Текст книги "Слева от Африки"

Часть 1

Марк. Начало 90-х

Уроки у Марка заканчивались ровно в полдень, обычно в это время солнце лезло прямо в глаза. Дети уходили, толкались и гоготали, кто-то непременно с грохотом налетал на косяк. Наступало время идти к окну. Он шел к окну и смотрел на свою сентябрьскую рябину. Она притягивала, зараза. За все восемь лет жизни здесь он не обнаружил ничего более постоянного, чем это дерево: оно исправно краснело в августе, а в ноябре слетались птицы на ягоды, и тогда он срывал несколько гроздьев и прятал дома в морозилку.

За рябиной был забор. За забором, на той стороне улочки, – пекарня, и запах горячего хлеба стал для Марка еще одной обязательной частью его жизни. После работы он заходил к Казимиру, покупал багет и рогалики и хрустел корочкой по дороге, прислушиваясь, как кто-то шуршит и посвистывает среди деревьев.

Он стоял и смотрел на свою сентябрьскую рябину, у Казимира за окном сновали расплывчатые белые халаты.

– Пан профессор, мы уходим! – крикнули от двери.

– Привет, – сказал Марк, не оборачиваясь.

Пан профессор. До сих пор смешно. Марк посмотрел на себя в большое пыльное зеркало. Оно почти не отражало – амальгама потрескалась и уже отслаивалась по краям мелкой чешуей. Все равно бедность. Все равно есть такие бедные углы – сельские школы например. В самом оптимистическом варианте еще лет десять-пятнадцать бюджета на них будет хватать, но впритык, и всем на все будет наплевать, тем более что уже навалом частных школ, а эта – кто ее выкупит? Разве что он сам когда-нибудь, если каким-то чудом разбогатеет.

Он прикрыл за собой тяжелую дверь. В конце коридора Ганя гремела ведрами. А вообще, школа и должна быть старой. Антиквариат. Большой старый дом, пахнет сухим деревом, книгами, детством, теплой пылью. В коридорах хранятся подарки выпускников, образцы минералов Восточных Судет, книги писателей с автографами. И тут Марк остановился. Потому что увидел свою книгу. Он никогда не видел ее раньше, но, не успев прочесть название и фамилию автора, он уже знал, что это – его книга. Маркиян Вегенин. «Опыт критического анализа социологистических подходов в экономике». Москва. 1990 год. Белая обложка, черный шрифт. Марк ошалело уставился на нее и только спустя минуту сообразил открыть шкаф. Дверца щелкнула, и Ганя пулей вылетела из-за угла.

– Боже, то вы, пан профессор! А я думаю, какой это черт в шкаф полез…

Книга была твердой и холодной. «Что за странная идея – опубликовать эту фигню, ведь ученическая работа, нет в ней ничего… Стыдно как, господи, – с глухой досадой думал Марк, – и главное – тихо, как будто я умер. А может, я уже умер?» Сведения об авторе – на задней крышке обложки, под фотографией. На фотографии Марк пятилетней давности, молодой бородатый очкарик, неожиданно неприятно-надменный. Он ухмыльнулся и поскреб ногтем бритый подбородок. «Так, ну что там в сведениях об авторе? Так, кандидат философских наук, во время жизни… ну-ну!..а, во время жизни в Москве (сомнительный оборот) занимался разработкой оригинальной философской концепции общественных процессов. С 1988 года живет в Западной Европе». Марк вздохнул и сел на пол.

– Пан профессор! – крикнула Ганя. – Вам плохо?

– Хуже не бывает, – пробормотал пан профессор.

Она оказалась тут как тут со своей чашкой чая.

– Пейте, пане, у меня как раз чай поспел. С травками.

– Вот слушай, – сказал Марк, – они тут пишут, что я занимался разработкой концепции общественных процессов чего-то там… А я этой хренью вообще не занимался. Понимаешь? Я делал другое.

– Им виднее, – поджала губы Ганя, которая привыкла безраздельно и полностью доверять печатному слову.

– Ну ладно, понятно. Просто тема оказалась конъюнктурной. Младореформаторы, ага. Теперь у них экономика стала картиной мира, вот жуть-то…

– А? – Ганя участливо склонилась к нему, сидящему на полу с желтой чашкой в руках.

– Слушай. Вчера этой книжки здесь не было.

– Так директор сегодня поставил, сегодня! Радоваться надо, пан профессор, что вашу книжку напечатали.

– Ой, я рад безмерно, – вздохнул Марк, поднимаясь с хрустом в коленях. Просто счастлив. Спасибо тебе, Ганя, за доброту, я пошел…

– Эй, – тихо сказала Ганя, – книжку-то поставьте.

«Ну уж нет, – подумал Марк, – стыдно, блин». Но посмотрел на Ганю и поставил книгу на полку. В школе любили порядок. «Ладно, пусть красуется. Это поколение по-русски уже почти не читает. Понятно, Влад был в Москве. Хотел мне сюрприз сделать… Тираж маленький…» И тут вдруг Марк понял: ему приятно, он рад на самом деле, его возмущение – просто рецидив прошлой жизни – как посмотрит окружение, что станут говорить на кафедре, каких комментариев можно ждать от Григория Аркадьича. Он бы не преминул. А может, он и не преминул. Ему, Марку, какое теперь до этого дело? Он с 1988 года живет в Западной Европе, а на самом деле, конечно же, в Восточной. В его Европе выпекают булки и крендели прямо за углом школы, где он работает учителем, и Казимир, блестя торсом тяжеловеса, курит свои самокрутки на крыльце пекарни. В его Европе от работы до дома десять минут ходьбы по мощеной улице – сначала прямо, а потом круто вверх, почти в лес, – там его дом. Когда слякоть или гололед, на машине не проедешь, только пешком. И для здоровья полезней во всех отношениях. Черт, ему приятно, оказывается, что опубликовали его сопливую аспирантскую работу и какой-нибудь студент, скорее экономист, чем философ, может быть, прочел ее хотя бы на треть.

Три лекции, тоска и ропот, прохладный полдень между рамами. Моя Восточная Европа, дожди и свет, клубника ранняя… – это он еще тогда написал. – И ветром схлестнуты и свиты в порыве нетерпенья детского мой черный плащ, твой белый свитер. Весна восточноевропейская.

– Два пива и порцию креветок. Таких, в бокальчике… Привет, откуда ты взялся, Лешек, сто лет тебя не видел, рад… Водку не буду… Спасибо, Ася, да какая там сдача, перестань.

Он сел в угол за любимый столик. По оконному стеклу ползла медленная коричневая бабочка. Не ночная и не дневная, вечерняя сумеречная бабочка, никуда-то ей не хочется лететь.

У него тогда действительно был черный плащ, а у Жени – широкий белый свитер из ангорки с еще более белой блестящей птицей спереди. У птицы был впечатляющий размах крыльев – каждое крыло доставало Жене до плеча, и когда она вскидывала руки, чтобы поправить волосы или обняться – а она обожала обниматься, – птица вздрагивала и хотела улететь. Они познакомились при забавных обстоятельствах – его приятель Илюша Сушанский переводил Китса, но намерения у него были куда более честолюбивыми – он метил в Шекспира и однажды объяснял Марку шепотом на одной студенческой пьянке, что «…и Пастернак, и даже Лозинский, все это… понимаешь, Марик, все это… ну, в общем…» Илюша и приволок его на заседание какой-то новорожденной переводческой студии, посвященное дню рождения Эмили Дикинсон. Присутствующие по этому случаю размеренно напивались, ибо повод все же был исторический, но при этом делали небольшие доклады, раскроив и без того короткую земную жизнь Эмили на малые части и что-то излагая про них и про стихи, но при этом стихи читались большей частью по-английски, а Марк, который всю жизнь учил немецкий, пытался хотя бы услышать мелодию стиха. Но теперь-то он знает, какая там у Дикинсон мелодия – сплошные рваные края. Сушанский весь светился, часто помигивал белесыми ресницами и растопыривал в задумчивости длинные веснушчатые пальцы, что бывало с ним в минуты волнения. Сам доклада не делал, но как-то всех воодушевлял и немного руководил, произвольно устанавливая паузы между очередной рюмкой и очередным выступлением. В какой-то момент поднялась молодая женщина, и Марк удивился – даже полуосознанно рассердился на себя, – почему он не заметил ее сразу? У нее были коротка темная стрижка и карие глаза, высоко поднятые брови, сиреневое платье. Она на манер карточной колоды держала стопку каталожных карточек, – постукивая ею о ладонь. У нее было хорошее сосредоточенное лицо, и все сразу замолчали, а она оглядела уважаемое собрание и неожиданно звонко рассмеялась, и Марк понял, что она часто смеется и делает это с удовольствием. У нее были маленькие руки и широкий серебряный браслет. Она сказала:

– Моя задача – по возможности не утомить вас и вместе с тем немного просветить. Только особых извращенцев или каких-нибудь аспирантов может интересовать библиография, касающаяся имени Эмили Дикинсон, но все же я постараюсь сделать ее как можно более подробной. К сожалению, все издания англоязычные…

Позже выяснилось, что она учится на курс старше его и что он ее раньше не видел, а может и видел, но не запомнил, и было очень смешно все восстанавливать.

– Мы ведь должны были видеться на лотмановских лекциях в прошлом году?

– Да, – уверенно кивал Марк, – должны были. Но я не помню.

– И я не помню. А ты был с бородой?

– Не помню.

– А я была с хвостом. Это я после постриглась.

– Напрасно.

– Ну вот, – огорчалась Женя. – Значит, я тебе глубоко омерзительна? Значит, количество шерсти на голове играет для тебя какую-то роль?

– Ну, в некотором роде, конечно, да, – без тени улыбки говорил Марк. – Если, скажем, оно равно нулю или, наоборот, занимает всю полезную площадь лица…

Женя хохотала, валясь на диван.

Она очень любила рассказывать ему сюрреалистическую историю о том, как они якобы встретились в палеонтологическом музее в глубоком детстве. Причем с каждым разом история обрастала все новыми и новыми музейными подробностями. В общем виде дело обстояло так. В музей палеонтологии Женя пришла с дедом. Ей было скучно, она ела яблоко. Дед с сосредоточенным видом разглядывал чей-то скелет. Жене нравился музейный запах и больше ничего.

– Это мамонт, – с важным видом пояснил ей бабушкин внук, ткнув пальцем в картинку. Она его, впрочем, ни о чем не спрашивала. Он был на полголовы ниже ее и не унимался:

– Он жил до нашей эры.

Она внимательно посмотрела на него сверху вниз:

– До вашей эры?

Он засомневался и побежал к бабушке за консультацией.

– Ба! – орал он на весь зал, – правда, мамонт жил до нашей эры?

– Правда, – сказала его бабушка, – но только слишком общо. Это все равно как если бы ты сказал, что мамонт жил до сорокового года. Запомни, самое главное – правильно выбрать масштаб.

– Дед, – прошептала Женя, – пошли отсюда, ну их к черту…

– Я такого не помню! – отпирался Марк. – Я правда был в этом музее, и именно с бабушкой. Она меня на каникулы возила в Москву и Питер и таскала по музеям. Но такого я не помню.

– Это был точно ты, – настаивала Женя. – Совершенно точно.

– Ну почему? Я сильно изменился с детства. У меня теперь борода вот…

– Нет, Маричек, – ласково говорила Женя, – твои противные поросячьи глазки ни с какими другими не спутаешь.

За это он мог, конечно, запросто ее доесть, но он ее не доедал, просто смотрел на нее, сколько хватало сил, и она умолкала, и щурилась, и становилась серьезной. Про «поросячьи глазки» она, конечно, бессовестно врала, потому что однажды он сидел у нее дома, ждал ее из булочной и машинально передвигал книги и бумаги на ее письменном столе. И вдруг прямо к нему в руки выпал листок, на котором Женькиным выпендрежным почерком было написано коротенькое эссе, полностью сделанное из отрывков их давнишнего разговора.

«Сверчок сверчит. Маричек, чем сверчок сверчит?

Он снова соорудил себе синие глаза.

– Чем сверчок сверчит… – проговорил он задумчиво, – чем речка журчит…

– Ножками, – сказал вошедший Григорий Аркадьич. – Трет ножками друг о дружку и сверчит».

Дело было на чьем-то дне рождения, на кухне, и был сверчок, и действительно был Гришка, хотя тогда они почти уже не виделись и тем более не встречались специально. Называть его Григорием Аркадьичем нравилось всем, но это была игра. На самом деле Гришка выглядел очень юно – у него была нежная розовая кожа и детская челка, и только взгляд нельзя было назвать детским – его глаза видели тебя насквозь и одновременно не видели тебя, а видели что-то за твоей спиной и это что-то пристально рассматривали. Не теряя спокойствия.

После развода, который случился у него за два года до знакомства с Женей, после бестолкового студенческого брака длиной в год и три месяца, к институту брака он относился крайне неоднозначно. Когда жена, веселая тусовщица, автостопщица и начинающая художница Светка, прихватив восьмимесячную дочь, уходит от тебя в хипповскую коммуну со словами «Милый, это была ошибка, ариведерчи», самое время налечь на философию. Что он, собственно, и сделал. Но Женю в какой-то момент он стал видеть своей женой. Она была настоящая, что ни говори.

– Пан профессор.

Он поднял голову. Ася стояла перед ним с мокрым черным подносом.

– Еще пива пану?

– Нет, милая, – сказал он ей. – Спасибо.

Восемь лет назад, будучи молодым и закомплексованным, он ни за что не сказал бы официантке «милая». То ли дело Женя. Для нее не составляло труда походя сказать кому-то что-то доброе и нежное, моментально запоминать имена и изобретать их уменьшительные формы, помнить привычки и чудачества незнакомых и полузнакомых родственников ее приятельниц, дни рождения, семейные даты, болезни детей, название лекарства соседской бабушки. Она все же жила в мире людей, в отличие от него, Марка. Она даже Гришку приручила моментально, в ее присутствии он, с точки зрения Марка, становился похожим на человека, а не на гуманоида с вживленным в мозг всемирным информаторием. И ее, Женю, действительно все любили. А она любила его.

Как-то в Гурзуфе, где они грели свои бледные тела под бархатным сентябрьским солнцем, она отправилась к сапожнику ремонтировать босоножки и пропала часа на два. Он передумал все на свете, представил, как она попала под автобус, как у нее украли кошелек, как дюжие кавказские молодцы заталкивают ее в красные (почему в красные?) «Жигули». И в конце концов отправился в длинный путь с урочища Осман в поселок к лавке сапожника.

Подойдя к двери, он услышал, как веселая Женя говорит:

– Вадик, но ведь удивительно другое, я и вправду была уверена, что кедровые орешки растут на кедрах…

Он притормозил.

– Неужели ты не учила по биологии, – произнес густой мужской голос… – восьмой класс… или шестой. Pinus по латыни или сосна.

– О! – обрадовалась Женя, – латынь я знаю неплохо.

Он погасил сигарету и открыл легкую фанерную дверь.

– Маричек, садись, – как ни в чем не бывало Женя взяла его за руку. – Борис, оказывается, взбирается на самые высокие крымские сосны и собирает шишки, а потом посредством духовки – вон там, в углу, – добывает из них то, что мы привыкли называть кедровыми орехами.

В каморке сапожника стоял плотный аромат горячей хвойной смолы.

Борис протянул ему через стол лопатообразную руку. Он был здоровенный, в тельняшке, чернобородый и загорелый и больше подходил для промыслового рыбачьего сейнера, чем для этой клетушки с гвоздями, обрезками резины и чугунными лапками. Впрочем, босоножки были у Жени на ногах и смотрелись как новенькие.

– Слушай, Марк, – сказал он, – Женя говорит, у тебя в Москве есть доступ к хорошему ксероксу? Ты не мог бы отксерить мне справочник по ландшафтной архитектуре? Я тут подумываю закрыть к черту эту лавочку и заняться парковым хозяйством.

Марк посмотрел на Женю и подумал, что ее базовой онтологией является всеобщее братство без границ.

Надо бы не забыть сказать ей об этом.

Вечером они в компании сапожника Бориса пили домашнее вино из крымской «изабеллы», говорили о Пушкине и Карамзине, а наутро нашли вставленный в дверную ручку букет больших сиреневых колокольчиков и записку, в которой содержалось приглашение им двоим порыбачить в открытом море, как только появится такое желание. Текст был составлен в самых изысканных выражениях и отличался безупречной орфографией.

– Ну ты чего насупился, зараза? – участливо поинтересовалась Женя, видя, как сосредоточенно Марк перечитывает послание.

– Думаю, чем чревато продолжение знакомства. Цветы, наверное, тебе.

Женя устало прикрыла глаза.

– Маричек, – сказала она, – ты знаешь, я не отличаюсь завидным здоровьем. По утрам у меня кружится голова. Вообще-то я, кажется, превращаюсь в старую рухлядь. Поэтому я сознательно готовлю себя к тому, что когда-нибудь ты, заскучав, утопишь меня в ванной или продашь в необременительное рабство. Но чтобы я решила бросить тебя…

Он выслушал этот монолог, глядя на ее висок, где билась выпуклая голубая жилка, на нежную мочку уха, в которой дрожала перламутровая, с размытым черным иероглифом капелька клипсы, а потом взял ее голову в свои ладони и долго целовал ее в лоб, в глаза, в переносицу, в губы.

– Не бойся, – говорил он ей, – я тебя продам в очень хорошее, сытое рабство. К старому жирному турецкому султану. Он добряк и импотент, больше всего на свете любит играть с компьютером в нарды и слушать Нилюфер. А рабыня ему нужна, чтобы охлаждать лимонад. А зовут его, предположим, Омар Шариф.

Женя уже изнемогала от смеха в его руках, а он гладил ее по голове, и ему было почему-то очень грустно, хотя и спокойно.

Он пришел домой, включил свет на кухне, засунул курицу в духовку, взял початую бутылку «Выборовой» и сел за компьютер. «Будем пить за работой, – сердито сказал он самому себе. – Будем пить, курить за работой, и пошли все…»

Вчера он остановился на словах «…ни к чему не обязывает».

«Потому что, – начал он с новой строки, – категории типа отчаяния суть антропологические категории и в этом смысле недо-категории. Нельзя приписать отчаяние идеальным сущностям: народу, цивилизации, обществу. Отчаяние находится в невыясненной пока связи с сознанием. И если его можно представить как осознание всех до единого пределов, то необходимо обратить внимание а) на осознание, б) на «всех до Единого» – это предполагает не перечень, не список, а именно путь. «Всех до Единого» есть указание на иерархию. Путь отчаяния при этом – одинокий путь. Ни народ, ни тем более общество проделать его не могут и актуализируют себя лишь в специфической философской рефлексии…»

Звуки танго сообщили, что курица приготовилась. Марк выключил духовку, с хрустом потянулся и прикрыл окно, в которое уже заползала ночная хвойная сырость.

На прошлое Рождество они с детьми украсили целых три елки около его дома. Был такой тихий безветренный вечер, что даже свечи горели, не шелохнувшись. Ученики будто сговорились – все приволокли в подарок книги. Ну а с другой стороны, что дарить преподавателю философии? Откуда им знать, что машинка для самокруток порадует его гораздо больше, чем два одинаковых сборника Стаффа в дополнение к уже имеющимся трем? И только маленький Стаська, его сосед, подарил белую деревянную дудочку, из которой Марк сразу же извлек несколько звуков, чему сам страшно удивился.

– Потрясающе, – искренне похвалил его Стаська. – Я думал, вы не сумеете.

– Меня в детстве музыке учили, – сознался Марк. – Четыре дня. На флейте.

Стаська, рассеянно улыбаясь, смотрел на светящийся шар со снежной крошкой. Юный пианист, музыкальный вундеркинд, который из-за него, Марка, вдруг передумал покорять главные сцены мира и захотел стать философом. И Марк теперь сам не знает – то ли радоваться этому обстоятельству, то ли, пока не поздно, надавать ребенку подзатыльников и объяснить, какую досадную ошибку он совершает.

Карнавал, конечно, был объявлен заранее, все притащили пакеты с костюмами. Стаська, уже наряженный одноглазым пиратом, возился с банданой, остальные разбрелись по дому кто куда – переодеваться.

– Эй, – кричал время от времени Марк в глубину дома. – Мебель не роняйте!

– Это посох упал! – отвечали ему.

Сам он нарядился в черный горнолыжный комбинезон, который в комплекте со шлемом, мотоциклетными очками и высокими мартенсами сошел за инопланетное одеяние и вызвал аплодисменты у разряженной публики.

Костер весело трещал и сыпал искрами, веселье было на пике, магнитофон вытащили на крыльцо и отплясывали под него нечто несообразное костюмам – карнавал не имел строгого сценария.

Марк пошел в дом за новой порцией свечей и увидел, что на его столе сидит девушка – в длинном зеленом платье, в зеленом берете, который полностью скрывал ее волосы и контрастно оконтуривал высокий лоб. Почти все лицо было скрыто венецианской маской, видны были только губы и подбородок, утопавший в мягком высоком воротнике платья. Марку показалось, что он ее знает. Или не знает? Откуда она взялась? Ее не было с самого начала. Теперь, получается, любая дриада, наяда, мавка какая-нибудь может проникнуть к нему домой и защекотать до смерти.

– Цо то бендзе? – спросил он, пытаясь уловить движение зрачков в узких прорезях маски, и подумал, что карнавал приобретает сюжет.

Она молча соскользнула со стола, задев краем платья несколько листов, – они, кружась, упали на ковер. Взяла его за руку и быстро, почти бегом повела в глубь дома. Марк, увлеченный размышлениями о сложной идее карнавала, и представить себе не мог, что сюжет будет классическим, если не сказать – банальным. Уже позже, приводя в порядок постель и комбинезон, он сформулировал тезис «банальность сюжета компенсируется небанальностью его, сюжета, интерпретации».

– Фу, черт, – сказал он спустя минуту, пытаясь застегнуть молнию комбинезона, – какое дерьмо все-таки это ваше языковое мышление.

Его мучило раскаяние, поскольку он узнал девушку, но было уже трагически поздно – черно-зеленое месиво карнавальных костюмов уже громоздилось на полу, напоминая своими очертаниями небольшого дракона, а отчаянная Марта, конечно слегка дрожа от собственной смелости, с удивительной бестолковостью и страстью проявляла инициативу. От этого они сначала запутались в простынях и чуть не свалились с кровати, и Марку пришлось взять дело в свои руки.

Марта была старшей Стаськиной сестрой и училась в десятом классе. В последние два года она вымахала будь здоров – практически по плечо высокому Марку. Она всегда очень вежливо здоровалась с ним, а в минувшую Пасху они со Стаськой принесли ему освященный кулич и крашеные яйца. Внезапный испуг, смятение – то ли сдаться, то ли пристыдить и прогнать ее – в рождественскую ночь! – все это обрушилось на Марка вместе с Мартой, которая светилась лунным светом в темноте. Карнавальная игра, подумал он, условность карнавального мира, грех, верх и низ меняются местами, знаем, знаем… Он решился и принял эту игру с каким-то остервенением, с каким-то странным внутренним весельем. А после, упав лицом в подушку, предпочел не заметить, как она оденется в свои изумрудные тряпки, выскользнет за дверь, незаметно и как ни в чем не бывало присоединится к скачущим вокруг костра шестиклассникам, потому что сама она еще сущий ребенок, хоть и дылда.

– О, Мартуся пришла! – скажет Стаська. – Какая ты зеленая, будто жаба!

– Сам ты жаба! – ответит ему веселая запыхавшаяся Марта и несильно щелкнет его по носу – дабы неповадно было.

Застегивая крючки воротника, надевая капюшон и спасительное в данном случае дымчатое мотоциклетное забрало, он вдруг засмеялся, потому что почувствовал себя очень, очень молодым. Обеими ладонями потер горящую под воротником шею, и только сейчас увидел, что пришел сюда со Стаськиной дудочкой, – вон она валяется на покрывале.

Марта так же вежливо здоровалась с ним на улице и в школе, и Марк даже засомневался однажды, глядя вслед хохочущим старшеклассницам с цветными ранцами, среди которых была и Марта в оранжевом дождевике и в джинсовой кепке, – да было ли?

В карнавальном мире, в иное время, и там у них не было имен.

– Шведская королева Христина пригласила Декарта в Стокгольм. Она хотела заниматься философией с величайшим философом своей эпохи, была такая прихоть у шведской королевы. Но случилось одно недоразумение, которое в конце концов свело Декарта в могилу. Христина была молодой девушкой, бодрой и подвижной. Спортивной, как бы сказали сейчас. Она скакала верхом, стреляла из лука. И вставать она привыкла рано, поэтому назначала философские беседы на восемь утра, тогда как Декарт с детства привык спать до одиннадцати, да и вообще крепким здоровьем не отличался. Однако он не мог перечить даме, тем более – королеве, и ему на старости лет пришлось изменить распорядок дня, а мерзкий скандинавский климат сделал свое дело. Рене Декарт скончался от пневмонии в возрасте пятидесяти четырех лет.

Запишите: «Правила для руководства ума». Записали? Еще «Размышления о методе». Постарайтесь прочесть это дома и ответить на вопрос, что такое метод и зачем он понадобился Декарту?

Поднялась тощая рука:

– Можно вопрос? Скажите, пан профессор, а в чем все-таки были его принципиальные расхождения со схоластами? Я, если честно, так и не понял. Ну, положим, разные интерпретации Аристотеля…

«В самом деле, – подумал Марк, глядя на взъерошенную голову этого зануды Потоцкого, – где та точка расхождения между Декартом и схоластами, его воспитавшими? Ego cogito ergo sum лежит нейтральной полосой между схоластической традицией и новым временем. Ничего себе вопросики после каникул…»

– Отлично, – кивнул Марк, – вот и обсудим. Вас, коллега, я прошу подготовиться по этому вопросу, а я со своей стороны расскажу, как я все это понимаю.

Потоцкий сел, удовлетворенный.

– Слушайте, дети, – сказал Марк, – мне внушает опасения ваш энтузиазм. Ни звука, ни шороха за весь урок, вопросы задаете, как на ученом совете Оксфорда, – вы здоровы?

Они смотрели на него и молчали. На последней парте Лех Порак задумчиво размазывал по столу жевательную резинку. Стаська, предвкушая звонок, вертел в руках наушники плеера и, по обыкновению, рассеянно улыбался.

– Ладно, свободны, – кивнул Марк, – выметайтесь отсюда.

– Слушай, – сказал он на перемене Эдику Магуле, словеснику, – моих детей подменили.

– Да у них это самое… культурный шок и разрыв шаблона, – подмигнул Эдик и привычно протер очки концом галстука. – Директор им вчера объяснил, что ты выдающийся философ, и все такое.

– Что за хрень? – рассердился Марк.

– Чего ты на меня кричишь, – флегматично сказал Эдик, – иди у него спроси. Он чего-то там наслушался в этой вашей Москве.

– В этой вашей… – пробормотал Марк. – Сумасшедший дом…

– А ты что, – Эдик поднял на него бледные близорукие глаза, – правда не знал, что у тебя две книги вышло?

– Две?

– Две, две, но одна, говорит Влад, сразу разошлась и не достать, а другую ты уже видел… эм-м-м… под стеклом.

В кабинете у Влада пахло табаком и полуувядшими сентябрьскими цветами.

– Пан Вегенин! – заорал директор и крутанулся на своем кресле. – Теперь к тебе надо относиться с бо-ольшим пиететом!

– В рожу хочешь? – уныло поинтересовался Марк.

– Ну ты что? – пригорюнился Влад. – Я бы на твоем месте…

– Ты бы на моем месте вот это пресс-папье о мою голову разбил. Ты хоть раз задавал себе вопрос, чего это я сижу в этой вашей богом забытой дыре…

– Э! – Темпераментный Влад вскочил, и его кресло, пискнув по-мышиному, откатилось назад.

– Да плевал я на твой патриотизм! Итак – сижу тут и никуда не рыпаюсь? Значит, зачем-то так надо, значит, я видеть никого не хочу – нашел дыру и сижу в ней, а ты…

– А я думал, здесь тебе нравится.

– Одно другого не исключает, – буркнул Марк и сунул руки в карманы. Ему перехотелось воспитывать доброго Влада.

– Короче, не трепись. Узнал, что я – светило мировой философской мысли, и радуйся тихо. Хочешь – приходи сегодня вечером, выпьем за это. А детям я скажу, что ты пошутил. Я же тебя просил, когда ты ехал в Москву, чтобы ты никому…

– Да я никому! – заорал Влад. – Просто – открытие конференции – тебя цитируют. Заметь – конференция сугубо педагогическая. Закрытие – цитируют. Зашел в один книжный – люди твою книжку спрашивают. В другой зашел – там твоя книжка стоит. Вот, на, я три экземпляра привез.

– А что вторая-то?

– В смысле – «вторая»?

– Эдик сказал, у меня две книги вышло.

– Это не вторая. А первая. Маленькая такая, называется «Кризис языка и монизм повседневности». Я ее видел мельком у одного парня.

– Интересно, – сказал Марк. – Вот это правда интересно. Кажется, это одна из самых моих приличных работ. Ну ладно, Влад, не дуйся…

– Иди в дупу, – устало сказал директор. – Я детям сообщу, что ты вообще не философ, а однофамилец и самозванец.

Марк развеселился:

– Это классно. Раскрой им страшную тайну. Что я сидел в тюрьме за расчлененку… Нет, отставить – за ограбление банка сидел. И там, автодидактом, прошел весь университетский курс, а также читал Платона по ночам, после шитья рукавиц. Читал и плакал. В тюрьме шьют рукавицы?

– В колониях шьют, – сказал Влад.

– Ну ладно, приходи, напьемся.

И они в самом деле напились.

– Слушай, как там в Москве? – что-то пересилив в себе, спросил Марк.

– Да ничего, – промычал Влад, заглатывая бутерброд с куском селедки. – Чистенько. Только бомжей много…

– Ну, это нормально.

– А так ничего. И одеты неплохо. Да ты вон телевизор посмотри.

– Ну уж нет, – вздохнул Марк. – Не смотрю я ваш телевизор. Не люблю.

Влад прожевал бутерброд, посмотрел куда-то в окно.

– Да ничего, Марк, не хуже. Нормально. Молодые все ужасно активные, по три языка учат. Ты бы съездил.

– Нет, – сказал Марк, закурил и затушил сигарету, морщась. – Нет и нет.

– Ну и дурак, – проворчал Влад. – Дурацкие принципы. Если даже кто-то там тебя обидел…

– В том-то и дело, – Марк взгромоздил ноги на плиту и задумался. – В том-то и дело, что никто меня не обижал…

Он и в самом деле не смог бы рационально объяснить свой отъезд – не было причин. Или, скорее, так – не было одной причины. Или, еще точнее: не в причинно-следственной логике нужно было рассматривать это событие.

Не было годами вынашиваемого плана, никакой внутренней борьбы, никакого чувства ущемленности и удушья от повседневности. Ничего такого.

В то лето он сидел и писал как проклятый. Окно было всегда раскрыто, и к вечеру на машинке оседал слой копоти с улицы, по которой день и ночь неслись машины. Разумнее было уехать к друзьям на дачу, но нужна была библиотека, а еще нужна была Женя – она готовилась к защите кандидатской, и они уже были, что называется, «в гражданском браке».

Когда-то он удивился ее нежеланию оформить их отношения и даже принялся было настаивать, на что Женя сказала:

– Да ладно тебе, нормальные люди уже так не делают.

– А дети?

– Дети, что ли, будут меньше тебя любить без штампа в паспорте? Вот ты, папа, какой странный.

Как-то само собой предполагалось, что вопрос с детьми уже решен.

Женя приходила вечером, и все лампочки в доме начинали светить ярче. Она весело воцарялась на кухне и старалась не очень греметь утварью. Он неизменно появлялся там же спустя некоторое время, произносил дежурное: «Мы жрать сегодня будем?» – хотя и ни разу ни сомневался, что – будем. Женя виртуозно создавала фаршированных щук, хачапури и долму, цыплят табака, пироги с вишнями, с яблоками, с черникой.