Текст книги "Письма из Коврова"

Приехали в субботу. В понедельник Наташа ушла в сад. Дети ей очень обрадовались. Даже повалили на пол. Сегодня она ушла в сад третий раз после Москвы, и еще не было разговоров о нежелании. Вчера, когда я ее вечером забирала, полгруппы запросилось к нам домой. (Надо же! Вспоминают Новогодний утренник у нас до сих пор!) Сегодня они договариваются с родителями. А вчера пришла девочка из дома. Сначала они просили меня с ними поиграть. Я немного поиграла и ушла. Дальше они играли одни. Группу Наташину расформировывают: половина уходит в нулевой класс в школу по соседству, половина – в подготовительную группу. 28-го будет собрание на эту тему. Мы с Наташкой каждый день занимаемся по Катиному[19]19
  Катя – логопед-дефектолог; во время приездов Марины с Машей и Наташей в Москву давала Наташе логопедические задания.


[Закрыть] плану и Катиным книжкам. Хочется, чтобы Наташа даже мысли не допускала, что по какой-либо причине можно занятие заколоть.

Мне даже кажется, что больше всех сил у меня. Я кажусь себе бодрой и здоровой. На общем фоне запредельной усталости и астении. Я приехала из Москвы сильнее, чем уезжала. Б. Сима сказала: «Тебя, что ли, там живой водой поят?»

Поят.

Я побежала за Наташей.

Маша! Как бы сделать так, чтобы организм не шел на крайнюю меру, физическое недомогание, чтобы предоставить Вам тайм-аут. Как «опередить» его и хоть как-то Вам отдохнуть?? Мы, Ковровские Кролики, переживаем за Вас.

апрель 2000 г.

Дорогая Маша!

Сегодня 20 апреля. Непонятно, как я дошла до ручки. Так складывается, что в те моменты, когда я остаюсь одна, сразу проваливаюсь в сон. Мечты имеют право и не сбываться (это про белый день, которого хотелось. И не получилось потратить на личную придурь какую-нибудь, например, на слияние с образом эхинопсиса, следящим исключительно за сменой дня и ночи, уровнем солнечной активности и влажности воздуха).

Другой день.

Совсем непонятный Кроликов. Сегодня суббота. В понедельник он отказался встать на левую ножку. Так что сейчас мы не ходим совсем. Можем ползать, стоять на коленках, ходить на коленках, кататься на качелях (держится около 37,5 уже давно). К 1 апреля Кроликов расшмыгался после прогулки, а лечиться качественно не получалось (проблемы с горячей водой). Но все же за 10 дней простуда прошла, но остались температура повышенная и слабость. Аппетит появился последнюю неделю, как бросили ходить. Что-то происходит. Во сне иногда вскрикивает, но все-таки спит хорошо. Почти вошел в привычку дневной сон. После обеда мы идем с Кроликовым на диван обняться, а он тут же засыпает. И на ночь ложится спокойно, около 22. Однажды только лег в полтретьего. Нельзя сказать по Кроликову, что он болеет. Он очень веселый, общительный, даже довольный. Много занимаемся ручками. И раньше-то много, а теперь тем более. Мое занудство не знает границ. Всякие «вьюшки вьем» и лежа, и сидя, и стоя, когда могли. Очень нравятся Кроликову вьюшки и галки. Не улетает никогда. Он вообще сейчас мало летает. Ест сам (с помощью). Непонятно с ножкой. На корточках сидит. Всякие асимметричные позы переваривает. Ну, ладно. Будем следить за развитием событий и оценивать их с их приходом.

Март ± две недели был счастливый месяц для Кроликова (это мы так думаем). Он бойко ходил: куда угодно, когда угодно, то быстро, то не очень. Он был так уверен в ходьбе, что, устав от моего лица и «галок», просто разворачивался на 180° и уходил круто по своему маршруту. На улице тоже ухитрялся ходить самостоятельно, изредка придерживая себя за шарф. Кроликов вообще сразу стал ходить, как приехали из Москвы. Получилось, что в Москве он всех дурачил. Мы ехали без печки. Простудились. Отболели. Пошли.

Что еще нравится. Когда Кроликову в ванне становится не в кайф, он тянет ручки. Он также тянет ручки с горшка на мое «Пошли». А просто «Дай ручки», как упражнение, – не проходит, не дает.

Словоохотливость повышается на фоне сытого желудка, а также после упражнений, когда я ее оставляю одну играть с разными штучками. Слушаю из кухни. Если поток речи кончился, значит, удовольствия никакого нет. Надо или общение, или питье, или горшок. Ярко стала вырисовываться зависимость речи от удавшейся или не удавшейся у Кроликова жизни.

Как будто какое-то руководство существует. Вот сейчас надо больше занятий «сидячих», значит. Или ползательных. Кроликов иногда забудется, сам хочет сползти и встать на ножки. Но, встав, пугается, вздрагивает, как от боли, и хочет на ручки. (У меня навязчивость, все время возвращаюсь к ножке.)

Кролика очень забавляет деревянная дудочка. Любит слушать, смеется.

И особым откровением стал туалет. Бегущая вода от поднятия шарика. Не Кроликов поднимает, но очень следит за многими действиями. Озирается по сторонам. Кажется, что понимает, что если шарик не тронуть, ничего не произойдет. Может, мне кажется.

Несмотря на ежедневную повторяемость действий, не оставляет чувство, что соприкасаешься с тайной. Понимаешь, что многое ускользает от неотрывного взгляда. Бывают моменты остановки. У Кроликова, я имею в виду. Хорошие остановки. Она необыкновенно смотрит и ощупывает мое лицо. Не смотрит, а разглядывает. Причем с таким восторгом и любовью. А потом – бумк – и опять у себя. Было так раза два. Не хочется придумывать, но оба раза было чувство, что мы впервые увидели друг друга и сразу влюбились.

Вспомнила, что не нравится. Не нравится, что ладошки не хотят прямиться. Наоборот, собирается в кулачок, в фигуру из трех пальцев. Делаем каждый день на каждый пальчик массаж. Надо еще больше возиться в глине.

Папа наш берет Кроликова на тренировку к себе в качестве симпатичного грузика. Сажает к себе на плечи и 16 раз приседает. Кроликов счастлив. Ни тени страха. (Наташка – и та дрожит.) Причем, чаще всего Кроликов двигается относительно лампы. Он «держится» за нее взглядом как бы.

Потом, я заметила, Кроликов очень любит бывать в папином пространстве. Сидеть с ним в обнимку и смотреть телевизор. Кролик больше смотрит на папу, заигрывает с ним, кроит рожицы, морщит нос, т. е. всячески хочет отвлечь от телевизора, хотя сам любит смотреть его.

Следующий день. 23 апреля сегодня. При облитии холодной водой Кролик сам встал на ножку. Хотя температура так и держится. Он хорошо ест. Мы ездили вечером в сад, так что вечером Кроликов искал общение без меня, дома. Совсем нет слюней и улетов сегодня. Наташка с нами тоже не ездила. Она вторую неделю на больничном с лимфаденитом. По-моему, она не расстроилась. В сентябре она «пойдет в школу», ученица, по программе 1–4. Класс образуют на базе их группы, при садике. Она, как взрослая, прошла собеседование. Вот такие серьезные дела. У нее теперь подружки. Часто бывают у нас. Хотят бывать каждый день. Я, видимо, не доиграв в детстве, а может быть, просто по натуре, тоже хочу с ними играть. Не всегда выходит. Когда я уезжала из Москвы в последний раз, на углу в книжном купила маленькую книжечку «Особенности эмоционального развития детей». Там описано много всяких игр на снятие агрессивности, страхов, застенчивости и т. д. Получалось интересно поиграть. А девчонкам лишь бы играть. В садике педагоги так перегружены всякими занятиями (что тоже необходимо!), подготовками к утренникам, что не успевают просто играть с детьми. (Мне самой в диковинку многое, самой интересно.) Были такие вязкие моменты, когда детей просто сбрасывали мне на субботу, например. Ладно, на одну, вторую. Потом попросили. Не смогла отказать. Потом стала думать, как отказать, потому что и сама устала, и папа Вова устал, да вдруг он и заболел чем-то непонятным до сих пор. Каким-то внутренним сдвигом, как я шучу. Ушел на больничный. Шум прекратился. Только для меня это не шум, еще не шум (потому что я сама – шум, наверное). Детям нравится у нас, они перестали на выходные ходить к бабушкам. Мне зато это не понравилось, стали договариваться заранее. У одной мама пьет, у другой – папа. Порой некому было их забрать, и мы водили сами. Конечно, сердце жмется, когда видишь, куда отводишь; совсем неожиданно, потому что внешне семьи очень благополучные, как будто. А в общем-то, все получалось в меру. Когда могли – играли, не могли – не играли, объясняли. Дети умные, даже слишком. Как приехали из Москвы, сразу пошли в садик. Наташку хорошо встретили. Всего один или два раза она размышляла вслух о том, чтобы в садик не ходить. Ходит хорошо. Дни бывают всякие, все – наши. Набросились на Катины задания однажды. После садика по часу занимались с тех пор. Иногда просит позаниматься с ней и в выходной. К этому моменту переделали все, перечитали все книжки, хотим еще. Занимаемся «р», не бросаем. Мне самой, самое главное, не расслабляться и поменьше копаться в событиях.

(Маша, перечитала страницу, пишу во сне, четвертый час, не до штиля.)

Не получилось увидеться с теми ребятками. Звонила. То то, то это. Не получается связи. Родители все заняты.

Меня пугает это тепло. Не пугает, настораживает. Да нет. Удивляет. Удивляет неожиданная смена времени года за окном, а тут, у меня, во мне, еще конец зимы или ранняя весна. Я не успела в этом году. За ним, за годом, за его бегом. На самом деле, все сдвигается, все сроки. Я не помню, чтобы до 22 апреля меня так когда-нибудь раньше покусали комары.

Неужели зима так и сдастся?

<…>

Еще есть силы, пока есть силы, и я молюсь об их умножении. Мама с папой очень перегружены работой. Мне бы хотелось быть рядом с ними в некоторые тяжкие минуты, помочь им.

Дорогая Маша! Я совсем сплю. Вернее, я совсем не хочу спать. Мы скоро увидимся. Завтра с утра массаж Кролику, ванна с обливанием. Я хочу приехать не просто с веселым Кроликом, но и ходячим.

Письма из Суханихи[20]20
  Все летние письма присланы вместе, в одном письме, с заголовками и в таком порядке.


[Закрыть]

лето 2000 г.

письмо последнее Лето исчезает в потоках дождей. И я тону в них. Самый первый сильный дождь вместил в себя всю энергию несостоявшихся ранее. Завыл дом. Смоет – не смоет, смоет – не смоет прямо в ночь, – пыталась я гадать. И нет даже намека о конце. Прорвался сквозь крышу. Тазы и кастрюли ловят его в четырех местах. Небо вздрагивает белым, а грома не слышно. «Спойте мне колыбельную в бурю». Спеть некому. За минуты – мгновения – миги одиночества расплачиваешься отсутствием певца. А певец в бурю необходим. Первый певец сослан в пункт «А», второй – в пункт «Б», третий – перемещается из пункта «А» в пункт «Б» и наоборот.

Проникает ли буря в их сны.

письмо не последнее Очень устав в какой-то момент, попросила у близких тайм-аут. Дали еды, взяли детей. Если бы ставился какой-нибудь модернистский фильм с кучей символов, то в кадре, отражающем проникновенный момент отъезда, был бы листок сильно исписанной бумаги, который чья-то рука молниеносно скомкала – смяла в шарик и бросила куда-то за угол, дальше – серый экран. Оставшись одна во всем мире (это был вечер воскресенья, все вокруг разъехались), я как-то села – выпала на землю и оцепенела от густой тишины. Замер ветер – главный хулиган, а с ним – и всё вокруг. Пытаясь справиться с отсутствием, просидела до темноты, пережив ее приход и сгущение. Лес синел, потом чернел, превращаясь в стену, а я не могла двинуться. Очертания всего видимого делались все более мягкими, даже, казалось, жидкими. Не желая расплескать пространство, я пыталась вернуть себя к человеческим переживаниям: испугаться полного растворения, например. Когда я встала (брошенный в гладь воды камень в «фильме») и пошла на ватных ногах в дом (просто отсидела ноги, а не от какого-то паранормального состояния), откуда-то появилась кошка Ася с животом и вернула меня к осознанию своего статуса. Мы с Асей долго мыли посуду (Асю бросили соседи на выживание, и пока они не смилостивились, она жила у меня и спала на животе у Александры). В сердце было только одно слово – участие. Вернее, Участие. То ли – я участвовала, то ли – во мне участвовали. Скорее всего, удалось случайно почувствовать Великое Участие, вездесущее и невидимое.

Не забыть.

Потом навалилась неукротимой тенью на сердце страшная тоска. Я долго плакала, уснув только к утру, совсем обессиленной. Все вспоминалось, как он (Кролик) – ходит, смотрит, сердится, ест; как она (Наташа) – виснет, канючит, не слушается. Оказывается, и на это нужно время – на привыкание к отсутствию. Изредка просыпалась с мыслью: можно не вставать. И не вставала. Проспала до вечера. К вечеру следующего дня вошла во вкус. Пережила бурю. И уже возвращали детей. Но что-то заставило всех забрать детей еще на полтора дня.

<…>

письмо о нас, удивляющих удивляющихся Я удивлялась тому, что смирно сижу и не рвусь, не имею претензий и амбиций. Я жду. Я жду, когда папа Вова дозреет до сознания неизбежности переезда меня с детьми на дачу и, следовательно, элементарной подготовки к этому. Папа Вова не устает повторять: на все нужно время. И мне как-то казалось, что он на фазу отстает от меня, удерживаемый врожденной флегмой. А оказывалось, что он был прав, предлагая бескровный, но более растянутый во времени процесс. Начинает казаться, что революционные преобразования складываются из недостатка ощущений, причем острых.

Пока ждали, лютую жару отметили лютой простудой. Врач просто не знала, что с нами делать, с нами, не пьющими и не колющимися. Тазы под одеялами. Воды горячей не было в помине. Я тоже слегла на денек, вспомнив, каково валяться в беспамятстве от высокой температуры. На следующий день температура упала до 36 градусов, заставив вспомнить, каково ползать от слабости на четвереньках. Я просто переутомилась. Мой организм, сжалившись, насильно уложил в постель, устроив мне разгрузку. Я – лежала. У меня была уважительная причина для этого. Но это было один день. Это был первый летний леденец (который до сих пор обсасывают закоулки памяти).

Надвигался мой День рождения.

Решили отметить его на даче. Позвали гостей. Папа Вова пообещал мне в подарок желтое платье. День почти наступил, а меня в магазин не думают везти. Вибрирующая мечта заставила стыдно канючить. Но бестолку. Папа Вова вел себя загадочно: не реагировал на мое нытье никак. Вообще-то он честный человек – успокаивала я себя. Мысль о том, что именинницу не смогут отличить от гостей, была так горька! Но потом я подумала, что ведь все знают меня в лицо. И больше не переживала.

Все собрались, а папа Вова исчез. На машине. Я обидчиво думала о луже клея в его адрес. Возвратился не один: с джазовой бандой. Они весело повыкатывались, воркуя на своем сленге. Папа Вова тоже выкатился, облитый счастьем, немного дурачок от этого, от того, что ухитрился так всех обескуражить. Сбежались дачники, праздник распространился. Было много детей. Безотказно со мной танцевал только Кроликов. При первых звуках он возбуждался и ритмично перетоптывал, как медвежонок.

Сад-огород не только удивлял, а шокировал. Впервые в жизни кустики перца и помидоров (в 4 листочка), посаженные прямо на открытое место, выросли в огромные кусты. Не помешал им вырасти тот факт, что все верхушки объел кот. Выросли сами, видя мою повседневную растерзанность. Добрые люди спасали меня от огурцов (посаженных в снег, если Вы помните). Я кричала о помощи. Сначала это был кокетливый возглас, мол помогите, а потом – настоящий вопль. Вишню доедали птицы (красный цвет ягод поглотил зелень листочков). Лук вырос величиной с кулак борца сумо, а свекла – с мою голову (одна целиком занимает скороварку). Соседи обзывали мой огород аномальной зоной.

«Бешеный огурец», чья задача – отрезвлять очарованного сильным хлопком, во время которого он распуливает семена по всему радиусу видимости, вырос в таком количестве, облазив всю стену (он – ползучее растение), что, похоже, в следующем году весь сад-огород будет страдать от бешенства.

письмо о «леденцах» Некоторые вещи почти за два месяца приобрели постоянство. Пончики по понедельникам и четвергам; костер в 22–00 каждый день; утренний кофе на ступеньках с невозможностью оторвать взгляда от леса; окуклившаяся буквально у нас на глазах гусеница-укропница (не пережившая бури) на столбике для бельевой веревки; ночи без надежды на звезду – абсолютные ночи.

Много раз собиралась гроза. Наедет из-за леса, передумав, просто посидит на верхушках деревьев, подразнит и обойдет сторонкой. А все уже напряглись, ждут разрешения. Ничего не происходит, и все сожалеют.

Перед грозой, когда даже воздух становится свинцовым, все предметы приобретают необыкновенную отчетливость, цвета – контрастность. (Необыкновенно четкой формы таз лежал на траве, и примятость ее в разной степени очень бросалась в глаза.)

«Маша» Я крикнула: «Ой!» – он, Кролик, отдернул руку.

* * *

Кроликов доходил до экстаза, когда мы оставляли его ползать и играть в песке. Будучи посаженным в первый раз на сыпучую поверхность, Кроликов не мог двинуться. Он замер на четырех точках и предавался ощущению погружения в песок. Привыкал минут 30. Освоился. Стал его цапать и смотреть: как он высыпается из пальчиков. Безусловно, мы закапывали то ручки, то ножки.

* * *

Кролик полюбил Танюшку, соседскую девчонку. Ездил то радостный, то грустный на багажнике ее велосипеда, держась то за карманы, то за «кожу», то за «ствол», на котором находится сидение. Любил Танюшке кроить рожицы как никому. Любил у нее в огороде дергать за головки цветы. (У них весь огород состоит из цветов.)

* * *

Кролик месил грязь. То ногами, то руками. Я поливала из шланга транспортную дорогу, состоящую из песка, камешков и корней, и однажды дополивалась до состояния болотистой местности, правда, только на полчаса. Мы с Кроликом не могли избежать соблазна босиком, увязая он – по щиколотки, я – больше, почавкать в грязи. От радости Кроликов молниеносно скидывал с головы панамку и бил ею оземь. Лежа в грязи, она казалась особенно белой. Шланг лежал на земле и создавал течение, Кролик перетаптывался и не отрывал взгляда от своих ног.

* * *

Утомившись от ходьбы по камням, по лесу, от щупания дубов, елок и осин, Кролик садился в детский стульчик-качалку и оставлялся для самостоятельной жизни. Сидя в качалке, он мог глядеть на небо, на лес (он очень любит смотреть на лес во время ветра), сгибаться пополам и щипать траву. Не успевая порой реагировать, я с ужасным лицом прыгала к нему, пытаясь выгрести изо рта землю, траву, камни. (Кролик – не болел за время жизни на даче ни разу ничем). Потом решили ставить ему между ножками кувшин с каким-нибудь содержимым. Особое вдохновение вызывали зеленые помидоры. Он объедался ими, боясь уронить. Он даже дрожал, когда их ел. (Я лично так дрожу от гречки.) Мы, глядя на него, тоже решили попробовать. И не пожалели. Зеленые, чуть краснеющие помидоры нам понравились больше красных.

* * *

На втором этаже одна из комнат, большая, предназначалась для ползания. Пол был устелен разными поверхностями. Не знаю, замечал ли это Кролик, он больше любил загибать углы и смотреть под ними.

* * *

Большой вред нанесло умениям Кролика поедание сыра. Из-за дефицита времени я нарезала кубиками сыр и черный хлеб, складывала в тарелку и про Кролика «забывала», носимая бытовыми ветрами. Кролик ел из тарелки двумя руками. При голоде – не ронялся ни кусочек. При среднем аппетите – много летело на пол. Один раз была продемонстрирована избирательность. Сыр лежал за пределами, вокруг тарелки, а хлеб съеден. С тех пор, когда даю Кролику ложку, он левой рукой обязательно лезет в тарелку, чего не было раньше, ложку не очень хочет держать, бросает, лезет обеими руками. С одной стороны, можно сказать о закреплении навыка, а с другой – можно сказать о шаге назад. А можно ничего не говорить, не поддаваться хитростям (прятание рук под столом) и настаивать на ложке. Больше Кролик самостоятельно ни сыр, ни яблоки из тарелки не ест. Злая мама не дает.

В обязанности Кролика входила прогулка на дальнее расстояние. Был большой и малый круги. Вокруг садов, по кромке леса. Он толкал впереди себя коляску с Александрой, останавливался; полюбил запрокидывать голову, на небо глядя, долго мечтал, шел домой. Приходил часто веселый, иногда приходилось кидать его в объятия к Александре при явных признаках усталости.

* * *

Кролик периодически посещал соседскую баню. Ее внутренностей он боялся. Вертел головой из стороны в сторону, чувствуя неладное. После нескольких раз привык. Наташка делала ему контрастные обливания, а я – Наташке. Но мы ходили в баню не париться, а мыться. Я не выдерживаю хоть какого малого жара. Но все-таки рискнули однажды. Кролик тер глаза, возмущался и злился. Мы скорее ушли.

* * *

Кролик любит всякие емкости с водой. Любит побалахтаться в них руками. Особенно любит что-то вылавливать. Однажды мы солили огурцы, так тазы с огурцами в воде просто не давали Кролику покоя. Он рвался к столу, вылавливал огурец, один раз откусывал и бросал на пол. Потом вылавливал следующий.

С ним повторялась та же история. Мы уже опасались, что не хватит огурцов на эти банки, ставили его в дальний угол, он оглядывался, дрожал от страсти и, цепляясь за всё, приходил к тазам вновь и продолжал охоту. По-моему, Кролик неравнодушен к зеленому цвету.

письмо о чуде В душе есть уверенность, что нас всех спас Кролик. Первым делом Кролик обостряет интуицию, повышая степень тревожности, но только у меня. Надо начать издалека. Вдруг похолодало. Возникла необходимость затопить печку. Что здесь такого – весь прошлый сезон топили. А не могу. Боюсь, не хочу, все внутри возражает. День, два мерзнем. Приезжает папа Вова, я прошу затопить его, не объясняя никак свое беспокойство. Ему лень, потом он смеется над моей дурью и уезжает. Мы опять мерзнем. Потом теплеет. Необходимость отпала. Потом приезжает на три дня мама. Живем. Опять холодает. Я прошу ее затопить печку. (Два дня льет как из ведра, ни Машины тряпки никак не высушим, ни куртки.) Думалось, что нагнетаю тревогу. Все же приостановила маму, попросила Наташу сказать ее любимое «Бог, помоги» за себя и за Машу, попросила маму, она, смеясь, все-таки сказала, и я про себя – не останавливаясь. Страшно только мне. Мама кладет одно поленце, оно хорошо занимается, печка тянет, я не верю, что все обошлось, выбежала на волю посмотреть, как дым идет из трубы, глянула, вернулась, встала к плите что-то разогревать, и тут раздался страшный взрыв. Мимо уха что-то просвистело, ударилось об стену и упало в кастрюлю. Мама была на втором этаже. Я, не разбираясь ни в чем, схватила обеих сразу (как это мне удалось?) и взлетела на второй этаж. На улицу нельзя, там льет. Второго раза не было. С Наташей – истерика, слезы: А что было бы, если бы я не сказала: «Бог, помоги»? Связь уловилась. Кролик ничего, не заплакал. Все целы и невредимы. Мама, постфактум: «Так и поверишь!»

Случилась странная вещь. Взорвалась печная труба, асбестоцементная труба; отлетела ее крайняя «обмотка»; труба «похудела», правда, неравномерно. Сравнимо с корой дерева – как будто облетела кора, с большим ускорением. Был просто дождь больших и малых фрагментов «коры», причем горячих и острых. Их полет останавливали стены. Одну такую «лепешку» нашли на втором этаже. Наташа сидела в метре, Маша – в двух, я в другой стороне – в трех-четырех. Около Машиного стульчика нашли потом большой кусок, всех больше – в моей стороне. Это удивительно, но куски будто «огибали» нас.

письмо о странном У моего папы есть двоюродные сестры: т. Вера, т. Надя и т. Таня. 89 – 85 – 82 года. Они живут в деревянном доме в центре Владимира втроем.

Я не видела их шесть лет (в последний раз я приезжала к ним после Машиного рождения с Наташей под сердцем.). Мы не писали и не звонили. Неожиданно они присылают мне в этот раз поздравление с Днем рождения с подписью «три неразлучные горемыки». Я сорвалась с дачи в город, собрала сумку и поехала к ним. Истинность поступков подтверждает помощь обстоятельств – так у меня. Приехав в город, я позвонила папе и случайно обронила, что завтра еду к тетушкам. А папа сильно обрадовался, он сам едет завтра во Владимир в командировку на заводской машине, утром, захватит и меня и довезет прямо к двери. В дороге мы очень хорошо с папой пообщались.

* * *

Взаимно обрадовались, они не ожидали меня увидеть. Всё у них по-прежнему: обстановка начала века, инструмент екатерининских времен, шкаф с нотами, собаки-кошки, белоснежные салфеточки, слоники, этажерки, всякие штучки на подзеркальнике непонятного применения. Несмотря на немощи, т. Вера (89 л.) моет аптеку, т. Надя, бывший главбух, помнит наизусть огромное число номеров телефонов, дни рождения, вехи своей биографии и страны, т. Таня – пишет каллиграфическим почерком (она бывший архитектор) без ошибок, рисует картины цветными карандашами. Иногда они надевают свои длинные черные платья с пелеринами и идут в филармонию. Все весело собираются на «постоянное место жительства», отписали мне («больше некому, сын пропьет») два инструмента, шкаф с нотами и шкаф с платьями. Сетуют: «Мы мало тебе помогаем, “оттуда” – больше поможем, преград не будет». Я немного плыла от всего этого. Потом они стали расспрашивать о моей семье, о папе с мамой и т. д. Я рассказала кратко о Маше. Тетя Таня обыденно произнесла: пойдем узнаем, что с Машкой! И повела меня в одну из комнат. Я послушно пошла. И стала свидетелем «сеанса». Мне хотелось убежать, мне хотелось в руки видеокамеру, мне хотелось вместить невмещаемое. Я всегда была далека от этого. Хотела я этого или нет, но я видела, как под пальчиками т. Тани блюдце бойко бегало по буквам алфавита, да еще чуть вертелось вокруг своей оси. Было ощущение, что т. Таня не успевает озвучивать. «Разговаривая» то с одним, то с другим из другого мира, блюдце «передавало» совершенно по стилю разный текст. Я трогала блюдце – оно как живое, только холодное. Не напишешь всего. Вот сижу сейчас. Сижу, вздыхаю, не понимаю, не верю, не надо этого мне. Смысл всех текстов тот, что Маша выправится, но не скоро. Ничего особенного. Но не скоро.

Фамилия у них Паламаржи. Всю жизнь т. Таню мучил вопрос, откуда эта фамилия. Отца забрали, когда ей было два года. Мама т. Танина говорила, что папа знал 9 восточных языков, обладал гипнозом.

Как, оказывается, писать трудно про то, что быстро говорится. Моя последняя страница напоминает свалку слов. И все же хочу договорить.

Я люблю т. Таню. Особенно т. Таню. Она добрый, нелукавый человек, первая помощница в беде, опора многих лежачих подруг, благодаря т. Тане не оказавшихся в доме престарелых.

Много лет т. Таня скрывала свои отношения с иным миром. Она показала мне аккуратную, как будто не тронутую временем тетрадь, где 30 лет записывает случаи контакта, всё: день, час, минута. Сейчас ей 82. Больше полувека она знает о болезни и смерти знакомых и родных раньше телеграмм.

В детстве она боялась грозы. Ей было 10 лет, когда в шаге от нее образовалась шаровая молния, она хлопнула, и т. Таня оказалась за забором у крыльца соседей, ничего не помня, кроме удивительного шара. Грозы больше не боялась. А в 30 лет хоронила любимую подругу. Ехали назад на телеге, все плачут-убиваются, она тоже. И вдруг видит, подруга сидит где-то рядом на телеге, улыбается. Ни испуга, ни транса. Радость. «Девчонки, не плачьте, она с нами».

Т. Таня признается, что всегда есть какой-то процент недоверия у нее к приходящей информации.

Уж не знаю как, люди прознали в последний год о ее способностях. Она хочет помочь всем, денег – ни-ни, но всегда терзается, а так ли все. Самый последний яркий случай. Пришли родители какого-то бизнесмена, пропавшего около полугода назад в Канаде. Т. Таня «пообщалась» и выдала информацию о том, что он жив, но сильно болен. На радостях они оставили, всунули, заставили взять 100 долларов. Для т. Тани это было огромным переживанием, такие деньги – и вдруг все не так? Потеряла сон. 9 или 10 дней думала-переживала, пошла возвращать деньги. Выходит на улицу, и вдруг на мартовском сухом небе – овал яркий, а в нем – Бог, благословляет. Т. Таня рассказывает, каким блаженством и восторгом залилась ее душа, как будто открылись все замки! А через месяц эти же родители пришли с тортом и сообщили, что сын прислал весть, что почти здоров, был в больнице с серьезной травмой позвоночника. Т.Таня смеется: «Вот, Маринка. До 82 лет прожила, в Бога не верила. И вот – явился, выбрал. Есть он». «Обращайтесь и в малом и в большом. Что хлеб идешь покупать или на разговор серьезный, не важно. Все время помни».

<…>

письмо первое Разумнее всего было бы сейчас забыть про белую, как заяц, бумагу и присоединить себя ко сну детей. Но, как будто, разумно жить запрещено. В слоеном пироге не находится теста на слой для сна. Отсутствие этого слоя или, как раз, присутствие его в виде экзотического крема с единственной информацией «о сладком» и рождает почву для обостренных побуждений присоединить себя к белой, как заяц, бумаге. Подуть на нее «прошлым», например. Ведь многое в прошлом делает настоящим сейчас.

Слоеный пирог настигает, и почти не хватает растяжки, чтобы его укусить, порой не справляются зубки, или вообще тошнит. И как необъяснимо меняются события даже совсем недавнего прошлого, когда кушаешь свой пирог все же каждый день. Никак не поймешь, вспоминая, что же ты на самом деле чувствовал. Вот и возникает невозможность побега в койку, потому что так ценишь свои попытки не подавиться и не хочешь, чтобы столь дорогие тебе оттенки чувств слились и страмбовались в одно бесцветное: было. Было – и всё.

<…>