Текст книги "Солнце в силках"

Глава восьмая

– О Хозяин-господин тайги, услышь: да смягчится грозный лик твой, да жестокий норов твой уподобится нежному пуху соболя, да пролягут тропы твои, полные снеди, в стороне от моей – большего не прошу, – удаганка поклонилась могучим стволам. Медведя в тайге встретить опасно в любое время, а весной – и того подавно. Потому и не ступит в лес ни один человек, не испросив милости у косолапого.

Высокие своды тайги расступились, впуская Тураах в жилище богача Байаная. Зеленые лапы остроконечных елей перемежались с еще голыми ветвями лиственных деревьев, но воздух уже полнился взволнованным щебетом птиц.

Оставив улус за гордыми спинами деревьев, Тураах почувствовала себя легче. В лесу не было места ревности и зависти – бешеным волкам, терзавшим ее душу. Здесь не было тихих пересудов, не было Табаты, важно беседующего с соседями, не было даже до мурашек пробирающего взгляда в спину, преследующего удаганку последнее время. Обернешься – никого, только тревога не оставляет.

Гнетущее чувство усиливалось раздраем в душе Тураах. Зарождающаяся в Нарыяне жизнь сияла ярче и ярче. Живот матери округлился, и все помыслы ее были теперь устремлены к ребенку под сердцем. Тураах все острее чувствовала одиночество. Неужели и отец, чьего возвращения ждали со дня на день, узнав о ребенке, забудет о ней?

Зависть прочно укоренилась в душе Тураах. Зависть к еще не родившейся сестре, отнимающей у нее последние крохи тепла, зависть к внезапно принятому в улусе Табате. Он выполнял мелкие поручения ойууна: относил заговоренный отвар матерям хворавших детей, передавал наставнику, не любившему появляться в деревне, просьбы и дары соседей. Доля почтения и благодарности перепадала и ему. Тураах же завидовала мучительно, а затем изводила себя чувством вины за постыдные мысли.

Влажная земля, покрытая жухлой прошлогодней травой, чавкала под ногами. Кое-где в низинах еще белели островки снега. Жирный запах почвы и сладковатый аромат сопревшей травы щекотали ноздри. Тураах шла, вдыхая насыщенный воздух и вслушиваясь в голоса птиц, и с каждым шагом ее плечи расправлялись. Мелькнул в стороне знакомый поворот к уутээну, обозначенный вросшим в землю остроконечным валуном. Зима наверняка оставила свои отметины на ветхом укрытии, но поворачивать туда не хотелось: раньше друзья латали укрытие вместе, прийти туда одной значило лишний раз увериться в своей неприкаянности.

Тураах двинулась дальше. Тропинку пересек звонко поющий ручеек, потом еще один, и еще. Тураах вслушалась в их нестройный перезвон и вдруг поняла, куда несут ее ноги, – к леднику на вершине сопки.

Впереди, выше по тропе, показалось яркое пятнышко. Робкий предвестник весеннего буйства, пробивался сквозь тонкий слой снега красавец-первоцвет. Тураах улыбнулась цветку. Вон еще один. И еще. Чем дальше Тураах продвигалась, тем чаще замечала нежные стебельки с желтой серединкой и сиреневыми лепестками. Перезвон ручейков становился заливистее и причудливее. Тураах раскинула руки в стороны и побежала легко, словно стремясь броситься в пронзительно-голубое небо.

Подъем сменился пологим спуском, деревья поредели, открывая вид на ледник. Зачарованная голубоватой белизной его мощных стен, Тураах остановилась. Холодное брюхо льда прорезали глубокие трещины, доходившие почти до самой земли. По бокам ледника стекала вода, образуя тонкие водопады и понемногу собираясь в голосящие ручьи.

Она прикрыла глаза, позволив песне воды унести прочь все мысли. Когда внутри не осталось ничего, кроме мелодичного журчания, Тураах распахнула глаза и вступила на трещину-тропу. Пробежалась пальцами по сверкающей плоти льда. Сложив ладони в горсть, подставила их под ледяную струю. Пальцы мгновенно онемели. Тураах умылась обжигающе-холодной водой, затем еще и еще и с удовольствием вскинула голову к лазури небес.

Пусть смоет вода все то черное и страшное, что роится в ее душе. Даст сил любить еще не рожденную сестру – ведь красавица будет непременно! И счастливица: счастье намного ценнее красоты.

Пусть путь Табаты, какие бы трудности его ни ждали, будет озарен светом. То, что ее в улусе отторгли, не его вина. Табата не выбирал свою судьбу, но духи выбрали его.

Ее путь иной. И пусть Тураах еще не видит его ясно, но пройдет достойно.

Ледник прощался далеким перезвоном, подбадривал. Его холодные воды принесли Тураах очищение. Возвращаясь к улусу, она улыбалась.

Над головой мягко прошуршали крылья. Тураах подняла согнутую в локте руку, чтобы нагнавшая ее Серобокая смогла сесть, и вдруг почувствовала на правом запястье непривычную тяжесть.

Да это же подарок Алтааны! Нить впитала в себя воду и заметно отяжелела. Дождавшись, пока Серобокая перепорхнет на плечо, Тураах закатала рукав и нащупала можжевеловую бусину. Зажала между пальцами. Покрутила задумчиво туда-сюда. Потом посмотрела на еще один оберег – над левой ключицей на кафтан были нашиты два маленьких металлических колечка и черное воронье перо.

У Тайаха-ойууна на шаманском одеянии великое множество оберегов-накладок, по их звону приближение шамана слышно за несколько десятков шагов. Тураах сделала себе только одну накладку в честь первой, одержанной над Кутаар победы.

И тут ее озарило.

– Серобокая, ты как думаешь, можжевеловая бусина – это оберег? И моя накладка? Обладают ли они защитной силой?

– Кра-р, еще какой!

– Но ведь Алтаана не удаганка! Да и я заклинаний не произносила, нашивая кольца, – удивилась Тураах.

– Кра-р, оберег собирают, чтобы оградить дорогого человека от зла и болезни. Чем крепче желание защитить, тем сильнее амулет. Это шире любого знания шамана, это – мудрость сер-рдца.

Звонкий хлопок в ладоши – и Тураах сорвалась с места, заставив ворону неловко вспорхнуть с плеча и возмущенно каркнуть. Теперь у Тураах было важное дело.

Проклятый кузнец! Он что-то чувствует, глаз не спускает с ойууна. Нужно быть осмотрительнее.

Еще и девчонка все набирает силу. Надо же, справилась с Кутаар! Загнала трусливую старуху в самую далекую нору Нижнего мира.

Нужно избавиться от названной дочери Ворона, да так, чтобы даже тень подозрения не упала на него, иначе рухнет тщательно выверенный план. Хорошо бы и ворчливого кузнеца прижать. Но как убить двух зайцев одним ударом?

В душе ойууна, мерившего шагами свою урасу, клокотала черная злоба. Тьма смела все преграды, червь вырвался наружу, и только глубоко-глубоко еще теплился свет, носивший имя Тайах.

Умун не мог выжечь этот теплый комочек, не рискуя потерять человеческий облик, но свет саднил, ранил, мешал сосредоточиться.

Что ж, соперничество с Тураах действительно принесло пользу: Табата жадно бросился в учение, стал серьезнее и сосредоточеннее. Он набирал силу, а то, что эта сила никогда не сравнится с мощью удаганки, только на руку Умуну. Когда придет время, с Табатой будет легче справиться.

Тело старого шамана, направившего все силы на то, чтобы удержать Умуна, быстро дряхлело. Но потерпеть оставалось совсем немного: ближе к осени Табата совершит первый алгыс, войдет в силу, и тогда…

Что, если Табата не справится? Не справится, а обвинят в этом удаганку…

Хищная усмешка исказила лицо шамана.

Стояла самая жаркая пора лета. Ребятня плескалась в озере, а затем подставляла усыпанные бисеринками воды спины жарким лучам белоликого солнца. Старики грелись на солнышке, вспоминая молодость. Женщины, утомленные зноем, по вечерам собирались у колодца больше ради разговоров, чем по хозяйским хлопотам. Охотники готовились к грядущей поре большой охоты. Но все они: дети и старики, женщины и мужчины – обсуждали молодого шамана, которому предстояло произнести свой первый алгыс к Баай Байанаю на исходе лета. Весть об этом событии занимала жителей улуса даже больше, чем с небывалым размахом прошедший Ысыах.

Ледяные струи, стекавшие по белым бокам ледника, смыли с души Тураах черную зависть, и многочисленные хвалы юному шаману, доносившиеся со всех сторон, больше не ранили ее. Тураах занимала теперь новая задача – оберег.

Долгое время она кропотливо отбирала материалы, и вот наконец все было готово.

Тураах разложила на бревне собранные сокровища.

Три сплетенных из белого конского волоса узких шнурка. Она сама вычесала белогривого отцовского конька Бигеатааха, чтобы свить нити.

Круглая пластина из меди с отверстием у самого края, которую Тураах хранила в берестяной коробочке с бусинами и иголками.

Небольшой треугольный лоскут волчьего меха – обрезок, оставшийся после выкройки шапки.

И самое драгоценное – отросток оленьего рога. Отец, приезжавший на Ысыах, привез сброшенные оленьи рога, из которых он мастерски вырезал фигурки. Чтобы добыть небольшой кусочек, Тураах взялась починить папины штаны и кафтан, обновила потершуюся вышивку на вороте и подоле его праздничной рубахи.

Полюбовавшись на разложенные вещицы, удаганка взялась за дело.

– Да будет благосклонен к тебе великий Юрюнг айы тойон, да освещает белоликое солнце твой путь во всех Трех мирах!

Медная пластина, впитавшая тепло рук, скользнула по шнурку. Тураах, медленно раскачиваясь, взяла отросток оленьего рога.

– Да не оставит тебя дух-покровитель – могучий таежный красавец Олень! – тонкие пальцы удаганки ловко обмотали узкую часть рога вторым шнурком. Продолжая напевать, Тураах крепко зафиксировала рог хитрым узелком.

– Да не будет власти над тобой у болезней, дурного глаза и коварных детей Арсан-Дуолая[27]27
  Арсан-Дуолай – «господин земляное брюхо», глава восьми родов злых духов Нижнего мира. Его дети – абаасы, воплощения болезней.


[Закрыть]! – Свернутый в кисточку волчий мех тихонько раскачивался на третьем шнурке.

– Да хранит тебя мать всего живого – великая Ан Дархан хотун!

Тураах сплела три шнурка воедино, собрав амулет. Пальцы пульсировали теплом и силой. Удаганка сжала оберег в ладонях и улыбнулась: лучшего подарка для готовящегося встать на путь шамана Табаты и быть не могло.

Оставалось самое трудное: выгадать момент, когда поблизости не будет Тайаха, и преподнести дар Табате.

Ноги вросли в землю. Руки-ветви раскинуты в стороны. Шалун-ветер, петляя между аккуратными молодыми рожками, треплет крону волос. От корней по вздутым жилам поднимается сок, пульсируя в сердцевине теплом, расходится по ветвям. «Я могучий тополь, – осознает Табата. – Может, Тураах совьет гнездышко в моих ветвях?» Он смеется: весело шелестят листья тополя.

«Там-пам-пам-ТАМ! Там-пам-пам-ТАМ-па!» – дрожит земля. Стук копыт? Шаманский бубен? Сердце? Соки земли, подчиняясь ритму, бьются в жилах. Качаются ветви, перешептываются листья. Словно струна, пронзающая весь мир, стоит тополь на перекрестке: корни уходят глубоко в Нижний мир, крона пронзает семь небес Верхнего мира.

«Я – весь мир», – Табата закрывает глаза, вслушиваясь в сказания, напеваемые ветром.

Рыжие искры костра поднимались высоко в небо, словно стремились унестись вверх, пополнив звездные стада. Их близнецы-отражения, наоборот, опускались в темную гладь озера. У костра неподвижно замерли две фигуры: стремительно иссохший и сгорбившийся за лето, увенчанный рогами Тайах-ойуун и вытянувшийся, но все еще подростково-угловатый Табата. Вторую ночь шаман и его ученик просиживали у костра почти без движения. Вторые сутки Лось и молодой Олень не показывались в деревне, и жители улуса не осмеливались приближаться к стоянке ойууна. Шаман и его ученик постились: Тайах-ойуун готовил Табату к посвящению в шаманы.

Тураах тоже не могла уснуть эти две ночи: в движении ветра, в шорохе травы, в треске с поедаемых пламенем сучьев – во всем ощущалось движение силы. Сидя на большом поваленном стволе сосны, она смотрела на пляску шаманского костра, на чернеющую рядом озерную бездну и отбивала ладонями по гладкому стволу тихий ритм. Справа от нее лежал оберег, приготовленный для Табаты.

На восточной окраине улуса красноватым сиянием подсвечивалась кузня Чорруна: подмастерья тоже не спали, занятые работой. Мелькали тени, время от времени по спящей деревне звонко разносились удары молоточков и шипение воды. Кузнецы по-своему тоже принимали участие в большой охоте, изготавливая наконечники для стрел, острые и крепкие охотничьи ножи, гарпуны и металлические колья для ловушек. За свой труд они могли рассчитывать на долю в добыче и благодарность охотников.

На рассвете третьего дня Табате предстояло совершить алгыс, обратиться к богачу Байанаю, испросив у него милости для охотников улуса: осень уже тронула верхушки осин своими красками, начиналась пора большой охоты.

– Завтра, – шепчет Тураах, сжимая в руке оберег.

Кости. Серый скелетик на черном круге кострища. Рот мгновенно наполняется вязкой слюной. Резь в животе усиливается. Наставник ушел готовить место для алгыса, а без него держаться куда труднее. Табата судорожно сглатывает и закрывает глаза. Во тьме перед ним плывет рыбий хребет, увенчанный гребнем плавника. Мысленно собрав боль в клубок, он старается переместить пустоту из желудка в собственные мысли. Постепенно рыбий скелет истаивает, остается только тьма и тихий плеск воды. И еще – шорох платья.

Табата неохотно открывает глаза. Напротив него на корточках сидит Тураах. Черные косы треплет ветер, раскосые глаза сияют. От нее пахнет тревогой – и жареной рыбой. Табата раздраженно морщится:

– Чего тебе? – Резь в животе возвращается. Табате не терпится снова вернуться в темноту, уравновесив ею голод.

– Завтра начнется охота, важный день… Я…

Испуганная резким и неприязненным тоном друга, Тураах говорит несмело. На коленях у нее лежит какой-то шнурок. Запах тревоги усиливается, но Табату терзает не он, а пропитавший платье Тураах, поутру помогавшей матери на кухне, жирный аромат еды. Терпеть становится невмоготу.

– Уходи, – чеканит Табата. Холодный тон бьет сильнее, чем ненависть или ярость. Медленно-медленно Тураах поднимается, обхватывает себя руками, словно это поможет унять рвущуюся наружу тоску. Шнурок соскальзывает с ее колен и глухо ударяется о землю. Тураах бросает взгляд на старательно собранный оберег, лежащий в пыли, всхлипывает и бросается бежать.

Табата закрывает глаза, снова сматывает боль в клубок и замирает.

Нарыяна сидела на мягких шкурах, поглаживая округлившийся живот, и тихонько напевала колыбельную. Зародившуюся в ней жизнь она представляла как спящего младенца, окутанного дохой из светлой шерсти. И в этом нерожденном ребенке она находила утешение. Тураах у Нарыяны отняли жестокосердные духи, заманив в неведомые миры. Плеск тьмы в глазах, беззвучные движения губ, крики по ночам – ужас сковывал Нарыяну каждый раз, когда в лице дочери проступали чужие, слишком взрослые черты. К чему лукавить – она сторонилась дочери, старалась как можно реже оставаться с ней наедине.

«Бах!» – грохотнуло что-то во дворе. Встревоженная, Нарыяна поднялась на ноги и шагнула вперед. Полотно, завешивающее выход из юрты, тяжело колыхнулось, и в юрту ввалилась растрепанная и перепачканная Тураах. Выбившиеся из кос черные пряди падали на лицо, за паутиной волос влажно сверкали бездонные глаза. Тураах остановилась на пороге и обвела полубезумным взглядом родные стены, устремила темные колодцы глаз на мать и качнулась вперед.

Нарыяна безотчетно отступила, прикрыв руками живот. Тураах замерла, не закончив движения, руки упали плетьми. По щеке скатилась крупная капля, прочертив влажную дорожку.

«Что я делаю! Она же плачет!» – опомнившись, Нарыяна протянула к дочери руки, но сиюминутный испуг матери не укрылся от Тураах.

Она издала булькающий всхлип и выскочила вон.

– Да простит меня светлая Ан Дархан хотун, мать всего живого! – Нарыяна закрыла лицо руками и, опустившись на постель, зарыдала.

Мерно шелестят сомкнувшиеся над крышей уутээна кроны деревьев, утопая в закатном зареве. Силятся убаюкать прячущуюся в домике девочку. Свернулась клубочком прямо на земляном полу. Не спит, смотрит в никуда, а по щекам катятся слезы.

Меняется свет, удлиняются тени, растекаются ночным мраком по миру.

А она все глядит в пустоту, пока не проваливается в страшные видения.

Солнце кровавилось на западе. Между стволов клубилась тьма, тянула свои мерзкие щупальца к Тураах. Где-то тревожно граяли вороны.

Ощутив присутствие, удаганка обернулась. Бэргэн. Остекленевшие глаза, недобрая усмешка на залитых кровью губах. Тураах опустила взгляд и вскрикнула: из его распоротого живота свисали кишки. Бэргэн рассмеялся. Лицо его оплыло, черты исказились – и вот это уже не Бэргэн, а Тыгын, щуплый паренек, едва примкнувший к охотникам. Только глаза прежние – стеклянные. Миг – и перед удаганкой Сэмэтэй, вся правая щека охотника разодрана до кости, но старик смеется, сверля испуганную Тураах взглядом.

Лица зыбились, сменяли друг друга: Сайыына, Тимир, Алтаана, Чоррун. Все до единого – мертвые.

Сердце болезненно сжалось – роняя алые слезы, к Тураах протянула окровавленные руки мать.

– Это твоих рук дело, – произнес знакомый голос, и мертвецы исчезли как не бывало.

Из мрака проступили очертания обугленного дерева. На нижних ветвях – грубо сколоченный арангас.

За его прогнившими стенами копошилось и скреблось так, что голые сучья дерева ходили ходуном. Вдруг раздался оглушительный треск, и из крышки арангаса высунулась рука. Узловатые пальцы сжимались и разжимались, тянулись к удаганке. Под ногтями чернели грязь и запекшаяся кровь.

Тураах отпрянула и налетела на кого-то. Обернулась.

– Это ты виновата, – не своим голосом прошипел Табата. За его спиной толпились мертвецы, вперив в удаганку белесые глаза.

– Ты виновата… – эхом отозвались они.

Мертвецы качнулись и двинулись на Тураах. Она попятилась – и вдруг очутилась на лесной прогалине.

Алая от крови земля, сломанный охотничий лук на камнях и – ни души.

– Будь проклята эта охота! – прогремело в вышине.

Глава девятая

Розоватый свет проникал через многочисленные щели, заливал уутээн. Снаружи мерно шелестели зеленые кроны осин, подернутые желтизной.

Сон. Всего лишь сон. Тураах села, провела руками по лицу. Неживые глаза матери, окровавленная земля, царапающий стены прогнившего арангаса мертвец, Табата…

Могут ли видения удаганки быть только снами?

Тураах выбралась через прореху в крыше уутээна и посмотрела на восток. Между стволами на розовом полотне неба заплясал пламенный бок солнца.

– Да ведь сегодня начнется большая охота! – Тураах спрыгнула на землю и помчалась в сторону улуса. Нужно предупредить Табату.

Брякнули накладки на кафтане наставника, прогоняя страх. Только на губах остался его легкий привкус. Тайах-ойуун тяжело поднялся с колен – ярко-оранжевый кругляш солнца, угодив в ловушку, забился в ветвистых рогах шаманьей шапки. Земля загудела, откликаясь на низкое пение Тайаха и ритмичные удары в бубен. Повинуясь мелодии, в животе у Табаты задрожала до предела натянутая тетива.

Обмакнув тонкие полосы кожи, венчавшие колотушку, в воду, Тайах двинулся вокруг Табаты посолонь. Ритм, отбиваемый ойууном, то замедлялся, то переходил в бешеную скачку. В перерывах между ударами шаман взмахивал над головой ученика поводьями колотушки, орошая лицо Табаты ледяными каплями.

Задрожав глубоко в горле, пение стихло, и Тайах-ойуун севшим, надорванным голосом заговорил слова посвящения. Табата вторил ему.

Когда вставшее солнце из оранжевого стало белым, ойуун с силой ударил в бубен: гулкий звук заполнил мир, достигнув и неба, и подземных глубин. Тайах снял с ветвей росшего рядом тополя белое одеяние, накинул его на Табату, затем увенчал его голову ритуальной шапкой с аккуратными рожками молодого оленя.

– Встань, ойуун Табата! – торжественно произнес он. – Пора произнести первый алгыс.

Дрожащими руками приняв пахнущий свежим деревом бубен и маленькую колотушку, поднялся с земли Табата-ойуун.

Тыгын переминался с ноги на ногу в строю охотников – и очень гордился этим. По правую руку от него стоял Бэргэн. Гибкий и сильный, вечно улыбающийся, Бэргэн слыл бесстрашным охотником. В улусе рассказывали, что уже на пятнадцатой зиме он спускался в берлогу за тушей убитого медведя[28]28
  Во время охоты на медведя спускаться в берлогу за убитым зверем был обязан самый младший из участвовавших впервые на облаве. Это был древнейший обычай воспитания храбрости и хладнокровия.


[Закрыть]. Тыгын выпрямился, стараясь повторить позу Бэргэна. Увы, до жилистого охотника низкорослому и щуплому Тыгыну было далеко.

Сегодня Бэргэн был особенно воодушевлен: произносить алгыс на удачную охоту предстояло его младшему брату.

Тыгын поправил сползавший с плеча тяжелый короб со стрелами и вздохнул. Табата на две зимы младше, но уже стал ойууном. А зайчонок-Тыгын в свои четырнадцать зим впервые идет на большую охоту. Тыгын был трусоват. Дурацкое прозвище «зайчонок» прилипло к нему именно поэтому: проверяя силки, он услышал треск в кустах и вскрикнул: «Медведь!» В тот же миг из зарослей показался старик Сэмэтэй с пойманной лисицей в руках. Ну и хохотал же тогда старик: мертвую лису за лесного хозяина принять! А то, что круглобокий Сэмэтэй в ширину от медведя отличается мало, никто и не подумал… Сэмэтэй со смаком рассказал эту историю у костра. А потом еще раз, и еще. С тех пор иначе как зайчонком Тыгына и не называли. Хотелось сбросить обидное прозвище, поменять шкуру. Вот покажет себя Тыгын на охоте, и тогда…

В толпе за спиной послышался взволнованный шепот. Тыгын вынырнул из потока тревожных мыслей и огляделся. От озера шел облаченный в белое Табата. Молодой ойуун так и светился: не поймешь – то ли сила шаманская в нем плещется, то ли белое одеяние отражает солнечные лучи. За ним, опираясь на сучковатый посох, медленно ступал Тайах.

Тыгын восторженно ухнул и улыбнулся пришедшей в голову мысли: Табата только сегодня, после первого алгыса, станет настоящим шаманом. И судьба Тыгына замерла на развилке. Покажет себя отважным и ловким на охоте – быть ему в рядах добытчиков, нет – прогонят к рыбакам или пастухам. Что, если это не просто совпадение?

Он в очередной раз поправил сползший короб и загадал: «Пусть улыбнется нам обоим сегодня богач Байанай!»

Пронесшись между юрт и хотонов, Тураах стала спускаться к озеру. Скорее, скорее… И вдруг остановилась: слишком тихо, слишком пусто вокруг.

– Там! – по холодной глади озера разнесся мощный голос бубна. Алгыс начался. Опоздала. Что же делать?

Тураах развернулась и бросилась наверх, на песнь бубна, но сделать успела только несколько шагов. Над головой пронеслась черная тень: круто спикировав, Серобокая забила крыльями, преграждая путь.

– Кра! Вмешаешься в алгыс – поср-рамишь юного ойууна и его наставника! Как Табата поведет за собой народ, если словам его не будет веры?!

Тураах сердито крикнула, пытаясь обойти Серобокую:

– Охотникам грозит беда! Что-то злое притаилось в чаще!

– Первый алгыс ойууна прерывать нельзя! Да и что стоит твое слово против слова питомца Тайаха!

– Что же делать? – на глаза навернулись злые слезы.

– Кра-р! Ты удаганка, Тураах, тебе и решать!

Смахнув слезы, Тураах закрыла глаза. В груди бешено колотилось сердце. Страшно. Принимать решение – страшно. Мечутся мысли испуганной стаей, не поймать, не найти решение. Серобокая права: нельзя вмешаться в алгыс. Но и кошмар не забудешь. Дождаться, пока закончится обряд, и поговорить с Табатой? Посмеется шаман над трясущейся от страшных снов девочкой. Сжав в кулаки холодные пальцы, Тураах выдохнула.

– Подождем. Табата теперь ойуун, если он не учует угрозы, я отправлюсь в лес и попробую предотвратить зло, – произнесла она, старательно отгоняя сомнения.

Та-ба, та-та-ба, та-ба-та, та-та, та-ба-та-ба-та-ба-та, – голос бубна складывался в имя Табаты. Сила пульсировала в животе, расходилась в руки и ноги. Табата отдался переполнявшим его чувствам и заговорил нараспев:

 
– Важный дедушка мой, тойон!
Безбедно щедрый всегда
Благословляемый Баай Байанай!
Из владений твоих лесных,
Из дремучей обильной тайги
Ты навстречу охотникам удалым,
Чьи суставы гибки и мышцы крепки,
Выгоняй четвероногих зверей,
Гони их под лучий прицел,
Чтобы зверь пушной, сильный, мясной
Попадал в западню,
Чтобы без промаха бил
Их надежный лук-самострел!
Об этом молю и кланяюсь я,
Молодой Табата-ойуун,
От имени охотников удалых,
Их жен и детей
Трем черным твоим теням!
 

Надвинулись таежные исполины-деревья, заслоняя собой замерших в ожидании людей. Шелестящие голоса листвы слились с алгысом ойууна. Рожки на шапке Табаты удлинились, превратившись в густую крону, ноги-корни сплелись воедино с древесными стопами. Табата-ойуун стал частью владений Лесного духа: под его руками-ветвями по звериным тропам сновали песцы и лисы, олени и волки, лоси и медведи.

 
– Чащи темный дух,
С щедрой рукой, с гривой зеленой густой,
С щедрой рукой,
Несомненно богатый Баай Байанай!
Твой бескрайний дом –
Дремучий бор,
Дверь твоя –
Лесной бурелом,
Вся тайга кругом –
Твой богатый двор!
Могучий дух
Всем обильных лесов,
Дедушка Байанай!
Крупных зверей,
Мелких зверей,
Пушистых зверей,
Что не счесть у тебя,
Из чащ густых,
С верховий лесных
Гони на мой зов!
Охотничью нам
Ты удачу пошли,
О богач Байанай!
Дай богатый улов,
Чтобы люди мои
В зиму лютую,
В стужу злую
Грелись мехом густым,
Ели мяса впрок –
Лишнего не прошу!
Прославляю тебя,
О Баай Байанай!
И за помощь твою
Щедро я одарю!
 

– У-у-х-ха, – в шорохе листьев прогудел довольный смех Байаная-весельчака, Табата-ойуун открыл глаза и низко поклонился лесной пуще. Охотники поклонились следом за шаманом, и на поляне воцарилась тишина.

Опустошенный, неизмеримо маленький по сравнению с могучей тайгой, частью которой он был мгновение назад, Табата опустил бубен. Тело ломило от усталости, но показывать свою слабость ойууну было не к лицу. Табата обернулся к людям.

Наставник кивнул. «Ты все сделал правильно», – говорил его взгляд. Брат гордо улыбнулся и шагнул навстречу. Его движение словно сдвинуло лавину: люди обступили Табату, загалдели.

Оглядев знакомые лица, Табата подумал: «Это мой народ. Я за них в ответе».

Охотники скрылись в тайге, и улус понемногу вернулся к привычной жизни. Малыши затеяли новую забаву: один вставал в центр круга и, шепча и воя, изображал камлание, остальные восторженно наблюдали и то и дело устраивали свару за право изображать шамана. Девушки сбивались в стайки неподалеку от стоянки Тайаха. Хихикали, выглядывали Табату-красавца. Услышав их трескотню, Тураах фыркнула, за что тут же была удостоена презрительных взглядов.

Табата и старый ойуун скрылись почти сразу после алгыса и больше не показывались. Тураах бродила по улусу, не решаясь спуститься к урасе, пока беспокойство не погнало ее в лес.

Тайга молчала. Неестественная тишина настораживала, казалась предвестницей беды. Но ни следа злой воли не ощущалось в ее чаще. Тураах вслушивалась и вслушивалась. До стука в висках и звона в ушах. До изнеможения.

А где-то шли по таежным тропам охотники, надеясь на благосклонность Байаная. Только вместо удачной охоты грозит им кровавое пиршество.

Тураах решилась: отпустила себя в небо.

Не можешь найти тьму отсюда, так последуй за охотниками.

– К северо-западу в полдневном переходе отсюда сильно изломан подлесок и есть свежие следы, – сказал Бэргэн, устраиваясь у костра.

– Да улыбнется нам Баай Байанай! – отозвался Сэмэтэй. – Ребята говорили, что слышали в той стороне лосиный рев. Похоже, начался гон.

Охотникам не на что было жаловаться: птица и мелкий пушной зверь попадались в изобилии, но удаль и юношеская сила требовали выхода – все жаждали крупной дичи.

– Зайчонок, плесни-ка Бэргэну кумыса, – Сэмэтэй довольно ухмыльнулся, вспомнив историю с лисом. Тыгын покраснел, но приказ исполнил. – С вабом[29]29
  Вабить – подражать голосу самца-лося.


[Закрыть] пойдем? Мой средний, Дохсун, проревет так, что все самцы сбегутся!

– В гон лоси свирепы, лучше пустим в дело лаек. В своре есть бурая – матерая лосятница. Для того ее и брал.

– Будь по-твоему! – хлопнул широкой ладонью по колену Сэмэтэй. – Слышь, Зайчонок, завтра на лося пойдем! Не обоссысь, он крупнее лисицы!

Тыгын стал пунцовым.

– Прекращай, Сэмэтэй, – Бэргэн беззлобно рассмеялся. – Хватит парня тюкать. С тобой завтра пойдет, пора ему опыта набираться.

Тыгын опасливо глянул на Бэргэна, но, не заметив в его глазах насмешки, кивнул.

Тыгын шел замыкающим, постоянно оглядывался, спиной ощущая чей-то взгляд. Звериная тропа следовала на запад по густой чаще, забирая вверх, на сопку.

Вдруг Сэмэтэй остановился и приложил палец к губам. Тыгын прислушался, но ничего нового не услышал – привычный шум тайги да далекий стрекот сорок. Утешало одно: три молодых охотника, в том числе хваленый Дохсун, похоже, тоже не слышали ничего особенного.

Радуясь короткой передышке (еще бы перекусить!), Тыгын глазел по сторонам. Охотники остановились на небольшой прогалине. Здесь тропа заворачивала, огибая скалистый выступ высотой в полтора человеческих роста. Сэмэтэй, шедший во главе отряда, замер как раз возле вспученного камнями подножия скалы.

Вдруг он шевельнулся и шикнул младшим охотникам:

– В ряд на десять шагов! Луки! Это гонный лось…

Гонный лось? Но Дохсун же не вабил? И собаки Бэргэна взяли след на северо-запад, а их отряд пошел соседней тропой…

Тыгын наложил стрелу. Слева затрещал подлесок.

С трудом натянул тетиву, прицелился. Лук в его руках мелко подрагивал – Тыгын молился, чтобы никто этого не заметил.

– Спокойно. Не стрелять, пока не покажется, – еле слышно проговорил Сэмэтэй.

Тыгына трясло. Прямо на него идет! Руки налились болью. Передние ветки заколыхались, мелькнуло что-то черное. Треньк! Рука предательски дрогнула – и стрела стремительно унеслась в кусты.

– Балбес криворукий! – сплюнул Сэмэтэй. Дохсун опустил лук.

Зверь метнулся в сторону. С треском и плачем выкатился на прогалину – медвежонок! Стрела Тыгына, уже переломленная, торчала из бурого бока. Медвежонок жалобно провыл.

И заросли отозвались яростным ревом. Зелень вспенилась – из нее вырвался озлобленный зверь. Перед Тыгыном мелькнула оскаленная пасть и тяжелая когтистая лапа. Живот пронзила нестерпимая боль.

Сэмэтэй выругался и спустил тетиву. Стрела Дохсуна полетела вслед за стрелой отца. Почувствовав боль, медведица отбросила Тыгына в сторону и с рычанием кинулась на охотников.

Все пространство вокруг заполнили кровь, крики и рев. Двоих молодых охотников зверь смел разом. Раздался хруст костей – мощные челюсти сомкнулись на плече Дохсуна. Он забился, стараясь вырваться.

Вдруг прямо в морду медведицы спикировала чернокрылая тень. Ворона метила в желтые глаза. Медведица разжала челюсти и замотала головой. «Клац!» – полетели перья, птица упала. Залитый кровью Дохсун стал оседать на землю.

Сэмэтэй подхватил растерзанного сына и, прикрываясь его телом, вонзил охотничий нож в брюхо вставшего на задние лапы зверя.

Медведица взвыла. Когти полосовали бездыханного Дохсуна, лишь иногда дотягиваясь до словно не чувствующего боли Сэмэтэя. Не выдержав напора, старик, все еще сжимающий правой рукой тело сына, повалился на землю.

Где-то раздался лай собак.

Птичий крик разрывал глотку. Всюду мелькали окровавленные клыки и желтые глаза. Тело билось в попытке подняться в воздух.

Успела. Тураах успела вернуться в себя за миг до того, как зубы взбешенной медведицы сомкнулись над головой сестры-вороны.