Текст книги "Древние Славяне. Соль. Книга первая. Крещение"

Приезд в Явидово

Похмелье лучше всего переживать на лёгком морозе… лёжа.

Пока сани и княжий возок выезжали со двора старосты Казимира, Переслав поглядывал между свисающих с полога лосиных шкур, на розовеющее небо сначала над узким полем, а затем сквозь сосны и ели, плотно стоящие вдоль занесённой снегом дороги.

Возок и сани ехали неспешно, скрипя деревянными полозьями по снегу дороги. От лихих людей они отобьются, а волки в эту пору на охоту выходили редко и людей не трогали.

Солнце взошло, стало тревожить глаза ярким светом и напоминать желудку о слишком обильном питие в последние дни. Пришлось останавливать сани и просить Беляна налить вина. Конюх смотрел в сторону, бубнил в белую бороду: «Обещал ведь, князь, обещал…», напоминая давний уговор не пить больше трёх дней подряд.

– Я и так согласился не держать в своих санях жбан с медовухой, – ухмыльнулся Переслав. – Умила уговорила.

– Так это, князь оттого, что помирать ты пока не хочешь, – достав из-за пазухи кожаного тулупа берестяную бутыль, Белян всё-таки налил в крышку вина. – Голова живот бережет.

* * *

В свой дом Переслав еле вошел, а до поварни так вообще дополз руками-ногами, отбившись от желающих ему помочь конюха Беляна и супруги. Опытная по предыдущим гостеваниям мужа Умила ждала его с бокалом вина, а толстущая повариха Радмила стояла с мокрым полотенцем для утирания лица и плошкой с мочёными яблоками.

– Зачем мой брат тебя к себе звал? – Не обращая внимания на состояние мужа, выспрашивала княгиня, как только смогла усадить супруга на лавку в спальне. Поднесла бокал с крепким квасом. – Пей, зар-р-аза, в себя придёшь.

Выпив квас и отдышавшись, князь распахнул шубу и выдал:

– Будем составлять дружину и менять богов!

Взгляды Умилы и Радмилы замерли и следили за каплями кваса, стекающие по бороде Переслава.

– Ага, – подтвердил князь, и взял с плошки мочёное яблоко. – Белогор дал наказ.

– Да что же так громко говоришь, князь? – Ужаснулась повариха, прижав пухлые руки к груди. – Обидятся и Сварог, и Мокошь, и Семаргл[36]36
  Семаргл – божество полуптица, отвечал за свзяь с обычным миром и потусторонним. Передавал послания от предков, помогал в гаданиях.


[Закрыть].

– Чего ты пугаешься, Радмила? – Умила забрала у мужа высокий бокал. – Переслав пьяный, мелет не подумав.

– Ничего я не мелю. – Взяв у Радмилы полотенце, Переслав вытер потные лоб и шею. – Великий Князь приказал верить в странного Бога, который ходит непонятно где и дал десять наказов, как правильно жить, – заявил Переслав и, качнувшись, чуть не упал на лавку и выронил закуску.

Глядя на катящееся яблоко, князь вспоминал торжище, на который сходил вместе с Белогором на следующий день гостевания.

* * *

По снегу катилось мочёное яблоко от кадушки, стоящей рядом с бабой в двух тулупах. Яблоко схватил мальчонка, и тут же съел.

Их было много, погорельцев, ходящих вместе по торжищу и искавших работу. Неприятно удивляли их несчастные глаза.

– Нанимаю стелить улицу у своего дома! – крикнул подошедший молодой купчишка в шапке из стриженной овчины с подворотом, в шубе, ему великоватой. Сейчас купчишка чувствовал себя боярином.

От сбитых в кучу людей отошли три мужика и побрели за заказчиком.

Вцепившись в юбку матери, одетой по-боярски, маленькие мальчик и девочка голодно смотрели на прилавок с грудой пирожков и ватрушек. Отец, неловко чувствуя себя перед торговкой, доставал из-за пазухи одну за другой железные фигурки богов большой стоимости. Вся семья стояла в дорогих шубах, и на головах матери и дочки были навязаны пёстрые расшитые платки, а на отце и сыне высокие бобровые шапки, но взгляд их был взглядом нищих попрошаек.

Толстая торговка отобрала для себя две железные фигурки богов, выдала на серую тряпицу в руках супруги погорельца несколько больших пирогов. Две ватрушки она протянула детям и те, оглянувшись на отца, быстро взяли угощение.

– Древослав, ты всех чуров не отдавай, обидятся. – Молодуха тронула за рукав шубы супруга.

– Я, Волюшка, ещё куплю, нам бы только сейчас детей сохранить, да новую избу поставить.

Пока мужчина суетливо убирал обратно оставшихся божков, его супруга быстро завязала концы тряпицы с пирогами и прижала к груди. Затем семья побрела вдоль улицы. Оглянулся только мальчик, с любопытным удивлением оглядев двух князей, стоящих среди других жителей на снегу площади. Они выделялись не только шубами под разноцветной тканью, но и особой статью и уверенностью в лицах.

На постой в Сукромле погорельцев брали без удовольствия и седмицу назад Белогор отдал приказ боярам и купцам помогать пострадавшим без оплаты. Его слова тут же прокричал на всё торжище бородатый до пояса воевода Горыныч. Он тряс кулаком, а рядом стоящие дружинники оглядывали купцов.

Князь сам ездил по зажиточным домам, проверял – есть или нет там постояльцы. Городу нужны были новые люди, особенно мастеровые и со светлыми головами. Купец Древослав пришел к нему в дом на второй день и предложил заранее заготовить брёвна для новых домов.

Разговаривали в поварне, в обед. Белогор щёлкнул пальцами, и повариха поставила перед купцом отдельный горшок со щами.

– За три лета наши погорельцы отработают свои новые дома и останутся здесь. – Прихлёбывая, Древослав таскал один за другим куски хлеба, забывая о скромности из-за многодневного голода. Еду, что удавалось добыть, он оставлял супруге и детям. – Варягам за соль и большую рыбу, будем отвозить грибы, ягоды и мясо. Без куска хлеба город и погорельцы не останутся.

– Лады, – согласился Белогор. – Но покреститься будет нужно.

Отодвинув пустой горшок, Древослав встал и поклонился князю:

– Благодарствую за обед и за то, что выслушал. Пойду я домой.

* * *

На закладку новых домов Белогор расщедрился и оплатил продуктами брёвна и строительство, привязав тем самым погорельцев к Сукромле на многие годы. Новые жители носили в священную рощу дары для Богов и молились, желая князю процветания и здоровья. На окраине поставили новую кузню и три гончарные усадьбы, где трудилось несколько пришедших из Рожно семей.

Прежние купцы и бояре, такие важные в своём городе, теперь потерявшие в огне всё своё имущество, тесали брёвна, и дети их бегали тут же, то ли помогая, то ли мешая в постройке. Дети пришли в себя первыми и хохотали, играя с щенками, или с новыми друзьями.

Но в глазах взрослых погорельцев застыл ужас огненных пожаров домов, гибель скотины, а у некоторых и родичей, не успевших выскочить из огня… У кого бабушка с дедом… у кого хуже.

Особенно жалко было молодую девицу, сидевшую с краю торговой площади на спиленном пне, и жадно евшую горячую похлёбку из глиняного горшка. На её коленях лежал свёрток с сопящим младенцем. Над молодой мамашей стояла тётка, закутанная в три платка на полушубке, в онучах над черевиками, и в трёх юбках.

Дождавшись, когда горшок опустошится, тётка забрала его и ложку, погладила молодуху по сбившемуся на голове тёплому серому платку и ушла по улице.

Молодуха с полубезумными глазами прижала к груди свёрток с ребёнком, и жадно следила за проходившими мимо неё людьми, ожидая подаяния.

По торговым рядам разнеслись смешки и перекрики:

– Слышали? У Горыни после девок родились мальчишки! Сразу двое! – кричал дядька, выкладывая на прилавок гвозди и скобы.

– Молока у его супруги не хватает, в возрасте она уже! – Перекладывала на торговом столе хлеб и пироги тётка.

– Я воеводе гуся дам, не жало для чужой радости!.. – Мужик, расстёгнутый до самой рубахи, изредка бил ладонью по двум плетёным клеткам с засыпающими гусаками. – Он, может, и вспомнит, когда… – В ответ гусаки недовольно шипели.

– Как он назовёт-то двойняшек, какими детскими именами? – спрашивала тепло одетая старуха, постоянно сидящая на бревне на краю торжища. Сидела, не признаваемая в доме невестками, из любопытства, собирала сплетни.

– Пока никак не назвал, – отозвался молодой дружинник в полном военном облачении, назначенный смотреть за порядком. – Боится сглаза.

Шум с противоположного края торжища вызвал оживление. Через площадь широко шел воевода Горыня. Его окружали четыре дружинника с полными мешками в руках, пятый, согнувшись, катил бочку. Торопясь, рядом с воеводой семенила его нянька, старая Обяза, еле достающая воеводе до пояса.

Встав посередине площади торжища, Обяза громко заявила:

– У кого в доме есть какая кормящая молодуха или девка? Скажите!

– Раздавай, – негромко приказал Горыня, обернувшись к дружинникам.

Крепкие руки молодых мужчин стали доставать круглые хлеба из одного мешка, сухую рыбу из другого, куски солонины из третьего, тряпки с горстями гороха и проса из четвёртого. Но больше всего народ на торжке привлекла внимания прикаченная бочка. К дружинникам сразу выстроилась очередь. В ответ торговцы и торговки складывали рядом с ногами воинов свои подношения. Кто пучки полезной сушеной травы, кто пирог, кто свёрток мочёных яблок, кто бьющую крыльями птицу со связанными лапами.

– Прими Горыныч, не побрезгуй. Супруге своей отдай, для сыночков.

И все, включая мужиков, торговок и даже подростков, с удовольствием выпивали хмельного крепкого пива из бочки, дырку в которой даже не закрывали, только подставляли новые деревянные кружки. Некоторые из торговых людей и покупателей вставали по второму разу, но им не отказывали – у Горыныча праздник.

Обходя веселящихся людей, к мешкам с едой подошла молодуха с прижатым к груди новорожденным. Она, задрав подол верхней понёвы, складывала в неё и хлеб, рыбу, и всё, что попалось под руку.

Недобро поначалу зыркнув на неё, Обяза тут же переменила гнев на милость.

– Кормящая? Погорелица? – Не понимая вопросов, молодуха испуганно отпрыгнула в сторону. – Ты где живёшь?

– Она у меня живёт. – Громко крикнула толстая торговка с пирогами. – Вместе с девочкой и кобылой, на которой приехала в город! Кормится сама и ждёт своего супруга… только он не спешит. Убили, наверное. Она из Рожна.

– Ага, – задумалась Обяза. – Ладно. Горыныч, мальчик мой, я посмотрю…

Сделав решительный шаг, Обяза уверенно распахнула шубу и рубаху на молодухе, отчего та сильнее схватила свёрток с ребёнком, и на подтаявшую землю, в грязь, упали из понёв её сборы еды. В надорванной от ворота до пояса рубахе показались налитые груди.

– Не отнимайте ребёнка, не заставляйте меня… – заплакала молодуха, мелко дрожа подбородком.

– Это какая же тварь тебя, кормящую мать, снасильничал? – сразу поняла её старая Обяза.

– В доро-оге, – молодуха уже ревела в голос. – За ребёнка испугалась, его хотели в снег закопать.

Брови Горыни поползли вверх от гнева. Щёки воинов наливались румянцем мести.

Прикрыв грудь молоденькой матери рубахой, Обяза сняла со своей головы тёплый платок и накинула его на плечи молодухи.

– Как зовут тебя, страдалица?

– Вода, – прошептала молодая баба.

– Идём с нами, будешь кормилицей.

Молодуха стояла столбом, прижав к груди начавшего кряхтеть младенца, не понимая пока, что к ней пришло спасение.

– Тут, за углом, её кобыла пасётся, объедки жрёт. – Обрадованно заверещала торговка. – Девка тихая, хорошая, только ест много, кормящая ведь! Так что с кобылой делать?

– Кобылу тоже возьмём.

Взяв за руку молодуху, нянька Обяза потащила её за собой. Баба послушно шла за нею, а из-за угла вышла худющая кобыла и послушно топала вслед за хозяйкой, несущую пищавшего младенца у прикрытой груди.

Деревня Явидово. Утро. Сборы Василисы

Утро для Василисы началось со скрипа открывшегося оконца. Ругаясь, Домослава перегнулась через свою лавку со спящим мужем, стараясь не прижать большой живот и дергала примерзшую доску. В затянутые тусклым бычьим пузырём три оконца пробилась предрассветная синева.

Со двора доносился истошный крик петуха Крикуна. По деревне пронёсся утренний перепев петухов, собачий лай, призывное мычание коров и мекание коз, напоминающих о необходимой дойке. Заблеяли овцы, выпрашивая кормёжку.

Вставать было ой как лень, но помня о сегодняшнем походе в княжью усадьбу, Вася всё же открыла глаза, сонно хлопая ресницами. Ночной платок сбился, и она стянула его с головы. Сегодня ночью мороз не лютовал, платок не примёрз к стене, и голова не чесалась.

А тётка продолжала суетиться по хозяйству. Замотанная поверх домашней рубахи в тёплый платок, Домослава подошла к печи, дёрнула верёвку, и открылся зазор в стене под крышей для выхода дыма из печи с короткой деревянной трубой, туда же потянулся «заспанный» ночной воздух.

Подняв крышку жбана, стоящего сбоку от печи, Домослава, придерживая большой живот, с неудовольствием понюхала его содержимое и тут же снова закрыла.

– Вчера Ведогор опять сбитень[37]37
  Сбитень – горячий напиток из мёда, муки и целебных трав.


[Закрыть] к печке подтащил. Слышь, мама, сейчас крышку со жбана подняла, а там уж брага в нос шибает, – ворчала она в сторону занавески у печи. – А чем мне девок и Сотю с утра поить? Снова кипятить травы и пить кислятину?

Она вытащила из печного устья[38]38
  Устье – Широкий вход в печь, в который вмещались горшку, чугуны и даже железные вёдра.


[Закрыть] железную задвижку, и в тёмной комнате стало светлее от тлеющих углей.

– Молочком! – Раздалось от открывшейся двери весёлое восклицание, и к скамейке у стола подошла Годислава, неся обеими руками глиняный подойник с деревянной ручкой. Молоко она переливала в стоящие на скамейке крынки, прикрытые белыми тряпицами. – Сегодня коза хорошо доилась, оттепель чувствует, я ей жмыха овсяного от пива кинула. Коровушка наша, Звёздочка, чувствует в себе телёнка, стоит, жуёт сено и косится на меня мокрыми глазами, радуется. Я ей сладкой редьки дала и яблочко мороженое. – Мечтательно задумавшись, Годислава тут же переключила внимание на молоко, стараясь не перелить его через край крынок. – А яиц мало, всего два, положила их в птичнике в туесок, на хранение.

Нашарив рукой под столом корзину с хлебом, Домослава достала из неё сухарь и, пошептав над ним: «Прими подношение, сердце дома», кинула в печь, на угли. Запахло жженым зерном, и печь благосклонно загудела.

– А я не запарила никакой крупы, не успела, – негромко брюзжала из-за занавески бабушка, и было слышно, как она медленно слезает с печи. – Вечером с белками возились, сухой травы для колбасы крошила, чеснок чистила.

– Так я пшенку замочила. – Как всегда заискивающе Годислава смотрела на огромную, по сравнению с нею, невестку Домославу. – На залавке[39]39
  Залавок – низкий шкаф для продуктов за печью.


[Закрыть] в горшке стоит. Сейчас кашу на молоке сварим, чихнуть не успеем.

Входная дверь широко отворилась, и вошел Ведогор. Хмельной, со спутанной бородой, в кожаной облезлой безрукавке и залатанных портах, он оглянулся и, нагнувшись к их с женой лавке, достал из-под неё крынку. Придерживая крышку, жадно отпил.

– Гарный[40]40
  Гарный – Красивый, приятный. (Укр., древне славянский).


[Закрыть] мужик, – криво улыбалась тёща. – Глаза еле продрал, а уже брагу пьёт. Безрукавку в сени отнеси, от неё разит овчарней.

– Кашу хочу на сливках и с мёдом. – Снимая безрукавку, Ведогор попятился к двери.

– С мё-о-одом! – Возмутилась Домослава. – А кто весь мёд перевёл на брагу? Зачем тебе ещё жбан, мало двух бочек?

– Браги много не бывает, – заверил хозяин дома и виновато понизил голос. – Я овец вывел в загон на поле, овчарню почистил и свинарник. Свинок отвёл на пустое поле, пусть гадят, всё равно в этом году там не пахать. Накидал им мороженой репы в разные стороны, они ищут, развлекаются. – Домослава не отвечала, сердито тёрла тряпкой стол и Ведогор, не решившись сделать ещё глоток браги, почесал бороду. – Дров у печи мало, пойду, нанесу, пусть сохнут. А Васька-то собирается в княжью усадьбу?

Не дожидаясь ответа, Ведогор вышел в сени, повесил безрукавку на вешалку – лосиные рога, слева от входной двери и потопал по сеням на задний двор.

– Собирается Вася. – Сняв тряпицы с крынок, Годислава переставила посудины в устье печи для томления, а из одной перелила молоко в горшок с кашей. – Вставай, доченька, княгиня ждать не любит. Пойдём чесать волосы, не ленись.

Охнув от боли в руках и ногах, донимавшей после каждой охоты, Василиса села на лавке, оглядела комнату. Сёстры, спящие на полатях[41]41
  Полати – скамья-постель, пристроенная наверху, между дверью и печью.


[Закрыть], ещё не встали. Мила уткнулась лбом в стену, Дива ей в спину, и обе усиленно сопели, делая вид, что спят.

Спустив ноги в тёплых носках на пол, Василиса встала и потянулась.

– Накинь рубаху на сорочку[42]42
  Сорочка – ночная лёгкая рубаха изо льна или шерсти.


[Закрыть], – Годислава достала из-под подушки шерстяную толстую рубаху.

– Она длинная, обмочу. – Взяв у матери тёплую одежду, Вася бегом побежала в сени, и дальше, на задний двор.

Засвистала далёкая лесная птица, выглянуло солнце и под крышей всем прозрачным рядом засверкали, обтекая каплями сосульки. И падали они на накапанный ледяной сугробчик весёлым дробным звуком.

Таял снег, отходя с каждым днём всё ближе к стенам дома. Сначала становился рыхлым, потом оседал и уползал в землю.

Пописав прямо в сугроб, Василиса подтёрлась чистым снегом, встала и натянула на себя залатанную верхнюю рубаху. Поднимаясь по тёмному крыльцу, расплетала густую русую косу.

Выйдя в сени, Годя добавила в стоящую на полке плошку с жиром, кусок топлёного сала и отогнала появившийся чёрный дым, закоптивший стены и крышу.

– Садись. – Поставив удобней стул, мама достала с полочки костяной гребень и подула на него. – Будем чесаться.

Не обращая внимания на зябкость утра, обе с удовольствием приговаривали древний заговор: «Долгий волос, добрый волос, чистый волос. Не заболи головушка, не забодай коровушка, не позавидуй соседушка…»

Свёртывая на пальце вычесанные волосы, Годя с умилением смотрела на дочь.

– Ты у меня такая пригожая, такая сильная…

– Мама!

– И, действительно, что это я? Тьфу-тьфу-тьфу-тьфу! – расплевалась Годислава на четыре стороны. – Не говорила ничего, не радовалась. Ты лицо водой ополосни, Васюшка, – Годя кивнула в сторону висящего глиняного рукомойника с двумя носиками, под которым стояло ведро с мусором. – Да и пойдём в комнату, холодно здесь.

* * *

Встав в комнате на коленки перед спальной лавкой, Василиса вытащила из-под неё короб.

Годислава подошла к божнице в красном углу избы из семи полочек одна над другой, закрытой расшитыми рушниками и развела полотнища.

Внутри верхней полочки стоял вытесанный из желтого мягкого камня Дадьжбог[43]43
  Дадьжбог – бог солнца. Солнце в разные времена года был слабым зимним – Коляда, весенним нежным – Лель, сильным летним жгучим – Ярило.


[Закрыть], на следующей вырезанный из дуба Перун, под ним сделанная из кожи и ниток Мокошь, ниже её разместились пузатые и грудастые статуэтки Берегинь и Рожаниц из берёзы, под ними отлитый из железа Сварог, и на самой нижней полочке смастерённый из коровьего рога Велес[44]44
  Велес – славянский бог, отвечающий за домашний скот.


[Закрыть], с приклеенными на голове и бороде, кусками овечьей шкурки.

Прихватив со светца лучину, Годя подожгла в кацее[45]45
  Кацея – Древнеславянская кадильница. Глиняный сосуд с боковым отверстием на тулове для огня.


[Закрыть], висящей перед полочкой-божницей масло и, сняв с пальца намотанные волосы дочери, сожгла их. Раздувая пепел в сторону Мокоши, шептала: «Сберегите дочь, помогите смочь. Что загадано – пусть сбудется…»

Поставив горшок с кашей в печь, Домослава обернулась к невестке.

– Не заговори дочь, не надоедай богам.

Ничего не ответив, Годислава задула огонь в кацее и задёрнула концы рушника на божнице. Пройдя к лавке, она стала складывать одеяла и подушки, старясь не толкать дочь, устроившуюся на полу. А та с неудовольствием перебирала одежду в раскрытом коробе.

– Мам, а что мне надеть?

С вечера думать об одежде не было сил, а теперь Василиса растерянно смотрела на мать.

Тут уж проснулись и сёстры. Сели на полатях, свесив ноги между перекладин, разматывали платки, распускали косы, выплетая пёстрые завязки. Смотрели в сторону Васи и хихикали.

– А что у тебя есть, сеструха? Две рубахи, две юбки, да меховые и тканые портки? Одна понёва на замужество и та мамкина, в такой замуж не пойдёшь, не нашей деревни рисунок.

– А где она, моя праздничная рубаха? – Не отвечая сёстрам, Василиса смотрела на маму с укоризной.

– Твою мыши погрызли. – Со вздохом призналась Годислава. – Я её на днях повесила на верёвки в сенях проветриться, да и забыла. А они, мыши, видно ночью накинулись, проснулись сволочи после зимы. Уж я потом латала, латала, а рубаха всё равно развалилась. Ты ведь на посиделки редко ходишь, замуж пока не собираешься, думала – успеем с тобою напрясть-наткать, – чуть не плакала мама.

– Сейчас мы тебя нарядим. – Соскочила с полатей румяная Дива, сверкая тёмно-серыми глазами, и, борясь с расплетённой косой ниже колен, вытащила из-под лавки Домославы и Ведогора короб. – Только тебе длинно будет.

Короб сестёр еле вмещал расшитые рушники, полотенца, скатерти, сорочки, понёвы и рубахи. Выдернув из-под рушников юбку, Дива ткнула ею в колени Василисы.

– Держи, но только на сегодня.

– А я быстро подошью, – перехватила из её руки праздничную юбку Годислава и села на лавку. – Вы пока завтракайте.

– Васю, небось, у князей за стол посадят. – Из-за занавески у печи вышла, зевая белозубым ртом, что было редкостью в деревне, Снежана. – Вы ей каши на молочке не кладите, хлебушком обойдётся.

– Вот это ты зря, тёщенька. – Войдя в дом с охапкой дров, Ведогор с грохотом сложил их у печи. – И на своих-то Умислава орёт день и ночь, а чужих совсем не привечает. Так что накладывай и племяшке.

– Конечно, ты про нашу княгиню больше всех знаешь, – нахмурилась Домослава, закидывая в печь дрова.

Супруг ей не ответил, но стал бесшумно складывать дрова.

– Я шутейно сказала! – Возмутилась Снежана. – Что ж я внучку не накормлю, обижу?

Со двора снова донеслись кукареканье Крикуна и вслед за ним заорали все остальные петухи, вплоть до колодца в середине деревни, а уж оттуда отзвуком шло с другого конца.

– Светает! – забеспокоилась Домослава и, вытащив длинным ухватом из печи горшок на полведра, поставила на середину стола. – Шевелись, Годя, подшивай рубаху. А малую шубку мы тебе, Вася, сестринскую отдадим, а то через всю деревню идти. В тулупе что ли позориться?

– А в чём я пойду за водой? – Удивилась Мила, усаживаясь за стол.

– Мы тебя в мамкину шубу в три раза завернём, падать будет мягче, – засмеялась Дива.

– А вот полушубок-то из норки я тебе к Масленице дошью. – Заискивающе оправдывалась Годя. – А то вы с Ведогором для всех меховых зверушек наловили, а сама ты без ничего осталась. Как хорошо, что я не поддалась Домославе и ни шкурки не отдала на отделку шубок близняшек.

– Зажала норку, – обиделась Дива.

– Да, – согласилась Мила.

– Зато справедливо, – резко перебила всех Снежана.

* * *

Быстро растаскав ложками кашу из общего горшка и запив её молоком, все засобирались по своим делам.

Прихватив с полки над залавком у печи ножи и мясной топорик, Ведогор первым вышел из дома. Дива и Мила надевали тёплые юбки и перематывали онучами ноги.

Глядя, как одеваются внучки, бабушка поджала морщинистые губы.

– А вы за водой не спешите, пока Василиса не пройдёт, – важно сказала Снежана. – А то вместо одной, трём внучкам будут мыть кости, еловый корень нашим бабам в горло.

– Правильно, мама, – согласилась Домослава, – Пусть девочки прядут, приданое готовят. Давай, доставай травки и чеснок, пора рубить колбасу. А ты, Василиса, одевайся и слушайся сестёр, они плохого не пожелают.

Вскоре Вася стояла в сенях в сестринской шубейке, из-под которой виднелись расшитая по подолу юбка и онучи, прикрытые меховыми поршнями[46]46
  Поршни – вид кожаной обуви или выше щиколотки или до колена.


[Закрыть], а на голове вместо шапки расцветал праздничный платок. Подлучник и тул на шубке со стрелами смотрелись непривычно.

Рядом с дочерью топталась Годислава в своей понёве поверх юбки, совала в руки Василисы вязаные рукавицы.

– Ты осторожнее у князей. Знаешь в каждом дому свой Домовой, свои Берегини.

– Мама, я же не дикая, понимаю!

– Тьфу-тьфу-тьфу, – опять начала плеваться по сторонам Годислава. – Вдруг тебя в усадьбе с уважением примут, и тогда нас Домослава не будет шпынять.

– Мама!

С заднего крыльца в сени вошла Домослава и, прищурившись после утреннего солнца, всмотрелась в темноту.

– Не поняла, итить вас ленивых, – начала она повышать голос. – Мы ждём, когда дорогая невестушка начнёт выделывать шкуру, а она в народ вырядилась.

– С дочерью пойду, – непривычно уверенно заявила Годислава. – Васе в лесу одной легче, а на людях она зажимается. За неё у колодца говорить буду я. Спускайся, доченька.

Проводив недоумённым взглядом невестку, Домослава сняла с вешалки два кожаных передника.

– Ишь, разговорилась…

* * *

Взяв горшок с осадком после браги и прихватив из ларя вчерашнюю рогожку с обрезками мяса, Годя первой сбежала с крыльца кормить собак. При виде её оба пса завиляли хвостами и залаяли, радостно прыгая у ступенек. Отстраняя голодные морды от рогожки, Годя привязала собак за ошейники к длинным, как раз до половины двора, верёвкам и только тогда кинула перед ними мясо. В один «тяв» оба пса проглотили свою закусь и глаза их заблестели, засияли любовью к хозяйке.

Жбан с остатками браги Годя отнесла в овчарню, где пятнистая коза всей головой влезла с узкое горло.

В эту хвылиночку на крыльцо выскочили двойняшки, поманили Василису к себе. Дива говорила шепотом и оглядывалась, боясь подслушивания.

– Граня, он бабник, он всех в деревне перепробовал, ты ему за просто так не давай! – Торопилась она с объяснениями.

– Да, – серьёзно кивала головой Мила.

– А если не сдержишься, – тут Дива сделала рукой определённое движение внизу Василисиного живота. – Так мамка тебе зелье даст.

– Моя мамка? – Не поняла Вася.

– Оборжаться на тебя, сестричка. – Дива тихо захохотала. – Да твоя уже забыла, как мужской уд выглядит. Наша!

– Зачем? – Встревожилась Василиса.

– Не залетишь ребёнком, дурища девственная!

– Да, – согласилась Мила и невинно улыбнулась.