Текст книги "Сент-Женевьев-де-Буа"

Потом ее снова поглотило небытие.

Они вышли в гостиную.

На немой вопрос Хныкова, оторвавшегося от своих бумаг, в которых что-то мелко и скоро писал, доктор Бузин ответил вежливо, но с некоторым раздражением, которое относилось бог весть к чему. К присутствию ли в доме Хныкова, к тому ли, что происходило с Ирэн, к тому ли – наконец – что ему самому, почтенному профессору медицины, самому, человеку, принятому в самом высшем обществе, приходится теперь участвовать в таком щекотливом деле.

– Как мы и предполагали, состояние молодой баронессы критическое. Сейчас ей впрыснут морфин, и некоторое, продолжительное время, полагаю, часов десять – двенадцать, она будет в забытьи.

Почтительно слушая профессора, Хныков несколько раз согласно кивнул и, когда тот закончил, еще более виновато, чем прежде молчал, еле слышно уточнил:

– Но есть ли надежда, что, когда ее сиятельство проснется, с ней можно будет побеседовать?

В ответ Бузин только развел руками и выразительно посмотрел на своего молодого коллегу. Тот немедленно, с готовностью вступил в беседу:

– Ответить на этот вопрос, милостивый государь, сейчас не возьмется никто, кроме, разумеется, Господа Бога, но его не призовешь во свидетели. Состояние баронессы, как вам уже сообщил досточтимый коллега, критическое. Очевидно, что психика ее испытала сильнейшее потрясение, и, как – в конечном итоге – на него отзовется, сейчас предположить невозможно.

– Уместно ли будет сделать прискорбное предположение, что рассудок ее сиятельства помутился? – Казалось, Хныков готов был провалиться под землю от неловкости, которую испытывал, досаждая столь достойным людям, но таков был его долг.

– Я не стал бы исключать такого прискорбного предположения, – сдержанно ответил психиатр.

– Но можно ли будет рассчитывать, разумеется, позже, когда ее сиятельство придет в себя, на то, чтобы определить, когда произошло это несчастное событие?

– То есть вы имеете в виду, когда именно баронесса перестала отдавать себе отчет в своих действиях?

– Именно так-с.

– Совсем не уверен в этом. Но, повторяю, милостивый государь, это станет ясно лишь после того, как прекратится действие инъекции.

– Благодарю вас, господа, за уделенное мне внимание и прошу извинить мою дотошность – такова служба. – Хныков спешно поднялся из-за стола, торопливо, но весьма аккуратно и тщательно – при этом – сложил бумаги в портфель. – Могу ли я обратиться с нижайшей просьбой к вашему сиятельству, – впервые за все время он посмел взглянуть на мать Софью, безмолвно стоящую у высокого окна и, казалось, мало занятую содержанием беседы.

– Извольте. – Она отозвалась низким хрипловатым голосом, мало подходящим внешнему виду и сану.

– Не соблаговолите ли вы известить меня о состоянии ее сиятельства, молодой баронессы, когда наступит некоторая определенность?

– Разумеется. Можете не беспокоиться, я пошлю за вами.

С почтительным полупоклоном Хныков покинул гостиную. Руки ему никто не предложил, да он этого и не ожидал.

Все, по его разумению, складывалось крайне скверно.

То обстоятельство, что расследование преступления, взбудоражившего весь город, связанного – к тому же – с известным и богатейшим семейством Империи, было поручено ему – по определению, сулило одни неприятности. При том – существенные.

Прежде всего, потому, что к началу расследования информация, которой обладал судебный следователь Хныков, была страшной, странной, скудной. А главное – имела все основания таковой и остаться.

В ночь, на первое января одна тысяча девятьсот семнадцатого года, в роскошном особняке барона фон Паллена на Литейном произошло следующее.

Истекали уже последние предрассветные часы, когда четверо припозднившихся – как могло показаться – гостей вошли в парадные двери. В их числе были молодые хозяева дома – Ирина Аркадьевна и Степан Аркадьевич фон Паллены.

Прислугою хозяйка дома, Нина Дмитриевна фон Паллен, накануне распорядилась так, что, прибравшись после ночного застолья и, приготовив все необходимое к завтраку, лакеи, горничные и повар до обеда были отпущены отдыхать.

Дом был пуст и тих. По крайней мере, до поры.

Вернувшаяся около полудня прислуга обнаружила ужасную картину.

Тело Нины Дмитриевны фон Паллен, покрытое множеством страшных ран, лежало на полу ее будуара в огромной луже крови, которой было столько, что ее не смог впитать даже толстый китайский ковер, устилавший пол комнаты. Мертвое тело баронессы плавало в вязкой бурой луже, источавшей тошнотворный – ни с чем не сравнимый – запах.

Кровью были забрызганы стены, мебель, тяжелые гардины на окнах и даже сами оконные стекла.

Прибывший на место преступления судебный медик пришел к заключению, позже подтвержденному вскрытием тела, что несчастную женщину убивали долго и медленно.

Вероятно, ее пытали, стремясь получить знаменитую коллекцию драгоценностей семьи фон Паллен, которая оказалась похищенной. Очевидно было, что, не выдержав пытки, женщина указала место в стене будуара, где в нише, скрытой одной из множества картин, был замурован тяжелый сейф, сложной конструкции. И отдала ключи от него. Сейф был пуст, а хранившийся в нем старинный серебряный ларец, наполненный до краев – как показал поверенный в делах семьи, известный столичный адвокат – ювелирными украшениями баснословной стоимости и уникальной художественной и исторической ценности, опустошенный преступниками, валялся рядом с трупом на полу будуара.

Но и это было еще не все.

В гостиной особняка обнаружен был еще один труп – тело Степана Аркадьевича фон Паллена. Стивы, как звал его весь петербургский свет. Смерть его – в отличие от страшной гибели матери – была легкой и мгновенной. Молодого человека убили выстрелом из револьвера в грудь. Стреляли практически в упор.

Однако ж, главное, самое, пожалуй, загадочное и жуткое обстоятельство трагедии заключалось в том, что убит молодой барон, был, вероятнее всего, своей сестрой – юной красавицей Ириной Аркадьевной фон Паллен.

Ирэн обнаружили здесь же, в гостиной, без чувств.

Она полулежала в одном из кресел, тонкая рука крепко сжимала перламутровую рукоятку маленького дамского револьвера. Из этого револьвера – что без труда установило следствие – был застрелен Стива, чье мертвое тело раскинулось на ковре, почти касаясь маленьких ножек Ирэн, обутых в шелковые, расшитые бисером вечерние туфельки.

Картина преступления, таким образом, была и ясна, и страшно запутанна одновременно.

Очевидно, что преступниками были те двое, что вошли в дом несчастной семьи в роковые предрассветные часы. Собственно, это было единственное, что известно было достоверно и подтверждено показаниями случайных свидетелей.

Но главным, занимавшим всех чрезвычайно и, безусловно, решавшим многое – если не все – был вопрос о роли молодых фон Палленов.

Этот вопрос уже несколько дней будоражил весь Петербург, не говоря уже о полицейских и прокурорских чинах, журналистах, исписавших не одну газетную полосу, судебном следователе Хныкове, который имел несчастье возглавить расследование страшного убийства, адвокатах, поверенных в делах семейства фон Паллен, прислуге и служащих.

Однако более всего вопрос занимал сейчас тех троих, что, дождавшись ухода судебного следователя, продолжали хранить молчание, не тяготясь, впрочем, им и даже не замечая того, занятый – каждый своими мыслями.

Мать Софья, игуменья затерянного в степях маленького монастыря, в далеком прошлом – княжна Ольга Долгорукая, едва успевшая прибыть из своего захолустья к похоронам сестры и племянника, теперь была здесь главною, и решение предстояло принять именно ей.

Как и оба врача, а также главный поверенный в делах семьи – адвокат, который сейчас отсутствовал, она хорошо понимала, что долго беспамятство Ирэн длиться не может. С минуты на минуту она придет в себя и тогда вынуждена будет рассказать все, что произошло в ту страшную ночь, чему свидетельницей и участницей стала.

Тогда – возможно, и вполне вероятно – несмываемый позор, арест, суд, неизбежная кара.

Либо ей, матери Софье, придется, с молчаливого согласия преданных семье докторов и адвоката, объявить юную племянницу умалишенной – что вполне могло оказаться таковым, на самом деле – принять всю ответственность за ее дальнейшую судьбу, одновременно – наследуя огромное состояния фон Палленов.

Она впервые пришла в себя, но некоторое время я могу еще поддерживать ее в беспамятстве небольшими дозами морфина. Однако это может стать небезопасным, – нарушил молчание психиатр

Но следует, быть может, нам побеседовать с ней и в зависимости от того, что она расскажет, объявить диагноз… – Старый врач был совсем не склонен к тому решению, которое сейчас предлагал, ибо понимал, какой скользкий и опасный путь ожидает их всех в случае, если Ирэн признается в чем-то ужасном, что, собственно, подсказывала ему интуиция. Голос профессора утратил мягкую спокойную уверенность. Стало вдруг заметно, что доктор очень стар и сам, наверное, не вполне здоров, к тому же сейчас сильно, взволнован.

– Нет, господа, полагаю, ждать и надеяться более не на что. Прошу вас взять на себя труд объявить публично, что племянница моя Ирина, не выдержав страшных испытаний, ниспосланных ей Провидением, лишилась рассудка. Можете объявить также, что в ближайшие уже дни мы с ней покинем Петербург. Это все. Благодарю вас за вашу доброту и участие в делах моей несчастной семьи. Я позову вас проститься, а сейчас не смею более задерживать. – Голос матери Софьи был низким и хрипловатым, говорила она очень тихо, но властно, и каждое слово дышало непоколебимой решимостью, исполнить все до конца.

Оба доктора подчинились молча и, поклонившись, отступили к двери, аккуратно прикрыв за собой тяжелые створки.

Уже в коридоре, взглянув на свое изображение в огромном резном трюмо, висевшем здесь с незапамятных времен, когда совсем молодым доктором начал ездить в этот дом, профессор Бузин неожиданно поймал себя на мысли, что высокую, худую, сильно постаревшую женщину, он про себя, по-прежнему, называет княжной Долгорукой.

И это, на самом деле, было не так уж далеко от истины.

Утренний рейс авиакомпании «Air France» в Москву вылетал из парижского аэропорта «de Gaulle» в девять с минутами, и, значит, спать оставалось три с половиной часа с учетом времени, необходимо на сборы и check haut

Оставшись один, он несколько пришел в себя, но все еще был настолько разбит, что вряд ли проснулся бы самостоятельно и уж, наверняка, не услышал бы будильника, потому просил alarm service, разбудить его в шесть тридцать утра и, обессиленный, растянулся на изящном диване в гостиной, накрывшись с головой легким пушистым пледом.

Мысль о том, чтобы вернуться в спальню и провести остаток ночи в постели, хранившей в изгибах смятого белья очертания ее тела, аромат ее диковинных духов, была невыносима.

Заснул он мгновенно, словно провалился в черный бездонный колодец, однако какая-то малая толика сознания, видимо бодрствовала, ожидая телефонного звонка, и потому – при первом же мелодичном сигнале он легко сорвался с дивана, схватил трубку, готовый услышать дежурный голос оператора.

И совершенно напрасно, как выяснилось.

– Алло, – услышал он ее низкий хрипловатый голос, в странной манере растягивающий слова, и вдруг ощутил, что знает его уже очень много лет. Боится, ненавидит, но жить не может без того, чтобы слышать снова и снова. Она, между тем, продолжала: – Ты уже не спишь? А я сплю. И говорю с тобой во сне. Слу-у-шай, я решила, что поеду с тобой в Довиль. Вот. Ну, все, теперь я буду спать дальше, а ты закажи нам номер в «Royal» и чтобы окна непременно выходили на набережную, к морю. Да, и билеты закажи, но только на вечерний поезд, самый поздний из всех, что есть, я теперь спать буду долго, а потом позвоню – будь у себя.

Она положила трубку, не прощаясь и не дождавшись ответа, в обычной своей манере, уверенная в том, что желание будет исполнено в точности.

И не ошиблась.

– Какого черта, – яростно сказал он себе, сжав телефонную трубку в руке так, что побелели костяшки пальцев, – какого черта?! Я лечу домой, в Москву, немедленно!

А между тем – непослушные, потные пальцы, уже вцепились в телефонную трубку, и голос – чужой, дрожащий, заискивающий приниженно просил служащего, продлить срок пребывания в отеле.

– Как долго предполагает задержаться у нас мсье Поляков?

– Не знаю пока…. Неделю, может, дольше… Есть проблемы?

– О нет, мсье Поляков, никаких проблем. Вы наш постоянный, уважаемый клиент – Дежурная любезность сменилась искренней симпатией.

– И еще… Вот что. Я хочу сегодня, на несколько дней посетить Довиль.

– Да, разумеется. Могу я рекомендовать отель или вы уже сделали выбор?

– Отель «Royal». Апартаменты-люкс с видом на набережную.

– Прекрасный выбор, мсье Поляков. Я немедленно свяжусь с Довилем. Не думаю, что возникнут проблемы, хотя сейчас разгар сезона. Что-нибудь еще?

– Билеты первого класса на самый последний поезд сегодня.

– Прошу прощения, сколько билетов?

– Два.

– Прекрасно, мсье Поляков. Я сообщу о результатах через несколько минут.

В южных губерниях России, граничащих с мятежной Чечней, давно привыкли к делам страшным, загадочным, кровавым: похищениям людей, разбоям и кражам, порой – массовым жестоким убийствам, и прочим безобразиям, чинимым мобильными отменного вооруженными группами. Как смерч налетали она из-за чеченской границы и так же стремительно исчезали на горных отрогах новоявленной республики Ичкерии.

Сладу с этой напастью не было никакого.

С ней почти смирились, бесстрастно вели кровавую статистику, привычно ругая – при том – немощь федеральных и местных властей.

Вошли в привычку и смерть, и рабство, и страх.

Однако же, дикая, необъяснимая находка запойного станичного пастуха, не на шутку взбудоражила огромную южную губернию.

Вереница сановных лимузинов, поднимая клубы пыли, потянулась к монастырским руинам уже ближе к полудню по разбитой степной дороге. К месту таинственного и страшного происшествия спешили вице-губернатор, губернский прокурор, начальники управления внутренних дел и федеральной службы безопасности. Высокие военные чины из штаба Южного округа, парламентарии и политики рангом пониже. Оперативники прибыли на место несколькими часами раньше, и – практически сразу за ними – примчалась вездесущая пресса. Тогда же страшная весть разнеслась по губернии, заставив высокое начальство покинуть кабинеты и поспешить в степь, раскаленную сверх всякой меры – столбик термометра достигал на солнце сорока с лишним градусов по Цельсию.

Удивляться тут было нечему – стоял июль.

Однако ж, и в июле бывают в жарких степных краях дивные часы, хранящие прохладу короткой ночи. Когда лежит на земле – как забытая ветреной девчонкой легкая газовая косынка – туманная дымка, извиваясь и клубясь в косых лучах мягкого раннего солнца.

Сладко дышит степь в такие минуты, дыхание ее наполнено пьянящим ароматом трав и цветов, напоенных свежестью ночи.

Нет тогда места на земле, прекраснее, чем эта бескрайняя благоухающая равнина, пронизанная солнечным сиянием, овеянная теплыми душистыми ветрами.

И надо же было случиться, что именно в эти чудные, благостные часы столкнулся Савелий Шкавро, непутевый станичник, тихий, беззлобный алкаш, взятый казаками в местные пастухи исключительно из жалости к многодетной семье, с явлением, едва не стоившим ему жизни.

С рассветом Савелий неспешно вывел стадо в степь, погнал его привычным маршрутом к старым развалинам, которые все местные жители привычно звали монастырскими, хотя большинство из них появилось на свет, когда монастыря в здешних краях не было уже и в помине.

Они довольно быстро добрались до места, и Савелий уже предвкушал, как, удобно разляжется на монастырском дворе, в зарослях густой сочной травы, выпьет вожделенную бутылку пива, бережно упрятанную на дне холщовой сумки под круглым караваем черного хлеба, пучком душистого зеленого лука и свежими – прямо с грядки – пупырчатыми огурцами.

В Бога он никогда особо не верил, но, минуя широкий проем в полуразрушенной стене, привычно осенил себя крестным знамением. Рука – при этом – двигалась будто сама, подчиняясь – скорее – генетической памяти, нежели внутреннему порыву, механически делая то, что многие сотни лет исполняло на этом месте не одно поколение его предков.

Так, крестясь, вступил Савелий на монастырский двор. Но далее не смог сделать ни шагу.

Картина, открывшаяся ему, на несколько секунд, а может – минут, парализовала сознание и волю. И даже вопль, исполненный животного ужаса, испустил несчастный пастух несколько позже. Горло, как и все тело – поначалу – сковал спазм ужаса.

В первый миг показалось, что пустынный, уютный и почти обжитой с начала сезона монастырский двор усыпан людскими телами, как поле битвы, на картинке в школьном учебнике истории.

Потом он решил, что ошибся и люди, которые, не подавая признаков жизни, лежали на земле, крепко спят, не реагируя – отчего-то – на яркое солнце, и шум стада. Но эта мысль прожила недолго – слишком «не по-живому» лежали эти люди, да и не люди даже – тела. Именно это слово выплыло в памяти и улеглось, как нельзя более уместно. Тела. Стало быть – покойники

Собравшись с силами, Савелий даже сосчитал покойников – семеро их было.

Семь трупов – в этом он уже нисколько не сомневался, хотя ни крови, ни заметных издали ран не заметил.

Когда через час с небольшим, обливаясь потом и задыхаясь от стремительного бега, Савелий ворвался в станицу, люди решили, что запойного пастуха настигла-таки белая горячка. Он почти не мог говорить, а только дико вращал белыми от ужаса глазами и выкрикивал единственную, странную и страшную фразу: «Мертвецы! Мертвецы там! Мертвецы!»

Зрелище бросало людей в оторопь.

На самом деле, все оказалось еще страшнее и непонятнее.

На монастырском дворе обнаружено было семь человеческих тел без признаков жизни, но и без видимых следов насилия. Очевидно, смерть настигла их всех внезапно и одновременно, на тех местах, где находились в роковую минуту, в тех позах, за теми занятиями, которым предавались.

Выходило так, что четверо из них последние минуты, а может и часы, своей жизни были заняты тем, что откапывали старый монастырский колодец. В них – рабочие местной железнодорожной станции опознали впоследствии четырех бомжей, спрыгнувших накануне с открытой платформы одного из товарных составов.

С последней в своей жизни работой бродяги, похоже, справились, хотя – надо думать – далось им это непросто. Много лет назад некто очень сильно постарался, чтобы шахта глубокого монастырского колодца, оказалась недоступной навеки. Ее наглухо заколотили толстыми просмоленными досками, для верности уложив их в несколько рядов.

Но и этого показалось недостаточно – дощатый настил тщательно завалили сверху большими тяжелыми валунами, которых не так уж и немного разбросано по степи, с безвестных, доисторических времен. Собрать такое количество камней, доставить их на монастырский двор, наверняка, было делом хлопотным.

Но тот, кто истово пытался стереть с лица земли даже память о старом колодце, сил и времени не жалел.

Однако ж – напрасно.

Ста лет не прошло – кому-то вздумалось, положить тоже немало времени и сил, чтобы добиться обратного – возродить древний источник.

И – получилось.

Освобожденный колодец зиял холодным черным провалом, в глубине – гулко плескалась вода.

Трупы бродяг лежали рядом, в руках одного из них была зажата маленькая саперная лопатка. Казалось – рабочих отбросил от расчищенной шахты какой-то мощный удар, наподобие взрывной волны, неожиданно вырвавшейся из земных недр. Что-то страшное заключалось в этой неведомой, могучей волне, потому что несчастные, тут же на месте лишились жизни. Хотя при ближайшем рассмотрении и позже, после вскрытия тел судебными медиками, повреждений – ни внешних, ни внутренних – обнаружено не было. Не приходилось говорить и о каком-либо отравлении – это эксперты утверждали категорически.

Трое других погибших – судя по всему – были теми, кому зачем-то понадобился старый колодец. Наняв рабочих, они внимательно наблюдали за ними издалека, устроившись в тени одной из монастырских построек довольно комфортно: в их распоряжении был массивный джип, оснащенный мощным кондиционером, удобными кожаными креслами, изрядным запасом охлажденной минеральной воды.

Однако ж, когда работа была закончена, последняя доска отлетела в сторону, освобождая глубокий темный створ шахты, заказчики – похоже – поднялись со своих мест, чтобы поближе рассмотреть результаты.

Но сделать этого не успели.

Все та же неведомая сила, что повергла на землю бродяг, стремительно опрокинула их тела.

Ощущение страшного удара, разметавшего людей вокруг черного провала и мгновенно лишившего их жизни – было общим.

Лица погибших выражали безмерное удивление. Никто не успел испугаться. Очевидно, что все произошла слишком быстро.

Время загадочной смерти экспертиза назвала более или менее точно – около полуночи.

Было еще одно обстоятельство, установленное следствием практически мгновенно: оперативники, сразу, без труда, опознали одного из «хозяев» – мелкого бандита из местных, Ваську Орлова, гордо носившего с недавних пор, красивую и громкую – явно не по чину – кличку Граф.

И это было все, что стало доподлинно известно в первые часы после обнаружения таинственных трупов.

На большее – откровенно говоря – почти не рассчитывали. Высокие чины из губернского центра, и бывалые районные оперативники сходились в одном: расследование, каким бы основательным и дотошным не оказалось, неизбежно зайдет в тупик.

Причем, в ближайшее время.

Такое уж было это дело. За версту ясно – такое.

Но был некто, кто думал совершенно иначе.

Оставшись одна, княжна Ольга, без сил, опустилась в глубокое кресло в парадной гостиной.

Из нее будто вынули прямой, прочный стержень, который держал, физически и душевно, помогая спине оставаться прямой, а лицу бесстрастным. Теперь она, наконец, заплакала, горько, по-детски, не вытирая слез и не закрывая лица. Руки безвольно распластались на широких подлокотниках кресла, и не было сил пошевелить даже кончиками пальцев.

Возвращение в знакомые стены сестринского дома после стольких лет разлуки, породило в матери Софье странную и – не сказать – чтобы приятную ей – перемену. Он вдруг ощутила, будто не было тридцати лет затворничества – молодой княжной Ольгой Долгорукой.

И то, что прислуга, из старых, и доктор Бузин, и один из старинных семейных адвокатов, и несколько подруг несчастной сестры обращались к ней именно так, и звали «ее сиятельством», «княжной», а то и просто Оленькой, нисколько не резало слух. Более того, мысленно она и сама начала называть себя мирским именем.

Возможно, в другое время в этом не было бы ничего дурного и даже тихой радостью отозвалась бы душа на отголоски далекого прошлого, как старые, давно забытые запахи будоражат порой добрую память.

В другое время, но не теперь.

Сейчас это было очень плохо, и совершенно не к месту. Потому, что с именем матери Софьи вдруг отошли куда-то в сторону, почти оставили ее – суровая воля, непоколебимая вера, которые были так необходимы теперь.

Нельзя сказать, что вера ее пошатнулась, сомнения затуманили светлую душу и ясный рассудок.

Внезапное несчастие игуменья восприняла должным образом: не ропща, не сомневаясь в том, что на все была воля Господня, принять и понять которую необходимо, как тяжко и страшно ни было бы теперь.

Но выбор, предоставленный Провидением, оказался мучительным. Вот здесь-то и возобладала в ней княжна Ольга, мягко, но решительно отстранив от принятия решения игуменью Софью.

Та же, без сомнения, поступила бы совершенно иначе.

В сознательной – и от того еще более страшной – вине племянницы игуменья была уверена, версию о ее помешательстве не разделяла, и в душе – правда, смутно, не вполне определенно – полагала, что вина Ирэн много больше и глубже простого соучастия в убийстве.

Она пыталась молиться, но мысли постоянно переключались на мирское и обращенные к Господу привычные слова не отзывались в душе, как должно.

Было еще нечто, что лишало мать Софью светлого и тихого покоя, которым в ту пору уже наградил ее Господь, – воспоминания.

Казалось, прошлое, отдаленное тридцатью годами смиренного монашества, должно безвозвратно раствориться в вечности, и никогда уже не напоминать о себе даже мимолетными всплеском чувств.

Но оказалось – не так.

Теперь переживала она – как будто бы – две трагедии сразу.

И эту, сегодняшнюю, что разыгралась в доме сестры.

И ту – давнишнюю, известную теперь, похоже, ей одной да еще старому доктору Бузину.

Дело заключалось в том, что внезапное, необъяснимое решение княжны Долгорукой – юной красавицы, начинавшей блестящую светскую карьеру – на самом деле, имело основание серьезное и даже трагическое.

С рождения – в отличие тихой, пугливой и откровенно недалекой сестры Нины – Ольга была девицей решительной и даже отчаянной. В ранней юности она была уже весьма неплохо образована и – на беду – увлеклась витавшими в ту пору политическими идеями, чрезвычайно популярными в разночинной среде, что, разумеется, совершенно непригодными для девицы, высокого аристократического происхождения.

Однако ж, княжна была и настойчива, и упряма: тайно от всех, пускаясь на всяческие хитрости и уловки, находила время и возможности для посещения политического кружка, где находила своим идеям и подтверждение, и единомышленников.

Все это могло кончиться довольно безобидно.

Живой как ртуть, деятельной княжне скоро насучили бы пустые словопрения, она постепенно остыла бы и к политическим идеям, и к самому кружку.

Либо подоспело неизбежное – в ее годы, при ее внешности, положении и состоянии – замужество, и стало бы просто не до философских рассуждений.

События могли принять другой, менее безобидный оборот – революционная лихорадка идеи овладела княжной безраздельно и, следуя примеру одержимых единомышленников, она отправилась бы «в народ» – учительствовать, врачевать. Или – уехала за границу, постигать азы революционной теории и практики. Либо – в самом крайней и худшем случае – примкнула к модному тогда племени «бомбистов» – отцов-основателей революционного террора.

Все сложилось иначе.

Княжна влюбилась. Избранником юной аристократки стал совершенно неприметной и даже неприятной наружности – был он чрезвычайно мал ростом, узок в плечах, и так худощав, что издали казался мальчиком-подростком. Лицо молодого человека было совершенно обычным: невыразительным, блеклым, с нездоровой пористой кожей Единственное, что запоминалось в его внешности, были глаза, но и они привлекали не красотой: были настолько светлыми – светло-серыми, если говорить точно – что порой казались пугающе белыми.

Человек этот – однако ж – был весьма популярен и даже знаменит среди сторонников новых политических идей. Слыл отчаянным дерзким смельчаком. Отличался блестящими ораторскими способностями, голос имел удивительный, совершенно – кстати – несообразный со внешностью: густой и завораживающе глубокий.

Ходили слухи об участии его в каких-то тайных, рискованных революционных акциях, о которых никто, разумеется, толком ничего не знал, но все говорили шепотом и в высшей степени почтительно.

Княжна влюбилась в него со всей отчаянной страстью пылкой натуры.

Далее все произошло стремительно и последствия имело самые трагические – Ольга оказалась беременною.

К тому же сложилось так, что именно тогда, как обстоятельство это стало известно, предмет ее страсти и отец будущего ребенка вынужден был немедленно скрыться от преследований полиции. Говорили, что за границу. Но как бы там ни было, более – ни о нем, ни от него – она никогда не имела известий.

Скандал пытались замять, и это почти удалось – княжна была спешно отправлена в отдаленное имение, о чем известно было лишь родителям будущей материи, да молодому семейному доктору Бузину, отправленному в глушь, сопровождать роженицу. Более – никому, даже сестре Нине.

Там, в старинном родовом поместье, юной княжне предстояло перенести мучительные роды и произвести на свет мертвого младенца – девочку.

Когда здоровье несчастной чуть-чуть пошло на поправку, решено было вернуть княжну в Петербург и немедленно выдать замуж, благо подходящая партия нашлась без особого труда. Однако именно тогда, снова дала себя знать непоколебимая твердость юной женщины. Не помогли ни обмороки княгини-матери, ни гнев отца – восемнадцатилетняя княжна Ольга решительно и бесповоротно отвергла мирскую жизнь, спешно приняла послушание, а затем и постриг в отдаленной степной обители.

С той поры минуло более тридцати лет, но, оказалось, она помнит все, до мельчайших подробностей. И каждая из них была такой же мучительной и невыносимой, как и прежде.

Короткие, унылые петербургские сумерки окутали комнату густым лиловым сумраком, и горничная, тихо приоткрыв дверь, спросила, зажечь ли свет и не подать ли чаю – было уже время.

От чая она отказалась и, тяжело поднявшись из кресла, направилась в комнату Ирэн, проведать больную, хотя, по заверению врачей, сон ее теперь должен был длиться, как минимум, до утра.

Так и было – племянница спала, не переменив даже позы, в которой оставили ее несколько часов назад. В комнате было совсем уже темно – лиловые сумерки стремительно перетекали в холодный и сырой вечер, к тому же, плотно задернуты были тяжелые шторы на высоких окнах. Старясь делать все, как можно тише, мать Софья зажгла маленький – в форме лотоса – ночник у изголовья кровати.

Ирэн, по-прежнему, оставалась неподвижна, дышала едва заметно, так, что тетка должна была низко склониться к ее лицу, чтобы поймать легкое дыхание.

Племянница вызывала в ней странное чувство.

С одной стороны, посвященная старым доктором – для которого, похоже, не было тайн в семье фон Паллен, как ранее, в семье Долгоруких – в подробности бурной, греховной жизни Ирэн, историю ее пагубной наркотической привязанности, в те жуткие сплетни, что окутывали ее имя в свете, как сладкая дымка модных духов «Букет Императрицы», мать Софья не могла испытывать ничего, кроме омерзения, стыда и тяжелой скорби.

И в то же время, одного только взгляда на хрупкое, почти детское тело племянницы, ее нежное, прозрачное, будто фарфоровое лицо, беспомощный, полный животного ужаса взгляд необычных фиалковых глаз, было достаточно – и с лихвою! – чтобы сердце игуменьи сжималось, охваченное великой жалостью и любовью. Теперь мать Софья с трудом сдерживала слезы, которых не знала уже многие годы, живя в покое и ясном душевном равновесии.

Вдобавок – кто-то из старой прислуги осмелился, произнести это вслух, но если бы даже никто не сказал ничего подобного – одного лишь взгляда хватило матери Софье, чтобы разглядеть, как удивительно похожа Ирэн на нее в молодости. Именно она, юная княжна Ольга Долгорукая, а совсем не ее сестра Нина – что было объяснимо и вполне естественно – разметавшись в беспамятстве лежала теперь на смятой, горячей постели. Как и она в свое время, не просто очень хороша, но и совершенно необычна в своей красоте. Когда же, ненадолго придя в себя, Ирэн заговорила, мать Софья была поражена еще более: у племянницы был ее голос – низкий и слегка хрипловатый, такого не было ни у кого в семье, и отец шутил иногда по поводу проезжего цыгана, вызывая бурное негодование княгини-матери.