Текст книги "Крутится-вертится (сборник)"

«Свет на кухне. Сидим втроём…»

 
Свет на кухне. Сидим втроём:
Ты у нас коротаешь вечер.
Твоя куртка в шкафу стенном
Обнимает мою за плечи.
 
 
Ты влюблён! твой новый роман
Так чудесно нас занимает –
Веет жаром по сторонам,
Точно крыльями обнимает.
 
 
Ты влюблённый сидишь у нас,
Мягкий, русый московский Кришна,
Свет твоих виноватых глаз
Вдоль беседы скользит неслышно.
 
 
Я ни слова не разберу,
Словно в детстве: вся мудрость – мимо…
Я хозяйка – в чужом пиру.
Как могуч ты, Многолюбимый!
 

«Простите меня!..»

 
Простите меня!
Я такая сорока-ворона,
Я кашу варила
В какой-то посуде бездонной,
 
 
На блёстки глазела –
Горшок своротила с ухвата,
И пальцев не хватит
На всех, перед кем виновата.
 
 
Простите меня:
Я сварила и плохо, и мало,
Я всех вас любила –
И всем-то я недодавала!
 
 
Простите, что я
За собой не помыла посуду.
Простите меня,
Потому что я больше не буду.
 

«Время ускорилось, и впечатленье такое…»

Н. Т.

 
Время ускорилось, и впечатленье такое,
Будто писать эту повесть наскучило Богу, –
И отменив болтовню, перекуры, простои,
Темп набирая, он дело ведёт к эпилогу.
 
 
Бог с тобой, Господи!
Долго ли в нашем-то деле
Скомкать концовку,
неверное сделав движенье?
Если тебе персонажи твои надоели –
Можно детей их использовать
для продолженья!
 
 
Дети не глянутся –
можно задействовать внуков:
Вон, Голсуорси попробовал –
вышло не худо…
Господи!
Столько листов измарав и отстукав,
Гнаться ли за достоверностью?
Чудо так чудо.
 

Одиночное катание
1999

«Встаньте, кто помнит чернильницу-непроливайку…»

 
Встаньте, кто помнит чернильницу-непроливайку,
Светлый пенал из дощечек и дальше по списку:
Кеды китайские, с белой каёмочкой майку,
И промокашку, и вставочку, и перочистку.
 
 
Финские снежные, в синих обложках тетради,
День, когда всем принести самописки велели,
Как перочистки сшивали, усердия ради,
С пуговкой посередине, – и пачкать жалели.
 
 
Встаньте, кто помнит стаканчик за семь и за десять,
Пар над тележками уличных сиплых кудесниц, –
С дедом однажды мы в скверике при Моссовете
Сгрызли по три эскимо, холоднейших на свете.
 
 
Разные нити людей сочленяют: богатство,
Пьянство, дворянство… порука у всех круговая,
Пусть же пребудет и наше случайное братство:
Встаньте, кто помнит, – и чокнемся, не проливая!
 

Прогульщик и прогульщица

 
Прогульщик и прогульщица
Прогуливали день:
Брели вдвоём сквозь белый свет
И голубую тень,
 
 
По самой лучшей из дорог,
Испытанной и старой,
И проходили за урок
По полтора бульвара.
 
 
Прогульщик и прогульщица
Расстаться не могли.
Когда бульвары кончились,
Они в музей зашли.
 
 
Повесив куртки на крючки,
В Египетском отделе
В пластмассовые номерки
Друг дружке пальцы вдели.
 

«Кусочек неба в мокром тротуаре…»

 
Кусочек неба в мокром тротуаре,
Серебряный просвет в ноябрьской хмари,
Бананы дерзостные на лотке,
Мороженое в стынущей руке –
 
 
Какое счастье! Нас опять прощают,
Включают свет и сласти обещают,
И можно уложиться в восемь строк
И прогулять ещё один урок.
 

«Под фонарём, на сахарном снегу…»

 
Под фонарём, на сахарном снегу,
У вечности глазастой под вопросом,
Я вензель свой рисую как могу
Мальчишеским ботинком тупоносым.
 
 
И связанные крепко за шнурки,
Подрагивая в отгремевших маршах,
Звенят в руке забытые коньки
О леденцовой глади Патриарших.
 
 
Там сок томатный, гривенник стакан,
От крупной соли он ещё багровей,
Там детство терпеливо к синякам,
А юность исцелована до крови, –
 
 
И всё развеется, как снежный прах,
Всё в Лету утечёт с весной слезливой!
И лишь уменье бегать на коньках,
Дурацкая привычка быть счастливой,
 
 
И светлый лёд, и медная труба –
Слышна, хоть с головой в сугроб заройся! –
И обнимая, шепчет мне Судьба:
«Закрой глаза и ничего не бойся».
 

Пустое ноября

 
Что-то день не задаётся,
Валится из рук.
Бродит лень, в колени жмётся,
Выгнать недосуг…
 
 
Что ж ты, ангел мой хранитель,
Приболел никак?
Нашу блочную обитель
Огулял сквозняк.
 
 
Время – полдень, дети в школе,
Темень за окном.
Объявись сегодня, что ли,
Посидим вдвоём.
 
 
Коньячок да капля виски –
Весь ассортимент,
Чайник ангельский, английский
Закипит в момент.
 
 
О былом за кружкой чая
Помечтаем всласть,
Были в сказки превращая,
Над собой смеясь.
 
 
Подведу тебя к дивану,
Упрошу прилечь,
Кофту дедову достану
Для крылатых плеч,
 
 
Унесу, зажав подмышкой,
Звонкий телефон
И на кухне сяду с книжкой
Охранять твой сон.
 

«Это вовсе не больно – нож в спине…»

 
Это вовсе не больно – нож в спине:
В первый миг – ощущение холода
И саднит, как серьга (терпимо вполне),
Если мочка свежепроколота.
 
 
Это очень удобно – нож в спине:
С ним живёшь себе втихомолку…
А когда прирастёт, удобно вдвойне:
Можно даже повесить кошёлку!
 

«Когда в троллейбусе едешь…»

 
Когда в троллейбусе едешь,
А окна застит мороз,
Кажется, будто едешь
Мимо сплошных берёз,
 
 
Мимо серебряных ёлок,
Позванивающих, как жесть…
И кажется: путь наш долог,
И что там в конце – Бог весть.
 

«В переполненном баре, у стойки, в дыму густом…»

 
В переполненном баре, у стойки, в дыму густом
Я на детском высоком стуле приветствую мир.
Двухметровый седой одуванчик по имени Том
Мне подносит Гиннес, как няня несла кефир.
 
 
Под ирландским клевером я ль не желанный гость?
Изумрудный свитер на мне, и душа зелена.
Мне за двух поэтов из Дублина спеть довелось:
Джеймс и Патрик, такие были у них имена.
 
 
Том стихов не читает, он мёрзнет в тёмной Москве,
И не видит он, что зелёное мне к лицу,
И не знает, как в замке Тары, в хмельной тоске,
Вождь отсёк себе палец, чтоб перстень бросить певцу.
 
 
Джеймс и Патрик, слышите? Песни опять не в цене.
Но зато нам положена тайная благодать
И бесплатные мёд да пиво – даже в стране,
Где цветы воруют с могил, чтобы снова продать!
 

«Покой и воля, и надёжный ямб…»

 
Покой и воля, и надёжный ямб,
Горячий суп и детские раздоры,
И втоптанный в ковровые узоры,
Тускнеет одомашненный Хайям.
 
 
Прохладных простынь потолочный свод –
Прочь, прочь любви задышливый анапест!
На тонкой книге дружеская надпись
И на столе насущный перевод.
 
 
Любовь чужая: лютня, соловей,
Заморские серебряные трели,
Но сладок сон мой, словно в колыбели,
В большой ладони, Господи, твоей –
 
 
В гостинице Твоей, где знать и голь
И есть кому радеть о постояльце…
Покой и воля. И на среднем пальце –
Почётная школярская мозоль.
 

«Четырнадцатый год…»

 
Четырнадцатый год,
Национальность – эльф.
Возьми меня в поход
От Сиракуз и Дельф
 
 
До самых тёмных чащ,
Куда заводит речь,
И самодельный плащ,
И деревянный меч.
 
 
Безродный княжич мой,
Что дам тебе в удел?
Рабами и землёй
Твой пращур не владел.
 
 
Вот разве только степь,
Где замерзал гонец,
Вот разве только цепь,
Что выковал кузнец,
 
 
Вот разве только дуб
В излучине морской,
Где бродит лесоруб
С невнятною тоской,
 
 
Где горе – от ума,
От языка – родство,
Где терем и тюрьма –
От корня одного.
 

Попытка оды

 
Мёд и млеко в тебе, государь мой Язык!
Твой языческий жар до нутра мне проник.
Твой распаренный дух, твой малиновый звук
Так по-женски податлив, но дивно упруг.
 
 
Помню первый учебник и сладкую дрожь:
На лазурной обложке волнистую рожь.
Поцелуй на морозе иль Жучкин укус –
Твой калёный глагол, совершенный на вкус?
 
 
Так спрягай же, склоняй! Средь изменчивых нег
В тёплой толще твоей дай остаться навек
Малой оспинкой рода, лица и числа…
И слипаются губы на слове: пчела.
 

«Поэты как дети: цветную стекляшку нашёл…»

Якову Акиму

 
Поэты как дети: цветную стекляшку нашёл
Иль камушек редкий – один в кулаке зажимает:
«Уйди! не твоё!» – и мальчишки, забыв про футбол,
Его окружают, канючат, сопят и гадают.
 
 
Иной же – в раскрытой ладони то так повернёт
Находку, то этак… и тянет, и молит: взгляни же!
Но прятками, салками занят сегодня народ,
Лишь рыжая девочка робко подходит поближе.
 

«Торопили, звали…»

 
Торопили, звали,
Силой волокли,
Сзади поддавали,
За руки вели…
 
 
Пройдены науки.
На дворе зима.
Уберите руки!
Я пойду сама.
 

«…Встать пораньше, счастья захотеть…»

 
…Встать пораньше, счастья захотеть,
В Тушино рвануть на барахолку,
Лифчик с кружевами повертеть
И примерить прямо на футболку,
 
 
Поглазеть на пёстрые шатры,
Заглянуть в кибитки грузовые –
И себе, по случаю жары,
Шляпу прикупить на трудовые.
 
 
Чтобы красный цвет и жёлтый цвет
В синеве печатались контрастно,
Чтоб торговцы, окликая вслед,
«Женщина!» – выкрикивали страстно,
 
 
Чтоб растаял день на языке
И закапал голые колени,
Чтобы смять обёртку в кулаке
И в метро сойти – без сожалений.
 

Трёхпрудный переулок

 
По скрипучей лестнице взберусь я –
От материй летних здесь пестро:
Маме шьёт портниха тёть-Маруся
Радостное платье «фигаро».
 
 
Сарафан, а сверху распашонка:
В этом платье с юбкой солнце – клёш
Мама будет прямо как девчонка –
Чёрненькая, глаз не оторвёшь!
 
 
Тёть-Маруся перхает «Казбеком»
И обмылком чертит, как мелком.
Я по книжным полкам, как по рекам,
С удочкой сплавляюсь и сачком.
 
 
Алый ситец, белые горошки,
Час ещё, наверно, просидим,
Пол дощатый, блёклые дорожки
И стоячий папиросный дым…
 
 
Тёть-Маруся достаёт булавки,
В окна лезет тополиный зной,
Я уже кончаю повесть Кафки
В комнатке прохладной, проходной.
 
 
Я уже, как муха в паутине,
Бьюсь и оторваться не могу –
И меня в трёхпрудной этой тине
Мама ждёт на дальнем берегу.
 
 
Сонный морок, снятое заклятье,
Смуглых рук июньская пыльца…
Горький дух из радостного платья
Выветрится. Но не до конца.
 

Мой дом

 
Мой дом на Пушкинской сломали,
Пустырь забором обнесли,
В пятиугольной нашей зале
Звезду небесную зажгли.
 
 
Вдохну вечерний воздух влажный,
Приму столичный, праздный вид,
А в горле ком – пятиэтажный,
Оштукатуренный, стоит.
 

«Пляшет ложечка в тонком стакане…»

 
Пляшет ложечка в тонком стакане,
Над верандой редеет туман:
Это мама стучит каблучками,
Ярче солнца её сарафан.
 
 
От калитки свистят на три ноты:
Ми-до-ля, это имя моё,
Это папа, пораньше с работы, –
То-то райское нынче житьё!
 
 
Здесь у нас не бывает ненастья,
По утрам половицы скрипят:
Это няня, Нанака, Настасья
Вносит мой невесомый наряд.
 
 
Это сосны ворчат, это ели,
Чтобы свой укротили размах
Раскладные, сквозные качели
И верёвочный белый гамак…
 
 
Что мне в этих чешуйчатых соснах?
Кем навеки в меня засмолён
Звон призывный коней трехколёсных
И студёный колодезный звон?
 
 
Кто мне задал назвать своё имя
И заполнить листок обходной:
Перечислить, сцепив запятыми,
Всё, что кончится в мире со мной?
 

«Господи, как пролетел этот год!..»

 
Господи, как пролетел этот год!
Только вчера от жары изнывали,
Ждали зимы, а потом зимовали,
Ждали весны, и весна у ворот.
 
 
Осенью – чтоб затопили в домах,
Летом – чтоб дали горячую воду,
Ждали: бранились, корили погоду,
Год без любви, всё равно что впотьмах.
Впрочем…
 

Маленькая ночная серенада

 
Тихо светит месяц ясный
С жёлтым хохолком.
Трудоголик мой прекрасный,
Выйди на балкон!
 
 
Свежевымытая чёлка,
Галстук – чистый шёлк…
Я торчу внизу, как ёлка
Или серый волк.
 
 
Стану сказывать я сказки,
Песенку спою,
Не спрошу любви и ласки –
Просто постою.
 
 
Отключи ты, мой желанный,
Весь свой интерком,
Белокурою Роксаной
Выйди на балкон!
 
 
Длинноногая отрава,
Что дрожишь, мой свет?
Лондон слева, Мюнхен справа,
А меня и нет!
 
 
Взгляд прохладен, труд бесплоден,
На дворе темно…
Что мы только в них находим,
Брат мой Сирано?!
 

«И в мужских глазах отразится узор ковра…»

 
И в мужских глазах отразится узор ковра,
И останется в женских – лепной узор потолка.
Эта разница ракурса, в сущности, так мудра –
Как и разница тел, которая так сладка.
 
 
Так умно всё устроено в той золотой полумгле:
Можно всех поменять местами, но как ни крутись,
Вечно в небо глазеют притиснутые к земле
И уставились в землю – вздымающиеся ввысь.
 

«В зимний вечер, в снег и слякоть…»

 
В зимний вечер, в снег и слякоть
Страж мой верный, ангел мой
Посылает мне троллейбус,
Самый тёплый и сухой.
 
 
Ночью тёмной и огромной
С полки сбрасывает мне
Книжку давнюю, родную,
О неведомой стране.
 
 
В липкий, душный полдень летний
Он, погоду не кляня,
На скамейке у фонтана
Держит место для меня.
 
 
И в толпе, хоть раз в декаду,
Страж мой милый, ангел мой
Для меня организует
Восхищённый взгляд мужской.
 
 
Так чего же мне бояться?
И на что же мне роптать –
Что не можно с ним обняться?
Шкурку сжечь? Врасплох застать?
 

«Пахнет ночь росистым садом…»

 
Пахнет ночь росистым садом,
Над Москвой кружит Мария,
Сладко под её приглядом
Спят детишки городские.
 
 
Спит студент и вор в законе,
Ангел курит на балконе,
Свесив белое крыло.
Рассветает. Рассвело.
 

«В метро обживаются звери…»

 
В метро обживаются звери,
Толпой не смущаясь людской:
Раскрылись вагонные двери,
Собака вошла на Тверской.
 
 
В буфет, к лимонадным болотцам,
Спешат воробьи на пикник,
И голубь летит и не бьётся
О свод потолочный: привык!
 
 
Нет жизни в бензиновом сквере,
А здесь и тепло, и светло…
В метро поселяются звери,
Как будто их время пришло.
 

Три ключа

 
Юный слесарь большеглазый,
Большеглазый, большерукий,
Потерялся ключ от дома,
Смастери мне новый ключ.
 
 
Чтобы он легко вставлялся,
Поворачивался плавно,
Никогда бы не терялся
И на ощупь тёплый был.
 
 
А ещё, искусный мастер,
Смастери мне ключ скрипичный,
Материнский и отцовский,
И со звоном мелодичным
К той же связке прикрепи.
 
 
А потом, чудесный слесарь,
Ключ мне выточи кастальский:
Как он выглядит – не знаю,
Но положено поэту
При себе его иметь.
 
 
А холодный ключ забвенья
Ты оставь себе на память,
Спрячь куда-нибудь подальше,
Чтобы дети не нашли.
 
 
Ведь холодный ключ забвенья
Нужен старым и усталым,
Кто не в силах больше помнить,
Мы же – вечно будем жить.
 

Au Secours!

 
Душно читать, и дышать темно –
Видно, опять не спать.
Меч луны протянут в окно:
Некуда отступать.
 
 
Детская грёза, старший мой брат,
Выкраденный из коляски,
В этой занятнейшей из баллад
Дело идёт к развязке.
 
 
Суженый, ряженый, объявись!
Слышишь? словно прибой,
Гул пробежал в глубине кулис:
Выход объявлен твой.
 
 
Сажу цыганскую смой с волос,
Брат мой светлоголовый,
Что ты волчатам моим привёз,
Сласти или обновы?
 
 
Кровосмешенье – тоже игра:
Крови-то мы одной!
Хочешь, будем как брат и сестра,
Хочешь – как муж с женой.
 
 
К детской, к дверям, припадаю рыча,
Чтобы не оторвали…
Только войди! Встань у плеча!
И рассветёт в Ронсевале.
 

Под рождество

 
Если будут громить христиане –
на дверях нарисую крест.
Если вдруг придут мусульмане –
подрисую еще полумесяц.
Нет, буддисты мирные люди,
но и их попортил прогресс,
И какой-никакой иероглиф
тоже надо повесить.
 
 
Я бы всё это нарисовала
на лбу у своих детей!
Только что мне сказать им?
Что лучше смешные каляки,
Чем обычные цифры,
выжженные без затей
На прозрачных предплечьях:
порядка бесовские знаки?
 

«И новенький снежок из тучи…»

 
И новенький снежок из тучи
Затопчут в слякоть у метро,
И снова девочке наскучит
Ручной доверчивый Пьеро.
 
 
Ей нужен дикий Буратино:
Упрямый рот, нахальный взгляд,
Пусть отдаёт болотной тиной
Его изодранный наряд!
 
 
Унылых крыс привычной скуки
Он разгоняет хохоча:
В чернилах нос, в карманах руки,
А в мыслях – дверка для ключа.
 
 
…Пьеро, стремительно мужая,
Издаст поэму той весной,
И век спустя жена чужая
Откроет книжку в час ночной,
 
 
Под деревянный храп супруга
Уйдёт на кухню до утра,
И неприкаянная вьюга
В окно кивнёт ей, как сестра.
 

«Кто-то здесь кому-то снится…»

 
Кто-то здесь кому-то снится:
Словно спящая больница,
Город охает в ночи.
По домам ушли врачи.
 
 
Лишь внизу шуршат негромко
И клубится белый пар:
Это нянечка – позёмка
Подметает тротуар.
 
 
И готовят льдинки остры
И стерильные снега
Хирургические сёстры –
Темень, вьюга да пурга.
 
 
А дежурный врач бессонный
В ординаторской грустит,
И халат его белёный
По-морозному хрустит.
 
 
Он над книжкою зевает,
И в мензурку наливает
Спирт казённый голубой,
И бормочет сам с собой:
 
 
«Вот покурим – и отбой…»
 

Зимний вечер

 
Поведи меня в консерваторию:
Там дают сегодня ораторию,
Знатоки уткнулись в партитуры, –
Много там искусства и культуры.
 
 
Поведи в джаз – клуб меня сегодня:
Шумно, дымно там, как в преисподней,
И струится в мареве бессонном
Чёрный ангел с лунным саксофоном.
 
 
Или поведи меня в пивную,
Чтоб потом тащить домой хмельную.
Улыбнись мне над гранёной кружкой –
Я в ответ солёной хрустну сушкой.
 
 
Дотемна, до детского невроза
Жду тебя, как Дедушку Мороза!
Но душа уже подозревает,
Что тебя на свете не бывает.
 

«Сейчас я тишины сторонник…»

 
Сейчас я тишины сторонник
И созерцатель снежных крыш.
Присел амур на подоконник,
Но я ему сказала: «Кыш!»
 

«Застужена, еле слышна…»

 
Застужена, еле слышна,
Душа сиротеть не хотела,
Но то, в чём держалась она,
Подпрыгнуло – и улетело.
 
 
Теперь ему только и дел,
Что лопать небесные груши
На шабаше ветреных тел,
Покинувших верные души.
 
 
И смотрит в пустое стекло,
И воет душа, как волчица:
– Куда её, с кем понесло?
А если беда приключится?
 
 
Опасны мосты над рекой,
Мужчины, машины, овраги…
Неужто чужою рукой
Придётся водить по бумаге?
 

«Уродилась я чернавка…»

 
Уродилась я чернавка –
Не отбелишь огурцом!
Говорят, моя прабабка
Согрешила с кузнецом.
 
 
Уродилась я малявка –
И откуда столько сил?
Говорят, кузнец прабабку
На одной руке носил.
 
 
То ли было, то ли байки,
Только есть ли что прочней
Болтовни, словесной спайки
Тех деньков и этих дней?
 
 
Языка двойные узы,
Жар в груди и сушь во рту
Неотвязны, как французы
На Кузнецком на мосту.
 
 
Там и я прохладной грушей
Пряный сбитень закушу
И с буфетчиком Петрушей
Напоследок согрешу.
 
 
Там курсируют амуры
И над Летою-рекой
Машет правнук белокурый
Мне породистой рукой.
 

«Есть дерево. Не знаю, как зовут…»

 
Есть дерево. Не знаю, как зовут,
Но что-то в женском роде: как бы проза
В подвесках поэтических причуд.
Блатной романс. Японская берёза.
 
 
У ней такая медная кора!
Она росла на даче у подружки
(Там, на участке, словно бы вчера
Мы делали шалаш из раскладушки).
 
 
И мальчик, по-индейски меднокож,
Сливался с ней, обхватывал ногами
И плавно поднимался – так, что дрожь
По всем соседним кронам шла кругами.
 
 
Четырнадцатым летом, налегке,
Мы велики пасли, согнав к оврагу.
Трещал приёмник. Где-то вдалеке,
Незримые, вползали танки в Прагу.
 
 
И к той древесной гладкости прильнуть
И уловить земное сотрясанье
Мешала только маленькая грудь,
Болевшая от всякого касанья.
 
 
Есть дерево: не знаю, как зовут,
Но всё оно, как смуглая прохлада,
Как первых стыдных мыслей детский зуд,
Осталось в глубине чужого сада.
 
 
И если этот ствол давно исчез,
Оставив по себе пенёк надгробный,
Я мысленно целую круглый срез
Со всей историей внутриутробной.
 

Юбилейное

 
По-доброму в нашем квартале
Относятся люди ко мне:
Суровый сантехник Виталя
При встрече мне рад, как родне.
 
 
С арбуза лоточник знакомый
Счищает заботливо грязь,
Верзилки, что курят у дома,
Встречают почтительным «Драссь!».
 
 
Соседи просить о посуде
Приходят… и сладко до слёз,
Что все эти взрослые люди
Меня принимают всерьёз.
 

Польское кино

Rwalem ja rano czereśnie…

Ю. Тувим

 
Пани смакует черешни,
Влажно взирая на пана.
Взгляд же у пана нездешний,
Он не желает романа.
 
 
Пана играет Ольбрыхский,
Весь он женатый и детный.
Тихо вскипает под крышкой
Этот компот несусветный.
 
 
Тихо лежат они рядом:
Сладко ль тебе, моя радость?
Чеховским проданным садом
Веет тягучая сладость.
 
 
Пан же ещё и католик!
Вот она, косточка в горле.
Сели в кофейне за столик,
Что там стучит, не топор ли?
 
 
Это над Вислой вагончик:
Мост и трамвайная ветка.
Ты не доела свой пончик,
Пани Агата, поэтка.
 
 
Что начиналось так славно –
Искрой над рельсами брызнет…
Видно, любовь – это травма,
Не совместимая с жизнью.
 

Из древнегреческого

 
Порассохлась моя старая лира,
Пооблезла с неё вся позолота.
Что ж тут странного? На ней между делом,
Между стиркой да готовкой бряцали.
 
 
Забавляли ею плачущих деток,
Забивали дюбеля в переводы,
И, пристроив между двух табуреток,
В семь рядов на ней сушили пелёнки.
 
 
Что ж ты плачешь, нерадивая баба?
Что ты гладишь ослабевшие струны?
Ты сама лежишь меж двух табуреток
И сломаешься вот-вот посерёдке.
 

Звуковое письмо

 
Здравствуй, Господи!
Пишет Тебе
второстепенный поэт –
голос из хора,
сосенка с бора,
в школьном оркестре кларнет.
 
 
Веришь ли, Господи,
так это сладко:
быть, Твоего не ломая порядка,
голосом в хоре,
рыбкою в море, –
страшен удел ледяной
тех, кто поставлен
первою скрипкой
или на горной вершине – сосной!
 
 
Нам же не в тягость
годами и днями
гаммы гонять, закрепляться корнями,
ждать, что вот-вот дирижёр
палочкой ткнёт, освещённый, с престола –
и зазвенит благодарное соло,
слёзы исторгнув из гор.
 

Пастораль с колечком

 
Мы на лавочке теснились,
Руки лодочкой держа.
В небе тучки проносились,
И трава была свежа.
 
 
Вот ведущий, всемогущий
Вдоль скамеечки идёт,
Всем ладони раздвигает,
Будто что туда кладёт.
 
 
Но увы! В ладьи живые
Пустоту влагает он,
А монеткой, Божьей меткой,
 
 
Кто же нынче отличён?
Кто рванётся, задохнётся
На призыв: «Ко мне, кольцо!»?
…Схватят слева, стиснут справа,
Расхохочутся в лицо.
 
 
И по детскому капризу
С ним навеки будет так:
Сверху небо, травка снизу,
И удача жжёт кулак.
 

«Последний лагерный денёк…»

В. Д. Берестову

 
Последний лагерный денёк.
Последний окрик, долгожданный.
Зажат в руке сластей кулёк,
Мальчишки грузят чемоданы.
 
 
Друг другу пишем адреса.
В дощатом корпусе унылом
Звучат как в роще голоса –
Всё кажется сегодня милым:
 
 
Комочки в тёплом киселе,
Горячий шёпот за беседкой,
Потёки краски на стекле,
Кровати с панцирною сеткой.
 
 
Забыт вражды закон простой
И дружбы сладкие мученья,
И замкнут в тумбочке пустой
Дух мятной пасты и печенья.
 
 
Пора, пора в автобус лезть
И песни петь – не в лад, но вместе…
Зачем мы все гостили здесь?
И кто нас встретит там, на месте,
 
 
Обнимет, скажет: «Боже мой,
Опять разбитая коленка!»
И насовсем ли мы домой,
Иль это просто пересменка?
 

14 апреля 1998