив этой единственной поддержки, он лишился присутствия духа и стремился лишь подготовить себе почетную отставку. Но это дает нам повод высказать свои соображения. Даже если бы граф Торено избрал роль трибуна, даже если бы он раньше взял в руки управление государством, даже если бы он порвал с правительством Мартинеса, даже если бы получил поддержку в виде интервенции, все равно его правление было бы кратковременным Граф Торено – не революционный деятель; в нем слишком много скептицизма, но зато не хватает честолюбия не честолюбия, которое сожгло храм в Эфесе, а того благородного честолюбия, которое столь необходимо государственному деятелю и является славной добродетелью человека высокого общественного положения. Это честолюбие Юлия Цезаря, который на Фарсальских полях разбил римский патрициат; честолюбие Ришелье, который увлек с собой в могилу французскую аристократию и который, умирая, оставил трон и народ в разгаре открытой борьбы; Наполеона, который возвел народ на престол и привил демократию всей Европе.[78]78
  Ларра осуждает здесь пустое тщеславие, способное лишь принести вред народу, и прославляет «благородное честолюбие», толкающее на значительные дела и имеющее целью в конечном счете общее благо. Поэтому Герострату, эфесскому пастуху, который, согласно античному преданию, стремясь добиться любой ценой славы, поджег храм Дианы в Эфесе, Ларра противопоставляет Юлия Цезаря, в 48 г. до н. э. разбившего на Фарсальских полях Помпея. В Юлии Цезаре, как и в кардинале Ришелье (1585–1642), фактическом правителе Франции при Людовике XIII, и Наполеоне, Ларра видит в данном случае государственных деятелей, боровшихся за ограничение прав аристократии.


[Закрыть] Это честолюбие, которое строит обширные планы, которое имеет грандиозные цели и венчает свое дело энергией и настойчивостью. Честолюбие – огромный костер жизни, но ни единой искорки его не было в графе Торено. Лишенный твердых убеждений, единственного источника гражданских добродетелей, он не примыкал ни к каким определенным принципам, не верил ни в какую политику. Для него всегда важнее было быть светским человеком, чем политическим деятелем. И потерять власть для него не было большим огорчением, поскольку из-под ее обломков он получил возможность спасти жизненные удобства и сохранить сибаритское изящество, которое руководит всеми его наклонностями. Если он и превосходит Мартинеса де ла Роса своими способностями, от этого он не стал лучшим министром революции. Равнодушие сделало его неосторожным в выборе государственных чиновников, и как распорядитель финансов, как администратор, как правитель он оказался в равной мере несостоятельным. Граф Торено был только одним из первых ораторов Палаты: его красноречие не походит на ораторскую речь Мартинеса де ла Роса или Гальяно. Более хитроумный, чем красноречивый в строгом смысле этого слова, он скорее спорит, чем убеждает; уличает больше, чем поясняет. Его речь бывает то изящной и сжатой, то остроумной и многословной. Он прекрасно владеет собой и говорит всегда только то, что хочет сказать. Если его подзадорить, он становится едким и язвительным; когда он раздражен, его язык превращается в кинжал. Никто лучше его не знает, до какой степени можно рассчитывать на терпение слушателей, предубежденных против него, и на последней сессии он умело соединял свои саркастические инстинкты с притворной покорностью и робостью, которые способны обезоружить самого серьезного противника.

Все эти качества, однако, не принесли ему никакой пользы: они не смогли предотвратить краха, хотя и помогли отсрочить его. Мы приближаемся уже к развязке. Первый сигнал был дан в Сарагосе 6 июля:[79]79
  5–6 июля в Сарагосе народ, возмущенный помощью, которую оказывали церковники карлистам, сжег два монастыря. 22 июля были подожжены два монастыря в Реуее; аналогичное движение имело место в Таррагоне. В течение двух недель, с 25 июля по 6 августа, продолжалась борьба между народом и правительственными войсками в Барселоне. Здесь также были сожжены несколько монастырей и новая фабрика «Вапор» и был убит командовавший правительственными войсками генерал Баса. Власть в городе перешла в руки выборной хунты.


[Закрыть] народное движение было направлено против монастырей. За этим первым взрывом последовала небольшая передышка, но огонь распространялся под землей и не замедлил вырваться наружу в Каталонии: Реус, Таррагона, Барселона поспешили примкнуть к восстанию. Подобные картины пожаров и погромов могут быть ужасны, но у них имеется простое и справедливое объяснение. Нельзя забывать, что монастыри могут рассматриваться в Испании только как естественные очаги гражданской войны, а монахи – как ее казначеи. Гражданская война – это самая болезненная язва Полуострова, язва, которая всем видна. Отсюда – всеобщее озлобление в стране против монастырей и их обитателей. Направить удар против них – значит ударить по мятежу и дон Карлосу; а начинают всегда с них, потому что в них заключена главная опасность, и общество всегда принимается за самое неотложное. Последствия могут быть кровавыми, но остается по крайней мере одно утешение. Ведь если разобраться в вещах поглубже, то становится ясно, что эти ужасные картины не следствие жестоких капризов, слепых и разнузданных инстинктов, как иногда тщатся доказать, а лишь результат доведенного до крайности права защиты, права, которым обладает всякое общество, подвергшееся нападению. А неизбежные в такие моменты преувеличения имеют своим источником чувство самосохранения каждой личности, из которых составляется общество.

С этого момента определяется значительная роль, которую в этой революции призваны сыграть хунты;[80]80
  Хунта (исп. junta) – комитет, коллегия. Подобно тому как в 1808–1809 гг. были повсеместно созданы местные хунты, возглавившие борьбу против французских интервентов, так и в 1835 г. возникли хунты на местах для организации отпора карлистам; многие хунты становятся, однако, органами власти развертывавшейся новой буржуазной революции.


[Закрыть] их возникновение объясняется тем же правом самозащиты, тем же чувством самосохранения. «Вы не умеете нас защищать, – казалось, говорили хунты правительству, – мы отбираем у вас власть и защитим себя сами. Мятежники наводняют нашу округу, стучатся в ворота наших городов. Обеспечим же сами свою безопасность». К этим справедливым требованиям присоединялся нескончаемый список перенесенных издевательств. Все хунты громко обвиняли администрацию Мартинеса и в особенности того, который должен был лучше других понимать их важность, но, казалось, глумился над общественными чаяниями, став продолжателем дела свергнутого правительства и приняв на себя ответственность за его ошибки. Какое право имел он жаловаться, когда нация потребовала его в качестве искупительной жертвы? Все хунты требовали его отставки.

Этот эпизод 1835 года – единственный в своем роде среди нынешней скуки – сделал очевидным два факта: во-первых, поскольку в момент этого кризиса провинции не отделились от столицы, стране, которая среди стольких опасностей сумела спасти национальное единство, нечего уже опасаться политического федерализма. Во-вторых, это великое движение не породило на свет ни одного нового деятеля, и из недр этих бурь не вышел ни один человек, именем которого можно было бы их назвать. Следует ли поэтому отчаиваться в оценке испанской революции? Наоборот, именно этот факт и является доказательством, что, не будучи вотчиной одного человека, революция является вотчиной всех: ее невозможно убить в одном человеке. Она находится в зародышевом состоянии – такова первая фаза всяких социальных перемен. Вначале надо получить ясное представление об общественных бедах, а затем их уничтожать. Затем начинается борьба, но еще глухая, неопределенная, без плана, без системы; тысячи безвестных солдат существуют задолго до появления генерала, который их возглавит.

Испанская революция находится на первой ступени; она как бы носится в воздухе, мы ее вдыхаем, мы ее ощущаем. Но она еще расплывчата и не облеклась в какие-нибудь определенные формы. Между тем она требует подходящей формы. Это душа, ищущая тело, в которое она могла бы вдохнуть жизнь. Она еще не нашла его, но найдет. Люди Королевского статута, оппозиция, так же как и власти, являлись до сих пор лишь несовершенным ее олицетворением. Она стремится проявить свои черты более ярко и решительно. Трудно предвидеть все препятствия, которые ее ждут, видоизменения, которые ей суждено пережить. Но можно с уверенностью сказать, что она уже непобедима. То, что она приноравливается к обстоятельствам, развивается медленно – лишь свидетельства ее силы и жизненности. Так чего же нам беспокоиться? Наоборот, пожелаем ей доброго пути. Старинные легенды рассказывают о матери, которая двадцать дней и двадцать ночей не могла разрешиться от бремени. Но в результате этих мучительных родов на свет появился бог,[81]81
  Ларра имеет в виду легенду о рождении Геркулеса (Геракла), мать которого долго не могла разрешиться от бремени.


[Закрыть] и ему суждено было прожить больше веков, чем число часов, которых стоило его рождение, потому что перед ним была вечность.

В течение всего августа хунты никак не могли оформиться. Граф Торено попытался противостоять буре, больше, пожалуй, для того, чтобы сохранить видимость своей власти, чем в надежде успокоить эту бурю. Непрочная мнимая победа в Мадриде[82]82
  15 августа, когда до Мадрида дошли сведения о событиях в Барселоне и в других городах Каталонии и Арагона, часть национальной милиции в Мадриде подняла восстание. Однако через день восставшие отказались от сопротивления, так как население их не поддержало.


[Закрыть] продлила на несколько дней его фиктивное существование. Однако капитуляция городской милиции, за которой последовали антикарлистские выступления, продиктованные безумными надеждами карлистов, – эта капитуляция ни в коей мере не изменила положения дел. Провинции оставались непреклонными: от Ла Коруньи до Картахены, от Кадиса до Барселоны в народной цепи были все звенья. Власти, не пожелавшие присоединиться к этому грандиозному движению, либо были сменены, либо стали жертвами своего упрямства, и расчлененная монархия ограничилась лишь пределами территории, занимаемой двором.

Граф Торено хотел ответить на эти получившие широкий размах враждебные действия и угрозы поистине клеветническим манифестом, который характеризовал хунты как мятежные и объявлял об их роспуске; жалким манифестом, который в одних местах вызвал смех, а в других – довел возмущение до крайних пределов. Хунты решительно настаивали на своем, и к моменту прибытия Мендисабаля в Мадрид Полуостров оказался под беглым огнем манифестов и контрманифестов. 14 сентября Торено после правления, которое не продолжалось и ста дней, передал руководство правительством в руки Мендисабаля.

Мендисабаль попытался объединить разрозненные воли – первое, что спешно требовалось в этой разыгравшейся буре. Всем нам известно, как он этого добился. Между правительством и народом было заключено молчаливое соглашение, благодаря которому первое продолжало управлять, а второй сложил оружие. «Хотите покончить с мятежом и провозгласить свои права? В шесть месяцев я покончу с мятежом и дам вам права».

Это было сказано в сентябре, а сейчас уже прошло 14 марта. Прежде всего зло заключается не в том, что не выполнено обещание, а в том, что обещано невыполнимое. Во-вторых, поняло ли правительство Мендисабаля свое назначение, свою миссию? Поняло ли оно всю ответственность, которую диктатура, доверенная ему, возлагала на него? Это – вопросы, на которые мы очень скоро должны получить исчерпывающий ответ, ибо скоро правительство Мендисабаля будет принадлежать только истории, как правительства Торено и Мартинеса.

Глухое, но всеобщее недовольство снова вызвало бури; жернова революции, по-прежнему безостановочно вращаясь, с непостижимой быстротой перемалывают имена, которые, казалось, более всего способны сопротивляться. А испанская революция имеет все основания быть требовательной. Заметим, что, несмотря на все преграды, несмотря на неопытность вождей и их ошибки, с той самой поры, как она начала движение вперед, ей не довелось отступить ни на шаг. Она развивалась неуклонно. Мы видели, как одно за другим возникали правительства и как они сменяли друг друга в изумительном порядке и с неумолимой логикой. Ни одно звено в цепи не было прорвано. Так Сеа, старинный коллега Каломарде, продолжал действовать через Бургоса в правительстве Мартинеса, а Мендисабаль наследовал этому правительству по прямой линии через графа Торено, коллегой которого он был раньше, чем стал его преемником.

Политическая наука также имеет свой закон смены поколений, и этот закон называется прогрессом. Принцип – это семя, которое, будучи брошенным в почву, должно дать всходы и развиваться, согреваемое дыханием провидения. Такова история.

Можно нарисовать генеалогическое древо революций, как и древо династий. Демократическая семья – это не семья подкидышей: у нее есть свое прошлое, свои традиции и своя родословная. В Европе истинное благородство можно найти ныне только в демократии. Ее лишают вотчины, а она требует ее; оспаривают ее титулы, но она их отстаивает и оправдывает. Софизмам узурпации она противопоставляет красноречивость права; против нее прибегают к насилию, она обращается к разуму; против нее поднимают шпагу, она вооружается знанием.

Будем же терпеливо и стойко дожидаться: в какую бы сторону ни повернула революция, все равно мы пойдем до конца и, если не сможем идти лучшим путем, отправимся любым. Борьба не может тянуться вечно: торжество правды не за горами; низменный свинец обратится в чистое золото, и новый Иерусалим поэта[83]83
  Ларра намекает на один из эпизодов поэмы Торквато Тассо (1554–1593) «Освобожденный Иерусалим» (1575). В этом эпизоде рассказывается о том, как глазам крестоносцев после долгого и мучительного перехода через пустыню вдали открывается цель их похода – Иерусалим.


[Закрыть] восстанет в блеске сияния из глубины пустынь.