Текст книги "Санкт-Петербург. Автобиография"

Биржа и Стрелка Васильевского острова, 1806 год
Павел Свиньин

Одновременно со строительством нового Адмиралтейства началось возведение знаменитого архитектурного ансамбля на Стрелке Васильевского острова, где Нева разделяется на два рукава – Большую и Малую Неву. Приглашенный в Россию французский архитектор Ж. Тома де Томон построил здание Биржи; в разработке проекта застройки мыса принимали участие А. Н. Воронихин и А. Д. Захаров, причем последний предлагал частично засыпать русло Невы. Строительные работы вела артель С. К. Суханова, вытесавшая и Ростральные колонны; о Суханове журнал «Отечественные записки» писал: «Столица наша превратится вскорости в новые Фивы; позднее потомство будет спорить, люди или исполины создавали град сей. Честь и слава гражданину Суханову».

О Бирже Тома де Томона и Биржевой пристани на Стрелке оставил воспоминания П. П. Свиньин.

Бордовская Биржа, почитаемая самою великолепнейшей в Европе, должна уступить ныне в красоте и огромности новой С.-Петербургской Бирже, которая, кроме достоинств архитектуры, имеет прелестнейшее и выгоднейшее местоположение. Она выстроена на мысу, образованном с одной стороны Невою, а с другой главным рукавом ее, называемым Малою Невкою.

Здание состоит из продолговатого четвероугольника длиною в 55, шириной в 41, а вышиной в 14 1/2 сажень. Оно обнесено рядом дорических колонн, что составило прекрасную открытую галерею вокруг, имеющую по 14 столбов с длинных сторон и по 10 с обеих фасадов. Сии последние окружены еще сверху изваяниями, представляющими аллегорически Балтийское море и Неву. Внутренняя зала есть одна из прекраснейших в столице по обширности своей и пропорции. Она имеет 40 аршин в длину, 25 в ширину и украшена многими скульптурными эмблемами, изображающими мореплавание и торговлю. Свет получается сверху. Вход в оную со всех четырех сторон, по коим расположены восемь комнат. В иных из сих комнат поставлены столы с чернилицами и бумагой, прибиты разные объявления и постановления; в других продаются мелочные товары, как-то: вещи, нужные для шкиперов, ножи, самовары, чайники, пробошники, прохладительные питья и проч. Ежедневно в три часа пополудни собирается в залу русское и иностранное купечество со всего Петербурга. Здесь человек человеку (как говорит г. Карамзин в описании Лондонской биржи) даром не скажет слова, даром не пожмет руки. Когда говорит, то идет торг; когда схватятся руками, то дело решено и – кораблю плыть в новый Йорк (Нью-Йорк. – Ред.) или за мыс Доброй Надежды. Людей множество, но тихо; кругом жужжат, но не слышно громкого слова. Пробы товаров передаются от одного другому: их нюхают, пробуют на зуб, трут в руках, рассматривают на свет и – идут в другую комнату заключать условие.

Здание сие стоит на открытом месте. Со стороны Коллегий отделяется оно площадью, имеющей 148 сажень длины и 125 ширины. Пред главным же фасадом, обращенным к Неве, сделана обширная полукруглая площадь для складки товаров. Берега ее выложены гранитными плитами и имеют два круглых спуска, ведущих к поверхности реки. По концам площади возвышаются два величественных столба, украшенных статуями, корабельными носами и другими приличными изображениями, из коих замечательнее всех колоссальная фигура Нептуна с трезубцем, работы скульптора Тибо из пудожского камня. Во внутренности столбов проведены крутые лестницы, по коим можно взойти на самый верх их, заключающий довольно широкие площадки с железными перилами. Отсюда в ясную погоду представляются со всех сторон прекраснейшие виды. Каменные громады домов кажутся выходящими из вод, окружающих столицу, или отражаются в кристаллах их другим подземным городом. При закате солнца виден даже Кронштадт.

Во время торжественных иллюминаций Биржа, особливо столбы сии, освещается бесподобным образом. Пылающее пламя на верху сих последних в железных треножниках припоминает мореходцу то радостное ощущение, которое объемлет сердце его в бурную ночь у неизвестного берега при первом мерцании маяка.

Со времени основания Петербурга Биржа находилась на Петербургской стороне, где ныне деревянный рынок, и перенесена уже на Васильевский остров в 1735 году. В 1784 году на сем месте начато было великолепное здание для Биржи по плану известного архитектора Гваренги и выведена уже была величественная гранитная лестница его, но начавшаяся война остановила совершение оного, и оно оставалось в сем положении до 1804 года, когда император Александр конфирмовал новый план Биржи знаменитого архитектора Томона. Ему поручено было также построение оной, которое и окончилось в 1811 году; но открытие залы по политическим обстоятельствам воспоследовало не прежде 1816 года 15 июня. При сем торжестве присутствовал государь император со всею августейшей фамилией, а водоосвящение совершено было преосвященным митрополитом Амвросием. В сей день с.-петербургское купечество угощало здесь высоких посетителей обеденным столом с огромной музыкой и пушечного пальбой со всех судов, стоявших у Биржи.

Строение ее происходило под надзором особой комиссии, составленной из особ, знающих сию часть, и под председательством графа Н. П. Румянцева, бывшего в то время министром коммерции. Император Александр при закладке сам опустил первый камень, под который положили золотую медаль, изображающую с одной стороны портрет его императорского величества, а с другой Биржу со столбами и набережной; также все золотые медали и монеты всех цен, вычеканенные в его царствие. Государыни императрицы положили туда же агатовые доски с их коронованными именами.

Вдоль берега Невки выстроены таможенные кладовые и амбары для складки товаров и лавки. Я опишу их подробно в особой статье, а теперь прибавлю, что нигде пришествие весны столь не радостно и ощутительно, как на Бирже. Лишь только расторгнутся хладные оковы вод, как быстрые струи их и зефиры принесут сюда изобилие и прелести всех земель и климатов. Пришествие первого иностранного корабля в Петербург есть каждый год приятная эпоха для жителей: все спешат на Биржу приветствовать дорогого гостя, пришельца заморского, вестника воскресения природы. Скоро Биржевая набережная и лавки превращаются в апельсиновые и лимонные рощи, населяются златокрылыми и сладкогласными птицами американскими; наполняются вишневыми и фиговыми деревьями с зрелыми плодами. Скоро Биржа делается любимейшим гуляньем и всеобщим ходбищем! Всякий находит здесь предмет, занимательный по его вкусу и чувствам. Вот крылатая громада быстро несется по хребту кристальных вод и, поравнявшись с Биржею, останавливается на всем бегу своем. Там с треском вынимается якорь – и корабль, нагруженный избытками России, пускается за моря. Здесь оклики, встречи, приветствия; там пожелания доброго пути, прощания знаками, шляпами, платками! Здесь ожидание добрых вестей; там надежда на счастье и удачу!

Выгружение лошадей с корабля есть весьма любопытное зрелище. Их подымают на блоках в деревянных ящиках. Мгновенно привезенные Буцефалы обступаются знатоками, охотниками, покупщиками, и когда англичанин гордо рассказывает знаменитую родословную Свифта и Беци, другие восхищаются красотами их или жарко спорят о недостатках и пороках, так, что самый рев выгружаемого быка не отвлекает их внимания. Как страшно озирается во все стороны величественное животное сие; какие дикие взоры кидает оно из кровавых глаз своих; как ужасно потрясает оно тяжелыми цепями своими!

Последуем за этим молодым человеком, прошедшим быстро мимо нас с арапником в руках, в усах и казакине. Это должен быть собачий охотник, и он идет на корабль, привезший собак. Вот прекрасный терневский водолаз, лапы у него, как у утки, сросшиеся перепонкою, хвост косматый, как у лисицы; вот черненькие маленькие мышеловки с быстрыми глазками и желтенькими пятнышками; вот огромный домовый страж – датский барбос, на лапе у него отдыхает, свернувшись в кружок, верная шарлотка (испанской породы собака). В то время как вы дивитесь сей игре природы, охотник меряет правила у борзых и гончих. Недалеко слышен смех детей и простолюдинов, они забавляются кривляньями и прыжками длиннохвостых мартышек и краснощеких обезьян, бросающих в народ орехами и апельсиновою корой; а подле них висят в клетках разноцветные попугаи, кои лепечут с прелестными покупщицами на всех языках. В лавках же за накрытыми столиками пресыщаются сластолюбцы устрицами, запивая их пенящимся английским портером. Оне сей час привезены с голландских отмелей рыбаком, приплывшим сюда в 10 дней на маленьком ботике своем с помощью одного мальчика и собаки. Статный детина в русской рубашке открывает раковины с таким же искусством, как брайтонские и рош-канкальские привилегированные мастера. Но что это за прекрасные розовые личики в соломенных шляпках выглядывают из маленьких окошечек трехмачтового корабля? – Это груз выписанных англичанок в нянюшки, мамзели, компаньонки для первоклассных барских домов наших! Они дожидаются там, пока пропишутся, где следует, их паспорта... В светлую майскую или июньскую ночь прогулка по Биржевой набережной имеет несравненную ни с чем приятность, тою безмолвной тишиной и спокойствием, которая заступает царство беспрерывного шуму, волнений и движений. Все наслаждается сладким отдыхом, все спит крепким сном, который доставляется единым трудолюбием, который тщетно будет покупать золотом празднолюбец! Разве иногда раздается заунывный, тихий отголосок русской песни или трель соловья.

Рассматривая сии разнообразные картины, стечение всех народов, смешение всех языков, силу всех страстей человеческих, не можешь не быть пораженным могуществом той власти, которая производит все сие; которая одному велит снисходить в недра земли или спускаться на дно морское, другому – подыматься выше облаков; которая назначает круг действия гренландскому рыбаку и готтентотскому зверолову; которая дает щебню – цену золота и брильянтов; которая была началом всех важных открытий и усовершенствований: одним словом – торговли. А кто творец российской торговли? Кто заманил в отечество наше сию могущественную волшебницу? Кому обязаны мы всеми благами ее, всеми наслаждениями, ею рассыпаемыми? Петру! Петру Великому! Петр видел, что богатства России драгоценны только великим количеством своим; что их можно вывозить единственно морем; он знал, что без выгодной внешней торговли нельзя возбудить и усилить внутренней промышленности, – и завел пристани, сотворил флоты. Но для сего самого должно было ему завоевать сперва моря у сильных держав и победить природу.

Наслаждайся, Великий, взирая с горних мест на свое творение. Сей великолепный храм, посвященный торговле; сии гранитные набережные и обширная гладкая площадь основаны на том топком болоте, которое размерил ты рукою своею; сия роща мачт возвышается на том самом месте, куда сам привел ты в 1705 году первый голландский корабль.

Окрестности Петербурга при Александре I, 1808 год
Фаддей Булгарин

Санкт-Петербург преображался и хорошел на глазах, чего никак нельзя было сказать о ближайших городских окрестностях, которые пребывали в откровенном небрежении – за исключением Павловска, резиденции вдовствующей императрицы Марии Федоровны, супруги убитого императора Павла. Свидетельства царившей в окрестностях города «серости и разрухи» оставил Ф. В. Булгарин.

Не только Стрельна была тогда не то, что теперь, но и все окрестности Петербурга имели другой вид. Левая сторона Петергофской дороги, только до Колонии и дачи, принадлежащей ныне графу Витгенштейну, была застроена дачами; далее было пусто. Между Стрельной и Петергофом было несколько деревень, но дач вовсе не было. Дворец и деревянные казармы, с госпиталем, существовали в Стрельне, но самая слобода состояла из лачуг или маленьких домиков, в которых для найма было не более одной комнатки. Две или три комнаты была бы роскошь. Домишки эти, большей частью, принадлежали старым служителям его высочества цесаревича и отставным семейным унтер-офицерам конной гвардии, жившим получаемым от цесаревича пенсионом и вспомоществованием. Во всей Стрельне был один только порядочный дом (принадлежавший англичанину, служившему при дворе его высочества), занимаемый поручиком конной гвардии графом Станиславом Феликсовичем Потоцким, проживавшим несколько сот тысяч рублей в год дохода. Ни одной из нынешних дач не было, и даже дача Энгельмана, главного управителя вотчинами его высочества, начала строиться позже. Нельзя себе представить, какая перемена произошла во всем, в тридцать восемь лет!

Петергоф, ныне прекрасный город, был немногим лучше Стрельны! Дворец и сады существовали, хотя и содержались не так щегольски, как теперь, но селения были самые бедные, а между верхним и нижним селением, где ныне чудесный английский сад, было дикое место, как его создала здешняя угрюмая природа. От Петербургской заставы до дворца еще были кое-какие домики, но в дальнем Петергофе, со стороны Ораниенбаума, было селение, какое может существовать теперь где-нибудь в глуши, в захолустье России! В этом селении домики и лачуги принадлежали или отставным придворным лакеям, или ремесленникам императорской гранильной фабрики, существовавшей тогда в полном блеске и в большом размере. Бумажной фабрики вовсе тогда не было. Каменные здания были: церковь, гранильная фабрика и конюшни, где помещались уланские лошади. Ни одного немецкого трактира, или так называемого «ресторана», не было в Петергофе, а в Стрельне один только трактир был на почтовой станции, где собирался весь народ, любивший, как говорил в шутку наш полковник, граф Андрей Иванович Гудович: «сушить хрусталь и попотеть на листе». Тут был бессменный совет царя Фараона, т. е. тут метали банк с одного утра до другого! Тогда это не было еще запрещено.

Один или два эскадрона наших стояли постоянно в конногвардейских казармах в Петербурге, а остальные помещались в Стрельне и Петергофе, – т. е. полк расположен был на тридцати верстах расстояния, и все мы, однако ж, весьма часто видались между собою. Я уже сказывал, что между офицерами все было общее. У эскадронных командиров всегда был открытый стол для своих офицеров – но как молодежи приятнее было проводить время между собою, без седых усов, то кто из нас был при деньгах, тот и приказывал стряпать дома. Эти корнетские обеды не отличались гастрономическим изяществом, но были веселее стотысячных пиров. Щи, каша, биток или жаркое составляли нашу трапезу; стакан французского вина или рюмка мадеры, а иногда стакан пивца – и более нежели довольно! Но сколько было тут смеха и хохота, для приправы обеда, сколько веселости, шуток, острот! Блаженное корнетское время! Фанфаронство, надутость, чванство, важничанье почитались между нами смертными грехами, которые и при жизни не прошли бы без кары.

Из Стрельны и из Петергофа нельзя было ездить в Петербург без дозволения его высочества и без билета, за собственноручным его подписанием – вот что было нашим камнем преткновения. <...>

Едва ли был город в целом мире скучнее и беднее тогдашнего Кронштадта! Ни один город в Европе не оставил во мне таких сильных впечатлений, как тогдашний Кронштадт. Для меня все в Кронштадте было ощутительнее, чем для другого, потому что я, как аэролит, упал из высшей атмосферы общества в этот новый мир. В Кронштадте сосредоточивалась, как в призме, и отражалась полуобразованность чужеземных моряков в их своевольной жизни.

В Кронштадте было только несколько каменных казенных зданий: казармы, штурманское училище, таможня, дома комендантский и главного командира и несколько частных домов близ купеческой гавани. Деревянных красивых домов было также мало. Даже собор и гостиный двор были деревянные, ветхие, некрасивые. Половина города состояла из лачуг, а часть города, называемую Кронштадтской (примыкающую к Водяным воротам), нельзя было назвать даже деревней. Близ этой части находился деревянный каторжный двор, где содержались уголовные преступники, осужденные на вечную каторжную работу. На улицах было тихо, и каждое утро и вечер тишина прерывалась звуком цепей каторжников, шедших на работу и с работы в военной гавани. Мороз, благодетель России, позволял беспрепятственно прогуливаться по улицам Кронштадта зимою, но весною и осенью грязь в Кронштадтской части и во всех немощеных улицах была по колено. Вид замерзшего моря наводил уныние, а когда поднималась метель, то и городской вал не мог защитить прохожих от порывов морского ветра и облаков снега.

В Кронштадте не было не только книжной лавки или библиотеки для чтения, но даже во всем городе нельзя было достать хорошей писчей бумаги. В гостином дворе продавали только вещи, нужные для оснастки или починки кораблей, и зимою почти все лавки были заперты. Магазинов с предметами роскоши было, кажется, два, но в них продавали товары гостинодворские второго разбора. Все доставлялось из Петербурга, даже съестные припасы хорошего качества. Город был беден до крайности. Купцы, торговавшие с чужими краями, никогда не жили в Кронштадте, а высылали на лето в Кронштадт своих приказчиков. Кронштадт населен был чиновниками морского ведомства и таможенными офицерами флота, двух морских полков и гарнизона, отставными морскими чиновниками, отставными женатыми матросами, мещанами, производившими мелочную торговлю, и тому подобными. Между отставными чиновниками первое место занимали по гостеприимству барон Лауниц и Афанасьев (не помню в каких чинах). У обоих были в семействе молодые сыновья, офицеры, и дочери-девицы, а потому в этих домах были собрания и танцы. Был и клуб, в котором танцевали в известные дни. Бахус имел в Кронштадте усердных и многочисленных поклонников! Пили много и самые крепкие напитки: пунш, водку (во всякое время); мадера и портвейн уже принадлежали к разряду высшей роскоши. После Кронштадта никогда и нигде не видал я, чтоб люди из так называемого порядочного круга поглощали столько спиртных напитков! Страшно было не только знакомиться, но даже заговорить с кем-нибудь, потому что при встрече, беседе и прощании надлежало пить или поить других! Разумеется, что были исключения, как везде и во всем. Пили тогда много и в Петербурге, но перед Кронштадтом это было ничто, капля в море. Удивительно, что при этом не бывало ссор, и что в Кронштадте вовсе не знали дуэлей, когда они были тогда в моде и в гвардии и в армии. Впрочем, настоящим питухам, осушающим штурмовую чашу (как называли в Кронштадте попойку), некогда было ссориться! Бедняги работали – до упада!

Оставшиеся в живых из нашего литературного круга двадцатых годов помнят мои миролюбивые и веселые споры с одним литератором-моряком (уже не существующим), бывшим в свое время кронштадским Дон-Жуаном, споры о кронштадтской жизни, и особенно об обычаях прекрасного пола в Кронштадте. Хотя в начале двадцатых годов (то есть лет за двадцать пять пред сим) многое уже изменилось в Кронштадте, но все же приятель мой, литератор-моряк, преувеличивал свои похвалы, утверждая, что в кронштадтском высшем обществе был тот же светский тон и те же светские приемы и обычаи, как и в петербургском высшем круге. Тона высшего круга невозможно перенять – надобно родиться и воспитываться в нем. Сущность этого тона: непринужденность и приличие. Во всем наблюдается середина: ни слова более, ни слова менее; никаких порывов, никаких восторгов, никаких театральных жестов, никаких гримас, никакого удивления. Наружность – лед, блестящий на солнце. Фамильярность и излишняя почтительность равно неуместны. Подражатели высшего круга всегда впадают в крайности – и с первого слова, с первого движения можно узнать человека, который играет несвойственную ему роль. Особенно заметно это в женщинах. Воспитание в высших учебных заведениях может сообщить девице прекрасное образование, но не тон и не манеру, потому что только в домашней жизни и в кругу своего знакомства приобретается то, что французы называют la contenance, les manieres, le bon ton (поведение, манеры, хороший тон), и что заключается в русском слове «светскость». Наглядное подражание порождает жеманство и неловкую принужденность. В целом мире только француженки, особенно парижанки, рожденные и воспитанные в кругу швей и служанок, одарены от природы высочайшею способностью перенимать тон и манеры высшего общества, и только между француженками есть прекрасные актрисы для ролей светских барынь и девиц высшего общества. В старину наши моряки, принужденные зимовать в портах, в которых не было никакого общества, не слишком были разборчивы в женитьбе, и хотя их дочери воспитывались в высших учебных заведениях, знали французский язык, музыку и танцы, но, возвратясь в родительский дом, подчинялись окружающему их, сохраняя память школьных наставлений: tenezvous droite et parlez fransais (то есть держитесь прямо и говорите по-французски). Следовательно, в Кронштадте тон высшего круга был тогда в полном смысле провинциальный, с некоторыми особыми оттенками, – а где принужденность и жеманство, там смертная скука.

Вторую половину кронштадтского женского общества, левую, или либеральную, сторону (принимая это слово вовсе не в политическом, а в шуточном смысле) составляли жены гарнизонных офицеров, констапельши, шкиперши, штурманши и корабельные комиссарши с их дочками, сестрами, невестками, племянницами и проч. Это было нечто вроде женского народонаселения островов Содружества, преимущественно Таити, при посещении его капитаном Куком. В этом обществе было множество красавиц, каких я не видал даже в Петербурге. Не знаю, как теперь, но тогда город Архангельск славился красотой женского пола, и по всей справедливости: почтенные водители наших кораблей, штурмана и шкипера, и хранители морской корабельной провизии, комиссары выбирали для себя жен в этой русской Цитере. Но вся красота заключалась в чертах лица, и особенно в его цвете и в глазах. Красота ножек и рук – cosa rara, величайшая редкость во всей России, и даже в остзейских провинциях, но не скажу на всем Севере, потому что стокгольмские красавицы обладают этим преимуществом. В роде человеческом есть странные отличия пород. Прелестная нога и рука – это принадлежности Франции, Испании, Польши и Швеции.

Тон и обращение второстепенного кронштадтского общества были мещанские или, пожалуй, русского иногороднего купечества, проникнутого столичною роскошью и не подражающего дворянству. Собрания в этой половине кронштадтского общества, называвшиеся вечеринками, были чрезвычайно оригинальны, забавны и даже смешны, но нравились молодым волокитам. Красавицы, разряженные фантастически (то есть с собственными усовершениями моды) в атлас и тафту, садились обыкновенно полукругом, грызли жеманно каленые и кедровые орехи, кушали миндаль и изюм, запивая ликером или наливкой, непременно морщась при поднесении рюмки к губам. Молодежь увивалась вокруг красавиц, которые с лукавым взглядом бросали иногда ореховую шелуху в лицо своих любимцев, в знак фамильярности или легким наклонением головы давали им знать, что пьют за их здоровье. Ни одна вечеринка не обошлась без того, чтоб дамы не пели хором русских песен и не плясали по-русски, или под веселый напев, или под звуки инструмента, называемого клавикордами, прототипа фортепиано и рояля. Иногда танцевали даже английскую кадриль, но никогда не вальсировали, если не было ни одной немки на вечеринке. Старухи и пожилые дамы садились отдельно и занимались своими, то есть чужими, делами, попросту сказать, сплетнями. В их кружке можно было, наверное, узнать, кто в какую влюблен, которая изменила кому, кто добр, то есть щедр, а кто пустячный человек, то есть скуп или беден, и тому подобное. Почтенные отцы семейства, и, как сказал И. И. Дмитриев, «мужья под сединою», – беседовали обыкновенно в другой комнате, курили табак из белых глиняных трубок, пили пунш или грог и играли в горку, в три листика, а иногда и в бостон. Вечеринки эти давались всегда на счет обожателя хозяйки дома или ее сестрицы. За двадцать пять рублей ассигнациями можно было дать прекрасную вечеринку, которой все были довольны. В этом обществе сосредоточивались оттенки нравов и обычаев всех заштатных городов России. Сколько тут было богатых материалов для народного водевиля и юмористического романа!