Текст книги "Солнце в силках"

Но помочь не смогла. Слезы хлынули по щекам. Тураах всхлипнула и зашептала тревожно кружащей над ней Серобокой:

– Медведица… Она их всех растерзала…

Когда следом за остервенело лающей сворой собак Бэргэн выбрался на прогалину, все уже кончилось. Израненная, испуганная лаем собак, медведица скрылась. Исчез и медвежонок. Земля и камни багровели от крови. У самых кустов лежал мертвый Тыгын, держа окоченевшими руками вывалившиеся из брюха кишки.

Двое других охотников истекли кровью.

На большом камне, раскачиваясь из стороны в сторону, сидел Сэмэтэй. Правая щека охотника была разодрана до кости. Красными от крови руками он сжимал бездыханного сына и твердил:

– Желтый огонь, желтый огонь в глазах…

Глава десятая

Чем не угодили тебе охотники, Баай Байанай? Или я прогневил тебя? Но я слышал, клянусь, слышал твой громовой хохот в шелесте листвы. Вспенились от него древесные соки, забурлили радостью в каждой жилке осин и тополей. В каждой моей жилке.

Не верю в твой гнев, Хозяин Леса! Другое здесь что-то. Непонятное.

Медведица эта… Каждый день входил я в твои обильные чертоги, слушал лес. Кому, как не мне, знать: никогда не бродила она по лесным тропам. Ни она, ни ее медвежонок. И сейчас не бродит. Не осталось ни следа ее лап, ни туши. Я знаю, чувствую это, хоть и не был на залитой кровью поляне.

Кому тогда вспорол брюхо озверевший от горя Сэмэтэй? И пылающие желтым огнем глаза, о которых все твердил старик… Не бывает таких глаз у косолапых обитателей чащи!

Чья черная воля настигла людей на таежной тропе?

И почему молчишь ты, богач Байанай, оставляя меня теряться в догадках?

Идут. Табата поднялся и вышел из урасы в ночь. Он ждал их, знал, что придут. Это читалось в безумном взгляде старика Сэмэтэя. Приближались шумно, открыто – значит, будем говорить.

У тлеющего костра изваянием замер Тайах-ойуун. Табата благодарно кивнул наставнику и обернулся, прямой, как стрела, к тем, кто шел задавать вопросы.

Их было немного. Сэмэтэй, его сыновья, Эркин и Эрхан, еще несколько добытчиков, тетка погибшего Тыгына. И… Бэргэн. Табата вздрогнул. Неужели и ты, брат? За спиной Бэргэна бугрилась мощная фигура кузнеца Чорруна, неведомо зачем увязавшегося за охотниками.

В нескольких шагах от костра они остановились, Сэмэтэй шагнул вперед. Лицо его, изодранное медвежьими когтями, было страшно, еще страшнее была тьма в глазах.

– Шаман! – прорычал старик в напряженной тишине. – Твой алгыс обернулся проклятием для наших семей. Есть ли тебе что сказать?

Вопрос разил вернее стрелы. Чувство вины, и без того давящее на плечи, под взглядами пришедших наливалось тяжестью почти нестерпимой. И все же… Табата знал: его алгыс был услышан и принят. Не он навлек беду. Только это и помогало не сломаться, не отвести взгляд.

– Я виноват, – признался Табата. Голос его звучал ровно, но чего это стоило! – Я принял на себя заботу о вас и ваших семьях, но не увидел грядущей беды. Не почуял, не предостерег. В этом моя вина, и я готов за нее ответить. Но – только в этом. Не я наслал на вас медведицу, дархан Сэмэтэй.

– Медведицу?! – взревел старик. – Это была не медведица! Мне ли, бывалому охотнику, не знать? Это был демон, абаас со сверкающими глазами! Кто мог вывести это порождение мрака на наш путь?

Охотники за спиной старика тревожно зашевелились, но Табата смотрел только в подернутые тьмой глаза Сэмэтэя. В них полыхало звериное. Дай Табата слабину – почует старик, растерзает голыми руками.

– Не я натравил на вас зверя, – твердо повторил Табата. – Я молил лишь о богатой добыче, и Байанай откликнулся: сколько пушной дичи вы привезли, охотники?

– Слишком велика цена! – выкрикнул Эркин.

– Я осталась с детьми без кормильца! – горько воскликнула тетка Тыгына.

– Не настигнет ли прочих охотников та же участь?

Толпа за спиной Сэмэтэя подалась вперед, загудела.

Тут вперед вышел Бэргэн, встал между братом и людьми.

– Охотники! Только послушайте себя! – сильный голосе заглушил несшиеся из толпы крики. – Испокон веков добытчиками становились сильные, ловкие и отважные! Лучшие! И они погибали в лесах. Охотиться – не кобылу доить. Отец Тыгына, превосходный добытчик, несколько лет назад был затоптан лосем, а прошлой зимой косолапый задрал двоих. Кто из нас не носит шрамов? Стоит ли винить в случившемся шаманов?

Пристыженные охотники согласно закивали, только взгляд Сэмэтэя зло метался между Табатой и Бэргэном.

– Тебе, брат ойууна, хорошо говорить, – прорычал он, – ты невредим остался! Тебя не было с нами! Ты не видел горящих глаз исчадья тьмы! Это была не медведица! Абаас! И я хочу знать, кто открыл ему путь? Кто вел его? Кому, как не ойууну, знать ответ на этот вопрос?

Бэргэн сделал нетерпеливое движение, желая сказать, но Табата остановил его, вскинув руку:

– Я не знаю, что за существо растерзало твоего сына, Сэмэтэй, и других охотников. Не знаю, откуда явилось и куда исчезло, – среди охотников раздались тревожные шепотки, но юный ойуун не дал им перейти в возмущенные крики. – Но! Если это действительно было отродье Нижнего мира, я сделаю все, чтобы найти и уничтожить его. Или того, кто наслал абааса.

Сэмэтэй впился взглядом в лицо Табаты. Разодранная щека его подергивалась.

– Откуда мне знать, шаман, что слова твои не лукавство, не трусливая попытка спасти свою шкуру?

– Одумайся, Сэмэтэй! Зачем ему губить людей? – воскликнул Бэргэн.

«И правда, зачем?» – тихо зашептались в толпе. Слова Бэргэна если не переубедили охотников, то заставили их сомневаться.

– Почем мне знать? Всегда ли есть причина? Юнец желторотый! Сказал что не так или сделал, вот и навлек беду. А теперь изворачивается!

Табата дернулся, как от пощечины. Но ответить ему не дала снова поднявшаяся волна нестройных криков.

– Ты обезумел от горя, старик! – воскликнул кто-то.

– Мальчишка и правда мог ошибиться!

– И его ошибка нам дорого стоит!

Толпа разделилась. Что перевесит – страх и отчаяние или?.. Поверят ли словам Табаты? Изгонят ли с проклятиями?

Звякнули накладки на одеянии старого шамана. Тихо-тихо. Но все замолчали, обратив взгляды на поднявшегося Тайаха-ойууна.

– Горе и страх омрачили ваш ум. Словно легче вам станет, если найдете виноватого. Ставите под вопрос силу Табаты? Значит, сомневаетесь и во мне. Я учил мальчика, разделил с ним все мои знания. Не верите ему, так послушайте меня: Табата-ойуун все сделал верно. Алгыс сулил богатую добычу. И только.

– Тогда что произошло в тайге, Тайах-ойуун? Почему погиб мой сын? – Сэмэтэй смотрел исподлобья.

– Не Табата – так, может, Тураах? – выкрикнул кто-то. Толпа проглотила эту мысль, закипела. Табата вздрогнул: кто? кто это сказал? Мрак не позволял разглядеть. Нелепица какая! Или нет? Тревожная складка залегла между бровями Табаты.

Глаза старого шамана торжествующе полыхнули желтым, но тут же погасли. Он ждал этого вопроса. И не он один. Кузнец, до сих пор безучастно стоявший в стороне, встрепенулся. «Я знаю, чего ты ждешь, Чоррун, но этого не будет. Я не настолько глуп, чтобы подтвердить твои подозрения!» – усмехнулся Тайах-ойуун.

– Нет, девочке это не под силу. Чтобы открыть путь злу, нужна мощь. Злость. Черная обида, – веско произнес Тайах, с удовольствием подмечая удивление в глазах Чорруна. – Я не ведаю, что привело на ваш путь ужас. Но юный ойуун сказал верно: он принял на себя заботу об улусе, ему и разобраться в причинах беды.

Последняя фраза Тайаха, произнесенная с нажимом, словно толкнула Табату вперед. Он обвел взглядом притихших охотников и заговорил, вглядываясь в Сэмэтэя:

– В сердце твоем роится тьма, дархан Сэмэтэй! Ты ведь не за правдой пришел. За местью. Вернет ли месть твоего сына? Разумнее беспокоиться о нашей безопасности, а не затевать распри. Нужно найти и искоренить зло. Две ночи вглядывался я в чащу, но расстояние не позволяет мне нащупать след. На рассвете я отправлюсь в лес, на прогалину, омытую кровью ваших детей и братьев. Быть может, там я найду ответ. Отправишься ли ты со мной?

Безумный блеск в глазах старика потух. Сэмэтэй опустил голову и сразу как-то сгорбился. Перед Табатой стоял не разъяренный охотник, а согнутый горем отец.

– Нет, – глухо сказал Сэмэтэй. – Ты прав, мальчик. Жажда мести застилает мне глаза, не дает ясно мыслить. Но одно я знаю точно: веры ойуунам во мне больше нет. И я не ручаюсь, что, последовав за тобой, я не вонзил бы острый нож тебе в спину. Ищи, рой носом землю, а я буду ждать твоего ответа здесь. В чащу мне теперь нет хода.

Не поднимая головы, старик побрел к улусу. Его сыновья, Эркин и Эрхан, двинулись за ним. Толпа расступилась, пропуская их. Табата выждал несколько мгновений и обратился к оставшимся:

– Найдется мне спутник среди вас, охотники?

Легкий шепот прошел по рядам, но никто не откликнулся на призыв. Страх перед неведомым владел людьми, Табата чуял его. В тишине люди неловко переминались с ноги на ногу, озирались. Когда стало понятно, что добровольцев не будет, один за другим собравшиеся стали расходиться. Вскоре у костра остались всего трое: молодой шаман, Тайах-ойуун да Бэргэн.

– И эти люди зовутся охотниками! – горько произнес Бэргэн. – Я пойду с тобой, Табата.

– Спасибо, брат. Но нет. Зима наступает на пятки: кто-то должен вести охотников.

Бэргэн вгляделся в лицо брата, дивясь тому, как он повзрослел, хлопнул его тяжелой ладонью по плечу и отправился в улус.

Только теперь, когда все разошлись, на Табату навалилась тяжесть. Он опустился на землю у костра и закрыл лицо руками.

– Ты все сделал правильно, – проговорил Тайах-ойуун. – И решение принял верное. Рассвет скоро. Перед дальней дорого нужно отдохнуть.

Табата горько усмехнулся. Отдохнуть? Тело ломило от усталости, но спать… О сне не было даже мыслей. Тайах-ойуун, словно почувствовав, что Табату тяготит чужое присутствие, двинулся прочь, но вдруг приостановился, достал что-то из-за пазухи:

– Вот, это же твой оберег? Нашел у кострища…

Табата, недоумевая, взял из рук наставника шнурок. Кисточка из волчьего меха. Олений рог. Металлическая пластина. Что-то тревожное было связано с этой вещью…

Перед глазами всплыл рыбий скелет. Вспомнились ссора, слезы в глазах Тураах. Подозрения, которые Табата решительно отогнал от себя недавно, снова угнездились в голове. В ушах настойчиво застучало: «Чтобы открыть путь злу, нужна мощь. Злость. Черная обида».

А что, если?..

Ты ведь завидовала, да, Тураах? С головой ушел в учение, не замечал, но чувствовал твою зависть. Она сопровождала меня всюду.

Ты тоже хотела признания! Чтобы к тебе шли с просьбами, чтобы твою силу ценили. Тебя – не замечали. Намеренно не замечали. А меня признали. Пусть не сразу, но мне нашлось место в улусе. Ревность как нарыв. Зудит, чешется, не дает спать. Лучше бы не трогать, но не получается.

Ты приходила поддержать, я оттолкнул. Не хотел, просто не вовремя все случилось. Могло ли это стать причиной? Ведь тебя не было – не было, я знаю! – вместе со всеми, когда я обращался к Баай Байанаю! Где ты была, Тураах?

Тайах добр, он не верит, что тебе хватило бы сил. Но я-то знаю. Я так и не рассказал ему, как легко ты докричалась до меня тогда, осенью, через тайгу и как не пустила меня в себя, когда я попытался сделать то же.

Зависть и обида. Обида на меня. Это твоя месть? Попытка настроить против меня деревню, занять мое место. О, если, если это твои происки… Берегись! Я не прощу тебе крови моих людей!

Где ты была тем утром, Тураах?!

Ты все делаешь правильно, мальчик! Идешь, как покорный бычок, куда тебя гонят, и не ведаешь, что ведут тебя на заклание.

Но это еще не скоро, не сейчас. А пока копи в себе злость, терзайся ужасной догадкой, что я поселил в тебе. Стань лавиной, что сметает все препятствия на пути. На моем пути. Твоими руками, Табата, я уничтожу и девочку, и назойливого кузнеца.

То, что было некогда Тайахом, оскалилось. Во тьме некому было всмотреться в лицо ойууна. Сейчас это и лицом-то назвать было трудно. В заострившихся чертах проступало звериное, хищное, жуткое.

Умун довольно потирал руки. Он видел: у потухшего костра сидит все больше мрачнеющий Табата. Сжимает в побелевших от напряжения пальцах оберег удаганки, и страшное его сомнение перерастает в уверенность.

Решайся!

Тревожить носящую бремя мать не хотелось. Да хранит ее и ребенка Уот Иччитэ, дух рода и домашнего очага! А сон все не шел. Едва стало светлеть, Тураах вышла из юрты, тихо прикрыв за собой дверь.

В едва светлеющем воздухе предчувствовалась беда. Спящий улус затаился, выжидая. Только в кузне плясали рыжие отсветы да постукивали молоточки.

Тураах направилась в чащу. Со дня возвращения охотников в улусе она не появлялась, даже на похоронах не была. Впрочем, Тураах и не звали. Она часами пропадала в лесу. Искала ответы, раз за разом пыталась пробиться сквозь кровавую пелену, скрывавшую злополучную поляну от взгляда. Найти следы медведицы и ее медвежонка не получалось. Растворились. Сгинули. Словно никогда их и не было.

Тураах подозревала: разъяренная самка не была живым существом. Морок. Абаас. И все же отправила Серобокую облететь лес: не окажутся ли птичьи глаза зорче шаманьих.

Выйдя на знакомую, облюбованную еще прошлой осенью полянку, Тураах опустилась на непрогретую землю. Выровняв дыхание с ритмом леса, устремила внутренний взор в чащу.

И ухнула в кровавую пелену. Ни тропы, ни шорохов леса, даже шагов не слыхать. Только злая воля и ощущение пристального взгляда в спину.

Тураах брела в кровавой дымке, вне времени, вне мира. Расступись, пелена, впусти на место гибели охотников!

Удаганка знала: не впустит, ей достанутся только крики и ужас. Яростный рев, хруст костей и крики боли – раз за разом. Знала, но это все равно заставало ее врасплох, сердце все равно ухало в пустоту.

Туман не расступался, но память Тураах воскрешала виденное. Ужас в стекленеющих глазах Тыгына. Ярость Сэмэтэя – прикрытие для боли. Она вспоминала, и страх заставлял каждый волосок на теле вставать дыбом. Где тут искать ответы, когда все внутри рвется: беги прочь. Удаганка прикусила губу сильно, до ржавого во рту – и ее выбросило из кровавого тумана на лесную поляну.

Она сжалась, стараясь унять дрожь и совладать с подступавшими слезами, но ощущение опасности не пропало. Тураах всем телом ощущала полный ненависти взгляд. Не тот, ставший привычным, взгляд желтых глаз. Другой.

– Снова готовишь кровавый пир, удаган? Одного тебе мало было? – голос Табаты был непривычно холодным и жестким.

Не заметила. Не учуяла его приближения. Слишком глубоко ушла в красный туман, провались он пропадом! Превозмогая тяжесть чужой, навалившейся на плечи силы, Тураах поднялась.

– О чем ты, Табата? – она уже все поняла. И это понимание ошеломило куда сильнее, чем давление силы ойууна. Бывший друг, разделявший все проказы и наказания, был уверен: смерть охотников на ее руках.

– Не смей притворяться, что не понимаешь!

Воздух искрил от ненависти, она окутывала Табату, словно кокон. Стена. И глаза у Табаты бешеные.

Слова не помогут. Бесполезно.

Она потянулась вперед, кинулась всеми своими помыслами к Табате. Стрелой разрезала звенящий воздух.

– Не я! Я пыталась предупредить! Помочь! – беззвучно кричала Тураах, отчаянно бросая в ойууна воспоминания. – Вот, вот, смотри: вещий сон; я бегу к тебе, задыхаясь, а потом… решаю повременить; вот жду, выглядываю тебя, Табата, после алгыса, но ты исчезаешь; вот слежу за охотниками глазами сестер-ворон, но не успеваю, не успеваю вмешаться… Вот она вся я, перед тобой, как на ладони! Бери мою память, ну смотри же! Смотри!

Преграда, окружавшая Табату, не поддавалась. Тураах билась в невидимую стену, раздирая душу до кровавых ссадин. Открылась, как никогда и ни перед кем не открывалась. Табата был глух и слеп. Он видел перед собой врага.

Тураах, уже почти безнадежно скребущаяся в стену (пусти меня! пусти!), уловила сгущающуюся тьму в глазах ойууна. Отпрянула почти в тот же миг, когда обкусанные губы Табаты выплюнули:

– Ведь это твоих рук дело, удаган Тураах!

И шаман ударил.

Чоррун занес тяжелый молот для удара по пышущей жаром заготовке – и напряженно замер. На руках его проступили жилы, но кузнец, не замечая боли в налившихся мышцах, прислушивался к чему-то неведомому, доступному только ему. Подмастерье, державший щипцами раскаленную заготовку, удивленно поднял глаза на мастера.

– Что они творят! – громыхнул Чоррун. – Тимир, где тебя абаасы носят, перехвати-ка!

Тимир, возникший из клубов пара, ухнул, принял тяжелый молот из рук мастера и вопросительно взглянул на Чорруна, но он, ругаясь последними словами, уже хромал прочь из кузницы.

Младшие подмастерья, раскрыв рты, замерли у мехов. Тимир, привыкший без лишних слов исполнять приказы Чорруна, прикрикнул на них:

– Что встали, коровьи дети, а ну качать! – замахнувшись, он с силой опустил тяжелый молот.

– Несмышленые желторотики! – ворчал Чоррун, припадая на поврежденную еще в юности ногу. Он спешил изо всех сил, спешил туда, где, мешаясь друг с другом, вздымались две противоборствующие силы. – Я вам что, нянька? Куда абаасы унесли старого Лося, будь он неладен!

Тураах успела вскинуть руку в защитном жесте, и вовремя: удар был так силен, что ее отбросило на полшага.

– Одумайся, Табата! Давай поговорим! – крикнула она.

Шаман топнул – земля задрожала, камни у его ног пошли в пляс. Ненависть умножала силу Табаты.

«Да он убьет меня!» – с ужасом подумала Тураах и дала себе волю. Снимая запреты, разрушая все преграды, мощным потоком хлынула сквозь нее сила. Ветер взметнул черные косы, вихрем заходил вокруг худенькой девичьей фигуры.

Ойуун сделал стремительный выпад. Веками дремавшие в земле камни вырвались из своей черной колыбели и с гулом понеслись на удаганку. Ураганный ветер, поднятый Тураах, устремился им навстречу.

– Прекратить! – гаркнул Чоррун, выскакивая на поляну. В тот же миг раздался оглушительный грохот: земля и ветер сшиблись в танце. Затрещали деревья, сгибаясь под гнетом сил.

Тураах ударило в грудь, и, не устояв, она опрокинулась на спину. Где-то вскрикнул Табата, сметенный взбесившимися стихиями.

Старая ель с треском лопнула посередине и обрушилась на поляну. Мир потонул в поднятой пыли.

Все затихло. Только какой-то сдавленный хрип слышался в стороне.

Сквозь тьму проступили ощетинившиеся в небо верхушки деревьев. Тураах шевельнулась. Тело пронзила боль, но боль терпимая. Собравшись с силами, она осторожно поднялась. Ватные ноги держали плохо, лицо и руки были исцарапаны. Но доносившиеся откуда-то слева хрипы тревожили удаганку куда больше, чем мелкие царапины и почти иссякшие силы.

Тураах огляделась. Среди оседающей пыли, опираясь на подобранный сук, у рухнувшего дерева стоял странно скособоченный Табата. Смотрел на что-то, скрытое от удаганки ворохом бурелома. Предчувствуя страшное, Тураах двинулась к нему.

Приблизилась и вскрикнула. Под тяжелым стволом ели лежал кузнец. Грудь его была раздавлена, Чоррун исходил кровью, хрипел, но еще держался.

Со стороны улуса разносились голоса привлеченных шумом людей.

Глава одиннадцатая

– Что? Что случилось? – Тураах поняла, что обращаются к ней, только ощутив цепкие пальцы на плече. Обернулась. Узнав Тураах, Сайыына отдернула руку и торопливо отвернулась. Но любопытство не давало старухе покоя, и она набросилась с вопросами на Табату. Ойуун не отвечал. Стоял, не в силах отвернуться от придавленного сосной кузнеца.

Чоррун очнулся, обвел помутневшим взглядом толпу. Заметив Табату, он шевельнул рукой, подзывая. Заговорил:

– Медведица… не она. – Табата подался вперед, ловя едва слышный, свистящий шепот. – Не Тураах… Это…

Табата вслушивался, всматривался в движения побелевших губ, но последняя фраза потонула в хрипе. Глаза Чорруна закатились, он потерял сознание.

– Что он сказал? – визгливо переспросила Сайыына. – Тураах? Она, что ли, кузнеца пришибла?

– А ну разойдитесь! – Тимир растолкал собравшихся и замер, увидев мастера. За его спиной столпились побледневшие подмастерья. Тимир и сам стал белее снега, но слабины не показал. Закусил губу и взялся приказывать. Работа закипела: тяжелый ствол аккуратно подняли и сдвинули в сторону, бесчувственного Чорруна осмотрели, перевязали и на наскоро собранных носилках понесли к улусу.

Толпа потянулась следом. Отовсюду неслись домыслы, то и дело звучало имя Тураах, но она не прислушивалась. Привыкла. Плелась в хвосте бесформенной толпы, не обращая внимания на бросаемые украдкой взгляды односельчан.

Табата брел впереди, прихрамывая на одну ногу и не замечая еще кровящую рану от скулы до виска.

Дохсун. Тыгын и другие охотники. Кузнец.

Куда ни шагну, везде смерть. Смерть и кровь.

И не поймешь, они идут со мной рука об руку или опережают на шаг.

За что, светлый Юрюнг тойон[30]30
  Юрюнг айы тойон – глава Верхнего мира, божеств айы и Вселенной, создатель мира и человека.


[Закрыть]? Что я сделал не так?

И что пытался сказать Чоррун?

Медведица… не она. Не Тураах… Это…

Чье имя шептал кузнец?

Если не Тураах (Табата поверил сразу, не столько словам, сколько глазам Чорруна), то кто?

Лицо кузнеца, выцветшее от боли, стояло перед взором Табаты. Бескровные губы медленно разжимались, едва растягивались, снова расходились, но не рождали звука. Табата всматривался. Силился повторить движение, но не понимал, что за слово – имя? – тот пытался произнести.

Чем дольше Табата думал, тем острее ощущал: имя было знакомо. Что, если это было его имя? Та-ба-та. Что, если кузнец хотел обвинить его?

Был бы рядом наставник Тайах, он бы понял. Помог. Но наставник ушел перед рассветом и не объявился. Точнее, Табата не дождался его. Страшная догадка и ненависть гнали действовать.

Ненависть! Вот в чем вина Табаты. Ойуун должен быть беспристрастен. Табата же позволил чувствам взять верх над разумом. Не отдайся он ненависти, не набросься на Тураах так необдуманно, Чоррун был бы цел.

Чей удар сразил кузнеца: его или удаганки, – неважно, первопричиной все равно были действия Табаты.

– Это Тураах, поганая девчонка! – донесся озлобленный голос.

– Пригрели на груди змею! Надо было гнать ее взашей!

– И медведица ее рук дело, точно вам говорю! – выкрикнул один из охотников.

– Но почтенный Тайах-ойуун говорил: она слаба для этого! – возразил кто-то.

– Ошибся старый ойуун, и мудрые ошибаются! – говорил горячий Эркин, сын Сэмэтэя. – Где он, кстати?

– Чорруна врачевать пошел, – неуверенно ответили из толпы.

Табата огляделся. Он сидел у стены хотона среди бушевавшей толпы. Рогатая шапка валялась рядом.

Разговор, видимо, шел долго: солнце, словно впитавшее в себя кровь Чорруна, уже клонилось к закату. Вестей из кузницы не было. Томительная неизвестность заставила людей громоздить догадки и слухи друг на друга.

– Что делается, так ведь и до детей дойдет! До наших детей! – плачущим голосом причитала одна из женщин. – Выносила Нарыяна нам на беду абаасова выродка!

– Я ведь говорила, сразу говорила: навлечет она на нас тьму, да кто ж меня слушал! – визгливо тараторила старуха Сайыына.

Злоба, охватившая перепуганных односельчан, нашла свою жертву.

– Пусть ответит, проклятая девчонка, за свои выходки!

– Привязать ее к коню да пустить по полю!

Табата слушал безучастно. Гневные выкрики едва доносились до его помутненного разума. Только когда беснующаяся толпа выплюнула в сгущающийся сумрак стаю вооруженных мужчин, он очнулся.

Почему он бездействует? Что он может изменить? Ему ли, не способному совладать с собой, остановить их?

Тураах… Ведь они просто растерзают ее! И еще одна смерть ляжет на его душу, еще один призрак будет с немым укором пить юного ойууна остекленевшими глазами. Выдержит ли Табата?

Что же делать? Что же делать? Кажется, кто-то сказал, что Тайах-ойуун в кузнице… Нужно позвать наставника, он сможет остановить их!

Тимир сам не понимал, какого абааса он приказал нести мастера Чорруна в кузню, а не домой. Кузнец, чудом переживший дорогу, лежал на огромной наковальне.

Тимир метался по кузне, угрюмо поглядывая то на ряд молотов всевозможных размеров, то на распростертое на наковальне тело. Злая шутка! Ему хватило бы мастерства выковать даже самую замысловатую деталь, но починить изломанное тело Чорруна он не мог. Мышцы, вены, кости, легкие и сердце за пределами его мастерства. Впору было плакать от бессилия.

– Пе-перестань… метаться и сядь, – прошептал вдруг Чоррун. Тимир от неожиданности запнулся на ровном месте и чуть было не снес инструменты.

– Молчите! Я послал за Тайахом, он поможет. Только дождитесь!

– Да брось… Тимир, – кузнец говорил с мучительными паузами, в груди у него шипело и свистело, но он вымученно улыбнулся. – Меня… не переплавишь… Не… перекуешь уже. Не нужен… мне… шаман! Без него… умру.

Тимир хотел было возразить, но Чоррун глянул так, что он сразу понял: ослушаться нельзя. Тимир выглянул из кузни и распорядился никого не пускать. Даже Тайаха-ойууна.

– Кузня… твоя, – выдохнул Чоррун вновь подошедшему Тимиру и устало прикрыл глаза. Подмастерье отвернулся, пряча слезы. – Скорей бы… Да… Тимир… Присмотри… за Тураах…

Тимир удивился: за Тураах? С чего бы это? Не замечал он за кузнецом особого интереса к девочке, гуляющей по Нижнему миру, как по опушке леса. Переспросить?

За стеной громыхнуло, раздался возмущенный окрик, и в кузню ворвался, сверкая глазами, высокий тощий паренек. Взъерошенный, с испуганно сверкающими глазами. Подскочивший Тимир не сразу признал в нем Табату.

– Наставник Тайах! Они же убьют ее! – Табата, вложивший в крик все свое отчаяние, запнулся, поняв, что старого ойууна здесь нет. Взгляд его уперся в распростертого на наковальне кузнеца, голос оборвался, и последнее слово он едва прошептал: – Тураах…

Тимир сжал кулаки. Снова она? Да что же, абаасы вас всех раздери, здесь происходит? С наковальни раздался голос мастера Чорруна. Слабый, но твердый:

– Неси меня туда, Тимир. Срочно.

– Но…

– Неси! Неси так… чтобы я дожил до места. И еще немного… Мальчик… шаман снимет боль.

Табата, завороженно глядя в полуоткрытые глаза кузнеца, кивнул.

За полу платья потянули. Сначала робко, потом настойчивее. Выйдя из оцепенения, Тураах с удивлением заметила у ног Няджы Нянгху, цепляющуюся ручками за вышитый подол. Иччи хотона, Няджы в доме не показывалась. В круглых глазах старушки сверкали слезы.

– Сюда идут, с огнем, – испуганно пролепетала Няджы Нянгха, – в сердцах черно. Уходи, Тураах, уходи…

Едва прошептав, она метнулась в хотон, забилась в свое гнездо, подальше от страшных людей.

Тураах прислушалась. Далеко. У нее есть еще время до их прихода.

Что же делать?

Рассеянно оглядев дом, улыбнулась снегоступам отца, сиротливо висевшим на стене в ожидании хозяина. Хорошо, что отца нет в улусе: Таас не смог бы оставить дочь в беде, и тогда… Даже страшно подумать, к чему бы это привело.

И мать… Такая беззащитная, раскинулась на постели. Правая рука покоилась на округлившемся животе. Бремя мать носила гордо, но тяжело. Весть о смерти охотников так потрясла ее, что она разболелась, почти перестала выходить из дома. Тураах отпаивала ее целебным отваром, навевающим сон, поэтому о последних событиях мама ничего не знала.

Няджы Нянгха права: нужно уходить, не то под ударом окажется и мать, и нерожденная сестра. Но сбежать? Нет, это не выход. Да и некуда…

Решившись, Тураах встала и тихо скользнула к двери. Обернулась на пороге, еще раз бросив взгляд на снегоступы, на мать, на теплый клубочек у нее под сердцем…

Сестра. Тураах вернулась к своему орону, пошарила на балке у своей кровати и вынула небольшие ножницы. Свои, детские. Удаганка улыбнулась грустно и воткнула их в перекладину кроватки, стоящей у постели матери[31]31
  Обряд для защиты младенца-девочки.


[Закрыть].

Будь счастливой, малышка!

Удаганка вышла в сгустившиеся сумерки и горько усмехнулась. Она так хотела, чтобы ее заметили. Вспомнили, что не только Табата встал на путь силы. Чтобы и ей позволили быть полезной племени. Бойтесь своих желаний: им свойственно исполняться. Но совсем не так, как вам хотелось бы. Тураах заметили, да только для того, чтобы обвинить во всех свалившихся на племя несчастьях. Обвинить и…

Ноги подгибались, Тураах было страшно. Страшно за себя, за то, что ждало ее впереди. Но что-то подсказывало: побежишь – оно тебя настигнет и не пощадит. Встретишь опасность лицом к лицу… Что случится тогда, удаганка не знала. Но так было правильно.

Во тьме тихо прошуршали крылья. Серобокая вернулась вовремя, именно тогда, когда ее поддержка Тураах была просто необходима. Вместе они двинулись навстречу приближающемуся свету огней.

Эркин шел впереди жужжащей, как растревоженный улей, толпы. Огонь в его руке пылал, обдавая правую щеку жаром. До юрты Нарыяны оставалось всего ничего. Толпа редела: отставали женщины и трусливые юнцы. Эркина это даже радовало: не будут мягкосердечные путаться под ногами.

Девчонка должна ответить за смерть брата, за слезы матери и вмиг постаревшего, сломленного горем отца! Он выволочет ее наружу, где бы она ни пряталась, и заставит сознаться. А потом умоется ее кровью!

Рядом, решительно сдвинув брови, шагал брат. Эркин был уверен, что Эрхан разделяет его ненависть.

Оставалось пройти еще немного, когда в сгустившейся впереди тьме что-то шевельнулось. Толпа замерла настороженно.

Из мрака соткался силуэт. Невысокая, тонкая, Тураах выступила вперед. На плече у нее сидела ворона. Черные косы, черные одежды – она вся была словно продолжением ночи. Темные глаза пробежались по толпе и, безошибочно определив противника, остановились на Эркине.

Она молчала. Люди за спиной Эркина тоже затихли, ожидая от того, кто повел их, решительного шага.

Эркин растерялся. Он готовился пробиваться в юрту, вытаскивать испуганное отродье абааса, забившееся в щель. Ноздри его хищно раздувались от предвкушения чужого ужаса. Но хрупкая девочка, на две головы ниже самого низкого мужчины, стояла перед охотником и серьезно смотрела ему в глаза. И от взгляда ее мурашки бежали по спине.

Страх заставил Эркина внутренне встряхнуться и озлобиться. А чего он еще ждал от порождения Нижнего мира, способного погубить лучших охотников и силача-кузнеца?! Не обморочишь!

Он перехватил пламенник и подался вперед. С губ его уже почти сорвался разъяренный крик, но неожиданно из тьмы возникло еще несколько фигур.

Незамеченный никем, Умун наблюдал. Крылья его носа трепетали, чуя едва уловимый запах готовой вот-вот пролиться крови. Призрачный, сладковатый запах и торжество пьянили, он нетерпеливо подался вперед, но сыновья Сэмэтэя – нерешительные юнцы! – медлили. Умун видел, как по рядам охотников прошлась волна сомнения. Понимал: затянись молчание еще немного – и все пропало. Нужно подтолкнуть, пока гнев людей не улетучился окончательно.

И Умун, запертый в теле Тайаха, не утерпел, шагнул к остолбеневшей толпе.

Эрхан ощутил, как налилось напряжением тело брата, и, не спуская глаз с возникшей из тьмы девочки, подобрался. Еще мгновение, и брат бросится вперед, а он, Эрхан, последует за ним.