Текст книги "Горбовский"
Автор книги: Марина Зенина
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
– Что? Что я не так… сказать? – волновался китаец.
– Все… все правильно, – задыхаясь, произнес Гордеев, – верно же, Лев Семенович?.. Меньше навозу… господи.
– Да-а-а уж, это необходимо, так сказать, записать, и – в массы, – говорил Гаев.
– Тойво, будьте добры в ближайшие пять минут представить мне полный отчет по регистрации и проверке нового оборудования, – строго сказал Горбовский.
– Так, Лев Симонович, так, точно, – заговорил Тойво, от испуга коверкая слова.
Спешно удаляясь в соседнее складское помещение, он все-таки спросил у Гаева, что он не так сказал. Гаев посоветовал ему почаще использовать русские пословицы и пообещал, что подарит ему идиоматический словарь Даля.
– А вы двое – потише тут, – посоветовал Горбовский. – Развращаете бедного Тойво.
– Ни в коем случае, – отнекивался Гаев, надевая очки, – ни в коем случае. Кстати, с утра приходил Крамарь. Очень просил тебя зайти к нему, как найдется время. Говорит, у него есть «преинтереснейший экземпляр, который Горбовского приведет в восторг», конец цитаты.
– Завтра. Все завтра, – медленно произнес Горбовский, уставившись в монитор и скорее разговаривая сам с собой, нежели с коллегами, – нужно брать кровь на анализ у девятьсот девятого, пока он жив. Возможно, на основе антител, выработанных его организмом, удастся создать новую вакцину… более сильную…
Гордеев и Гаев вновь переглянулись, взглядом сказав друг другу, что Лев Семенович снова забылся и говорит вслух, словно обращается к кому-то. Такое с ним бывает, когда он очень глубоко погружен в исследование и ни на кого не обращает внимания.
Глава 7. Белоснежные перчатки
«Вся беда в том, что мы не замечаем, как проходят годы, думал он. Плевать на годы, мы не замечаем, как все меняется. Мы знаем, что все меняется, нас с детства учат, что все меняется, мы много раз видели своими глазами, как все меняется, и в то же время мы совершенно не способны заметить тот момент, когда происходит изменение, или ищем изменение не там, где следовало бы».
Аркадий и Борис Стругацкие – «Пикник на обочине».
Утро было сумбурным, как и каждое утро 9 Мая в семье военного. Марина встала рано, чтобы приготовить отцу плотный завтрак, ведь во время парада ему будет негде перекусить. Когда проснулся отец, а проснулся он явно не с той ноги, выяснилось, что форма, вычищенная и выглаженная Мариной вчера, не устраивает его. Пока Леонид Спицын завтракал, девушка, еще ни крошки не евшая, заново чистила ярко-синий мундир и протирала до антрацитового блеска черные высокие сапоги. Она не роптала – привыкла. Иной жизни она не знала – отец никак не мог без нее, и каждый год повторялось одно и то же. Марине казалось, что она уже много лет замужем.
– Быстрее, Марина! – требовательно крикнул отец с кухни, – в девять утра я должен быть на месте!
Марина ответила, что все готово. Отец придирчиво осмотрел мундир и облачился в него не без помощи дочери. Он нервничал, и оттого, что старался это скрыть, нервничал ее больше.
– Перчатки, – коротко напомнил он, выправляясь перед зеркалом.
Марина сбегала в ванную и принесла отцу его сияющие снежной белизной перчатки, выстиранные вчера вручную со специальным отбеливателем. Важнейшая часть парадной формы военного нуждалась в особом уходе. Спицын взял перчатки в руки, осмотрел и вдруг с силой швырнул их прямо в лицо дочери. Марина подпрыгнула от неожиданности, но не растерялась и поймала два белых пятна, пока они не упали на пол.
– С ума сошла?! – прорычал отец. – Ты хоть видела, какие они мятые? Как будто их специально жамкали! Хочешь, чтобы я в таких на парад пошел? Гладить – бе-е-е-го-ом ма-арш!
Спешно удалившись, Марина безукоризненно выгладила перчатки, успев возненавидеть их за пару минут. Этот аксессуар, с таким презрением и раздражением брошенный ей в лицо, теперь вызывал у нее почти такое же отвращение, как любое воспоминание о Горбовском.
Старший лейтенант Спицын надел перчатки и щелкнул каблуками перед зеркалом, осматривая себя в полный рост.
– Ты подвезешь меня? – спросила Марина, по пятам следуя за отцом к двери.
– Еще чего. Я и так из-за тебя много времени потерял – могу опоздать. За мной вот-вот приедет служебная машина, а ты даже неодета.
– Естественно, ведь я все утро собирала тебя! – подавленно возмутилась дочь.
– Мне некогда. Иди пешком – не облезешь. Ты не участвуешь в параде, а на мне целый полк солдат, – строго ответил отец, взял фуражку и вышел.
Было без пятнадцати девять утра. Парад начинался в десять. Марина поплелась завтракать. К десяти она кое-как успела прибыть в центр города, но там уже собралось столько людей, что было не протолкнуться. Площадь оцепили, и вдоль оцепления выставили стражей порядка самых разных калибров – от ефрейторов до омоновцев.
Ажиотаж стоял колоссальнейший, и Марина, проникнувшись настроением масс – это бесформенной человеческой многоножки, стала пробираться сквозь поток людей ближе к ограждению. Ей хотелось увидеть военный марш и прогон бронетехники. Конечно, с этого расстояния отца разглядеть было практически невозможно, да и не особенно хотелось теперь.
Небо в то утро было удивительным: на одной половине громоздились темно-синие тучи на белом фоне, на другой – вспучивались крупные кучевые облака, белоснежные в синеве; и нельзя было четко определить границу, где стороны смешиваются и плавно переходят одна в другую.
После минуты молчания в честь павших в Великой Отечественной Войне солнечный свет затмили клины вертолетов и истребителей. Тысячи людей стояли, задрав головы, и рев железных турбин и несущих винтов военной авиации полностью заглушал говор тысячи ртов. Марину восхищало это небесное шоу – всё мощное и сильное, созданное человеком, было слабостью Спицыной и всегда приводило ее в восторг. В этом она унаследовала страсти и интересы отца, с которым на самом деле имела намного больше общего, чем могла бы себе представить.
Много лет сосуществуя с отцом-военным, Марина научилась у него точности мысли и действий, расчету поступков, практичному складу ума, четкости слова, ответственности и целеустремленности. Мораль равнялась уставу, приказы не обсуждались, а выполнялись, и мир в своей основе был предельно прост, распадаясь на отдельные составляющие, словно иерархия военных чинов. Специально отец ничего не прививал Марине – так сложилось самой собой, да и не могло сложиться иначе в отсутствие материнского воспитания. Ребенок всегда вырастает как продукт той среды и условий, в которых ему приходилось взрослеть.
Кончился марш – поехала бронетехника. Совершенно внезапно рядом с Мариной появился высокий и крепкий юноша, и толпа, сжимаясь к ограждению, сдавила их тела безжалостно и плотно.
– С праздником, – сказал Матвей.
– Спасибо, – Марина постаралась отстраниться, но Бессонов успел стиснуть ее и не давал высвободиться.
– Пусти, Матвей, ну? Не нужно этого.
– А помнишь, год назад, мы вместе ходили на парад? Стояли с тобой вот так, в обнимку, и украдкой целовались. Помнишь, как нам было хорошо?.. – мечтательно спрашивал Матвей, не обращая внимания на сопротивление.
– Хватит, – рванулась Марина, – все кончено. И уже давно.
Но Матвей был намного сильнее, к тому же стоял позади, в выгодной позиции для захвата.
– Да ты успокойся. Не дергайся. Вспомни, как ты меня любила. Я даю тебе время вспомнить.
Марине было противно, но и слишком стыдно, чтобы звать на помощь в огромной толпе людей. Из-за шума бронетранспортеров на ее брыкания мало кто обращал внимание.
– Пусти. Хуже будет.
– Откуда ты можешь знать, насколько мне плохо без тебя? Хуже не будет – мне и так паршиво.
– Отпусти, мне это гадко.
– Нет. Я хочу обнимать тебя, как раньше. Я хочу быть с тобой.
– Я не хочу!
– Ну и что?
– Я не люблю тебя!
– Ну и что?.. – почти безумно спросил юноша.
– Да пусти же ты меня! – крикнула Марина и стала отчаянно вырываться, размахивая ногами и задевая людей.
Возню в толпе заметил омоновец из оцепления. Покинув пост, он вошел в человеческое месиво, повторяя громогласно: «Дорогу, разойдись, разойдись!» Люди неохотно, но расступались перед человеком в форме, и тот быстро пробрался к нарушителям порядка. Увидев омоновца, Матвей разжал руки. Марина мгновенно развернулась и метко ударила его по лицу, затем сделала шаг назад, насколько это позволяла толпа. Бессонов схватился за нос и тоже отступил на шаг, но поток людей был слишком плотным, и сбежать не удалось. Омоновец, не нуждаясь в прояснении ситуации, отстранил девушку себе за спину. В два шага он оказался около Матвея, схватил его за шиворот, встряхнул как следует и куда-то увел.
Стиснув зубы, Марина Спицына покинула демонстрацию. Как она ни храбрилась, а теперь ей было действительно страшно. Она хорошо знала Бессонова, знала, что если этот человек переступает черту, то потом его уже нельзя будет остановить. И отныне эта черта пройдена, теперь-то точно надо начинать бояться и заботиться о своей безопасности. Матвей будет идти к своей бессмысленной цели любыми средствами. Он не сдастся вот так – это не в его стиле. Скорее он покалечит ее, лишь бы она к нему вернулась. И самое плохое во всей ситуации в том, что искать защиты не у кого. Отцу до этого дела нет. А кто остается?.. Она одна, сама по себе. Извечно – сама по себе.
По пути домой Марина позвонила тете и обо всем рассказала. Изначально она не собиралась этого делать, но эмоции взяли над ней верх. Та порывалась приехать, но Марина ее отговорила. Кое-как ей удалось подавить всхлипывания во время телефонного разговора. Бдительность тети удалось усыпить, но та всерьез настроилась позвонить брату и серьезно с ним пообщаться относительно племянницы. Разумеется, ничего хорошего Марине это не сулило – лишь очередную ссору с отцом, возможно, более серьезную, чем все остальные.
Леонид Спицын вернулся после полудня – веселый, добродушный. Он нежно обнял дочь и потрепал ее за плечо, как ни в чем не бывало. Марина смотрела на него исподлобья, понимая, где корни этой внезапной отцовской заботы. Леонид любил дочь только будучи в приподнятом настроении, в остальное время он готов был всячески измываться над ней. Сейчас он находился в светлом расположении духа, и Марина предположила, что он выпил. Она не стала ему ничего рассказывать – ей просто было противно, и никакие кровные узы сейчас не могли спасти ситуацию.
– Вот что, – сказал Леонид Спицын, – мы с сослуживцами хотим отметить День Победы вместе, поэтому собираемся за городом, на шашлыки.
Как и каждый год, – добавила Марина про себя, а вслух сказала:
– Хорошо отдохнуть.
– Ты ведь не обижаешься? Подумай сама – как я могу взять тебя в абсолютно мужское общество, которое, к тому же, ближе к вечеру превратится в пьяных свиней?
– Я не обижаюсь, – отрезала Марина, и отец ощутил таинственный холодок в этом голосе, так напоминающем сейчас голос ее матери.
– А что я, собственно, оправдываюсь тут перед тобой, – прищурился он и сжал губы. Затем развернулся на каблуках и ушел.
Марина вздохнула с облегчением. Она была очень рада, что этот вечер проведет дома в одиночестве и сможет посвятить свободное время на подготовку к комиссии. Да, Марина пока смутно, но решилась. Сейчас она скорее склонялась к «да», чем к «нет». Она и сама не понимала, чем вызван в ней этот кардинальный перелом – перейти от позиции невмешательства к четкому решению. Возможно, бессовестной выходкой Матвея. Возможно, накаляющимися отношениями с отцом. Возможно, чем-то еще, что размыто и нечетко связано с Горбовским. Пока было неясно. Но на всякий случай Марина решила готовиться – ведь хуже не будет. Знания не бывают лишними, а если все же с комиссией не сложится, то это поможет ей на экзаменах, да и в ближайшем будущем, когда предстоит работать по специальности.
Предстояло прочесть столько, насколько хватит времени, и запомнить наизусть столько, насколько способен мозг. Огромный объем материала не пугал Марину, а представлялся отличным способом убить сразу двух зайцев: сбежать от реальности и заполнить пробелы в знаниях.
Если в жизни что-то идет не так – загрузи себя работой. Труд вытащит из любой депрессии, развеет любое несчастье и сделает несущественными проблемы, изменит твое отношение к любой ситуации. Душа и ум обязаны трудиться, иначе человек погрязнет в апатии, которой не будет конца. В этом была уверена Марина. Примерно того же принципа придерживался и Горбовский. В его жизни «что-то шло не так» вот уже семнадцать лет, и он безжалостно топил себя в работе, не позволяя себе останавливаться и оглядываться назад.
В то время как Марина штудировала учебные пособия по микробиологии, читала диссертации и научные статьи, перелистывала толстую тетрадь с лекциями Горбовского (которые пока что были самым понятным источником), пытаясь систематизировать свои знания, Лев Семенович, не в силах оставаться дома, сидел в комнате отдыха секции вирусологии, один во всем НИИ в этот выходной день, и составлял список вопросов и практических заданий для комиссии. Ему хотелось бы, чтобы эти вопросы и эти задания стали камнем преткновения студентов на пути к практике, и он был максимально жесток, балансируя на грани субъективности.
Пока что никто из обучающихся не подал даже намека на желание проходить летнюю практику, и это радовало бы Горбовского, если… если бы не ощущалось так явственно и так точно, что вот-вот появится человек, который все нарушит. Лев Семенович кожей ощущал, что кто-то из студентов хочет провести его, и поэтому будет молчать до самого конца, чтобы не навлечь на себя гнев преподавателя. Как вывести их на чистую воду, Горбовский не знал. Зато как поставить потенциального зазнайку на место, знал замечательно.
Глава 8. Привкус железа
«Жизнь – болезнь материи, мышление – болезнь жизни».
Аркадий и Борис Стругацкие «Гадкие лебеди».
Горбовский был не в духе. И сегодня это осознавали не только люди, с которыми ему приходилось контактировать, но и он сам.
Накануне, ближе к двенадцати ночи, произошло событие предсказуемое, но оттого не менее печальное. Лев Семенович остался в лаборатории допоздна, так как не мог бросить незавершенным анализ крови инфицированной особи, клетки которой боролись с геномом вируса бешенства. Оставалось совсем немного, тем более что в образцах обнаружились антитела, способные послужить материалом для более сильной вакцины, чем №201. Горбовский воспрянул духом, но решил не бросаться в открытие сломя голову, а отложить это на завтра, так как время близилось к полуночи. Он мог бы остаться и работать всю ночь в любой другой раз, и этому бы никто не удивился, но сегодня он не чувствовал себя настолько работоспособным. Оставив биологические образцы в хранилище, Лев Семенович отправился в последний раз проверить состояние девятьсот девятого. Крыса была мертва. Подавив гнев, Льву пришлось утилизировать тельце, на которое возлагались такие надежды.
Помимо того, ночью вертолет снова забрал у него близких, и ничего нельзя было сделать, как и всегда. Как бы ему ни хотелось противостоять всемогуществу силы, заключенной в образе серо-зеленой металлической стрекозы, он не мог даже сдвинуться с места, будто застыл в киселе, сваренном из своих же страхов. Так бывает во многих кошмарах, когда тебе нужно бежать со всех ног, а ты не можешь даже сдвинуться.
Горбовского угнетала собственная беспомощность. Сон заканчивался, но каждый раз оставлял отвратительный осадок, будто на глаза оседала пелена, на зубы – песок, на кожу по всему телу – липкий белесый налет, видимо, следы того самого киселя, из которого невозможно было выбраться, чтобы спасти жену и ребенка.
А сегодня утром, для полноты картины, дома не обнаружилось никакой еды. Абсолютно ничего съедобного. Горбовский всегда забывал о таком важном деле как покупка продуктов и питался в основном где-нибудь и лишь бы чем. Как все ученые, помешанные на своем деле, Горбовский мало внимания уделял питанию, внешнему виду и прочим мелочам чисто бытового характера. Зачем ухаживать за собой и баловать себя, когда есть занятия посущественнее? Оттого и телосложение у него было далеко от упитанного, особенно это выделялось на фоне роста. Приятной внешностью Горбовский тоже не был наделен: все, что происходило у него в душе, без промедления отражалось на лице, придавая ему желчность и злобливость, вырисовывая глубокие морщины и резкие складки. От женщин бегать не приходилось – они сами сторонились Льва. И это отнюдь его не волновало – единственным его увлечением была вирусология.
Сегодня Лев Семенович планировал дать студентам небольшую работу на проверку знаний. Его все еще мучила мысль, что кто-то из инфузорий планирует обмануть его. Эта мысль становилась навязчивой. Горбовскому хотелось вычислить этого человека и наконец покончить с этим. Он без раздумий ударил бы того, кто скажет ему: «Лев Семенович, да ведь это паранойя!» Ему до одури надоели эти безмозглые недолюди, которых он тщетно пытался обучить и развить, не встречая с их стороны никакой инициативы, никакого интереса и никаких потенциальных талантов.
– Последние учебные дни приближаются, – мрачно сказал он, едва вошел в аудиторию, – никто из вас еще не передумал по поводу практики?
«Ну вот, снова пытать будет», – подумала Марина. Она сидела на первом ряду, как всегда, чуть поодаль от кафедры, и следила за тем, как преподаватель, будто белое привидение, проносится мимо нее. Она заметила, что Горбовский бледен и изможден, словно спал очень мало либо же не спал вовсе. Ей вдруг стало тошно оттого, что она рассматривает его, примечает и неосознанно пытается расшифровать какие-то мелкие детали, на которые все остальные просто не обращают внимания. Одновременно она хотела и не хотела понимать этого отталкивающего человека.
Аудитория затихла настолько, что не было слышно даже дыхания. Горбовский встал за кафедру и прищурился, протер переносицу, зажмурился на секунду.
«Да, и правда, красные глаза. Кажется, они у него всегда такие были? Почему я раньше не замечала?»
– Значит, нет. Мудрое решение, кстати. Что совсем не свойственно таким существам, как вы, – Лев Семенович помолчал, озадаченно глядя куда-то в сторону, потом опомнился. – Ну что ж. Сейчас мы проведем тест. Небольшой. Десять вопросов. Это поможет мне, а в большей мере вам всем, узнать свой уровень знаний и в очередной раз понять, что работу над собой никто не отменял.
Студенты зашелестели, вырывая листы из тетрадей и чуть слышно перешептываясь. Никто не мог понять, к чему понадобился этот тест – Горбовский не любил такого метода проверки и не считал его серьезным. Марина – догадывалась. Сдерживая усмешку, она смотрела на свои костлявые кисти и ждала, пока ее догадка оправдается.
– Можете не подписывать. Сдавать не будете. Проверите сами. Если у кого-то будет хотя бы пять верных ответов, вы уже меня удивите.
Льва уже давно не трогало, что аудитория предпочитает не отвечать ему. Как будто он не дает им слова, даже когда задает вопросы. Самым ясным ответом на эти вопросы всегда было молчание, и Горбовскому этого хватало. У него не было обратной связи со студентами. Говорил – он, они – молча внимали и фиксировали его слова либо в памяти, либо на бумаге. Мало кто осмеливался проявлять инициативу и спрашивать о чем-то Льва Семеновича.
– Действуем так, – Горбовский, заложив руки за спину, начал прохаживаться вдоль первого рядя парт, как тюремный надзиратель, – я высказываю утверждение – вы оцениваете его на правдивость, делаете вывод и записываете: «да» или «нет». Все предельно просто, вы должны справиться. Итак. Первое утверждение. Прионы – это инфекционные белковые молекулы, не содержащие ДНК.
На пятом вопросе взгляды Марины и Льва Семеновича случайно пересеклись. Самое странное было в том, что никто из них не отвел глаз. Они как будто оба ожидали, что глаза отведет другой, а когда этого не произошло, оба удивились, и оттого продолжали настойчиво смотреть. Прошло несколько секунд, и Горбовский стал догадываться, что именно это – она, она, та самая мерзавка, возомнившая из себя не пойми что. Неясно, как он это понял, скорее, он это почувствовал, вместе с презрением и глухим гневом где-то в недрах себя. Что-то было в выражении ее лица…
Горбовский отвернулся и продолжил диктовать.
Марина знала, что Лев Семенович затеял этот тест ради того, чтобы наглядно показать студентам, что в практической микробиологии они находятся где-то на уровне дна морского. Это было непосредственно связано с практикой.
«И что же он так уперся рогом? Неужели он настолько нас не переносит, что не сумеет стерпеть хоть одного студента в своей цитадели?»
Глядя в глаза Горбовского, синие, с оттенком стали, казалось, будто кусаешь зубами железо, а рот наполняется соленой теплой кровью. Это ощущение нельзя было долго терпеть. Марине очень захотелось доказать этой сволочи, что она – достойна. На секунду ей показалось, что преподаватель прочел ее мысли, догадался о ее намерениях.
Резкие и неприятные черты лица преподавателя при ближайшем рассмотрении странно гармонировали между собой, создавая правильное, почти аристократичное единство. Подобная эстетика отвратительного была чем-то новым для Марины. Это словно находить прекрасными самых мерзких насекомых – долго наблюдать за ними и вдруг заметить странную, прежде невидимую гармонию в их внешнем виде.
Высокий лоб, идеально прямой нос, длинные плавные изгибы темных бровей, глубоко посаженные большие умные глаза, обрамленные тенью, как черным кружевом. Страшные глаза, пугающие, слишком проницательные. Это два мощных фонаря, только они не освещают, а наоборот, затемняют область лица от бровей до носа, и воздух, находящийся перед ними, сгущается и дрожит подобно мареву над костром. Огромной силой обладает этот взгляд, силой, которую его владелец даже не ведает.
Утверждения кончились, и Горбовский назвал верные ответы. Великолепная память позволяла ему это.
– У кого хотя бы пять верных ответов? – спросил он, понимая, что сейчас, как и всегда, никто не ответит. Но внезапно ему стало интересно, как ответила подозреваемая, и он вновь направил на нее два фонаря, проецирующие не свет, а столб невидимого мрака. Марина смотрела на него и молчала, но ее взгляд всё сказал Горбовскому без слов.
– Сколько у Вас? – спросил он и клацнул зубами.
Аудитория замерла. Горбовский впервые обращался к кому-то лично, еще и «на Вы». Теперь все смотрели на Марину. Она покусывала губу и дразняще глядела в глаза Горбовскому, решая про себя, какой стратегии лучше придерживаться. Ей так хотелось проучить эту тварь, и сейчас у нее для этого как раз были все козыри на руках.
– Девять, – ответила она.
– Девять, – повторил он насмешливо.
Последовала короткая пауза. Лев Семенович подошел, взял листок и пробежал его глазами.
– Неплохо, – оценил он, выказывая чудеса самообладания. – Как Ваша фамилия?
– Спицына.
– Подойдите после занятия.
Всю пару Марину трясло от волнения. «Зачем он это сказал? Что он собирается сделать? Ну не убьет же он меня! Надо было соврать, необходимо было соврать, прикинуться такой же идиоткой, как все!» Марина корила себя за то, что выбрала не ту схему действий и раньше времени открыла Горбовскому свой ум. Теперь она чувствовала себя незащищенной, без джокера в рукаве, без запасного плана, без плана вообще.
Лев Семенович решил не впадать в ярость, а тихо и мягко постараться вывести студентку на чистую воду. Он собирался сдерживаться до тех пор, пока она не скажет правду. Не стоило пугать ее сейчас – можно спровоцировать на вранье. Обрушиться на нее можно и после, когда догадка подтвердится. Собрав волю в кулак, Марина подошла к его кафедре, когда все остальные спешили скорее уйти. Она предвкушала предстоящую беседу так же, как осужденный на смертную казнь предвкушает рассвета. Она дала себе слово не проговориться и все отрицать.
– Спицына, – констатировал Горбовский.
И так необычно было слышать свою же фамилию из уст этого человека, голос которого трещал, словно сухое полено в костре; губы которого, тонкие и прямые, как лезвие, почти не шевелились; глаза которого источали полосы черного света, направленные на нее.
Марина не сочла нужным что-либо отвечать, предоставив Льву Семеновичу сканировать себя. Горбовский молча смотрел на довольно высокую девушку, шатенку с густыми волосами, убранными в аккуратный хвост; одетую просто и неброско. Тут он понял, что молчание затянулось. Студентка не шла на контакт, глядя на него исподлобья карими с зеленцой глазами.
– Ваш результат впечатляет. С таким уровнем знаний Вы легко пройдете комиссию.
Марина снова молчала, как будто издевалась над ним. Горбовский решил спросить в лоб.
– Вы не думали об этом?
– Нет.
Горбовский почуял грубую ложь, и у него возникло сильное желание ударить студентку по лицу. Как она смеет лгать, глядя ему прямо в глаза, стоя вот так перед ним?
Он сдержался.
– Тем лучше для Вас.
– Это все?
– Все.
Марина по-военному развернулась и промаршировала к выходу. Горбовский остался один. Примерно минуту спустя, заполняя учебный план, Лев Семенович вдруг понял, что внешность этой студентки врезалась ему в память. Однако, как только он попал в лабораторию, все мысли, не касающиеся работы, выветрились из головы.
Сегодня весь НИИ шумел о том, что в Мозамбике дала о себе знать какая-то новая болезнь – несколько человек скончались в течение двух суток с одинаковыми симптомами. Пока что об этом было настолько мало известно, что не о чем было и говорить. Однако говорить хотелось, причем всем. Ученые из разных секций собрались в зале заседаний на импровизированный симпозиум, куда мгновенно привлекли и Горбовского. Они взволнованно обсуждали ситуацию, пока что в шутливой форме, изредка перекидываясь фразами типа: «Вот, скоро нам работки прибавится», или «Кажется, скоро весь НИИ будет заниматься одной вирусологией», и тому подобное. Напряженные улыбки не сходили с обеспокоенных лиц.
Горбовскому было не по себе. В отличие от коллег, он ощущал опасность сильнее и четче. К тому же эти слухи болезненно напоминали ему о прошлом. Вернувшись домой поздно, он долго мучился от бессонницы, а когда уснул, под утро уже, ему ничего не снилось.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
