Текст книги "Тропами вереска"

Марина Суржевская
Тропами вереска

По лесам-оврагам тропами вереска.

Гиблыми местами, в казенных приисках.

Я бродил, бередил ой да душу грешну

Самородками жег,

Янтарем тешил…

Группа «Разнотравие»

© Суржевская М., 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

* * *

За гнилыми болотами, в самой чаще леса, там, где не поет птица, где не ходит дикий зверь, живет ведьма. Лицо ее – ямы и рытвины, бородавки да мерзкая слизь от дел ее греховных. Голос – воронье карканье, что ни слово скажет, то жаба соскочит. Тело – хвостатое да рогатое, ни мужское, ни женское – звериное. Рыщет ведьма по лесам и болотам, жертву невинную ищет, чтобы впиться в глотку клыками, разодрать да крови напиться… А потом сплясать на останках в свете луны, с диким гиканьем да ухахатыванием…

Вот такие сказки рассказывают в наших краях. Страшные. И что делать, если сказки не врут? И если каждая из них – обо мне.

Часть 1

День выдался погожим, ясным. Солнышко светило по-летнему, хоть и осень уже мазнула лес золотом, разрумянила да обагрила алым. Так что я даже кожух не взяла, только платок накинула, и то больше, чтобы ягод в него собрать, чем для тепла.

Саяна вилась рядом, каркала почем зря. Вот думаю, может, она, зараза, беду и накликала. Разозлюсь как-нибудь да сварю чертовку на обед, хоть и без толку. Ворона старая, ощиплешь – одни кости да кожа пергаментная. Крыло сломано, летать почти не умеет, вот и сидит на моей голове, как на болотной кочке.

Звери не лютовали, отъелись за летние месяцы. К утру лишь пара подранков появилась, но их волки утащили, одни следы и остались. И то лишь мне видные. Я дошла до опушки, туда, где стояла, склонившись, моя березка, убрала ветви любовно. Листочки на ней уже зазолотились, стали похожими на монеты. Я улыбалась, прислушиваясь к току ее соков, к тихому говору, а ведь скоро заснет зимним сном, так и поговорить не с кем будет.

Саяна недовольно каркнула, напоминая о себе.

– С тобой-то какие разговоры? – оборвала я воронье негодование. – Тебе лишь бы падаль посочнее!

Ворона зыркнула желтым глазом, каркнула. Негодует, значит. Обидчивая она к старости стала, ранимая. Тяжело свалилась с моей головы и поскакала неловко, гневно щелкая клювом. Я хмыкнула.

Снова вернулась к березе, провела рукой между веточек. Сухих больше стало, и на них уже наплел паутину мохнатый паук. Я прогонять не стала, дом ведь его… Пусть от сухих ветвей хоть польза будет.

Постояла, вздыхая и разглядывая небесную синь, яркую, какая лишь по осени бывает. И гуси уже в теплые края потянулись, значит, и деньки погожие скоро пройдут. Как ни хорохорится лето, а придется ему потесниться, подвинуться. И снова ждать своего срока…

Я зацепила взглядом гуся, летящего с краю косяка. Тяжело летит, натужно. Не видать ему теплых стран, сил не хватит… Вскинула арбалет в один миг, спустила болт. Тяжелая тушка упала в овражек, а я усмехнулась. Знать, поживет еще Саяна – гуся на обед сварю.

* * *

Варево уже закипало, когда я насторожилась. Да и Тенька зашевелилась, вскинула остроухую морду, зашипела. Я сняла пенку, отставила котелок, задумалась.

– Тише, – успокоила я хлессу, – не шипи. Гость у нас. – Постояла, прислушиваясь и раздумывая, пускать или нет. Можно и занавесить домик, укрыть деревьями, спрятать лесной тенью. Уже сейчас я знала, кто идет ко мне. Служитель пожаловал… Идет по лесной тропке уверенно, хоть и держит в руках все свои знаки охранные. И молитву бормочет. Глупый. К ведьме в логово – и с молитвой.

Но, видимо, синь небесная и лес румяный разнежили меня, или просто соскучилась я в своей норе, но решила: пусть проходит. Посмотрим, что за человек и с чем пожаловал. А то скоро и речь людскую позабуду, так привыкла со зверьем и деревьями общаться.

Гость явился через полчаса. Застыл у порога и снова свои присказки забормотал. Я его не видела, но чуяла. Мужчина. Молодой, не старше меня будет. Пахнет приятно – здоровый, значит, даже зубы все целые, что нынче редкость.

– Ну, входи, чего мнешься, – сказала я, помешивая бульон. Гость, услышав мой голос, замер, видать, думал незаметно подкрасться. А потом распахнул дверь и вошел. И снова застыл, моргая, пытаясь что-то разглядеть в полутьме сторожки после яркого света. А рассмотрев, попятился, руку вскинул, чтобы лоб священным солнцем осенить, да передумал, так и застыл.

– Вот это правильно, – усмехнулась я. – Со своими молитвами в чужую-то обитель… Чего пожаловал, служитель? Неужто повязать ведьму решил? Один?

Я расхохоталась, а он снова чуть вздрогнул. Но не отвернулся: зубы сжал, глаза прищурил, рассматривает. Я тоже рассмотрела, не стесняясь. Хорош. Очень даже. Девки небось в его обитель толпой прут, на красавца такого посмотреть. Высокий, плечи еле в дверь мою вошли, волосы белые, собраны в низкий хвост. А глаза с синью небес спорят. Одет в черные штаны и рубаху с белым воротничком, сверху – плащ-сутана. Сапоги в пыли, все носы сбиты, видать, издалека идет. И оружие на боку. Рукоять затертая, и сталь кровью не раз напитанная, не игрушка… А вот это уже интересно: служитель, да с клинком.

И силы много. Не той, что в руках, хотя и этим Шайтас не обидел, а той, что внутри живет. Да что говорить, вон как мои тропки распутал, завороженные и заговоренные. Зверь обходит, а тут человек прошел. Такой и повязать может… Только вижу, не за тем пришел.

– Звать как? – прохрипела я.

– Ильмир, – чуть запнувшись, выдавил он.

Я хмыкнула. Надо же, не соврал служитель. Не побоялся, что, зная имя, наложу на него чары, заколдую… Хотя что мне имя его, если я душу вижу? И черноты в ней столько, что сама преисподняя позавидует.

– Так чего тебе, Ильмир, служитель божий, в логове ведьмы понадобилось?

Он губы сжал в одну линию, нахмурился. А потом выдал:

– Проводи меня в Омут Шайтаса, ведьма.

Я от такого даже онемела, что со мной сроду не случалось. А потом захрипела, так что Саяна закаркала и на голову мне села, свесив клюв и кося на незнакомца одним глазом. Испугалась, бедная. Служитель от такой картины напрягся, руку в кулак сжал, скользнул пальцами по рукояти клинка. Но тут же убрал. Молодец. Не дурак.

– И что же тебе в Омуте делать, служитель? – отсмеявшись и утерев с лица кровавые слезы, что из глаз выступили, спросила я. – Там твоего бога нет.

– Своего бога я знаю, где искать, – глухо проговорил он. – Только он мне не помощник. А что я в Омуте делать буду, не твое дело, ведьма. Твое – проводить. Дорогу указать. Все вы, темные отродья, путь туда знаете. Без тебя мне Омут не найти.

Мне смеяться перехотелось. Теперь я жаждала этого прихвостня Светлого бога на кусочки разрезать да в овражке закопать. Чтобы лютики по весне желтые взошли, да поярче.

– А зачем же мне делать это, служитель? – с насмешкой спросила я и махнула рукой, подзывая Теньку. Хлесса подошла, ткнулась в руку треугольной башкой, раскрыла пасть, показав гостю все свои клыки, которых у нее было столько, что даже я до сих пор не пересчитала. Мужчина побледнел, но не отошел, даже за клинок хвататься не стал. Хоть и видно, что повело беднягу от ужаса. И то понятно: хлесса моя размером со здорового волчару вымахала, да и волки рядом с этим зверем безобидными домашними шавками кажутся. Хлессу в лесу и медведь обходит, и птица-клют облетает. А люди боятся пуще огня, потому как огонь – милосерднее.

– Я тебе заплачу, – выдавил служитель, отцепил от пояса кошель, бросил на лавку. Я снова расхохоталась, Саяна закаркала, а Тенька рыкнула. Это у нее отрыжка после свежатинки – наелась перьев гусиных, глупая…

– И на что мне твое золото, – я хлопнула себя по коленке, – может, на платья? Или на украшения потратить? А может, с пчелами за мед расплатиться? Что мне с твоими монетами делать, а, служка божий?

Он, кажется, растерялся. Но смотрит упрямо, исподлобья, лишь чернота в душе клубится. Непроглядная.

– Тогда сама плату назначь, – хмуро предложил он. – Хочешь, могу и душу…

Я помолчала, рассматривая его. И то, что я видела, мне ох как не нравилось. И ведь не уйдет же, разве что и правда – в овражек.

– А что, может, и назначу… плату, – протянула я, вышла в кружок света от окошка, приблизилась. – Зачем мне твоя душа, служка? Никакого прока от нее… А вот тело мужское сгодится…

И облизнулась плотоядно.

Служитель совсем побелел. Решил, что я его или есть собралась, или в постель потащу. И похоже, «есть» для него было бы предпочтительнее… Он уставился на меня и явно ведь постарался скрыть охватившее нутро омерзение, а все равно я заметила.

Да и неудивительно. Я-то знала, что именно он видит. Конечно, людская молва преувеличивала, и слизи на лице не было, но и без того картина уродливая и неприглядная. Нос тонкий, длинный, крючком загнутый, кожа зеленью отливает, в струпьях вся. На голове – воронье гнездо из серой пакли, а по бокам два рога торчат. Одета в балахон потрепанный, рваный местами. Сама тощая, как жердь, ни одной выпуклости женской нет. А самое страшное – глаза. Желтые, звериные, с красными прожилками. А от век во все стороны по лицу узоры черные плетутся, метки Шайтаса. Одним словом – ведьма.

– Так что, согласен ублажить меня, служка? – покрасовавшись в луче света, спросила я. – Хорошо так ублажить, по-настоящему. С нежностями и ласками, словами любовными. Как невесту ненаглядную. Готов? Да не раз, а пока мне не надоест. Тогда, может, и проведу тебя в Омут, если удовольствие доставить сможешь.

В синеве его глаз уже плескался откровенный ужас, но смотрел прямо, глаз не отводил. Даже когда я хвост вытащила и вокруг его ладони обвила. А он тонкий, крысиный, безволосый почти. Мне не мешает, а вот люди пугаются так, что вонять начинают. А этот ничего, держится, не дрожит даже.

– А может, я тебя просто словом божьим поражу или клинком, а, ведьма? – прохрипел он, когда я хвостиком вдоль его тела прошлась и облизнулась.

Нет, все-таки дурак. А жаль.

– Ох, смилуйся, – проскулила я, – только не словом! Пощади, служитель!

Он посмотрел на меня с подозрением.

– Только молитвы не читай, загорюсь, как лист сухой, рабой твоей стану! – продолжила измываться я. Саяна закаркала-захохотала, и я зыркнула на нее недовольно. Служитель склонил голову, подумал и хмыкнул. И к моему удивлению, доставать свои молитвенники не стал.

– Согласен, ведьма. Пусть по-твоему будет.

Я даже опешила. Да уж, удивил… Сильно, видать, в Омут хочет, раз на ведьму залезть готов. Я скривилась теперь уже сама.

– Согласен делать все, что пожелаешь, только срок укажи, – продолжил он. – Справлюсь – проводишь к Шайтасу. Договорились?

Я нахмурилась. Да уж, не ожидала я такого расклада. С другой стороны, не отстанет ведь, по глазам вижу. Значит, сделаю так, чтобы сам ушел, не выдержал, сломался… Человек в логове ведьмы долго не продержится, а служитель – подавно. На третьи сутки завоет, понесется по оврагам, охая от ужаса да молитвы свои твердя. Вот тогда посмеюсь славно. А до того пусть поработает, мне давно пора лачугу подлатать, а желающих помочь что-то не находится. Мишку бурого просила, так он только забор обвалил и ушел в свою берлогу, да и что с него взять, с косолапого.

– Идет, служитель. Срока тебе – луна. Делать будешь все, что ни прикажу, слушаться во всем, рабом моим станешь. Ясно тебе?

– Ясно, – кивнул он. – Клятву дай, ведьма. Темную, чтобы лес слышал.

Я помолчала, уже жалея, что согласилась. И откуда этот прихвостень про клятву ведает? Ох, чует душа моя, зря я это затеяла…

Но кивнула.

– Хорошо. Даю тебе клятву, пусть услышит лес души моей. Но если сбежишь раньше срока, сам по своей воле договор расторгнешь, не будет у клятвы силы. И дорогу ко мне навсегда забудешь. И меня. Повтори, служитель Светлого бога Атиса.

Мои волосы взлетели, закружили вокруг головы змеями, зажглись огнем тьмы желтые глаза, засияли, как огни на болоте. Только и сейчас служитель не испугался, кивнул, положил ладонь на сердце, соединил силу души и тела. И откуда знает только? И клятву повторил. Лес потемнел на миг, нахмурился тучами, так что стало в сторожке темно, как в полночь, а потом снова полился в окошко дневной свет. Но клятву лес души моей услышал… И принял.

И почудилось, что все же зря я это затеяла…

– Только уговор, – хмуро буркнула я. – На полной луне уйдешь из леса. Близко не подойдешь до самой зари, понял?

– Понял, – спокойно сказал он. – А почему?

– Безумной стану, – оскалилась я. – Совсем. Горло разорву, не замечу. Сил мне на полной луне Шайтас горстями отмеряет, а ярости – ведрами.

Он кивнул, а я дернула плечом и пошла в закуток, суп доваривать. Ничего, все равно до полной луны этот чистюля здесь не продержится. Завтра же будут пятки его по тропке сверкать… Уж я-то постараюсь.

* * *

Суп успел настояться, пока я с незваным гостем говорила, мясо гуся развалилось, хоть какая-то польза от болтовни. Все же старая птица была, жилистая и жесткая. А теперь вроде мягонькая. Служитель потоптался на пороге да за мной двинулся, отчего Тенька рыкнула грозно. Я хлессу приструнила, посмотрела в звериные глаза.

«Не трогать», – приказала.

Тенька снова рыкнула, оскалилась, говоря, что и не собиралась клыки о человечину пачкать – так, пугнуть разве что. Я потрепала ее по жесткой щетине, вернулась к котелку, попробовала бульон. Не оборачивалась, но служителя всем нутром чуяла. Да и тесно как-то стало в моей лачуге, не рассчитана сторожка на двоих. Испокон века ведьмы в одиночестве дни коротают. Да и ночи тоже. Служек таких с интересными предложениями мало как-то. Или вовсе таких нет, один вот ненормальный сыскался.

Я зыркнула на него через плечо. Стоит, к косяку привалился, бледный, того и гляди в обморок свалится. Под глазами синь до черноты залегла.

– Чего смотришь? – буркнула я. – Садись за стол, гость дорогой. Потчевать буду.

Он послушно сел, придержал клинок, чтобы не звякнул. Привычно придержал, не задумываясь, значит, давно с оружием ходит… да, что ж за птицу такую мне послал Шайтас?

Я бухнула перед ним деревянную миску с похлебкой, кинула ложку и кусок хлеба. Как собаке – кость. Обидно чтобы.

А он ничего, не поморщился даже. Только в тарелку уставился, а на лице такое выражение застыло мученическое. Уж чему-чему, а рожи корчить их первым делом учат, чтобы прихожан разжалобить и монет побольше стрясти. Этот своей синевой в глазах и плечами широкими, наверное, состояния сколачивал… и чего ему в теплой обители не сиделось?

От этих мыслей я снова разозлилась. Хотя злиться на себя надо, нечего пускать было. А все из-за тех веточек сухих на березе расстроилась… Гоню эти мысли, а они все лезут в голову, сладу нет. И страшно от них так, что хоть волком вой. Я и вою порой зверем лесным, да толку от того…

– Из чего это? – выдавил из себя служитель. А сам принюхивается, и вижу ведь – живот пустой совсем, несколько дней голодный, а еще перебирает… Я села напротив, отломала себе ломоть лепешки побольше, откусила. И, схватив ложку, принялась споро уплетать суп. Дел еще невпроворот.

– Жаба, две крысы и слизняков парочка, – ухмыльнулась я. Не хочет есть – пусть голодный ходит, я его кормить не обязана. Выловила косточку, кинула хлессе, та поймала на лету, схрумкала. Вот ненасытная. Саяна каркнула с насеста.

Служитель вздохнул, осторожно опустил ложку в похлебку и аккуратно поднес ко рту. Глотнул. Посидел, прикрыв глаза. И вторую так же медленно, с наслаждением. А ведь вижу, что пальцы подрагивают, так хочет ложку откинуть да поднести тарелку к губам, отпить жадно, чтобы сразу половину и даже не разжевывая. Ан нет. Сидит, окунает, подносит. Глотает. Вздыхает. И опять.

Я даже засмотрелась.

– Ты из благородных, что ли? А, служка? – не выдержала я. Обмакнула лепешку в остатки бульона, собрала хлебушком и в рот отправила. Еще и пальцы облизала.

Он даже не поморщился. Только в глазах мелькнуло отвращение, но и то лишь на миг. Не смотрела бы так внимательно, проморгала бы. Но я смотрела.

– Мое происхождение тебя не касается, ведьма, – тихо сказал он. – Как и цели. Твое дело до Омута проводить, вот и весь сказ.

Я хмыкнула.

– Уговор забыл, Ильмир? Я спрашиваю – отвечай.

– Уговор про другое был, – медленно сказал он и посмотрел остро. – Про мои дела. А вот душу не тронь. Сама сказала, ни к чему она тебе. Вот и не лезь.

Тенька рыкнула. Я бы тоже рыкнула, да передумала. Что ж, может, и прав служитель, ни к чему мне его россказни. И своих говорить не собираюсь.

– Ну, тогда принимайся за дело, – блеснула я клыками. А они у меня волчьи, длинные да желтые. Ильмир чуть не подавился и ложку отложил – видать, отбила аппетит. Ну и хорошо, а то сожрет все, а мне еще Теньку кормить…

– Прямо сейчас? – опешил он.

– А когда же еще? – изумилась я.

– Так день на дворе…

Я посмотрела, подумала, даже за косицу свою подергала. Вот Шайтас, да он, никак, правда решил, что ублажать меня требуется! В делах любовных. А днем не по-божьему вроде как… Ох же! Зверь лесной, чащоба дикая!

– Да и что тебе день? – хмыкнула я и носом дернула. – Ведьмам, знаешь ли, без разницы, что день, что ночь. Когда плоть позвала, тогда и тешимся. Что же ты, служитель, в логово ведьмы да без понятий пришел? Не знаешь, что ли, что Шайтасу все равно, с кем и когда, а нам, дочерям его, и подавно?

Саяна косила на меня желтым взглядом изумленно, Тенька лапой нос закрыла, даже мыши порскнули по углам. Видать, в лес побежали, весть страшную понесли: сошла ведьма с ума…

Служитель еще бледнее стал, хотя куда уж больше. Но губы сжал упрямо, в глазах – бесконечность синяя, пропасть можно. Отстегнул перевязь с клинком, развязал тесемки сутаны, снял, сложил аккуратно. И шагнул ко мне, склонил голову, чтобы травы мои и корешки, висящие на притолоке, не сбить. Протянул руку и положил мне на талию. Я чуть не заорала. Да неужто этот чистюля и впрямь целовать собрался? Меня? Ведьму? Чудовище лесное? А он к себе притянул, решительно так, словно суженую…

Тенька рявкнула, да так, что у служки волосы зашевелились, а я из рук его вывернулась, отошла.

– В другой раз, служитель, – сказала как можно ехиднее, – не хочется сегодня что-то. Видать, с косолапым ночью перетешилась. Иди-ка ты дрова колоть лучше, все ж польза.

И увидев, какое облегчение и отвращение разлилось в синеве его глаз, снова разозлилась. На себя, правда. И зачем пустила? Зачем мне это? Прогоню…

* * *

К вечеру за сараюшкой образовалась целая поленница из ровненьких, одинаковых дровишек. Служитель нарубил их столько, что на всю зиму хватит, не придется мне за хворостом каждый день бегать, тащить помаленьку да сушить. Глядя на то, как споро он орудует топором, я засомневалась, что пришлый из благородных. Те ничего тяжелее веера да хлыста отродясь в руках не держат. Но и тем, и другим орудуют споро: веером, чтобы лица лживые прикрывать, хлыстом – чтобы наказывать. Или просто так отходить, от скуки…

Я тряхнула головой, возвращаясь взглядом к служителю. Разгорячился, пот по виску стекает, а рубаху с воротничком белым так и не снял. Может, боится, что не устоит ведьма при виде тела мужского, накинется да на лежанку потащит?

Я покачала головой и ушла в лес. Даже говорить ничего не стала.

Погода к вечеру испортилась: подул северянин, обрывая еще лишь прихваченные желтизной листья, и я пожалела, что не взяла кожух. Где-то в чаще выл зверь, и я прислушалась. Но слишком далеко, пусть у меня и ведьмин слух, а не человечий. Упала оземь, раскинула руки и вышла из тела. Схватила в полете горлицу, направила – пусть повременит с делами своими. Птица от испуга сначала провалилась, как в пропасть, но я придержала, успокоила. Посмотрела на лес ее глазами. И снова поразилась их остроте: на версты увидела, каждую ветку рассмотрела, и впереди, и по бокам, и сзади почти. Но играть времени не было, зверь выл за молодыми сосенками, чесал лапой бок, в котором стрела застряла. Я заклекотала негодующе. Плохой охотник – зверю мучение. И мне головная боль. Не убил лисицу, ранил, а та мучается теперь.

Птицу отпустила с благодарностью, вернулась в тело, полежала, приходя в себя. Столько лет, а все к полетам не привыкну, перед глазами и сейчас все плывет. После ясного да острого птичьего глаза – как слепая вновь, ничего не вижу.

Но медлить не стала, побрела, принюхиваясь. Пока дойду, глаза вновь по-человечьи видеть начнут, а пока и нюх сгодится. Зря, что ли, мне Шайтас нос таким длинным сделал?

Стрелу я вытащила, придержала лисицу, чтобы не торопилась бежать. Смешала землицу с успокой-травой, растерла пальцами. Плюнула пару раз. За водой идти к ручью некогда, и так сгодится. Рану зверю замазала да наказала не вылизывать, поберечь. И отпустила. Знаю, что уже к вечеру лизать начнет, не сдержится, пусть и ведьмин указ получила. Да и ладно. До того уже затянется все, новой кожицей зарастет.

Тучи налетели нешуточные, снежные, и я нахмурилась. Рано еще. Токи в деревьях бурлят, заморозит северный ветер, выстудит. Я закрутилась волчком, затопала, заухала совой, призывая стихию. Северко злился, выходить не хотел, но я за бороду его косматую схватила, дернула.

– Чего ругаешься, Шаисса, – прохрипел Северко, сверкнул глазами-льдинами. – Время мое пришло…

– Рано, Северко, рано! Повремени, старый! Разгуляешься еще! Не губи деревья, молодые не выдержат, силен ты больно!

Северко хмыкнул в бороду, но улыбнулся, так, что вьюга завьюжила. Был у него грешок, любил, когда хвалят старого… Я и хвалила, соловьем просто разливалась. И красавец он, и силен, и шуба снежная – сама Зимушка оглядывается. Он слушал да кивал, верил. Знать, хорошо врала, правдиво.

– Ладно, уболтала, Шаисса, повременю, – проскрипел старый хрыч да убрался на север, подальше от моего леса.

Я с облегчением перевела дух, села на пень. Саяна привычно опустилась мне на голову, сбила пегие волосы, чтобы удобнее было. Бороться с вороной я давно бросила, на редкость упрямая птица досталась. Каждый раз на моей макушке гнездо устраивает, хорошо хоть яйца не откладывает – видимо, все же опасается в суп попасть.

Сил не было даже встать, все же тяжело стихию так долго держать. Руки тряслись, как лихорадочные, тело по́том ледяным обливалось, сердце в трясучей заходилось. Хотела еще к березке сходить, да поняла: до лежанки бы доползти. Я и поползла, почти по-звериному, и о незваном госте-то забыла совсем. У околицы присела, поняв, что и шагу больше не сделаю, тут останусь до утра.

Сапоги со сбитыми носами подошли и застыли, а сам служитель окинул меня взглядом.

– Что с тобой, ведьма?

– Ничего, – буркнула я. Подол задрался, обнажив костлявые изодранные коленки, и он скривился. Отвращение в синих глазах мне словно сил прибавило, встала, держась за оградку, поковыляла в лачугу. И словно впервые ее увидела. Никогда не задумывалась, как мое жилище выглядит, что с ведьминой норы возьмешь? А сейчас вдруг поняла, как на это пришлый смотрит: убогое все, покосившееся, закопченное. Травами и нутряным жиром пропахшее. Не человеческое.

А и ладно. Что мне до мыслей служки, в его обители потолки высоченные, белые и золотые, росписью украшенные. Вот пусть туда и убирается. А мне и так сойдет.

Доползла до лежанки и упала, отвернулась к стене. Даже Теньку не покормила, так устала. Но зверюга моя не обиделась, подошла, легла рядом, согрела теплым боком. Я лежала, рассматривала зарубки на деревянном брусе, что каждую ночь перед глазами, и все ждала, когда же пришлый спросит, где ему спать. Лежанка-то в лачуге одна, второй сроду не водилось. Но так и не дождавшись, заснула.

* * *

Проснулась от мерного стука топора и поначалу даже не поняла, откуда он. Вскочила, так что хлесса на пол упала, рявкнула спросонья, прихватила меня зубами за бок. Я ей по ушам дала, чтобы на хозяйку зубы не скалила, и Тенька заскулила жалобно, виниться начала. Но я с ней разговаривать не стала, вышла во двор, щурясь от яркого солнышка. Северко не соврал, далеко убрался, за море, так что у нас снова стало тепло, почти по-летнему. Это хорошо, успеют деревенские урожай убрать, к зиме подготовиться. И лес мой еще постоит золотой, побурлит соками, а снежком укроется тихонько, засыпая. Я смотрела, улыбаясь, но тут вспомнила о служителе и скривилась. Вот же напасть на мою голову…

Пошла на звук. Ильмир над поленницей навес строил, добротный такой, из хороших, высушенных солнцем бревен. И движения все спокойные, ровные, без суеты – видать, знает, что делает. Я постояла, тенью укрывшись, да в дом пошла. От вчерашнего гуся ничего не осталось, забыла я половинку тушки в подпол убрать, вот хлесса и добралась до запаса. Я стеганула животину по хребту и вздохнула. Зря ругаюсь, сама виновата. Все из-за этого прихвостня забыла, а на зверя гневаюсь. Оскалилась, глянув на мужчину из окошка. Ладно, посмотрим, какой он храбрец. Побыл и будет.

– Эй, служитель, – окликнула его, выходя на крыльцо. – Отложи-ка работу на время, непогода повременит. А вот обед – нет. К болоту сходи, жаб набери, да пожирнее. Можешь еще пиявок парочку. Топи чуток. И поворачивайся, жрать охота.

Он отложил топор, утер со лба пот. Постоял, разглядывая меня. Наверное, при свете дня совсем уж картина жуткая… вот и хорошо.

– Чего застыл? Может, ты еще и глухой вдобавок? Совсем Шайтас меня не щадит.

– Сколько? – глухо спросил он.

– Чего сколько?

– Жаб сколько? И пиявок.

– Да сколько в мешок влезет. Болотце там, по тропке…

– Найду, – коротко бросил служитель и пошел к моим покосившимся воротцам, забрав свой клинок. Я хмыкнула, провожая взглядом его спину. Ну, даст дух лесной, больше не свидимся.

И пошла в дом, выкинув служку из головы.

И каково же было мое изумление, когда этот прихвостень не только явился, но и притащил целый мешок, в котором квакало и шевелилось. И тушку зайца.

– Я подумал, что из зайчатины суп вкуснее, – спокойно сказал он. – Но если ты предпочитаешь жаб, вот они.

Квакуши запрыгали в мешке, переживая. Я окинула мужчину злым взглядом. Вот уж наглость дивная.

– Что ты есть будешь, то мне решать, – прокаркала я не хуже Саяны. – А заяц этот молодой совсем, даже первого выводка не дал, а ты его…

– Да и хорошо, – нахмурился он непонимающе, – у молодых мясо нежнее… И суп наваристее.

Вот тогда я совсем озверела, дернула мешок с квакушами.

– Во двор иди, пяток почисти на суп, остальных обратно в топь отнеси. В котелок тех, что с желтыми бородавками, да не перепутай. Я с красными не люблю, горчат…

– Относить обратно зачем? Можно ведь… впрок оставить, – вскинул он бровь. И красиво так вскинул, изысканно. Я вздохнула, оскалилась.

– А я лишь свежатинку ем! Завтра новых наберешь. Иди, Ильмир.

Он постоял, глядя на меня. И кажется, с трудом удерживаясь, чтобы не свернуть ведьме шею. Но удержался. Развернулся резко и вновь к болоту утопал. А я следом пошла, тенью укрывшись. Поманила из чащи духа лесного.

– Что ж ты, батенька, чужаку дорогу стелешь? – нахмурилась. – Запутать не можешь?

Дух глаза виновато опустил и руками развел.

– Так путал, Шаисса. Так уж тропки запетлял, сам чуть не заблудился. А этот – нашел. Размотал, как клубок, раскатал до самого твоего дома. Ты уж не гневайся.

Я пошамкала губами, смахнула хвостом сухой лист. Вот дела, подкинул мне забаву Шайтас…

Духа я отпустила – не его вина. Дошла до болотца, посмотрела, как служитель жаб из мешка вытряхивает. Скривился, как на кислое, еще и мешок пустой пнул. И сел на землю, обхватил голову руками, застыл, чуть покачиваясь. Квакуши попрыгали по кочкам, торопясь сбежать, пока в котелок не угодили. Но Ильмир, кажется, их не видел – сидел, сжав виски, да так, что на руках вены синие вздулись.

А потом вдруг вскочил и одним шагом рядом оказался. Глаза бешеные, лицо перекошенное, клинок тускло сверкнул почти у горла моего. Сама не знаю, как отшатнуться успела.

– Кто здесь? – выдохнул Ильмир. Я застыла, потянула тени, укрылась. А сама дышать боюсь. И смотрю внимательно в бледное лицо. И в черную душу. Как же он меня почуял? Ведь и хлесса порой обманывается, а этот распознал. Пусть не до конца, но все же…

А Ильмир снова клинком взмахнул, и лицо спокойное стало, а глаза холодными такими, что и Северко бы позавидовал.

– Ведьма, – глухо проговорил он. – Знаю, что ты здесь. Хоть и не вижу. – Он склонил голову, убрал сталь в ножны. Подобрал мешок и пошел к лачуге. А я присела на кочку, размышляя.

* * *

Супчиком жабьим я служителя все же накормила. Чтобы место свое знал. Пришел к ведьме, так и живи по-ведьмински. Подобрала у болотца трех старых, пупырчатых, слизью измазанных квакух, такие сами вот-вот сдохнут, отнесла Ильмиру. В руки сунула его чистенькие.

– Еще раз ослушаешься – выгоню, – сказала сурово и оскалилась. – Чисти. И аккуратно, шкурку не повреди, нужна она мне.

– Зачем? – выдавил он из себя, держа жаб на вытянутых руках и стараясь не кривиться.

– Высушу, растолку, с кровью человечьей смешаю да буду поля посыпать, чтобы урожая не было, – хмуро пояснила я. Полюбовалась на ненависть в синеве глаз и пошла в свой закуток. Котелок ему самый дрянной выделила, а то от жабьего духа потом не отмоешь. Хотя что это я…

– После обеда пойдешь на речку, песочком посудину мою почистишь, – велела.

Он жабу на пол швырнул – разозлился, видать.

– Что ты мне бабскую работу поручаешь? Могу дрова колоть, забор тебе поставлю, крышу подлатаю. А котлы чистить не буду.

– Будешь, милый, еще как будешь, – нежно пропела я, сверкнула желтыми глазищами. – Или уже уйти готов? Так я не держу, иди. Другую ведьму найдешь, сговорчивее. А у меня нет работы мужской и женской, вся – ведьминская.

Он зубами скрипнул так, что Тенька ухо лапой поскребла, удивилась.

– Не знаю, где другую искать, – буркнул Ильмир. – Мало вас осталось, темных отродьев.

Я запечалилась: что верно, то верно. Почти всех извели служители.

– Так все вашими стараниями, прихвостни Светлого бога, – усмехнулась я. – Больно любите вы ведьм на костры тащить. А порой и девок невинных жжете почем зря, на потеху достопочтимой публике. А как понадобилась ведьма – за семь земель притопал, сапоги не жалея.

– И правильно делаем, что жжем, – вскинул он светлую голову. – Детям тьмы не место в нашем мире, пусть к Шайтасу и убираются. Мы землю от скверны очищаем, добро несем. Ведьмы – зло великое, богомерзкие создания!

Ух, как разошелся. Я хмыкнула, поклон ему земной отвесила.

– Вот спасибо, служитель, просветил темную, не знала не ведала, – и снова поклон. – Как же я жила раньше? Хоть ты, благодетель, пришел, научил! Вот спасибо тебе! Пойду в топь, уничтожу ведьму, себя то есть! Чтобы землю не пачкать!

Я развернулась, взметнув свой балахон, пошаркала к двери. Он посмотрел изумленно, а потом кинулся следом.

– Издеваешься?

По моему лицу от хохота снова потекли кровавые слезы. Тенька подошла ближе, распахнула свою жуткую пасть, все клыки явив – улыбается, значит. Мыши вылезли из норы, сели рядком, носы-бусинки подрагивают, усы дрожат. Тоже хохочут. Саяна примерилась, упала с насеста, схватила одну мышь и на крышу поволокла. А что делать, ворона же…