Текст книги "Рыбы"

– Hier kommt die Sonne33
  появляется солнце


[Закрыть]. Оно согреет нас, а из облаков опустится заново лестница, и по ней мы дойдём до нашего рая. Желтые гиперболы параллельных миров пронесутся мимо нас, подобно маленьким спичкам, а Господь Бог отберёт у нас клыки вампиров и подарит взамен тёплые губы жениха и невесты…

Но он не появлялся. Лёд не разбивался. По-прежнему было холодно.

Зато Елена с демоном Тифоном по левую руку и маленьким бородачом по правую внимательно рассматривала два сосуда между ног у Сфинкса, в одном из которых билось мужскœ, а в другом женскœ сердце.

– Вот вы и нашли вашего Сфинкса, госпожа… – начал было бородач, но Елена его оборвала и мановением руки обратила его в два листика шпината.

– Он больше не понадобится, – сказала она Тифону. – Как его звали?

– Это был средний бес по имени Камиль, – ответил Тифон. – Его уже побеждал Заратустра, правда, ценой собственного духа.

– Замечательно. – Елена протянула руку, чтобы взять каменнœ сердце Сфинкса-вампира, но в последний момент отпустила. – А теперь доставай её.

Тифон выплюнул изо рта египетскую Корону магов, которую Елена так и не отдала свœму мужу, которому эта корона предназначалась по праву. Солнце замигало, Елена надела корону, достала из сосуда сердце невесты вампира и успела раздавить его, пока оно ещё не окаменело.

– А вот от сердца Сфинкса нам избавиться не удастся, поэтому мы используем его в своих целях.

– Куда же мы направимся, госпожа?

– Естественно, в Египет. Нас ожидæт зодиакальная война…

– Уже четвёртая по счёту…

– Да, четвёртая. Ни одно Воскресение из мёртвых не обходится без войн, поэтому вперёд! Держи. – Елена сунула в рот Тифону кровавые листья шпината, которые Тифон тут же нечаянно проглотил. А Елена с мрачной грустью вздохнула, даже несколько прерывисто. – Я развязала Троянскую войну и теперь не могу остановиться развязывать всё новые и новые… Даже муж не поможет мне остановиться…

– Даже мамы скажут, что хорошие мужья финишируют первыми, – сказал Тифон.

Возникло неловкое молчание. Без намёков на светослужение…

– Мать ничего плохого не скажет, – неуверенно замямлил Тифон, который хотел подмазаться к Елене, но прекрасная жена Симона Мага внезапно стала… миражом. Ниже себя Тифон ещё немного видел её туманные очертания, но выше не видел и, если верить Учительнице, периодически отвлекающейся от чтения Джека Лондона, после растворения Елены Тифон попал аж в саму Брянскую область 1874го года, где увидел похожую на Елену девушку с коромыслом в форме голубой подковы в нежных лучах северного сияния. Девушка в венке молчала, но издалека до них доносился матерный шум. Это была вечеринка у губернатора. Тифон потом пойдёт на звуки и придёт к облупившейся двери с надписью «и вот заведение», но пока он стоит, как лысеющий по вражеской ненависти Зейн аль-Абидин, ибо перед ним как будто та самая икона, пришедшая на светослужение в Россию through the moon and the sun. Canto d’uccelli44
  щебечут птицы (вообще-то дословно это «песня птиц», ну да ладно)


[Закрыть] постельные трели, нó как и мы не созрели, так и Тифон не созрел до ответа девушки-Коралла. Девушка-Плакун-Трава протянула ему приветливые лепестки ядовитого дорóникума и вот что сказала:

– Я – Анна. Дочь Симона Мага и Елены Прекрасной.

Ⱑ, Ⱖ, Ⱒ, Ⱓ, Ⱔ, Ⱗ, Ⱘ, Ⱙ, Ⱚ (ять, ю и юсы, фита)

Был всё ещё березень-март, мамы всё ещё говорили, что хорошие парни финишируют первыми, но мать же ничего плохого не скажет, не так ли? Женщина вообще довольно милая нелепость, если вспоминать мудреца Достœвского. Вот, например, чёрной вдове присуще сострадание, этим и обусловлено пœдание ею самцов. Шторм смотрела на идиота X и думала-думала, и надумала с ним расправиться, ибо её жизнь всё более и более походила на пародию. Раньше был миф, где сын был и любовником, и отцом, и богом, а сейчас вся мужская ипостась олицетворяется перед Шторм в лице князя X, поскольку Y всё время на работе, в экзальтации кадрит любовниц, к которым Шторм ревнует жутко, и это при полном отсутствии любви к Y. Но Учительница – плохая ведьма. Она не сможет в кастрюле с зельем утопить корабль лубочной жизни. Что же делать? Восьмёрка, валет и туз. Все пики ♤. Похоже, ничего. Дева, заточённая в крепости. Только ждать обломка от гиганта, брата по крови, принца Нарайю. Как Водолей в виде воздуха-аскета, он снесёт суд этих Рыб и разрушит мир этих же Рыб, и Рыбы будут мертвы. Но надолго ли? Нет. Мир без жертвы Авраама всегда идёт по кругу. В двести тридцать первый раз всё повторится. Будет восстановление и возвращение, и Рыбы, как и прочие знаки, вновь оживут. Как всегда, одна Рыба завершит зиму, а вторая принесёт весну. Что Рыбам смерть? Тем паче, Рыбы имеют две не сознающие себя половины. Совсем как князь. Что смерть для X? Он же идиот! Безобидный, правда. Но она ж Иштар, чёрт возьми! Что ей за дело? Учительница вздохнула. Она отложила книжку Джека Лондона. «Martin Eden». На английском. Ей не хотелось дочитывать. Она и так знала, что Мартин «сойдёт с корабля». Почему бы не сойти с корабля и князю? Прямо в суповой набор для Y?! X и так нарвал в поле лютиков и получил куриную слепоту в виде тишины. Потерял дар речи, но при этом, что странно, стал выглядеть только глупее. Не Иммануил Кант, скажем прямо. Не либеральный валет пик от мира философии, когда пикóвым тýзом выступæт всеобъемлющий Хайдеггер. Но в плане значения что Кант, что Хайдеггер равны друг другу, они как чёрные туры немецкой культуры, чьих немецких дочерей заражал венерой белый визирь Y, который, наконец, вернулся со своих гуляваний в чиновничьем клубе:

– В твœй комнате вместо роз и аметиста какой-то бабий бардак, – сказал Y Учительнице. – Пойди и уберись, что ли.

– Да.

– И не ломай комедию с этими картами! Не гадай при мне, слышишь? Будущего не предугадать.

– Да.

«Она всё ещё помнит?», – спросил про себя Y и помрачнел. – «Она всё ещё ждёт свœго гиганта?»

Триста пятьдесят третий день их сожительства подходил к концу. Одиночество тирана, пять дней лежащего без помощи врача, теперь ему обеспечено. А в новый странный, посторонний, триста пятьдесят четвёртый день завершилась в новый раз оборотная сторона луны. Таким образом, луна стала плоской, что позволило милой Кайле, благословляемой Рыбами, вместо розовых флюидов перейти на лечение ажурным кервелем – и Амура с его черепом в руках вернуть обратно в царство невинности, освящæмым с неба вернувшимся Шаром Грации! Этот солнечный вечер в субботу в Тюрингии можно было бы разбавить чем-нибудь в духе «контемпорари», но Кайле помешала верхняя губа. Она занемела. Будто нечто плотнœ и большœ укусило туда. У неё никогда не было бронзового языка брата, так в чём же тогда дело? Она посмотрела по сторонам. Она поняла, что стоит на втором этаже, а этажом выше её ждёт неприятный старик, которого неплохо было бы убить. К ней подошёл Первый Ангел и рассказал две истории про убийство. Первая была какой-то слишком лёгкой, как в комедиях, зато вторая напоминала разведывательную операцию, неизвестно как могущую завершиться. Кайла почувствовала на верхней губе холодный привкус мести. Ей захотелось отправиться в трюм корабля и казнить там спрятавшуюся злокозненную сущность брата, ту самую, которую некогда пожрали кони Диомеда. Но она боялась ответной мести этой сущности. Вдруг её нежную свадьбу с жестоким Иисусом оборвёт пулемётная очередь, которая, что самœ страшнœ, убьёт не её, богиню в вещах, а его, исправившегося Бога? Этого она не могла допустить. Ей не хотелось тремя листиками клевера покрывать очи и губы убитого жениха. Ей хватæт и того, что его светлый лоб навсегда покрыт насечками тернового венца. «Мœ тело – клетка», удрученно думæт Кайла и не ошибæтся. Жестокœ цветение её растительной души никогда не пройдёт сквозь тюремные окна, и буйность цветения так и останется навсегда где-то глубоко внутри. Но думаю, на сегодня хватит разговоров. Уже десятое марта, я и так, как мне видится, трачу время впустую, и к тому же, моя любимая, я сильно проголодался. Вот эти бутерброды с красной икрой, любимая моя, намазанные маслом и плавленным сыром, приготовила последняя из моих девушек с морским именем и одним жалким голоском за композицию «Treefingers» на песенном конкурсе. В данный момент эта Марина в юбке из плюша и с прочей неопрятностью в стиле одежды вешала мокрые венгерские ковры с изображением созвездия Рыб на длинной бечёвке между Таксопарком и Электроникой, хотя, мне помнится, после променада и вишнёвого сада я порол её этой же сáмой бечёвкой для обретения целостности в наших ролях, хотя на первых порах нам такие игры были не очень по духу. Марина была бледной королевой, поэтессой с любопытными волосами и бесконечной шутницей, поэтому зачастую все свои жизненные уроки и сентиментальный опыт она жестоко отбрасывала в сторону.

– Жестоко, – усмехнулась ты.

– Да, – сказал серьёзно я. – Двадцать первого февраля, в день рождения моего любимого Уоллеса, нам с Мариной делать было нечего. Новых антипремий пока не появилось, как и не появилось в момент написания этих строк, так что мы с любопытной Мариной слушали двенадцатый и последний трек с альбома «Crimson Joy», моей любимой группы AwerHouse…

– Нашей, – с иронией поправила ты – ты их не любила.

– Нашей, – сказал серьёзно я. – Трек носил название «good day my angel», и был жестоким и сентиментальным, почти как наши, как ты любишь говорить, отношения. В нём описывалась пара больных сноубордистов, Крис и Марис, влюблённых друг в друга, но вместе умерших, так и не добравшись до Нунавута. Нам стало грустно, мне и Марине, альбом закончился, Марина даже всплакнула, мне стало жалко её, и поэтому я расщедрился на небывалые с моей стороны подарки и пообещал ей ко дню рождения корабли, дома и поместья…

Здесь ты округлила глаза, даже не пытаясь скрыть свою зависть и ненависть. А я продолжил, впрочем, понимая, какую это может навлечь беду:

– Я даже не понуждал её гадать, откуда такие подарки. Я ей сразу раскрыл, что эти подарки, как и все предыдущие, будут… римскими…

Вот здесь ты и сорвалась. Ты мигом нашла предпоследний стул и пошла к Марине, занятой коврами, устраивать ей драку в стиле женских разборок в рестлинге. Вот здесь в меня и выстрелили, ты с ужасом на меня обернулась – и «они» выстрелили в тебя!

– Что всё это значит? – спросила ты, недоумевая перед смертью.

– Пока я остаюсь, любимая, но увы, это наша последняя рана, так что выхода нет, всё больше и больше нависает мистическая рябина с чёрными плодами над затопленной землянкой, погребённые в которую мы и умираем с тобой, моя любимая, в кульминационной сцене балета под Двенадцатую мессу Моцарта. Окончательный монтаж, и Дионисий Ареопагит из Галлии, семьдесят первый (!) из семидесяти двух (!) апостолов, с присущим ему Духом Совета и Крепости, смахивает со лба навязчивого жука перед нашим отпеванием и вспоминает богохульные, но не сегодня, слухи, и в его воспоминаниях такие деяния как, к примеру, похищение пилы Симона Кананита из вечности последнего (!) ламедвовника, брата-близнеца Джошуа, растворённого, к сожалению, в созерцательной войне, перемешиваются, однако, с чувством глубокого удовлетворения в его ухмылке под усами, вместе с четырьмя сезонами Иисуса, этого Сына, славного свершениями удивительных дел для двадцать первого аркана «Мир». В каждом из сезонов Дионисий слышал Его радость тому, что именно его, Дионисия, имя, имя смиренного служителя с чёрным шумом в волосатых ушах, было наскрябано ангелами на небесах, которые прославляли Отца и совершали путешествие по твоим проводам, моя любимая, но очень скоро, very soon, это путешествие оборвётся, и blow up shaky dreams, то есть взрывать твои шаткие мечты будут не ангелы, и даже не Ангел Исраэль, а одинокая сваха-Тень, пришедшая из Аида за невестой для Геракла.

– Но я не умру, – возразила ты. – Словно Фея кукол, я выйду из затопленной землянки и умчусь вперёд, верхом на русской голубой кошке…

– А напоследок ты взмахнёшь волшебной палочкой? – уточнил я.

– Да-да, – опомнилась ты, вспомнив, наконец, нужные слова. – А напоследок я взмахну волшебной палочкой, дабы описанные в Гороскопе вещи повторились не единожды, не дважды и не трижды, а столько много раз, сколько будет нужно, и каждая из повторённых вещей будет даже лучше, чем настоящая вещь!

– Вот теперь всё, – улыбнулся я и поцеловал тебя жестоко и да, сентиментально, а ангелы, последние из ангельских чинов, спели для нас песню без названия:

 
New York, New York!
И радостною песней полна природа.
Солнце и табло.
С шнурком в руке ловец стал мракобесней —
поскольку медиазвезда его
побила.
Титул у него.
Вновь рестлер
был должен проиграть —
в деньгах тепло.
Журчат ручьи.
Ловец челóвеков на месте —
он проиграет вновь, и вновь
отключится табло.
И эти праздничные вести
зефир развеет, точно волшебство.
А Звёздный Брат Сестре Песочной
седьмой удар наносит, и восьмой!
 

Сестра гордо распрямилась, выдумала оправдание и себе, и звёздам Рыб над головою, и решила, что следует назначить всемирный суд над Мариной за её происхождение и за знаки, которыми та давала понять, что ничем не отличается от Марии Лебедевой, в которую самой Сестре одинаково сложно было превратиться как из песка на земле, так и из звёзд на небе. Вот здесь Звёздный Брат в меня и выстрелил, любимая моя… Ты с ужасом на меня обернулась – и Песочная Сестра выстрелила в тебя, а после, как ни в чём не бывало, Звёздный Брат нанёс Песочной Сестре предпоследний удар плетью… А вот мы погибли. Да… Хочется верить, любимая моя, что в 1996 году зарубежный поэт Габриэль Гарсия Маркес предпочёл не новый чешский Tančící dům в стиле деконструктивизма, а наш славный храм в классическом модерне и наши тихие похороны…

Гробовщица Клара положила на наши могилы мандарины без кожуры и две конфектные коробки с жемчугóм вместо конфет, в раковинах для меня и в ожерельях для тебя. Конечно, наши похороны были беднее, чем у Симона Мага, потому что вместо отпевания в нашем славном храме был танец на каком-то огромном рояле, не на инструменте, а на крыше дома, нелепом образчике дигитальной архитектуры XXI века, а на поминках заместо двенадцати непохожих блюд от заботливых женских рук писатели-мужчины и пересмешники-андрогины подáли одинаково размякший сыр на пицце и жестокую реальность, где подлинную возлюбленную Эллиота звали Лаурой, очень жаль, что доводились они друг другу братом и сестрой. Поймите меня правильно, я ничего не имею в виду против Марии, рост у неё был далёко не низкий, но надо смотреть правде в глаза – для Эллиота она runner-up, серебряный призёр в гонке за золотом Рейна. Младший сын Прохора, теперь он стал полноценным королём морковных цветов, а его золотая Лаура, полная обиды, проливает в воды Рейна молоко из чёрной звезды, дабы его серебряная возлюбленная Маша носила безликое имя «Джейн Доу». Но и он умрёт вместе с ней, они наполнятся золотом, хлыст забудет про Лауру, та заплачет, а у Клары не будет отбоя от новых могил. На краешке могилы Эллиота и будет кушать землю потерявшая поэзию Лаура. Психика, вибрации и ритмы влияния её юного организма устанут страдать, и на смену полноводным бурям придёт пустыня без орхидей. Лишь снотворное из мандрагоры спасало одинокую Лауру и действовало словно Дух Помощи, очищающий кающихся, но не оставляющий без наказания, и пусть хромает белый стих, но:

 
– Рыбы на Весах ненавидят дочь,
Фокусы Лауры, в трусиках и без —
Брат, забытый в шляпе,
А любовь в гробу,
Хохот звёзд-поэтов:
Симон, где же ты?
Помоги хоть ты!
 

Но вместо Симона Мага, среднего брата Лауры, столь же усопшего, как и брат младший, ей откликнулся на зов апостол с тем же именем, последний из семидесяти двух апостолов Христовых, чьи деяния в Иерусалиме бросили цветы зла и камни недоверия на магию и на солнце, так что с того февральского дня он обоснованно боялся оказаться шарлатаном. Симеон Нигер обнял Лауру и с почти что отцовской любовью спросил:

– Если Учительница является архетипом плотской женщины, когда как Кайла является архетипом Небесной, тогда почему этот Звёздный Брат всё-таки нанёс Песочной Сестре вполне плотский и последний удар плетью, при этом заявив:

«– Я начинаю считать заново…

– Но почему?!

– Ты не научилась слушать!..»

– …Почему, Лаура?

– Уже не знаю, – ответила Лаура. – Я забываю прошлое и стремлюсь к будущему. Я меняю авраамическое прошлое Эллиота на дхармическое будущее, вместо «El» вывожу на его могиле (-), затем (-) вместо «liot», выделяю их жирным, получается (-) (-), разве я поступаю неправильно?

– Ты поступаешь ужасно! – испугался Симеон Нигер, последний из семидесяти апостолов. – Неужели и ты, окраплённая горем, предаёшь наши…

Хдыщ!

(-) (-)

Орудием восприятия последней светло-чёрной и младшей мудрости являлись все двенадцать звеньев причинно-зависимого происхождения жизни, все и каждое. Эти звенья, а чёрт его знает, обращали они или нет, два звена предыдущей жизни в восемь звеньев жизни настоящей, а затем ещё два звена – в звенья жизни следующей, не знаю, но знаю, что с последовательным воздействием непонятной мне вишудха-чакры жизни, где чуткие умы улавлив

ают тонкие вибрации эфира, волны звука и невесомую мистику пространств, соседствует более сложное круговое воздействие зубчатых колёс, несущих смерть, в виде тяжёлого объёма и тяжёлого времени, образно выражаемых в двух наиболее суровых из шестнадцати áдов. В великом женском лотосовом аду объём был настолько тяжёлым, что обращался в шар сплошного холода, от которого разрывалась на части не только кожа обвинённого, но и его внутренние органы. Вайнд умудрился подвергнуть этому аду ни в чём не повинную девочку Ангелину, волосы которой от страшного мороза рассыпались на ладонях словно индуистская петрушка. То был адом тяжёлого объёма, адом же тяжёлого времени являлся мужской и глубочайший ад, ад старости и cмерти, ад джáры и марáны, пребывание в жаре которого занимает бесчисленные годы (если быть точнее, то 339738624210119951501200220042002 года) и этой незавидной участи хаотичный Вайнд подверг детсадовского друга Ангелины по имени Максим, чей внутренний слух ещё с рождения различал одну от другой шесть виджнян (разумеется, никак их не называя, знание без слов), видел метаэлементы сущего в первых ярких образах, чувствовал дыхание пиона в образе туза мечей, в не имеющих свойства предметах рисовал прообразы скандх, в нагромождениях прозрачности различал вполне себе сферы с проклёвывающимися в них неприятно-красными и приятно-жёлтыми точками, три раза видел военный Огонь, похотливую Землю, религиозный Воздух и музыкальную Вóду, столько же раз ребёнок видел схему нашего, любимая моя, Geliebte, храма, видел бóльшее и мéньшее, пока в один день нéкто страшный не ворвался в его бессознательную жизнь и не обратил одним своим именем Вайнд этого славного мальчика в старика, несущего умершего на сожжение, то есть, в трёхдециллион

тристадевяностосеминониллион

триставосемьдесятшестиоктоллион

двестисорокдвухсептиллион

стоодносекстиллион

стодевяностодевятиквинтиллион

пятьсотпятнадцатиквадраллион

двенадцатитриллион

двухмиллиард

двестимиллион

четырестадвадцатьтысяч

двадцатидевятилетнего юношу, могущего приравнять свои молодость, любовь, красоту, мелодии, силу, надежды, разум, глубину, жизнерадостность, верность, гениальность и божественность к белой пешке на шахматной доске, чтобы быть легко сброшенным чёрной пешкой Вайндом с клетки E4.

Мальчику Тимофею исполнилось двенадцать. Пальцами ног он собирал маргаритки для богини Дианы, собрал двадцать три, принёс ей, но та сказала, что не украсит ими свои шёлковые волосы, но сделает венец кое для кого, и пусть он, Тимофей, не расстраивается, ибо так будет лучше. Тимофей кивнул немного грустно и пошёл играть к нигерийским полякам, а Диана, лишённая золотого копья, с головой погрузилась в еврейские традиции, в изучение как Санхедрина, так и фольклора ремесленников. Она одинаково общалась как с вавилонскими мудрецами по типу Абайи, так и с водоносами и дровосеками из Восточной Европы. Она всегда знала, что ни внешний облик, ни образ жизни, ни простолюдинские россказни, ни даже учёность, а лишь благие деяния или их отсутствие определяют человека, но благодаря учению евреев она поняла, что благодеяния людские, как и всё перечисленное выше, тоже никак не приближают к Шхине, если деяния эти совершаются явно и ничем не отличаются от кукареканья петуха в момент опасности. Человек должен осуществлять помощь обездоленным не имея видного места в народе, дабы окружающие не подозревали о его святости, дабы скрытые в нём силы открылись только в нужный и важный момент, дабы тайные его доброжелатели сказали: «блаженны все, уповающие на него», дабы он, соделав мир, столь таинственно исчез, растворившись в близости к Шхине… Диана отвлеклась и только сейчас заметила, что Ангел Исраэль, держащий тень Геракла в Аидовом царстве, поставил перед ней восемь чаш в благодарность за золотое копьё. В каждой из чаш лежал определённый день недели, обозначенный еврейской буквой, а в последней слева желтел дразнящим золотом копья фрукт, похожий на лимон. У Дианы текли слюни, но копьё уже не вернуть, вернуть бы знание мира… У кого, как не у девы, есть все шансы на это? Фрукт назывался этрогом, и был он наконечником копья, в котором годовалым кругом растекался итог этого, да и других бренных миров тоже, где каждое новое понимание христианства соединялось гностическими лучами дней недель в своего рода первейшее Евангелие, что олицетворяло собою начало, создающее и, что немаловажно, созидающее круг… Когда Диана всё-таки не выдержала и съела этрог на Суккóт, то ей открылось числовое значение букв ламед-вав – тридцать шесть, так что все тридцать шесть скрытых от людей ламедвовников, «которым мир в любой момент обязан своим существованием», одновременно явились к ней под звёзды Рыб, дабы назвать свои номера. Все назвали. Оказалось, что их тридцать пять. Не хватало тринадцатого ламедвовника. Да и в Талмуде из Житомира, впрочем, о нём не было ни слова.

– А теперь главный вопрос… – начала Диана и постучала пальцами.

Чётные ламедвовники – кожник-иерофант, старец на престоле без драгоценного ясписа, Хасан ибн Али, Оуна, пожилой рыцарь Дев с латинской буквой «c» длинным копьём идеального мужчины над рабами-славянами-полянами, бывший апостол Нарки́сс-теперь Эллиот, старый беззубый предшественник религиозных танцев декаденса, хромой Иуда, молодой Áмплий из Израиля, ещё рукопажатый Даниил, геморройный-раненный-в-глаз-с-больной-поясницей, беззащитная голая Лариса посреди дождя, слуга пэров и паладинов из Канн, Мухаммад ат-Таки без двенадцати марсовых щитов, бабник-воин-мазохист Второй Мировой, молодой жених и должник с острова Крит по имени Артём, хромой лингвист-виртуоз Нинуи и растворённый в созерцательной войне брат-близнец Джошуа – все притихли.

– Кто же он? Тринадцатый ламедвовник? Геракл? Зевс? Дионис? Меск? Симон Маг? Нарайя? Заратустра? Женщина? Джошуа? Камиль? Сатана? Икона поруганной дочери? Архитектор гороскопного храма? Господь Бог?? Философ? Кто же он?

– Христос воскрес! – закричал Тимофей, прибегая с нигерийскими поляками.

– Воистину воскрес! – вторили те и смеялись.

Всё верно. Нечётные ламедвовники – воин-садист со знаком плюс, Патрик c активными щипцами воина-садиста, бухарский еврей Отец-Отечество с инициативным молотом воина-садиста, хромой и одноглазый художник в мёде птицы, нерукопожатый принц Рубин, какой-то праведник из Блумсдэя, бабник-солдат-садист Первой мировой Иоанн Óскар Ведмéс, учёный муж Израиля, женатый на блуднице учёный, маг-отшельник Водолей, Герайнт, хромой Ти́хик, ирландец Кормак с девятью ножами из льда, весёлый нигерийский поляк, кудрявый священник-новозаветный девятый отшельник из Амáсии Аристарх, важнейший из всех Епафродит и покаянный победитель Николая пришлеца Антиохийского – все вздохнули с облегчением, ибо да, oui, ja, yes, подлинный человек-царь с растительным умом Христос-таки пришёл, правда, в венце из маргариток. Не из гвоздик, не из мимоз, не в белом венчике из роз —

 
Впереди – Исус Христос.
Рвусь к нему я. Рвусь.
Сквозь обнуления промчусь.
 

ЗЛАЯ ЦИФРА 0

Совершенная форма нуля означала абсолютную жизнь внутри пустого круга, за которым плавали миллионы червей, детей смерти. И хоть один из миллиона всё же стал тем сáмым змием – кстати, в Овне от этого змия только голова, в Рыбах же целый змий кусал себя за хвост – короче, один из миллиона всё-таки стал тем сáмым змием, сияющим волшебником, тёмным драконом, уроборосом-нулём, кругом ДЖАГГЕРНАУТа, но кто знал, что на двадцать четвёртый день Рыб этот уволенный идол познает отсутствие смерти и ужаснётся этому? Н-да, этот круг, этот ноль окажется на деле пустотой, небытием и безвещественностью, в которых растворена единая и безграничная сущность Божества, которая хоть и может быть выражена чем-угодно, да хоть, к примеру, готовым тунцом на общем столе пифагорейства и христианства, но которая в сердцах всегда отзовётся беспредельным светом небесного гения. Можно сколько угодно насмехаться над танцем тунца в клюве ивового соловья, но мы, как творения Божии, несущие в себе божественное, создаём мир вокруг себя, видим то, что создаём сами, подобно Богу, который видит нас и только потому, что он видит, мы можем говорить, что мы есть и что нас нет, говорить что угодно. Мы, точнее каждый из нас, создаём мир одним своим взглядом, мир гораздо меньших объёмов, чем созданный Богом. Без нашего творительного взгляда на окружающее, нет и окружающего – ибо то, что не создано, не может существовать. Мысль, не появившись в голове, не станет мыслью, не станет реальностью, это же применимо и к творительной силе взгляда. Если взгляд не появится – его не будет. Безусловно, свет различных взглядов, нахождение каждого из них ВНЕ нас, влияет на наш собственный взгляд, но на наше бытие влияет ТОЛЬКО НАШ взгляд на это ВНЕ. Взгляд определяет мир. От взгляда следует очищать всё то, что легко отваливается при работе мысли, чтобы луч его истончался и становился всепроникающим. Светлым лучом, само собой – ибо тёмный взгляд слишком плотный, он ни во что проникнуть не может. Полнота и широта тёмного взгляда деформирует тот идеальный мир, что создаётся светлым взглядом, и чем больше вокруг этой темноты, тем проще нам уплотнить наши взгляды, затемнить их, даже очернить их, что очень плохо. Плохо потому, что избыток тёмных лучей может создать некое подобие ада на земле и усилить действительный ад человека после его смерти, если до неё человек в ад верил, или же сгустить посмертную пустоту человека, если тот считал «мир ВНЕ» определяющим его самого, а не свой взгляд на этот мир. Бог, силой своего светлого взгляда, может изменить это, но сила Божья связана с силой его творений, то есть, без силы нашего светлого взгляда, которую мы должны СОЗДАВАТЬ и воспитывать в себе, Бог не сможет помочь нам – именно не СМОЖЕТ, а НЕ ЗАХОЧЕТ, ибо Бог – любовь, а мир, где она не везде, свидетельствует не о всемогуществе Бога, а о его борьбе с нечто тёмным, менее могучим, чем Бог, но могучим настолько, что Богу приходится противостоять ему, могучему настолько, что мы не только Бога, но и его самого, этого тёмного, можем, ввиду ограниченности наших сил, считать всемогущим.

Действительно, мы ограничены, но без светлого взгляда (что сложнее, но надежнее тёмного) мы ограниченными и останемся. В СОЗДАННОМ нам свете мы и сможем явить подлинную власть.

Если не будет света в нашем отношении к вещам, в нашем ВЗГЛЯДЕ на них, то не будет соединения света Божьего с нами. Только так можно обрести Бога или, если говорить по-другому – только так можно жить в согласии со своей природой. Это согласие можно лишь СОЗДАТЬ в своём мире – и одному человеку будет крайне сложно создать его без вмешательства другого. Даже Бог не может стать столпом творений, ибо мы всегда в своей голове, а Бог не всегда. Крайне важно иметь собственный творящий взгляд – важно, даже если взглянуть на это с позиции материалистического эгоизма. Без собственного творительного взгляда человек станет объектом других творительных взглядов и станет полностью зависим от качества этих взглядов или, что вероятнее, будет зависим от тёмного эфира, что испокон веков заполняет пространства между людьми. Тёмный эфир между людьми – вот в чём главная антибожественная сила. Он легко входит в души людей, не пытающихся творить мир собственными глазами, НО – и это важное НО – этого мощного тёмного эфира может попросту не быть в ТЕХ людях, чьи взгляды несут светлую творящую силу. Вот она, пожалуй, вся ТАИНСТВЕННАЯ СУММА, которой я хотел с тобой поделиться, моя любимая, Geliebte…

Ангел полуночи сорвал одуванчики и дунул ими в небо, особое внимание уделяя созвездию Рыб, ибо сейчас март, шестнадцатое число, и звёзды именно водной стихии властвуют сейчас над нашей тёмной комнатой. Здесь тебя и меня настигают воспоминания о брянском квартирном доме на окраине, с боковым синим и старым балконом на первом этаже, с цветочным горшком на окне, и на излёте дня меня посещает мысль, что венгерский и словенский язык в моих группах европейских языков можно объединить в одну группу, хотя это вроде не логично, но также нелогично объединят венгерский с хорватским, почему-то решает мой полусонный мозг, и…

– …я всегда буду играть кого-то, – сказал один из Всадников. – Ты никогда не увидишь меня настоящего…

– Я пришёл сюда для исцеления мира, – сказал человек. – Двадцать три дня продолжалась моя дорога, и вот он я, один, под небом Рыб, стою против вас четверых. Вы отвечæте за стихии? Или же вы Всадники Апокалипсиса, как и было предначертано?

– Вторœ, – сказал один из Всадников. – Впрочем, и за стихии мы тоже отвечæм. Только, кто ты такой? Как ты нас нашёл?

Человек огляделся по сторонам.

– Где ваши кони, Всадники?

Один из Всадников указал на огромный роторватор, машину смерти в лучах марта.

– Вижу, – сказал человек. – Вижу, и потому отвечу на ваш вопрос. Я некогда был кентавром Хироном. Но меня убили холерической стрелой Геракла. Я думал, что это был Иолай, так как видел его лицо. Но нет, это был некто из вас, из Всадников, и я хочу, чтобы мой убийца обнажил своё лицо!

Ответа от Всадников не прозвучало. Вместо этого машина смерти, роторватор, двинулась прямо на человека. Лошадиные кости гремели, а мать-природа изнывала от своих красных дней – она же не была египетской актрисой с дынями вместо грудей, без удочки ловящей Рыб, отвечающих за Вóду и свет, она была одним только спящим лицом в венериных волосах, в окружении адиантума, улитки и бабочек. Ни Земля у левой ступни и ни Вода у правой не могли прийти на помощь матери-природе с её обыденным страхом смерти. Зато человеку, побывавшему в царстве Аида, не была страшна новая смерть. Он вспомнил свои копыта, свою мудрость, свой родительский корень и усилием отчаянной мысли пронёсся по уничтоженному миру и исцелил его. От его звёздного обращения и стремления к утраченному произошли космический ум и прочие душевные существа, и эти светлые химеры помогли человеку развернуть машину смерти в обратную сторону и двинуть её прямо на Всадников. В ужасе четыре стихии бросили в машину пожары, камни, ветрá и потопы и только после годовалого экстаза от войны, любви, религии и музыки машина смерти замедлила свой ход. Земля вернулась на место. Роторватор замер. Затем развалился на лошадиные кости. Бóльшая их часть попала в брюхо гиппопотаму, зверствующему в водах мира, но Всадники смогли сберечь для себя четыре длинные кости.