Текст книги "Пьесы для провинциального театра"

Глава седьмая

Прощание

Комсомолец Василий Пильганов стоял на соседней улице и видел, как к дому девочки подъехали подводы, как долго не выходили люди.

Он весь продрог в затянувшемся ожидании, поэтому прыгал с одной ноги на другую, пытаясь согреться. Мороз был нешуточный, даже в валенках ноги мгновенно леденели.

И вот, наконец, показались члены комиссии, а за ними минут через десять из дома вышли трое: молодой мужчина с усами вёл под руки укутанных в пуховые платки Паничку и её маму. Он помог им взобраться на телегу, а потом запрыгнул сам.

– Трогай! – приказал извозчику рыжебородый человек в разорванном тулупе.

Конная повозка медленно отъехала от дома.

За ней бежал парень. Его валенки скользили, он всё время падал, но тут же поднимался и продолжал бег. Он кричал девочке, что будет ждать её возвращения, но Паничка ничего не видела и не слышала в тот момент.

Полозья оставляли на снегу две параллельные линии, ведущие в бесконечность.

Горсовет

Никто не ожидал такой прыти от Павла Просянкина.

Это же надо: купец добровольно пришёл сдаваться!

– Пал Ликсеич пожаловали. Собственной персоной, – доложил секретарь Горсовета.

Председатель всполошился, предложил необычному посетителю присесть в единственное кресло, но гость вежливо отказался.

– Чем могу быть полезен, Павел Алексеевич?

– Хочу сделку предложить: вы от Просянкиных только меня одного отправляете в ссылку, а я отдаю вам дом, имущество и мануфактуру.

– С удовольствием бы пошли навстречу, Павел Алексеевич, да не положено, разнарядка у нас имеется. Вы сами посудите: заскучают мужики-переселенцы на новом месте без семьи и детей. Супруга-то заботиться станет, приглядывать за детьми и домом, пока кормилец на работе. Скажу так: не курорт, места ещё необжитые там, безлюдные совсем. Вам и предстоит их освоить, построить новый город и производства разные в нём открыть для счастия народного. Опыт у Вас большой, да и силёнки ещё есть. С семьёй-то Вам, Павел Алексеевич, будет сподручнее выполнять важные правительственные поручения.

– Так я же в Петровске не только всё хозяйство своё оставляю вам, я и деньги, которые в банк поместил, тоже добровольно передаю в ваше распоряжение. Разве этого мало, чтобы не трогать мою семью?

– Павел Алексеевич, мы же не на рынке, чтобы торговаться? Законы на то и существует, чтобы исполнялись они повсеместно. Вы в Петровске оставляете дом, а на новом месте Вашей семье другой дом взамен этого предоставят. Бесплатно! И питание тоже бесплатно выдадут, и орудия производства. Понимаете, о чём я говорю? О Вас и Вашей семье позаботятся.

Просчитался Павел Алексеевич Просянкин. Ох, как просчитался!

Не дали ему права такого – за детей и внуков наказание отбывать.

Главное, что он понял, власть никогда и ни с кем на компромисс не идёт. Хоть ты купеческий, хоть поповский, хоть боярский сын – полезай на подводы.

Раскрестьянивание началось!

Лаврентий

Зимой дни скоротечны. А когда снега по колено, да дороги не расчищены, народ спешит засветло все свои дела переделать.

– Ликсеич, открой! Свои! – конюх Лаврентий стучал в единственное оконце деревянного покосившегося домишки.

Добрых два десятка лет отработал он у Павла Алексеевича, привык к своему хозяину, прикипел к нему душой, как к родному. Хозяин его не обижал и зарплату исправно платил, и продукты давал, и одёжу разную, да и детишкам подарки к праздникам.

– Твоих-то, Ликсеич, всех сегодня забрали, уж нету их в Петровске, увезли, вот ведь расстройство какое, – со вздохом сказал он хозяину. – Я тебе весточку привёз от них.

Лаврентий порылся в заплечном мешке и достал помятую записку.

«Отец, прощай! Отправить детей к родственникам Татьяны не удалось. Дети поедут с нами», – прочитал Павел Алексеевич.

Он сразу узнал почерк старшего сына – ровный и правильный, буковка к буковке: уважал, всё-таки, Филипп каллиграфию.

– Как ты мне и велел, я в шесть утра напротив Филиппова дома стоял, чтобы супругу с детьми забрать, – продолжил конюх свой рассказ. – Да только собрались ехать, откуда ни возьмись – комиссия, не лень им в такую рань. Филипп и попросил: жена, мол, вот-вот родит, срок ей подошёл. Отправляю её в деревню рожать. А они ни в какую: раскулачены, едьте с нами. А Филипп и говорит им: «Ну, куда ей ехать по морозу? И себя, и ребёнка загубит. Побойтесь Бога!». А они: «У нас Бога нет, а приказ есть – из дома тебя с семьёй выселить!».

Опосля я к Георгию твоему поехал, про Филиппа сказал. Малые его спали ещё, сонными они с супругой их одевали. В чемодан собрали детские вещички, а тут и эти подоспели. Чемодан ихний отобрали, с собой взять ничего не дали. Георгий им ни словечка, ни полсловечка не сказал, гордый у тебя сын. Ленка-то его плакала сильно. А он малых Витюшку и Капу на руки взял и понёс на подводу.

– А в моём доме ты был, Лаврентий?

– Был, Ликсеич, днём был. Нараспашку стоял. В доме никого. Зашёл в конюшню и обомлел: лошадей нет! Говорят, плакали человечьими слезами, когда уводили их. Этим утром триста семей выгнали из домов, в Аткарск повезли. Видать, и Дусю твою туда же отправили. Не ближний свет – девяносто километров будет до Аткарска-то, а если по снегу на подводах людей везти, так и весь световой день. Ты ж поберегись, Ликсеич! Никого не щадят, ни старых, ни малых.

– Спасибо тебе, Лаврентий! Я пока тут буду, у дочери.

Павел Просянкин был чернее тучи. Поход в Горсовет ничего не дал, а события прошедшего дня, о которых поведал Лаврентий, не оставили никакой надежды на улучшение ситуации.

Если так активно изгоняют народ из города, целыми семьями вывозят, то на возвращение в Петровск Филиппа, Георгия и Евдокии надеяться нечего.

Вот только вчера всей семьёй ужинали, а сегодня ополовинили родительское сердце: троих детей увезли в неизвестном направлении. Что теперь будет с ними? Павел Алексеевич не знал.

Нет ответов на эти вопросы и задавать их некому. Даже в Горсовете не смогли назвать конкретное место нового поселения. Где эти необжитые земли, о которых говорил председатель?

Видно, одному Богу известно…

Тревожные мысли Павла Алексеевича прервал сын Вася.

– Отец, как думаешь, что власти хотят?

– Стереть нас с лица земли, чтобы ни потомства, ни памяти не осталось.

– Что же нам теперь делать?

– Всеми силами держаться за жизнь, Вася!

Переживал Павел Алексеевич за младшего сына. Семнадцать лет парню, скромный, умный, вежливый. Пороху не нюхал ещё, домашний, как говорится. Что ждёт его, какая участь, если взрослая жизнь его начинается с политических репрессий? Быть сыном раскулаченных и изгнанных родителей?

– Вась, что хмурый такой? Будешь грустить, лысым станешь! – пошутил Александр, но Василий не ответил ему.

– Ты, Сашок, зачем Васю задираешь? – строго спросила Елена, она всегда заступалась за младшего брата.

– Я не задираю, Ленусь, а шуткую! – ответил Александр и засмеялся.

Весёлый и неугомонный, Саша никому не давал унывать. Вот и сейчас он тормошил брата:

– Федул, чего губы надул? Давай в лото поиграем.

Услышав про лото, Ваня, десятилетний сын Лены, мгновенно освободил от посуды единственный стол и заулыбался: уж что-что, а играть он обожал. Для радости детской всегда и время, и место найдутся.

Да и в доме его впервые родственники собрались – и бабушка, и дедушка, и дядья. Просянкины обычно принимали гостей у себя.

– Барабанные палочки! Чёртова дюжина! Кудри! Стульчики! Топорики! Дедушкин сосед!

Ваня доставал из плотного суконного мешочка нумерованные, пузатые, деревянные бочонки и быстро выкрикивал смешные названия циферок, которым научил его дядя Саша, а игроки находили их на полях картонных клетчатых карточек и выставляли круглые фишки.

Глава восьмая

Елена

А в Ванином домишке большой семье развернуться негде, всего одна комната.

Дом достался ему от родителя, Фёдора Степановича.

Он рано из жизни ушёл – в двадцать лет, совсем пожить не успел, вот и сына не увидел. Ваня родился после его смерти.

Фёдор появился в жизни матери случайно. И во всём был виноват этот дядя Саша!

Сказал как-то сестре:

– Лен, я поеду на мельницу, повезу зерно. Поедешь со мной? Посмотришь, как муку делают из нашей пшеницы.

– Отчего ж не поехать? Конечно, поеду! – обрадовалась Елена.

Приехали, телегу во дворе поставили, ждут, когда рабочие начнут мешки сгружать.

Тут и вышел к ним Фёдор. И сапоги, и одежда, и фартук, и сам он в муке: белая пыль осела и на его лице, и на волосах.

А Лена на язык острая, тут же и давай смеяться:

– Ой, Дед Мороз какой симпатичный! Заиндевел весь!

– Отогреешь, красавица? – не растерялся парень.

– Попробую, Дедушка!

Вот и попробовала. Начала тайком на свиданки бегать к нему.

Прознал про это отец и говорит:

– Ты, Лена, фамилию нашу Просянкинскую не позорь! Коли полюбила парня, давай свадьбу сыграем. А коли не хочешь замуж, больше не встречайся с мельником.

Она хотела замуж, и Фёдор вскоре просватал её. К свадьбе готовиться начал: домишко купил.

Да только не суждено было им законными супругами стать.

Собрались на Красную горку весёлую свадебку справить, да прямо перед свадьбой оборвалась верёвка у подъёмника, и тяжёлый мешок с зерном полетел вниз, прямо на Фёдора, в мгновенье ока шею ему переломил.

А в ноябре Елена родила сыночка Ваню.

Беседа

Пока парни увлечённо играли в лото, Павел Алексеевич и Пелагея Ивановна беседовали с дочерью.

– Недолго осталось нам жить в Петровске. Сегодня председатель подписал протокол о принудительном выселении нашей семьи. Слава Богу, ты и Ваня в списках на выселение не числитесь. Значит, не тронут. Вот деньги, чтобы вы не голодали. А в этом пакете все наши семейные сбережения. С собой брать не дозволяют, отнимают всё. Храни их, Лена, до нашего приезда.

– Доченька, спрячь их подальше, а лучше в пальто зашей, в подкладку, так надёжнее будет.

– А как же вы совсем без денег поедете?

– Лена, за нас не беспокойся, продержимся. На год или больше высылают, никто не знает пока. Живы будем, вернёмся в Петровск, – пообещал отец.

Елена Павловна плаксивой отродясь не была, а тут не сдержалась: взрослая-то взрослая, только страшно на свете без родителей, без их поддержки, заботы и любви.

Словесные перепалки и шутки младших детей немного отвлекли от грустной темы разговора.

– Дедушка и бабушка, идите к нам! – позвал Ваня.

– Поздно уже, спать пора. Будет день, и будут игры. Тебе, Ваня, в школу завтра рано вставать, – отчитала Елена сына.

– Мам, ну, пожалуйста! Разреши нам последний разок всем вместе сыграть!

– Ладно, уговорил ты нас, Ванюша! Так и быть, сыграем.

Павел Алексеевич и Пелагея Ивановна присоединились к юношам, играющим в лото.

Классовая сущность

Рабочий день особой комиссии начинается спозаранку.

В половине шестого утра к дому Вани подъехали уполномоченные.

– За Просянкиными пришли, открывайте! – раздался их голос с улицы.

– Вы ошиблись, это дом Мазанова Ивана, моего сына, – ответила Елена непрошенным гостям.

– Мы не ошибаемся, гражданочка! Пусть сам выходит, не то хуже будет.

– Да уж куда хуже-то? Хуже некуда, чем по чужим домам шляться, – съязвила Елена.

Её отец и мать, одетые и готовые к отъезду, вышли на улицу и покорно двинулись к подводе.

– Ну, вот и Пал Ликсеич с супругой изволили! А говоришь, ошибочка вышла?!! – бросил слова на ветер член комиссии, потому что Елена вошла в дом и закрыла за собой дверь.

– Поехали! – скомандовал Павел Алексеевич.

– Не спешите уж так, Пал Ликсеич! Ещё сынков Ваших забрать надо.

– Александра и Василия нет в списках на раскулачивание!

– Вот у меня в руках справочка, Пал Ликсеич, в ней сказано, что в избирательных правах всем вам отказано, в списке лишенцев оставить, все члены кулацкой семьи Просянкиных должны быть выселены за пределы Петровска.

Сопротивляться было бессмысленно.

Павел Алексеевич зашёл в дом и вернулся с Александром и Василием.

Заплаканная Елена выбежала провожать родителей и братьев.

– Ленка, да не грусти ты! Одолеем их вместе, раздадим всем по чести! Будет когда-нибудь и на нашей улице праздник! – крикнул на прощание Саша.

– Гореть в аду синим пламенем всем мучителям нашим! – ответила Елена.

Второй класс Ваня Мазанов так и не закончил.

Сначала закрыли церковно-приходскую школу, в которой он учился, а вскоре им с матерью пришлось покинуть дом.

Особая комиссия исправно исполняла директиву и после очередного заседания вынесла решение ещё тщательнее проверить оставшихся в Петровске жителей.

Таким образом, всплыло прошлое Мазановой Елены, в девичестве Просянкиной, и определена классовая составляющая её сущности.

В тот день, когда это было просчитано и осмыслено, за ней и пришли.

– Одевайся, выходи! – скомандовал ей представитель комиссии.

– Это ещё почему? – разозлилась Елена.

– А потому, что ты – кулацкая дочь! Просянкина Павла. И подлежишь выселению как член его семьи. А дом этот с сегодняшнего дня принадлежит народу.

– Какому такому народу понадобился старый домишко? Тебе что ли?

– Будешь сопротивляться, это учтётся, – многозначительно пообещал инспектор.

– Иди, угрожай своей жене, она тебе мигом всё учтёт! Холуй!

Дерзкие ответы Елены не пришлись по душе уполномоченному, и он рассвирепел.

– Даю тебе пятнадцать минут на сборы. После этого начну действовать по уставу.

– А ты подумал, как я в доме сына одного оставлю? Или мой Ваня тоже народу достаётся вместе с домом?

– Сына с собой забирай, нечего ему тут делать!

Елена только улыбнулась. Она уже знала, как поступит.

Потеплее одев Ваню, она обмотала его поясницу пледом, а сверху закрепила двумя пуховыми платками, точно так же укуталась и сама. – Мама, зачем нам много платков? – спросил Ваня.

В неизвестность едем, сынок. Вдруг холодно там, платки всегда выручат, я же их из козьего пуха вязала.

– Сказано же, вещи с собой не брать. Что это ты снеговика из парня сделала? Чай, весна на пороге, – возмутился член комиссии.

– А, может, мы на Северный Полюс собрались?!! Помогите лучше ребёнку залезть на подводу, а я мигом, только печь потушу, – ответила Елена, а сама вернулась в дом.

Она подошла к печи, выхватила совком тлеющие угли и разбросала их по комнате. Потом облила все полы керосином, чиркнула спичкой и выбежала на улицу.

Они уже отъехали на приличное расстояние, когда в небо взметнулся чёрный столб дыма.

– Мама, смотри дым повалил! Видать, наш дом загорелся, – испугался Ваня.

– Бездомным пожар не страшен, сынок!

Горячка

Комсомолец Василий Пильганов провёл в горячке целый месяц.

– Остыл сильно, воспаление у него, – сказал доктор и прописал мальчику покой и тёплое питьё.

Мать неотлучно сидела у кровати сына, протирала влажным полотенцем лоб, поила водой и отварами, меняла постель и рубашки – в поту был он.

Василию снилось лето и бескрайнее поле душистых роз: там, среди неземной красоты, улыбалась ему Паничка. Она держала за руку крошечную дочку в беленьком платье.

Василий бежал к ним изо всех сил, но ноги не слушались его.

Тогда он превратился в облако и поплыл над лесами и реками, крича, что есть мочи:

– Пааа – ня, Панич– каааа!

– Васенька, сынок! – откуда-то издалека донёсся ласковый голос матери.

– Мама, где я?

– Ты дома! Поправляйся скорее!

За время болезни Василия произошли изменения: мельницу отобрали, его отец остался без работы, а в доме бывших купцов Просянкиных разместили совхозно-колхозный театр.

Больше Василий Пильганов не посещал собрания, из комсомола он добровольно вышел, а вскоре насовсем уехал из Петровска.

Глава девятая

Эшелоны скорби

Железнодорожная станция работала в напряжённом режиме.

График движения паровозов был уплотнён и усилен дополнительными составами.

Не хватало вагонов для бесперебойной отправки, а раскулаченные семьи всё прибывали и прибывали.

Их свозили на подводах из ближних и дальних деревень, сёл и городков. Переселенцы были разными по возрасту, полу и состоянию здоровья – немощные и здоровые, молодые и не очень, дети и подростки, мужчины и женщины: всем им предстояло преодолеть нелёгкий путь в новую жизнь.

Большинство из этих пассажиров были гражданами законопослушными, а потому не могли ни сопротивляться, ни понять замысел тех, кто сорвал их с родных мест.

Одни безоговорочно верили, что выселение за пределы своих колхозов – это переезд в соседнюю область на краткосрочный период. Другие считали, что взамен отобранного имущества им начнут выдавать документы на новые участки земли и новые дома.

Но никто им ничего не давал и не предлагал.

Уставших и перепуганных людей с запасами еды на трое суток, как было велено, торопливо рассовывали по вагонам.

Только прошли и день, и два, и три, и пять, запасы еды закончились, а они всё продолжали засыпать и просыпаться под нескончаемый стук колёс, не понимая, куда их везут и когда наступит конец поездки.

Чем дальше уезжали они от родных мест, тем больше печалились. Безудержные слёзы катились по щекам молчаливых взрослых. Со стороны могло показаться, что эшелоны уныния везут в неведомые дали фигуры скорбящих.

И только детский лепет вносил светлую, живую нотку в эту картину людского отчаяния: маленькие пассажиры не умеют подолгу грустить.

Шестнадцатый вагон

В списке кулацких семей, следовавших в вагоне номер шестнадцать из Петровского района Аткарского округа, ехал и Филипп Просянкин с семьёй.

Он тоже не предполагал, что путешествие затянется на столь долгое время, и беспокоился за детей и жену.

Татьяна вот-вот должна была родить. Живот у неё уже опустился, начались боли в пояснице, она не находила себе места.

– Тань, ты потерпи. Скоро прибудем в какой-нибудь город, там найдём больницу или фельдшерский пункт, – утешал её Филипп.

– Ой, не знаю! Плохо мне, мочи нет. Низ тянет, еле терплю. Ты спроси у проводника, долго ли ещё нам ехать?

Филипп вернулся с нерадостным известием.

– По его словам, ещё сутки. Я попросил снять нашу семью с поезда, но не положено, говорит. Потерпи, Танюш! Уже скоро.

Он не стал пересказывать супруге свой разговор с проводником, потому что ничего утешительного тот не сказал:

– Раньше бабы в поле рожали, а сейчас избаловались, больницу им подавай и условия. Нет тут у нас ничего. Ежели начнёт твоя рожать, могу одну её на ближайшей станции высадить.

– Это исключено! А вода тёплая, чистые полотенца и таз, хотя бы маленький, найдутся у вас?

– Скажешь ты тоже! У нас тут не цирюльня.

На самом деле, Филипп был сильно встревожен: он не представлял, как маленький человечек может появиться на свет в этом ужасном вагоне, до отказа набитом немытыми, голодными и несчастными людьми.

– Как сельди в бочке! Зачем нас напихали-то так? Ни лечь, ни встать по-человечески, – потихоньку возмущались пассажиры, терпение измученных людей было на исходе.

– Сказали, что выселяют за пределы колхоза, а уж вторую неделю всё едем и едем за эти пределы. Куды нас везут-то? Знает кто-нибудь?

– На Кудыкину гору!

– Да не кудыкайте вы, пути не будет!

Следующие сутки тянулись ещё медленнее. Эшелон часто останавливался, подолгу стоял на полустанках или в поле.

После вынужденной остановки паровоз резко дёргал вагоны, они послушно тянулись за направляющим, и состав снова набирал ход. Позади были уже тысячи километров дорог, а впереди – непроглядная тьма.

И каждый человек внутри этого временного пристанища, мчащего их по железным рельсам, замирал в надежде, вслушивался до боли в висках в противный, протяжный скрежет металла, желая распознать, уловить ухом всего одно слово: приехали.

Перед рассветом у Татьяны начались схватки.

Она крепилась, но разве можно сдержать в себе энергию новой жизни, которая изо всех сил рвётся наружу, раздирает, пронзает нестерпимой болью плоть матери, требуя немедленного разрешения?

Татьяна закричала так, что все, кто был рядом, повскакивали со своих мест.

– Потише!

– Чего орёшь, как резанная?

– Да рожает она!

Пополнение

И тут паровоз резко сбавил ход, запыхтел, затормозил и через несколько минут раздалось долгожданное: «Приехали!».

– Не спешите покидать свои места. Сначала выходят первые вагоны, – объявил проводник.

Но его уже никто не слушал. Все начали спешно собираться, гвалт поднялся такой, что голос Татьяны потонул в этом человеческом потоке разнообразных мыслей, сказанных вслух.

– Будьте с мамой, ни на шаг от неё, я сейчас вернусь, – приказал Филипп детям и первым выпрыгнул на перрон.

Люди из душных вагонов попадали на леденящий, обжигающий дыхание воздух. Они беспомощно оглядывались по сторонам, пытаясь определить, куда их забросила судьба.

– Похоже, северные края. Что это за станция?

– Не подскажете, что за область?

– Говорят, Архангельская.

– Это в какой же стороне?

– Где Северное море.

– Боже мой, это ж мы у чёрта на куличиках оказались!

Вокруг железнодорожного полотна глухой стеной стояли заснеженные леса и ни одного огонька или признака городской жизни не было ни вблизи, ни вдали.

Филипп спешил к крошечному, деревянному зданию станции, видневшемуся впереди, задавая одни и те же вопросы всем встречным людям.

– Доктор, есть ли доктор? Кто-нибудь может принять роды?

Протискиваться сквозь потоки всё прибывающих и прибывающих на перрон переселенцев стало сложнее: никто из бывших пассажиров, несмотря на просьбу не выходить всем сразу, не хотел более оставаться в опостылевших вагонах.

– Доктора! Срочно доктора!

Вдруг чьи-то сильные мужские руки остановили кричащего: Василий Мазанов узнал голос шурина.

– Филипп, ты ли? Тоже этим эшелоном?

Мужчины обнялись.

Евдокия бросилась к брату.

– Филипп, что случилось?

– Там, в шестнадцатом вагоне, Таня моя рожает!

Когда они вбежали в вагон, то не поверили своим ушам: к голосу двухлетнего Евгения, заходившегося в плаче, добавился новый, радостно-звенящий голосок, оповещавший мир о своём появлении на свет Божий.

Рядом с роженицей стояла девочка, пытавшаяся удержать на руках орущего двухлетнего карапуза.

– Мама! Мама! – заливался малыш и протягивал ручонки к матери.

– К ней нельзя сейчас, – убеждала она мальчонку, но он продолжал плакать и требовать маму.

Шурочка, одиннадцатилетняя дочка Татьяны и Филиппа, была потрясена происходящим, но вовремя сообразила, что сейчас главная её задача – обеспечить маме покой и не подпускать братика. Что делать дальше, она не знала.

– Танюша, мы здесь! Сейчас, сейчас, родная! Всё будет хорошо! – вскричала Евдокия и бросилась на помощь.

– Нож или ножницы, скорее! Воду, спирт, водку, одеколон, что у вас есть? Давайте немедленно! – потребовала она у проводника.

– Раскомандовалась! Ишь, начальница нашлась! Весь вагон мне кровью залили, – возмутился было проводник, но здравый смысл в его голове победил недовольство, и он, порывшись в каком-то сундуке, достал пару чистых простыней, охотничий нож и небольшой мутный флакон с жидкостью.

Она отвинтила крышку. Пахнуло отвратительно.

– Что это?

– Не боись, бабонька! Самогон! Чистый, как слеза ребёнка.

Дальнейшие действия Евдокия совершала, словно во сне. Если бы её попросили их повторить, то, вероятно, она бы не смогла: так действует человек в состоянии сильного душевного волнения.

Скинув головной платок, она мгновенно отрезала прядь своих волос и перевязала ими пуповину. Затем облила лезвие ножа самогоном и решительным движением отсекла канат, соединяющий мать и дитя.

– Кто? Мальчик или девочка? – спросила Татьяна, вернувшись из забытья.

– Мальчик, Танечка! Хорошенький такой! Замечательный мальчик! Настоящий богатырь! – радостно ответила Евдокия.

Младенец, словно в подтверждение сказанного, закричал ещё сильнее.

– Поплачь, поплачь, соколик ты наш! – ласково приговаривала Евдокия, заворачивая малыша в рубашку Филиппа.

Через пару минут она передала белоснежный свёрток отцу.

– Здравствуй, сынок! – взволнованный Филипп, прижал к себе тёплый, орущий комочек и заплакал от переполнявших его чувств.

– Ну, с пополнением в семействе! – сказал Василий.

Голос из вокзального репродуктора вернул к суровой действительности.

– Товарищи пассажиры пятьсот первого эшелона из Средней Волги! Освобождаем вагоны! Освобождааа… еее …ммм!