Текст книги "Ниночка"

Через полтора года

Стояла жара. Сиреневые длинные хвосты иван-чая отдельными островками цвели среди высокой травы, дрожали от звона цикад и таяли в мареве своего запаха.

Посередине желтой дороги, в пыли, у старой детской коляски сидела Нина в коротком сарафане на лямках и стучала велосипедным гаечным ключом по скособоченному колесу. В коляске среди свертков и подушек развалился, мусоля сушку, жизнерадостный толстый Сашка. Он слушал голос мамы. А Нина разговаривала с небом, изредка поднимая взгляд от колеса коляски.

– Я тебя очень прошу. Пусть она доедет. Пускай она потом развалится во дворе навсегда, но пусть доедет. Сашка, слава богу, то есть тебе, толстый, и я его не дотащу со всеми этими тряпками. Помоги мне, пожалуйста.

Она перекрестилась, еще несколько секунд посмотрела в облака и перевела взгляд на землю. Еще несколько раз стукнув по колесу, Нина встала и потащила за собой коляску. Скрип от нее заглушал пение птиц и цикад. Ребенок довольно жмурился под широкой панамой и, выкинув первую сушку, засунул в рот с молочными зубами следующую.

Нина буквально затащила коляску во двор бабушкиного дома. Огород в этом году был засажен только наполовину, зато разноцветными букетами повсюду пестрели полевые цветы и сорняки. Особенно густо разрослась аптечная ромашка.

Мать вышла на крыльцо старой избы, нагнулась несколько раз в стороны, разминая поясницу. На ней был надет когда-то выходной костюм, турецкого производства. Темно-пестрый, штапельный, немнущийся – то, что надо.

Анна с улыбкой рассматривала дочь и внука.

– Вы че так долго?

– Мама, это не коляска, это недоразумение какое-то. – Нина показала руки, испачканные в машинном масле. – Я ее на себе везла.

– Ну, скажешь тоже. – Мать поправила русые волосы с проступающей сединой. – Коляской всего-то шесть человек до тебя пользовались. Проходи в дом.

Отгородив себя от крыльца коляской, Нина упрямо забубнила:

– Не пойду. Не пой-ду.

Мать перестала улыбаться, спустилась с крыльца. Не глядя на дочь, раздражаясь от ее упрямства, заворчала, поправляя на внуке панамку:

– Чего это «не пойду»? Не слушай ты соседей, предрассудки все это. Раз уж пришла, заходи. Бабка тебя с Сашкой который день ждет – помереть не может.

Сдерживая забурлившую злость, Нина старалась не повышать голоса и говорила сквозь зубы:

– Мама, я сюда по жаре тащилась, чтобы она правнука перед смертью увидела, ты же меня упрашивала. Вот иди и сама показывай, только в руки не давай. А я в дом не войду!

Мать не хотела, чтобы свекровь померла. У свекрови, бабы Полины, как у заслуженного работника сельского и медицинского хозяйства по деревенским масштабам о-го-го какая пенсия. Все-таки сорок пять лет бабка отпахала фельдшером. А теперь пенсии не будет, крутись только на свои. Но уж очень жаль было Полину Анатольевну, той окончательно надоело жить, скучно стало.

Мимо заборчика бабушкиного участка, откровенно заглядывая во двор, прошла пожилая соседка Роза, остановилась.

– Ну, как там баба Полина-то, а, Сергевна?

Роза, похожая на молодую, лет шестидесяти, бабу-ягу, стояла в полуметре от забора и ближе подходить явно не хотела.

Мать живо обернулась к соседке, надеясь разговорами сгладить напряженную и неприятную ситуацию.

– Да нормально все, надеюсь, недолго осталось, вот внука дочка привезла. Ты б зашла, Розочка, чайку попили бы.

– Ой нет, – соседка обернулась в сторону своего дома. – Идти надо, мой ругаться будет.

И она быстро засеменила, перекрестившись на ходу три раза и тихо повторяя: «Свят, свят, свят…»

Сплюнув ей вслед, мать вытащила из коляски засидевшегося внука, посадила на сгиб левой руки, поправила костюмчик, оглядела дочь.

– Все боятся. Вот родственничков тебе бог дал. – Она поднялась на крыльцо. – Ладно, стой здесь.

– Мам… – Нина качнулась вперед и тут же встала столбом.

– Не волнуйся, не дам я его ей.

Подождав немного, Нина прошла на огород и, чтоб не сильно нервничать, привычно прополола грядку с морковью. Разогнувшись, прислушалась. Тишина.

Обойдя дом, заглянула в открытое окно.

Бабка сидела под образами, разговаривала с матерью. Сашка ленился ходить и ползал по чистому солнечному полу. Нина не вслушивалась в разговор, она заметила, что сынуля ползет к старой прабабушке.

– Мам, смотри, Сашка ползет. Здравствуй, бабушка.

Бабушка не ответила, а мать не слышала Нину, завороженно смотря на говорившую свекровь. Бабка, покосившись умным глазом на внучку, продолжала монотонно рассказывать невестке о погоде в пятьдесят забытом году, когда она, тогда еще просто Полина, наконец-то смогла родить сына. Нина забеспокоилась, постучала по подоконнику.

– Мам, прими Сашку-то. Ма-ам!

Мать ее не слышала.

Ветер сильно прошелся за окном, зашумели кусты сирени и шиповника. Нина видела, что бабка заговорила мать и Сашка ползет прямо к ней, которую по всем деревням звали Полиной Ведьмачкой.

Нина сначала выругалась, затем перекрестилась и влезла в окно.

Подхватила сына у самого старухиного подола. Бабке было тяжело шевелиться, тем более нагибаться, но она вцепилась в руку внучки. Нину шибануло от ее прикосновения непонятной силой.

Старая рука держала крепко. Бабушка сидела прямо, облаченная в длинное сатиновое глухое платье, все в вылинявших цветах.

– От судьбы, детка, не уйдешь. Посмотри-ка на меня. Передаю от себя к тебе наследственный дар.

Нина посмотрела на очень старое лицо, в мутные, когда-то зеленые глаза, и ей захотелось плакать.

– Бабушка, ну зачем ты так? Не хочу я, чтобы меня всю жизнь ведьмой дразнили.

– Не ведьма, а ведьмачка. Разные вещи. Нина, это в тебе с рождения было, просто я должна умереть. Я очень старая и очень устала. А Сашка в нашу породу, тоже русо-рыжий, и глаз хитрый. А еще сестра у меня сводная была, так по той линии тоже остался дар…

– Бабушка, – Нина невольно заплакала, – что же мне, как тебе или прабабке моей, так и оставаться незамужней? Теперь же меня никто не возьмет.

– Ой, не могу! – Бабушка мелко захохотала, тряся худыми плечами под сатиновым платьем. – Тоже мне проблема. Без мужиков не останешься. Через вот этот самый дар, который в тебе, и найдешь не просто мужа, а любимого человека.

И лицо бабушки стало настолько серьезным, что Нина ей поверила.

Они обе замолчали. Мать очнулась и тихо смотрела на них. Бабушка похлопала старой рукой по коленке невестки.

– Ну что, Аннушка, сведи меня к постеле, ослабла я.

Мать встала, поддержала свекровь, помогла ей лечь на высокую кровать с широким, вязанным крючком подзором.

Нина спустила на пол сына, потянулась и впервые улыбнулась бабке.

– Ну, раз уж это случилось, значит, не надо опять по этой жаре обратно плестись. Чего, мам, у бабки из запасов осталось? На поминки-то хватит?

Бабушка задумалась и вместо матери ответила:

– Не очень богато, но должно хватить. Самогон я в дровяном сарае спрятала. Специально подальше, чтоб мне лень туда идти было… чтоб не баловалась. В подполе какая-никакая закуска. Да не боись! Подружки плакать придут – всего нанесут, а кто смерти ведьмачки обрадуется, так те еще больше гостинцев притащат.

Нина сидела у стола вполоборота к бабушке, пила чай и рассматривала комнату. В старом шкафу-горке за стеклом сверкала хрустальная посуда, выставленная напоказ. На стене над кроватью висел точно такой же, как и у них, портрет отца в форме десантника-дембеля, со всеми наградами и белыми аксельбантами, торжественно свисавшими с плеча на грудь.

На трех полках, висящих на стене, плотно стояли книги. «Справочник медика», «Особенности работы сельского фельдшера», «Принимаем роды дома» и еще два десятка томов со скучными, привычными Нине названиями.

– Ба, а что за книги на третьей полке? Не вижу.

– Не видишь, – спокойно согласилась бабушка Полина. – Там нет названий. Это травники. Но самой главной книги нет. Без нее я всю жизнь ведьмачка, а не ведьма.

– Что за книга? – Нина развернулась к кровати. – Инструкция по проведению обрядов?

– Можно сказать и так. – Бабушка подтянула к подбородку покрывало. – Знобит меня что-то. А книжка та особенная, живая.

– Как это? – Нина отхлебнула чаю и поставила большую чашку на стол. – Ты ее видела, что ли?

– Не видела. – Старческие пальцы сильно сжимали покрывало. – Сильная книга, хотя и опасная. Всю жизнь ее искала, но не судьба… А ты съезди в город, поработай. В этот раз темности я не вижу, второго ребенка в подоле без мужа не принесешь.

– Я постараюсь. – Нина потянулась, широко расставив руки. – С одним-то еле справляемся, все денег не хватает, куда уж второго?

– Это верно. Хотя правнучек получился хороший. Я когда Сереженьку увижу, батю твоего, передам, что дочка и внучек у него замечательные, невестка хорошо себя ведет, хоть и всю жизнь дура. – Бабушка провела согнутой артритом и годами ладонью по своим глазам. – Ты сходи, Ниночка, воды наноси, ее скоро много понадобится.

К вечеру бабушка тихо умерла, во сне.

Позвонили батюшке. Тот отпевать отказался наотрез – и ехать далеко, да и Полина-грешница имела не самую лучшую для церкви репутацию.

– И не просите. Никто не уверен даже в том, что она была крещеная. Книги с записями не сохранилось, пожгли их в тридцатые.

Тут Аня запричитала, что в последние годы баба Полина постоянно приезжала на крестный ход на Пасху и жертвовала церкви приличные деньги. Сменив тон, она серьезно добавила:

– Расскажу по деревне о вашем отказе, пусть прихожане узнают, какими вы бываете вредными.

– Я ее заочно отпою, – подумав, решил батюшка. – Теперь это можно. Диктуйте все данные.

Долго ждать не стали, похоронили бабушку Полину через день и шумно, с песнями и плясками, с искренним плачем и прощаниями справили поминки.

В четырех деревнях затаились, боясь спросить, кому старуха передала свой ведьминский дар, ждали, у кого он проявится.

Месяц было тихо, начали уже подумывать, что или врали про Полину и она просто как медик могла в полвзгляда определить болезнь, или правнуку досталось.

В начале июня подоспели сразу три дня рождения. У владельца сыродельного цеха Геннадия Семеновича, у сорокалетней Оксаны, заведующей сельским магазином, а заодно и его совладелицы, и у агронома, не пожелавшего выйти на пенсию, Николая Тимофеевича.

Деревня, где жила бабка, Бабино, та совсем маленькая и умирающая, а где Нина с матерью, Кашниково, – так та большая, на пятьдесят дворов.

Поскольку все друг другу в той или иной степени родственники, то Кашниково, Пестово и Бабино готовились к празднованию дней рождений, как к Новому году. Гулянкой охватывались все возраста.

В позапрошлом году во время этой всеобщей расслабухи и попойки сгорел дом пастуха Стаса – хорошо, что без жертв. Стас был счастлив – правление совхоза выделило ему новый дом, где не чадила печка.

В трех именинных домах праздновать начали прилично. С красивым застольем, с гостями в выходных одеждах, с подарками. Приходили и москвичи из двух домов, проданных под дачи. Пили они ничуть не меньше местного населения. Дарили стеклянные салатницы, хотя в широких мисках закуску выставлять сподручнее и не бьются. Еще подарили книги и шампуни – видимо, у них завалялись лишние.

Ели и пили весь вечер, пели и пили всю ночь, несколько раз пытались подраться, получилось не очень убедительно.

Утром все страдали похмельем. В деревне практически не осталось трезвого мужика, бабы тоже пили от души, но они хоть иногда переключались на хозяйство и детей и за мужиками не поспевали.

Хотя и среди баб некоторые отличились, особенно местная шлюха Мила. Ее опять заметили на сеновале, но по причине пьяного косоглазия выяснить, с кем она копошилась в эту ночь, не смогли. Вечером каждая хозяйка на всякий случай дала подзатыльник мужу и затрещину старшему сыну. За несколько лет Милка прошлась по всем мужикам в окрестных деревнях, кто мог бы выставить пол-литру. Все знали, что по праздникам гулевая деваха давала просто так, из щедрости – но авансом.

Нина и Анна знали о ее похождениях больше других: она жила через дом от них, и часто полюбовнички уходили огородами через их участок.

Нина как личность Милу не воспринимала, не высказывая ни осуждения, ни одобрения. Анна искренно Милу ненавидела. В свое время ее Сергей тоже отметился в постели Милки, и Анна, лечась от нехорошей болезни, закатывала скандалы и била окна у соседки.

В последнее время Милка приутихла. Сказывался возраст и то, что три года назад она родила девочку Женьку. Ходили слухи, что Женька от Алексея, которого на себе женила богачка Ольга, и сильно на него похожа.

При расспросах Милка нагло отшучивалась: «Вот накоплю денег на генетическую экспертизу и подам на алименты. Представляю, как бригада медиков ходит по домам и у всех ваших мужиков берет кровь. Вот смеху-то будет!» Женщины не смеялись.

Только фермерша Ольга точно знала, с кем была Милка в загульную ночь, и на целую неделю выгнала мужа Алексея из дома. Сначала шальная Милка была довольна и ждала Алексея у себя, но она зря надеялась, он ушел жить в дом матери с намерением через недельку вернуться к жене, всегда его прощавшей.

С утра к Нине сначала домой, а затем в медпункт стали забредать за таблетками страждущие исцеления поселяне и поселянки. Нина продавала анальгин и алка-зельтцер. Через дорогу в сельмаге Оксана продавала не менее полезное лекарство – пиво.

Днем по жаркой пыльной дороге ходили суетливые куры, торопящиеся женщины и ослабленные мужички.

К обеду гости опять потянулись в три дома, прихватив закусь.

Нина сидела с ребенком. Она вчера зашла часика на три к Оксане, у которой всегда было весело, но не пьяным угаром, а юморной компанией. На двадцать минут заскочила к Николаю Тимофеевичу и буквально на десять минут заглянула к Геннадию Семеновичу, он приходился ее покойному отцу троюродным братом.

Геннадия Семеновича она поздравила особенно быстро, подарила книжку о целебных травах, постояла с одной стопкой и ушла. Это не потому, что она такая трезвенница, а потому, что пожилой фермер основательно положил на нее глаз. Грузный, краснорожий, он начал зарабатывать большие деньги, продавая сыр в областной город. Постепенно охамел и грубо щупал всех баб подряд. Нину пощупать пока не удавалось и поэтому особенно хотелось.

Сегодня вечером Нина, всучив подгулявшей матери Сашку, забежала к Оксане и запросто выпила с соседками две рюмашки. От спиртного у нее чрезвычайно закружилась голова, стало весело и захотелось любви. Рядом из свободных мужчин никого не наблюдалось. Пришлось просто посидеть часа два, слушать сплетни.

Бывшая подружка Валентина громко говорила о замечательной семейной жизни с Пашей, о его выдающихся деловых и сексуальных качествах, но ее не слушали. Хорошо тебе с мужем – сиди молчи, не трепись, а то уведут. Зато обсудили Милку с ее «выдающимся на передок» поведением и алкоголизмом, Ольгу с ее сумасшедшей любовью к молодому мужу, который вполне мог сегодня ночью заскочить к любой девке или бабе и мало кто ему бы отказал. А еще сетовали на подорожание продуктов, электричества и кабельного телевидения.

Вечером, когда стало возможно спокойно дышать, по пыльной, непривычно многолюдной улице Нина отправилась домой.

Проходя мимо пруда, она, вспотевшая в душной избе, увидела купающихся соседок, тут же скинула юбку с блузкой, бюстгальтер с трусиками и нагишом плюхнулась в прохладную воду, пахнущую ряской и летом.

Темнело. Геннадий Семенович вышел из своего прокуренного дома с ошалевшими от пьянки шумными гостями к большому пруду. Там, разогнав детей по домам, плескались хохочущие раздетые женщины.

У Геннадия уже год под нужным углом не вставал любимый орган. Сейчас от одного взгляда на смеющуюся в пруду Нину, высокую, гладкую, с большой грудью, с выразительной талией и крутыми бедрами, с каплями воды, стекающими по телу, у него встало просто на без пяти двенадцать.

Геннадий Семенович прислонился к ближайшему дереву, радуясь своему состоянию. Упускать счастливый случай он не собирался.

А что какая-то девка может быть против его домогательств, ему и в голову не приходило.

Нина вышла из пруда, отряхнулась, надела на голое тело юбку и ставшую прозрачной от воды блузку, прихватила босоножки, нижнее белье и пошла к дому босиком, на ходу застегивая блузку. Шла не по дороге, а огородами, сокращая путь.

Дышалось поздним вечером легко, травы пахли дурманяще…

Из-за пустой бочки для воды, стоявшей неподалеку, вдруг вышел мужчина. Нина сначала не поняла, кто это, а пока соображала, Геннадий Семенович зажал ей рот и бросил на траву. Нина сильно ударилась головой о землю и разозлилась. Лицо Геннадия Семеновича было безумным, изо рта воняло перегаром, луком и старым сыром.

Широкая, распластанная тяжелой многолетней работой кисть мужской руки, задрав подол, раздвигала ее ноги и пыталась влезть внутрь. Было больно и унизительно.

А Геннадий удобнее устраивался между ног Нины. Сопротивляться полутора центнерам даже ей, девушке очень не слабой, не было возможности. От бессилия Нина на мгновение расслабилась… и тут же вместо руки между ее бедер оказался совсем другой предмет. Твердый и здоровенный.

Будучи девушкой деревенской, знавшей и откуда дети берутся, и как ливерная колбаса делается, Нина правой рукой схватила горячий член в кулак, подбирая цепкими пальцами левой руки все «мужское хозяйство».

Три секунды Геннадий Семенович прислушивался к своим ощущениям. Затем завыл так, что все окрестные собаки подняли лай, ожидая нападения не только волков, но еще медведей и вурдалаков.

Геннадий попытался вырваться или хотя бы дать в глаз заартачившейся молодой медсестричке, но Нина беспощадно тянула и корябала ногтями противный предмет, не давая насильнику очухаться.

Резко освободив «хозяйство» Геннадия, Нина отпрыгнула от него и побежала, но Геннадий Семенович продолжал кричать. Нина остановилась, обернулась. Владелец сыродельного цеха сидел на земле, держась за причинное место, раскачивался и продолжал выть.

Нина постояла и подошла к мужчине.

– Что там у вас, Геннадий Семенович?

– Не зна-а-а-ю! – скулил Геннадий Семенович тише и жалостливее. – Гори-ит! Ты меня обожгла-а! Бо-о-ольно!

– А меня заваливать – не больно? – нежно спросила Нина. Ей мужчину, которого за глаза в деревнях звали Генка-самец, было не жалко.

– Ку-урва! Убью!

– Тоже мне убивец. Сначала на ноги встань. – Нина наклонилась ниже. – Еще раз полезешь – навсегда искалечу.

От дома Геннадия, распаренная и злая, бежала его жена Люська.

Подскочив с криком: «Ах вы сволочи, обнаглели совсем!», она перестала ругаться, разглядев в темноте, что с мужем неладно.

– Генка, ты чего?

– Упал, блин, Люся, прямо на камень… – Геннадий шипел от боли. – Встать помоги. Водки надо выпить.

– Ты что же, – Люся обежала Нину и мужа с видом кошки, рыскающей за мышью в темноте, – голым хером на камень угодил? Это как же ты? Специально? Всех баб в округе отымел, теперь корнем в землю полез?

Люська зыркнула на Нину, но та подняла ладони. Одежда на Нине была в норме, Генка-самец не успел ее измазать или порвать. Поэтому Нина совершенно спокойно соврала:

– Я здесь ни при чем. Вижу, человек упал и ругается, я подошла ближе, медицинскую помощь оказать, а тут как раз и ты прибежала.

Врать Нинка не умела совершенно, но при степени опьянения Люськи, да еще в кромешной темноте, не было видно ни блестящих глаз медсестрички, ни того, что трусы, бюстгальтер и босоножки, отброшенные во время драки, валялись в метре от Геннадия.

Мало что соображающая от второго дня празднования Людмила увела мужа домой.

На следующее утро в магазине все бабки и женщины смотрели на Нину волком. Зато мужчины – с интересом.

Только Оксана, у которой после собственного дня рождения разламывалась голова, выдавая хлеб и взвешивая карамельки, поглядывала на молодую подружку с понимающей кислой улыбкой.

Купив хлеб, Нина оглядела замолчавших женщин. Тетка Роза, державшая под локоть мало что соображающего муженька, со смешком подытожила:

– Значит, новая ведьмачка у нас объявилась? Та хоть последние десять лет особенно не ходила, а эта вишь какая шустрая, уже мужиков чужих портит, сестра милосердия хренова.

Теща Геннадия Семеновича, бабка тихая и маленькая, побледнела и заверещала:

– Зятя маво покалечила вчерась! Сваво мужика заведи, неча на других смотреть!

Нина отошла от прилавка и спокойно ей сказала:

– Сдался он мне сто лет.

– А чего тогда приставала? Охальница, ведьмачка, б…!

Бабка плюнула на пол перед Ниной. Остальные старухи тоже что-то зашелестели, но Нина взглянула на них так, что сама почувствовала – взгляд стал другим.

Женщины замолчали и отошли ближе к витринам.

– Всю жизнь к моей бабушке за помощью и травами бегали, заговоры от болезней списывали, а теперь ругаетесь? – возмущенно заговорила Нина. – Да твой зять, Екатерина Ильинична, только что коров не дерет, а так по всем бабам прошелся. Так ему и надо, хряку вонючему.

Хотелось Нине выйти из магазина красиво, громко треснув дверью, но тяжелая магазинная дверь по случаю жары была нараспашку открыта. Пришлось просто гордо сбежать по трем ступенькам вниз.

– А и действительно… – Соседка Ильиничны повернулась к старушке. – Ты чего темнишь-то? Чего она у него покалечила?

– Общее здоровье, – решительно заявила Ильинична, пожалев, что, как всегда, вылезла со своим длинным языком, а ведь дочь просила не трепаться. – Иммунитет.

Бабки, что-то такое слышавшие по телевизору, испуганно замолчали.

– Типун тебе на язык, Ильинична, – лениво перебила старушку Оксана. Взяв за хвост толстую селедку, она вложила ее в пакет и взвесила на старых весах, оставшихся с прошлого века. – Хер она ему, девушки, попортила. Сидит теперь, лед прикладывает. Он раздулся… – Оксана оторвалась от взвешивания и показала размер полулитровой банки. – Вот такой стал. Мне Люська рассказала. А не фиг его пристраивать туда, куда не просят!

И бабки, и две вновь вошедшие женщины прыснули от смеха, глядя на покрасневшую от злости Ильиничну.

– Да уж, зять у тебя ходок. Молоко в его цех сдаешь, а он за сиськи лапает, – возмутилась женщина помоложе. – Стоишь, как корова дойная, и терпишь. А то молоко не купит! Куда его тогда девать? Сволочь он, зятек твой.

– Кстати, насчет молока, – негромко, но как-то недобро сказала Валентина, и все замолчали. Валентина достала из пакета и чуть выше подняла полуторалитровую бутылку из-под минералки. – У меня корова стельная, не доится, я сейчас к Шебылиной зашла, взаймы молока взять. Она при мне доила. Так вот…

Все посмотрели на бутылку. В ней, разделившись на простоквашу и сыворотку, виднелось свернувшееся молоко.

– Точно, – перекрестилась тетка Рая. – И бабка Поля, бывалочи, как пройдет мимо двора, так у меня все молоко сворачивалось.

– Я ж говорю, ведьмачка, – уже не так громко, без визга, повторила Ильинична.

– А бутылка у тебя, Валька, грязная, и на дворе плюс тридцать, и Нинку ты не особо любишь с самой школы. Так что здесь, бабоньки, думать надо, – сама себе, но для всех дополнила Оксана.

– Это ты ее защищаешь потому, что она медик и на тебя санэпидемстанцию не насылает, – зашипела Валька.

– Или потому, что здесь, может, другие горе-ведьмачки есть! – не осталась в долгу Оксана.

Поднялся гвалт. Ильинична быстро вышла из магазина.

Замолчали, когда вошла Ольга. В магазин она заходила редко, отоваривалась на много. Оксана заорала:

– Ша, бабоньки! Мне работать надо. Здравствуй, Олечка. Слыхала, че вчерась случилося?

И все бабы стали рассказывать Ольге о Нинкином поступке.

Выслушав, Ольга лениво оглядела шесть человек женщин, пастуха Стаса и вечно пьяного мужа тетки Раи.

– Между прочим, Нинка мне племянница.

И все замолчали.

Нина пришла домой, выложила хлеб на стол веранды и стояла, стараясь отдышаться от быстрой ходьбы. Мама кормила Сашку, впихивая кашу в розовый рот капризного божества.

– Ты чего такая смурная? Обидевши тебя кто?

Сев на соседний стул, Нина прихватила тряпку, стала вытирать стол от разбрызгавшейся каши.

– Все, мама, не дадут мне теперь жить спокойно.

Анна отложила ложку, вытерла слюнявчиком измазанную физиономию Сашки.

– А че, Геннадий Семенович проговорившись? – она сняла слюнявчик и спустила внука на чистый пол.

– Да… Так он еще сказал, что это я к нему приставала.

– Вот сволочь! – возмутилась мать. – Вот он с детства сволочь! Я же с ним в одном классе училась, знаю…

– Сволочь не сволочь, а мне тут больше делать нечего, – Нина убрала хлеб в дырявую кастрюлю, служившую хлебницей. – Ты, мам, не беспокойся. Давно надо было в город ехать, счастья пытать. Не уехала я бы тогда, сейчас уже и комната в Боровичах от больницы была бы.

– Какая такая комната, если у нас хозяйство? – мать махнула в сторону окон, выходящих на огород.

С веранды были видны ряды кустов цветущей картошки, грядки овощей и полукруглая застекленная теплица, похожая на павильон ботанического сада, – живи и радуйся.

– Мама, меня с детства бабушка учила, что таких, как мы с нею, боятся. За травку, за заговор тебе спасибо скажут, глаза от умиления вытрут, а как спиной повернешься, так пошлют к черту и одновременно перекрестятся. Мракобесие какое-то. – Нина взяла на руки сына, поцеловала в теплую макушку. – Ты же знаешь, если что случится, наш дом пожгут. Мне рассказывали, как в пятидесятых годах бабушкин дом подожгли…

– Так ее не за это! – мать заискивающе улыбнулась. – Мне тоже рассказывали. Ее за то, что она спирт не списывала да с начальством не делилась. Да, пожечь хотели, так ведь обошлось.

Нина вошла в дом, оглянулась в проеме двери. Мать поразилась, до чего дочь похожа на молодую Полину, что на желтых старых фотокарточках. Высокая, сильная, стройная.

– Нет, мама, я как сегодня этих бабок увидела, так сразу поняла – все. Только Сашку жалко оставлять.

– Ой, а то полдеревни с внуками не сидит, бабки не воспитывают. В этом ты не волнуйся – справлюсь. Езжай, Нинка, в дому ой как копейка нужна.

К вечеру Нина собрала вещи, а утром села на первый автобус. Оделась по-городскому, в джинсы, обтягивающие ее полноватые ноги и весьма аппетитную попу.

В полупустом автобусе женщины поздоровались с Ниной сквозь зубы. Она устроилась на пыльном заднем сиденье и видела, как входившие в автобус пассажиры из соседних деревень сначала радушно со всеми здоровались, а потом, наклонив ухо к соседке, услышав что-то, с неприязненным интересом косились на нее.

В Боровичах Нина пересела в другой автобус. Через три с половиной часа должен быть Великий Новгород.

Она и не надеялась заснуть, хотя всю прошлую ночь от переживаний вязала крючком салфетки у телевизора, но неожиданно ее сморило.

В сонном состоянии ее высадили на какой-то остановке – оказалось, сломался автобус. Минут через двадцать подогнали другой, и она влезла в него, доплатив деньги. Сил возмущаться не было, и она заснула, как только села на свое место.

Разбудили ее на конечной остановке. Нина, сонно слыша: «Москва, прибыли, освобождайте салон автобуса», еще не очень соображала, что произошло. Выйдя на площади перед Ленинградским вокзалом, поняла, что проехала дальше, чем рассчитывала.

Площадь гудела от множества машин, спешащие к поездам и автобусам пассажиры сносили чемоданами и сумками мешающих им прохожих.

«Ну, значит, это судьба», – решила Нина, подняла чемодан и двинулась к зданию вокзала.