Текст книги "Сатирические очерки"

– Ах, оно превосходно, просто превосходно! – восклицали все, даже не притронувшись к мясу.

– А рыба-то не первой свежести.

– Рыбник сказал, что фургон со свежей рыбой только что прибыл. Знаете, слуга наш так глуп.

– Откуда вы раздобыли такое вино?

– Вот тут уж ты неправ, потому что…

– Да оно никуда не годится.

Эти коротенькие реплики сопровождались бесконечным количеством красноречивых взглядов, которыми муж давал понять жене о какой-нибудь новой оплошности, и оба супруга старались показать, что им отлично известны все формулы тонкого обращения и что во всех оплошностях повинны слуги, которые, видно, никогда не научатся прислуживать подобающим образом.

Однако промахи повторялись так часто, а взгляды настолько потеряли свою силу, что муж вынужден был прибегнуть к щипкам и пинкам, и хозяйка дома, которая до этого с трудом делала вид, что ее не задевают придирки супруга, теперь вся покраснела, а глаза ее наполнились слезами.

– Сударыня, стоит ли из-за этого расстраиваться? – успокаивал ее сосед.

– Ах, уверяю вас, что больше никогда не буду устраивать ничего подобного у себя в доме. Если бы вы только знали, как это трудно. В следующий раз, Браулио, мы отправимся в гостиницу, и тогда у тебя не будет уже поводов…

– Вы, сударыня, будете делать то, что…

– Браулио! Браулио!

Вот-вот готова была разразиться страшная буря, но мы, гости, наперебой пытались унять ссору, порожденную желанием каждого из супругов выказать свое тонкое знание правил высшего этикета. Немалую роль во всей этой истории сыграла опять-таки мания Браулио, проявившаяся в заключительном слове, где он снова призвал нас к тому, чтобы мы не церемонились. Под церемониями он подразумевал умение сносно угостить и прилично вести себя за столом. Нет ничего забавнее людей, которые хотят казаться обходительными и вежливыми, а на деле проявляют полное невежество в отношении правил приличия: людей, которые, желая угостить, силой заставляют вас есть и пить, не давая возможности руководствоваться собственным вкусом. Что же это за люди, которые только по праздникам стараются вкушать пищу более или менее опрятно?

В довершение всего, младенец, который сидел слева от меня, стал швырять маслины в блюдо с ветчиной под томатным соусом, и одна из оливок угодила мне прямо в глаз, который до конца дня так полностью и не открылся; толстый господин справа предусмотрительно складывал косточки от маслин на скатерть возле моего хлеба рядом с обглоданными птичьими косточками. Сидевший напротив сеньор, хвалившийся тем, что умеет прекрасно разделывать птицу, взялся произвести анатомическое вскрытиикаплуна (а может быть, и обыкновенного петуха, – это осталось неизвестным); и то ли из-за почтенного возраста жертвы, то ли из-за отсутствия необходимых анатомических познаний у жреца-анатома, но никаких сочленений не было обнаружено.

– У этого каплуна нет суставов, – восклицал бедняга, обливаясь потом и делая такие страшные усилия, будто он рыл землю, а не разрезал птицу. И вот – удивительное дело! – в одну из очередных атак вилка скользнула по каплуну, словно наскочив на твердый панцырь, а птица, вырвавшись с огромной силой, казалось возымела желание взлететь, как в былые времена, и затем преспокойно опустилась на скатерть, как будто это был насест в курятнике.

Всех охватил ужас, и переполох достиг предела, когда фонтан бульона, поднятый неистовой птицей, залил мою белоснежную рубашку; в этот самый момент специалист по разделке вскакивает с отважным намерением изловить беглую птицу и делает это так стремительно, что бутылка, которая оказывается у него под рукой справа, не выдерживает толчка и, утратив перпендикулярное положение, изливает мощную струю вальдепеньяса на каплуна и на скатерть. Вино течет, шум и гам усиливаются; чтобы спасти скатерть, на вино обильно сыплется соль, чтобы спасти стол, под скатерть подсовывается салфетка, и на месте столь великих разрушений вырастает возвышенность.

Служанка в крайнем смущении водворяет каплуна на место в блюде с соусом, но, пронося блюдо над моей головой, она слегка наклоняет его, и зловещие капли жирного соуса брызнули, как роса на лугу, прямо на мои брюки жемчужного цвета, оставляя на них несмываемые следы; смятению и растерянности служанки нет границ, ошеломленная всем случившимся, она поспешно удаляется, позабыв даже попросить извинения, но, повернувшись, сталкивается со слугой, который нес дюжину чистых тарелок и поднос с бокалами для десертных вин, и вся эта груда со страшным грохотом и звоном летит на пол.

– Боже праведный! – восклицает Браулио, и мертвенная бледность разливается по его лицу, в то время как лицо его супруги вспыхивает. – Итак, продолжаем, господа, ничего особенного, – добавляет он, приходя в себя.

О почтенные дома, в которых каждодневная радость ограничивается скромным косидо и сладким блюдом, бойтесь шума званых праздничных обедов.

Только привычка каждый день прилично есть и прилично сервировать стол может избавить от подобных неприятностей.

Но кончились ли на этом мои злоключения? Боже правый! Для меня, несчастного, они еще только начинались. Донья Хуана, дама с гнилыми желтыми зубами, тащит ко мне блюдо и на своей собственной вилке подает мне какой-то деликатес, который я совершенно обязательно должен принять и отведать. Младенец развлекается тем, что стреляет вишневыми косточками, стараясь угодить мне прямо в глаз. Дон Леандро предлагает мне отведать отличной мансанильи, которой я вовсе не хотел пробовать, причем из своего собственного бокала, на котором видны неизгладимые следы его жирных губ. Мой толстяк беспрестанно дымит и обдает меня струями дыма словно из камина. И, наконец, о боже, последнее из несчастий: шум растет, разговор оживляется, и вот уже осипшие голоса требуют стихов, а поэт, как на грех, один – бакалавр.

– Ах, непременно!

– Прочтите, прочтите что-нибудь, – подхватывают остальные.

– Задайте тему, пусть он для каждого сочинит куплет.

– Я, я задам тему: «Дону Браулио в достопамятный день…»

– Господа, помилуйте!

– Нет, нет, не отказывайтесь.

– Но я никогда не сочинял экспромтов.

– Полноте прикидываться младенцем.

– Я просто уйду.

– Заприте двери.

– Вы не выйдете отсюда, пока что-нибудь не сочините.

Наконец я читаю стихи; извергаю глупости, а их хвалят. Поднимается невообразимый, дикий, адский гвалт.

Но вот, благодарение богу, мне удается вырваться из этого Пандемониума.[123]123
  Пандемониум – в античной мифологии название столицы ада.


[Закрыть] Наконец-то я свободно вдыхаю свежий воздух улицы: нет идиотов, нет приверженцев кастильской старины.

– Боже, благодарю тебя! – восклицаю я, вздохнув, наконец, всей грудью, словно олень, который избавился от преследования дюжины гончих и даже лай их уже едва поносится до него. – Отныне я не буду просить тебя ни о богатстве, ни о службе, ни о почестях, только избавь меня от званых обедов и от семейных торжеств. Избавь меня от этих домов, где званый обед – целое событие, где только по случаю сбора гостей устраивают приличный стол, где, порываясь сделать вам приятное, ставят вас в унизительное положение, где жеманничают, стихоплетствуют, где досаждают младенцы и толстяки, где царит, наконец, грубая бесцеремонность приверженцев кастильской старины. Я хочу, если мне снова доведется впасть в подобное искушение, чтобы исчезли ростбифы, сгинули бифштексы и макаронные запеканки, чтобы не было ни индеек en Périgueux, ни пирогов en Périgord, [124]124
  Как [их приготовляют] в Перигё (франц.). Как [их пекут] в Перигоре (франц.). Перигё и Перигор – районы юго-восточнее Парижа, издавна известные своими кулинарами.


[Закрыть]и пусть кто-нибудь другой, а не я, пьет благородное пенистое шампанское.

Закончив молитву, я бегу домой переодеть рубашку и штаны, думая о том, что не все люди одинаковы, хотя и живут в одной стране, не у всех одинаковый ум, не у всех одинаковые привычки и обхождение, если они столь различно смотрят на вещи.

Я переодеваюсь и стараюсь забыть треволнения злосчастного дня в узком кругу людей, которые считают, что живут в благодетельном ярме свободных и привычных норм порядочного воспитания и которые, наверное, притворяются, будто испытывают друг к другу взаимное уважение и почтение, чтобы только не сердить друг друга, тогда как другие явно стараются досадить друг другу взаимными оскорблениями и обидами, хотя, быть может, на самом деле любят и уважают друг друга.

Письмо Андреса Нипоресас бакалавру[125]125
  Опубликовано в «Простодушном болтуне», № 10 за декабрь 1832 г. Письмо, написанное от имени корреспондента бакалавра, «батуэка» Андреса Нипоресас, проживающего в Мадриде, прямо подчеркивает полное совпадение «Батуэкии» и Испании. Фамилия Нипоресас изобретена Ларрой, который использовал с этой целью оборот «ni рог ésas» или «ni рог ésas, ni рог olras», что значит в переводе: «ни так, НИ этак и вовсе никак». В отлично от болтливого и «наивного» бакалавра, Андрес, как подчеркивает Ларра, скептик в полон недоверия ко всему.


[Закрыть]

Мой дорогой бакалавр, все твои письма я получил и не ответил ни на одно только из лени, которая всех нас здесь, в этой стране, держит в полусонном состоянии. Но так как тебе может доставить некоторое удовольствие получить ответ на кое-какие вопросы, то отвечу по порядку или как получится: ведь тебе известно, что я никогда не был силен в отношении упорядочения своих мыслей, а в их изложении – совсем слаб. Вместо недостающих мне логических и ораторских способностей ты найдешь во мне честность новейшего образца, не вполне обычную наивность, благие намерения и, что всего ценнее, уважение, совершенно поразительное, ко всему на свете и боязнь, весьма целебную, всех на свете.

Особо хочу похвалиться перед тобой своей недоверчивостью, ибо она того заслуживает: это чувство во мне так велико, что еще с детских лет мне дали прозвище Нипоресас; прозвище, которое стало фамилией точно так же, как бывают фамилии, превращающиеся в прозвища. Корень моего неверия и моя беда заключаются в том, что я живу более прошлым, чем настоящим. Я был глупцом, – и это не так уж плохо, – ведь некоторые и по сие время остались глупцами, а многие и умрут дураками. Я был глупцом; это значит, что меня множество раз обманывали. Вот почему сейчас я верю только в бога, а в том, что касается веры в людей, соблюдаю величайшую осторожность. Но довольно рассуждений на этот счет, ибо тема весьма скользкая, а я не хотел бы увидеть изуродованным то, что пишу.

Все, что ты рассказываешь о Батуэкии, приводит меня в восторг. В самом деле, как ты справедливо указывал в нескольких выпусках, в которых касался этой темы, преимущества Батуэкии перед другими странами очевидны. В конце концов это и моя страна, и я кичусь этим, хотя бы для этого и не было никаких оснований. В особенности я согласен с тобой (смотри № 6) [126]126
  намек на «Второе письмо Андресу от того же бакалавра».


[Закрыть]относительно того, что батуэкам не хватает только умения разговаривать. Точно так же отзывается обычно один мой приятель о некоем лице, тебе известном: он и глупец и урод, к тому же плут и немножечко заикается.

И все же мне кажется, что наша страна имеет будущность: еще недавно я верил (в той мере, в какой я вообще, как уже было сказано выше, способен во что-нибудь верить) в то, что не пройдет и двух столетий, и батуэки исчезнут с лица земли. Если бы это действительно случилось, то тебе надо было бы выбросить в корзину все, что написано тобой, потому что тогда твои неумеренные похвалы батуэкам оказались бы неуместными. Но в мире возможны самые неожиданные повороты судьбы, а от наших соотечественников можно ожидать всего что угодно; поэтому мы способны вновь заслужить похвалу, и я бы тебе посоветовал пока что не стирать Батуэкию с карты.

Прими мои поздравления с открытием университетов;[127]127
  Осенью 1832 г. правительство Марии-Кристины, стремясь приобрести популярность в среде либералов, приказало открыть университеты, за несколько лет до того закрытые реакционным правительством Каломардо как центры вольнодумства.


[Закрыть] наконец-то ты покончишь с литературной деятельностью и вернешься к занятиям наукой. Теперь ты постигнешь, в чем отличие глупца от умника, а бакалавра – от лиценциата или доктора. А я не сомневаюсь, что ты получишь новую степень тотчас же, как только забросишь свои брошюрки, которые не стоят того, что весят, но могут в твоей жизни приобрести вес куда больше того, что стоят.[128]128
  Зарисовки, которые мы предлагаем вниманию читателя, не имеют целью обвинить в чем-нибудь наше нынешнее разумное правительство. Едва ли найдется в мире хоть одна страна, управляемая столь безупречно, чтобы быть гарантированной от всяких злоупотреблений, и даже самое деятельное правительство может неожиданно столкнуться с интригами и преступными махинациями подданных. Мы преследуем совсем иную цель. Именно сейчас, когда во главе нашего правительства стоит королева, которая, в согласии со своим августейшим супругом, неуклонно ведет нас от успеха к успеху, мы, как и подобает верным и покорным вассалам, стремясь всеми средствами способствовать осуществлению ее благих намерений, осмеливаемся в нашей легкомысленной болтовне с читателем указать на те злоупотребления, которые, к сожалению, всегда и всюду волею судеб оставались весьма частым и распространенным явлением. Мы полагаем, что, поскольку правительство твердо стоит на страже добродетели и порядка, выступление, направленное против порока и беспорядка, никак не может вызвать неудовольствия властей, тем более что речь идет о замечаниях шутливо-иронического характера, не направленных против кого-либо лично, да к тому же высказываемых в брошюрке, которая скорее способна при чтении вызвать ироническую улыбку, чем овладеть умами читателей.
  Мы решительно заявляем, что в этой статье, как и в предшествующих, не содержится никаких намеков, никаких выпадов против определенных личностей. Мы рисуем нравы, а не портреты. Далее мы будем говорить о должностях и чиновниках, разумеется плохих. Хороших мы уважаем и не собираемся критиковать, плохих же никто уважать не может. (Прим. автора.) – Это примечание свидетельствует по только о наличии у Ларры в то время еще иллюзорной веры в «просвещенную монархию», но и об усиливающемся гнете цензуры, заставляющем Ларру настойчиво подчеркивать свою «лойяльность» по отношению к существующему режиму.


[Закрыть]

Ты спрашиваешь, как поживает моя семья. Сейчас расскажу тебе, как смогу, обо всех по порядку.

Антоньито можно поздравить: ему присвоили чин капитана с соответствующим окладом и прочими благами за заслуги его отца, который вот уже по меньшей мере четыре года служит его величеству, получая за это сорок тысяч реалов. Этим-то достоинствам отца и обязан сын проявленной к нему милостью. Мне бы очень хотелось, чтобы ты посмотрел, как забавен он со своими погончиками и сабелькой, ибо он походит на игрушку. Да и что с него требовать? В его-то возрасте! Восемь лет! По всему дому валяются бумажные птички; он говорит, что это – солдаты противника, и знай рубит им головы, – за день с ним столько насмеешься! Теперь слуга уже не смеет обслуживать его недостаточно быстро; стоит только слуге замешкаться, как он получает от Антоньито удар палкой к нашему общему удовольствию. А Антоньито никогда не забывает при этом напомнить, что у него жалованье в бог весть сколько тысяч реалов. Мамаша беспрерывно целует его. Должен заметить, что сеньор капитан уже перешел в класс латыни и далеко продвинулся в изучении грамматики, из чего мы все делаем вывод, что он будет великим полководцем.

Поздравить можно также и Мигеля, его произвели не более не менее, как в поручики. Правда, за плечами у него сорок два года службы; он участвовал за это время во всех сколько-нибудь значительных сражениях, дважды был в плену, получил семнадцать ран и потерял один глаз. Но что все это значит по сравнению с производством в поручики! Во всяком случае его наконец-то вознаградили, и он на седьмом небе от радости. Мигель хотел бы перевестись в полк, где капитаном служит Антоньито, только ради удовольствия служить вместе. Уж таковы родственники! И так как он очень любит Антоньито, то не раз говорил, что, даже будучи поручиком, он охотно научил бы Антоньито быть капитаном. Кто после этого станет отрицать, что у Мигеля отзывчивое сердце! И так как племянник еще совсем малыш, то несомненно он мог бы с пользой поучиться кое-чему у дядюшки.

Хуанито назначили переводчиком; в связи с этим он нанял учителя французского языка и поговаривает также об учителе английского, потому что, надо признать, даже и получив место, он остался благоразумным и не отвергает учения: он говорит, что вряд ли хорошо выглядит переводчик, не знающий ни одного языка (в этом он, пожалуй, отчасти прав), и всячески афиширует свою осведомленность в этих делах. А местом своим он обязан своему состоянию, ибо ходят слухи, что на это место претендовали шесть юношей, весьма достойных, но, как говорится, не имевших руки. Пусть же они ищут себе другое местечко: ведь не всем суждено стать переводчиками.

Известный тебе Фраско оказался менее удачливым. Он обратился с просьбой предоставить ему где-то место надзирателя. Заявление он подал в четверть пятого, так как ему стало известно, что в четыре прежний обладатель этого места находился в агонии и хотя, строго говоря, еще не умер, но должен был умереть в недалеком будущем. Но ему ответили, что он опоздал и место уже отдано другому. Что за дьявольская поспешность! Напрасно он ссылался на свои обширные познания в данной области и не раз удостоверенную точность в несении службы. Место надзирателя было отдано вполне порядочному человеку, хотя и слепому или почти что слепому. Говорят, что сжалились над ним, потому что он оказался разоренным из-за какой-то ошибки в счетах. Ясно, что тут проявлено милосердие. О, бедняжка!

Хорхе вернулся, будучи полностью амнистирован.[129]129
  Намек на политическую амнистию, объявленную в демагогических целях правительством 15 октября 1832 г. В результате амнистии на родину вернулась часть либералов, эмигрировавших из Испании поело событий 1823 года.


[Закрыть] Но он вне себя от бешенства: ему хотелось бы снова получить то место, которое он занимал лет десять назад, то есть тогда, когда мальчишкой… Да ведь кто нынче вспоминает еще о… Дело в том, что это место занял другой.

Хулианита сделала отличную партию: она вышла замуж за юношу здравомыслящего и богатого. Видимо, ей удалось ловко скрыть от него, что у нее имеется сын от того самого любовника, который увивался за нею четыре года (сына своего она тайно поместила в коллеж). Муж ее обладает превосходным характером, и все в семье его полюбили. Он совсем спятил после женитьбы. Несколько дней назад он заявил, что решился бы держать руку на огне, ручаясь за добродетель своей супруги. Суди сам, насколько он смел! Кстати, он добавил, что ни за что в жизни не женился бы на вдове, что ему хотелось всегда взять в жены девицу, чтобы научить ее всем тонкостям чувства, и он поздравляет себя с тем, что так оно и получилось.

Ты спрашиваешь меня, не добиваюсь ли и я чего-нибудь. Отвечаю: я не добиваюсь никакой службы, ибо знаю, что мне вряд ли ее предоставят, хотя я и батуэк. Мне предлагали уже много мест, но ни одного я не получил. Зато мне говорили, что я человек здравомыслящий, что я, конечно, могу рассчитывать, но должен немного подождать… На этот раз я пришел не во-время, и раньше никогда не приходил во-время: иногда – слишком поздно, иногда – слишком рано. Суди сам, ну не глупец ли я! Не иначе, как я учился вместе с самим Вараввой![130]130
  Согласно христианской легенде, Варавва – разбойник, помилованный Понтием Пилатом, одновременно присудившим к распятию на кресте Иисуса Христа. Имя Вараввы стало синонимом злодея.


[Закрыть] Тем не менее у меня есть много покровителей, и поскольку я бываю полезен в некоторых случаях и меня в этом уверяли не однажды, то может случиться, что наступит такой день, когда я поверю, что получу что-нибудь. Более того. Иногда, слушая кого-нибудь, я начинаю верить в это, как в спасение своей души благодаря божьей помощи, что важнее всего, а также покаянию и добропорядочной жизни, которую я собираюсь вести. Ты видишь, что в этом отношении я почти изменяю своей обычной недоверчивости.

Впрочем, я не добиваюсь места; и все же мне известно, что значит обладать теплым местечком и жалованьем, которое постоянно течет, словно река. Заболел человек или не заболел – он пропускает службу, а жалованье ему идет; или сидит он на службе, читает у камина «Газету» или «Почту»,[131]131
  О «Газете» см. примечание 17-е к 2-й части очерка «1830–1836 годы»; «Почта», точнее «Литературная и коммерческая почта» («El Correo lilerario у mercantil») – близкая к правительству газета; направление со Ларра резко осудил еще в одном из выпусков «Сатирического оборотня современности».


[Закрыть] покуривает одну сигару за другой, и не успел еще он прийти, а уже наступает час отправляться домой. Если есть дома восьмилетний мальчишка, его также привлекают к делу, хотя бы он и не желал этого и не знал даже «Отче наш», и вот он уже числится на службе. Предположим, что человек не подходит для данной должности или у него нашелся враг и его уволили. Все же и при этом остается приличное жалованье, если не за то, что он делает сейчас, то хотя бы за то, что оставил прежнее свое дело. Все эти соображения, способные даже пень сдвинуть с места, меня тем не менее не сделали горячим приверженцем службы; только принадлежность к этой нации могла бы заставить меня насладиться этими легкими способами добывания денег, насладиться столь же естественно, как наслаждается рыба в воде. Что же касается обучения другим профессиям, то это и противно нашей природе и отвергается нашим разумением, ибо для того, чтобы знать все, вовсе нет нужды чему-либо обучаться.

Можно указать еще на кое-какие преимущества службы: есть, например, некоторые должности, где имеют дело с процентами на капитал и образуются излишки… Один отчитывается, а другой вовсе не дает отчета или дает его на свой лад. Не думайте, что мне это не нравится, нет, сеньор. Кто богом обласкан, тот апостолам мил. Некоторые тебе скажут, что нет ничего хорошего в том, что к каждой руке, через которую проходят эти реки денег, что-нибудь да прилипает. В ответ я хотел бы спросить, возможно ли, что наступит время, когда ничто и ни к кому не будет прилипать. Все дело в том, что имеются вещи сами по себе крайне прилипчивые, и когда слишком приближаешься к кадушке с медом, и не хочешь, а что-нибудь да пристанет; и ясно, что вина тут ни в коем случае не твоя, а меда, который обладает способностью прилипать.

Есть и другие должности, вроде той, которую занимал один из друзей моего отца: двадцать тысяч реалов он получал жалованья да еще сорок тысяч зарабатывал благодаря ловкости рук. Но надо сказать, что деньги попадали превосходному человеку, который умел их использовать. В конце года, к рождеству он мог сказать, что за истекшие двенадцать месяцев роздал свыше пятисот реалов небольшими порциями приблизительно по полдуро нуждающимся девицам и другим беднякам, ибо – этого никто не станет отрицать – человек он милосердный и раздает милостыню… Таким образом, какое значение имеет то, что он немножко нечист на руку? Он возвращает богу то, что отбирает у людей, если только пользоваться теми невинными суммами, которые сами просятся в руки, – значит отбирать. Если бы он, скажем, отправился на большую дорогу грабить прохожих, – тогда другое дело; но когда речь идет о том, чтобы обобрать этого прохожего в самой конторе, со всеми мыслимыми удобствами и без малейшего риска… Предположим, например, что ты столоначальник и от тебя зависит заключение какой-нибудь сделки. Ты делаешь услугу своему другу только из удовольствия ему услужить, не более того. Мне кажется это вполне разумным, каждый на твоем месте поступил бы точно так же. Этот друг, который обязан своей удачей твоему скромному содействию, поступит совершенно правильно, если, будучи признательным, подсунет тебе небольшой подарочек в виде малой суммы… Скажем, ты проявить щепетильность и не примешь ее; кто-нибудь другой примет, и, что хуже всего, друг твой обидится и будет прав. С другой стороны, если он полновластный владелец своих денег, то почему кому-нибудь может не нравиться, что он их дает кому придется или выбрасывает в окошко? Наконец, признательность – великая добродетель, и было бы величайшей грубостью проявить неуважение к порядочному человеку, который… Словом… Хорош был бы наш мир, если бы добродетели из него исчезли, если бы не стало на свете услужливых чиновников и отзывчивых сердец.

То же я скажу и в случае, когда к тебе с просьбой обращается какая-нибудь сеньора, к тому же прехорошенькая или в сопровождении хорошенькой дочки. Как можно отказать в приеме сеньоре, явившейся с дочкой? Для этого надо обладать поистине тигриным сердцем. Я во всяком случае могу уверить, что в подобном случае никогда бы не осмелился проявить невежливость. Господи, ведь это же сеньора!

Добавим к этому, что, поступив на службу, вы можете считать себя более чем подготовленным к должности, если умеете напускать на себя важность; заставлять мужчин и некрасивых женщин дожидаться в приемной; предупреждать швейцара о том, что сеньор чиновник чрезвычайно занят; не узнавать никого при входе и выходе; разговаривать высокомерно; теребить в рассеянности галстук и терять папки с документами. Из этого не следует, что других чиновников не бывает, но я был бы рад удовлетворить свое любопытство и посмотреть хотя бы на одного из этих других.

Далее, есть люди, которые у нас ни к чему иному и не пригодны, и таких большинство.

– Кем вы можете стать, если не чиновником? – сказал мне несколько дней назад один ультрабатуэк. – Или вы хотите, чтобы у нас, в Батуэкии, люди, привыкшие к своей конторе, своему моциону после завтрака, к своей «Газете», сигаре, чтобы эти люди принялись набивать себе голову полудюжиной наук и так называемых прикладных искусств ради того, чтобы жить иначе, чем до сих пор, без удовольствия получить жалованье и вознаграждение за кое-какие махинации? Самому богу известно, что это – глупость, ибо у меня и мне подобных, а таких немало, имеются головы на плечах, более приспособленные для ношения париков, чем для наук, и я об этом заявляю с гордостью. Я могу наверняка сказать, что мой отец и еще мой дед никогда не ведали, что такое книга; в лучшем случае они умоли подписываться, и все же отец умер восьмидесяти пяти лет от роду, а дед девяноста; и никогда у них даже мизинчик не болел. И не подумайте, что они были какие-нибудь нищие; нет, они всю жизнь были чиновниками, и можно сказать, что они в конторе и зубы обломали, а когда они умерли, один из них имел один орден, другой – два.

Батуэк был прав. Ты видишь, таким образом, что если я не добиваюсь места, то вовсе не потому, что не знаю, какие выгоды оно дает человеку. На этом пути я вижу только одно препятствие, а именно: слишком мало имеется мест. Если бы не это, то получил бы уже местечко себе и я. Вот в чем наша беда. Ибо, поскольку революции – такие, какими они совершаются сейчас, – по сути дела только вопрос смены имен, главное заключается в этих взлетах и падениях, в том, чтобы знать, кто именно должен стать хозяином ночлежки. Имеется всего десять вакансий (эта беда нас удручает) и двадцать претендентов. Я полагаю, что все было бы улажено, если бы было двадцать вакансий и десять претендентов, и не могу понять, как до сих пор не догадались об этом, хотя эта истина бросается в глаза.

Однако придется тебе удивиться. Поскольку бывают всякие люди, один из тех редких батуэков, которые не походят на батуэков, сказал мне вчера по этому поводу:

– Батуэки, искренне любящие родину, должны были бы начать с того, чтобы отбросить всякую мысль о должности и сжечь все прошения – как уже поданные, так и те, которые предстояло подать. Если правительству понадобятся люди, оно разыщет их, так как знает, где их искать, и имена их хорошо известны. Тот же, кого не станут разыскивать, не должен заставлять себя искать, а пусть преклонит колена и проявит усердие. Если есть в мире государство, где человек может добиться благополучия с помощью любого вида искусства или науки, – так это именно наша страна, где остро ощущается недостаток в них. Но если полагают, что можно назвать хорошим лишь то правительство, которое каждому предоставит ренту в двадцать четыре тысячи реалов за проявленную им лойяльность, то никогда не дождутся подобного правительства в Батуэкии, ибо один в большей мере, другой – в меньшей, но все мы склонны, весьма склонны получать жалованье в последний день месяца или, в крайнем случае, в первый день следующего месяца. К этому надо прибавить, что следовать по избранной нами сейчас колее – значит раздевать одного святого ради того, чтобы одеть другого, а этого раздеть, чтобы одеть третьего и т. д., и клянусь, что чувствует себя хорошо лишь тот, кто одет. Да, сеньор Андрес, мы здесь увидим зарю надежды лишь тогда, когда все убедятся в необходимости прекратить кровопускание из этого уже обескровленного тела; когда у моих соотечественников замыслы будут поскромнее, появится единообразие во взглядах на будущее, осторожность в движении вперед, когда будет у них меньше эгоизма, меньше страха, меньше различных партий и оттенков, меньше лени и безделья; когда небеса ниспошлют нам свет, дабы видеть, и усердие, дабы трудиться; когда, наконец, мы в самом деле захотим быть счастливыми, ибо приближается к счастью тот, кто действительно этого желает, так как небеса столь милостивы, что, вероятно, пожелают нам дать то, чего мы действительно желаем.

Суди сам, мой бакалавр, до каких нелепиц договорился этот батуэк. Подумать только, что бывают такие безумцы! Свет, дабы видеть! Лучше уж нам остаться в потемках. При этом одному богу будет известно, на что может наткнуться человек, бредущий вслепую; ведь бывает же, что отправляется человек на поиски одного, а под рукой находит другое, чего он не видел ранее. Самое большое, что может случиться, это то, что мы в поисках блага будем делать то, что делает человек, пытающийся с завязанными глазами сбить горшок, обычно оказывающийся у него за спиной. Палка этого человека бьет по другим участникам игры; нечто подобное мы уже видывали.

А я, хорошо сознавая, что все эти химеры, о которых болтают, – чепуха (недаром я зовусь Нипоресас), и зная мою родину и моих соотечественников-батуэков как свой дом и детей своих, держусь за мои должности. Семя должно пасть на обработанную почву, а в противном случае – нечего и бросать его.

Этим я и заключаю свое письмо, ибо письма не должны быть такими длинными, как наш путь к спасению, и такими короткими, как наши возможности.

Я ответил на твое письмо исчерпывающе. Я сообщил тебе новости о моей семье, и о себе самом, и даже о моих мнениях; теперь же моли бога, чтобы те, кто мне покровительствует, дали бы мне побыстрее местечко из тех, где требуется ловкость рук, чтобы я мог покончить со своей недоверчивостью, потому что в противном случае меня охватит недовольство, а это дурное занятие. Если же мне дадут подобное местечко, то я буду служить, как каждый батуэк, или, вернее сказать, это местечко мне сослужит службу. Вот тогда я скажу, что мы действительно переживаем эпоху процветания, в которую кое-кто хотел бы, чтобы я поверил, хотя их доказательства ничего не доказывают.

Твой друг

Андрес Нипоресас.