Текст книги "Пока твоё сердце бьётся"

– Штефан, мне больно… – тяжело дыша, я попыталась оттолкнуть его от себя. – Ты пугаешь меня.

Он оторвался от, наверное, бешено сейчас пульсировавшей вены на моём горле и, склонившись надо мной так, что мы соприкоснулись лбами, прикрыл глаза.

– Ты же веришь мне, – бесцветным голосом произнёс он, и я не могла бы ничего сейчас возразить, потому как после сегодняшней ночи я была готова верить ему, возможно, даже ещё больше, чем прежде.

Но всё же мне надо было знать лишь одну вещь, и с какой-то нервозной надеждой в голосе я спросила:

– Что ты сделал со своей супругой?

Он широко распахнул глаза, холодно блестевшие вызовом и желанием, и сухо сказал:

– Когда она заснула, я припал губами к её шее, – вампир сделал паузу, внимательно наблюдая за тем, как наполняются ужасом мои глаза. – Я ощущал её пульс под своим языком, чувствовал зубами податливость этой кожи… Я слышал биение второго сердца, растущего внутри неё, сердца нашего плода. Но я не знаю, что меня остановило… По правде, я даже не представляю, как любой новообращённый вампир мог вообще устоять тогда на моём месте. Той ночью я всё же покинул свою семью навсегда, оставив им бо́льшую часть состояния. И испил свою первую жертву.

Штефан умолк. Я понимала, что на этом рассказ закончен. Переполнявшая меня всё это время горечь хлынула жгучими слезами, неудержимо покатившимися по моим щекам, а Штефан смотрел на меня в упор, точно вопрошал этим пристальным, тяжёлым взглядом: «Ну что, довольна?». Однако затем, точно сжалившись надо мной, он коснулся губами моих глаз и щёк, собирая с них слёзы.

И тогда я не выдержала. Запустив пальцы в длинные волосы мужчины и зажмурившись, я впилась столь давно желанным поцелуем в его чётко очерченные неподатливые губы, и мне показалось, что почувствовала, как они слабо улыбнулись.

– Только с зубами осторожней, не поранься, – предупредил он и всё же ответил мне на сей раз долгим, глубоким поцелуем.

Мне больше не было страшно, и как бы он сейчас ни поступил, я была согласна на всё. Я верила ему, и не было сейчас для меня никого ближе на всём свете, чем Штефан, оказавший мне честь своим доверием. Я не могла понять того, что творилось сейчас со всем моим естеством, что творил со мной он, потому как, наверное, была готова в тот миг умолять его взять меня, прокусить мне горло, выпить мою жизнь, – что угодно! Казалось, даже если мне было тогда суждено умереть в его объятиях, я была бы счастлива и благодарна ему за это.

Мои пальцы сами собой расстегнули его рубашку и проникли под неё, нащупав тот самый шрам. Поцелуи Штефана спускались всё ниже, но когда они дошли до области солнечного сплетения, откуда сейчас едва не выпрыгивало моё бедное сердце, мужчина вдруг замер и точно через силу оторвался от меня, вжав тело готовой отдаться ему жертвы в кровать.

– Что-то не так? – в недоумении спросила я, но Штефан лишь медленно помотал головой.

– Нет… мы слишком далеко зашли. Сейчас нельзя…

Отпустив меня, он поднялся на колени и сел на край кровати. Мы оба были растрёпаны и возбуждены, но он всё же отвернулся и холодно произнёс:

– Надо выйти на свежий воздух. Я тебя отвезу.

Я ничего не понимала и никак не могла сглотнуть ком обиды, подступивший к горлу. Что я сделала не так? Не слишком ли была навязчива? Может, я обидела его всеми этими расспросами?

Он стоял ко мне спиной в белой рубашке с крупными манжетами и, видимо, очень дорогими запонками, застёгнутой ещё не на все пуговицы. Утомлённые руки, эти волшебные, красивые руки, умевшие творить настоящие чудеса, были опущены вдоль тела. Белая ткань складками облегала спину, внушающую ощущение силы и спокойствия; классические чёрные брюки подчёркивали длинные, стройные ноги, расставленные по ширине плеч. Он казался мне неотразимым в этот час, хотя когда-нибудь раньше я бы не подумала ничего подобного…

Было раннее утро, тёмное и по-осеннему студёное. Он… Штефан был предо мной в досягаемости вытянутой руки, спокойный, с холодным, как это утро, рассудком, немного усталый и печальный. А меня переполняла лишь нежность, безграничная, тёплая, до дрожи в пальцах, которыми хотелось покрепче обнять эту спину, сплести свои пальцы с его и никуда его больше не отпускать, как когда-то его жене…

Утренняя свежесть, ударившая в разгорячённое лицо, показалась мне поначалу приятной, по-настоящему бодрящей рассудок. Дурман, овладевший мной этой ночью, природу которого я так и не смогла понять, начал выветриваться, и мне вдруг стало стыдно за своё поведение. Что он мог подумать обо мне теперь? Но Штефан шёл рядом, не глядя в мою сторону, высокий, прямой, как ни в чём не бывало. Он отворил передо мной дверцу своего джипа и сел за руль, как делал это каждый вечер. Лицо его было строгим, неподвижный взгляд сосредоточен на дороге, а я украдкой любовалась кистями его рук, лежавших на руле.

Но мы молчали. Очень неловко было сидеть рядом с человеком, который меня пугал, но от одного присутствия которого вновь хотелось жить; с тем, кто вызывал во мне безудержное восхищение и уважение, кто свёл меня с ума этой ночью, но потом оттолкнул.

– Как-то это всё неправильно, – медленно произнесла я, даже не ожидая того, что сказала это вслух.

– Что именно? – вопросительно вздёрнув брови и не отрывая взгляда от дороги, уточнил он совершенно будничным тоном.

– Ну эти наши «отношения»… я их не понимаю, – честно призналась я и испытала при этом какое-то облегчение, будто скинула с себя мучивший груз.

Покосившись на Штефана, я успела заметить, как на секунду окаменело его лицо, чуть расширились глаза, изгиб губ стал жёстким, однако он тут же выпалил нарочито безразличным тоном, даже не посмотрев в мою сторону:

– Их в любой момент можно прекратить.

Не знаю, чего добивалась я этими своими словами, скорее всего мне просто хотелось, чтобы он пояснил, как сам определяет для себя наше общение, но он лишь нарочито показал, что готов был с лёгкостью от всего отказаться. Мне не следовало раздражать его подобными вопросами.

Раненая в самое сердце, я отвернулась и бездумно смотрела на проплывавшие мимо ночные пейзажи сквозь покрытое моросью стекло. Горячие струйки стекали по моим щекам, но я держала дыхание ровным изо всех сил. Меня выдал нос, которым я начала невольно хлюпать, когда слёзы проникли и туда.

– Что с тобой? – услышала я ехидные слова вампира.

В боковом зеркале я видела, как покраснели мои глаза, но скрываться смысла уже не было. Обернувшись, но всё же упрямо глядя на бардачок, я призналась:

– Если ты покинешь меня, я умру…

Он притормозил у обочины и, наконец, удостоив меня своим взором, какое-то время молча смотрел совершенно серьёзными, внимательными глазами. Потом тень довольной улыбки человека, добившегося своего, скользнула по его лицу, и Штефан чуть иронично сказал:

– Не надо умирать.

Я представила, как, наверное, жалко сейчас выгляжу. Мне не нужно было его снисхождение, но, тем не менее, совсем поникшим слабым голосом я попросила:

– Не отпускай меня, Штефан.

Всё с тем же серьёзным взглядом он сжал мою ладонь, лежавшую на коленях, и мягко, но властно произнёс:

– Я – не отпущу.

Не поверить такой интонации было невозможно, нельзя было её ослушаться. Он сказал это нежно и доверительно, но притом так безапелляционно, что мне стало немного жутко. И всё же я почувствовала успокоение.

Дома оставалось времени лишь на то, чтобы привести себя в порядок и позавтракать. Только сейчас я поняла, как проголодалась, ведь прошла уже целая ночь. И хоть поспала я совсем немного, мне пока и не хотелось. Слишком много мыслей шепталось в голове, слишком много гормонов кипело в моей крови.

Запах подогретых блинчиков с яблоками возвращал к реальности. В животе урчало, ноздри улавливали сладкий, очень аппетитный аромат. Мне хотелось есть – такую простую человеческую еду. Я сидела на самой обычной кухне питерской новостройки, в руках у меня была чашка, в чёрном глянце которой не разглядеть чайного дна, она согревала мои ладони, соскучившиеся по теплу. Я отрезала кусочек за кусочком от этих блинчиков и с удовольствием их уплетала, ощущая привкус корицы на языке и успокоение в возмущённом желудке. Я была сейчас таким человеком, что воспоминания о прошедшей ночи, проведённой в каком-то ином мире, начинали казаться мне сном. Несбыточным сном.

В коридоре зашаркали тапочки – отец уже уехал на завод, где работал технологом, значит, встала мама. Заглянув на кухню и смерив меня заспанным взглядом, она спросила:

– Ну что, выспалась?

Я ненавидела этот тон: нарочито осторожный, с трудом прикрывающий раздражение или ехидство. Почему-то даже самые глупые замечания жалили больнее всего, если были произнесены таким тоном. Хотелось взвиться и накричать на того, кто с тобой так говорит, но я постаралась сделать каменное лицо, мысленно представив его лицо.

– Нормально, – уклончиво ответила я, хотя ещё ни разу не оставалась на ночь у Штефана в будний день и полагала, что мне будет сегодня тяжко.

Ожидая, видимо, более развёрнутого ответа, мать стояла в дверном проёме и продолжала смотреть на меня. Долго она не продержалась и выпалила уже более искренне то, что её действительно волновало:

– Может, познакомишь уже нас с ним?

– С кем? – я сделала невинные удивлённые глаза.

– С тем, с кем ты встречаешься. Неужели это бандит какой-то?

Я чуть не подавилась чаем. Вообще-то это была любимая её присказка обо всех незнакомцах, но сейчас она прямо-таки зрела в корень. Безусловно, Штефан не являлся «бандитом» в том смысле, о котором говорила мама, он был личностью благородной, интеллигентной, состоявшейся и, вроде как, даже не представлял для меня угрозы, но он представлял собой очень опасное существо. Развивать фантазии родителей по поводу моих прогулок в подобном ключе было совершенно ни к чему, поэтому я нервно рассмеялась:

– Да ни с кем я не встречаюсь. Я же говорила, что приятели из Финляндии приезжали, с которыми я летом гуляла. Реми и Йоуко…

Видимо, я произнесла свою речь довольно убедительно, потому что мама не нашлась, что ответить, а это значило, что в душу её закрались сомнения по поводу выстроенной теории, и, состроив насмешившую меня строгую гримасу, она проворчала:

– Ох, смотри! Ты взрослый человек! Я надеюсь, ты знаешь, что делаешь… Не нагуляй только себе киндер-сюрприз от того, кто в итоге тебя бросит.

Я фыркнула и расхохоталась, на сей раз искренне:

– Это исключено! Хватит надумывать!

И хоть это было единственной чистой правдой из сказанного, мне немного полегчало. Я не любила врать, особенно тем, с кем иду по жизни плечом к плечу, и эта полуправда начинала меня тяготить.

Наверное, она мне поверила, потому что прекратила разговор и, неудовлетворённо нахмурившись, удалилась в ванную, однако это больше походило на то, что она чувствовала себя более опытной и была недовольна моим легкомысленным поведением, нежели на искреннее горе по поводу моего таинственного мифического любовника.

А затем я поспешила на работу.

По дороге в метро я не могла ни читать, ни слушать музыку. Даже гула поезда и галдежа толпы я не слышала. Глядя невидящим взором на проплывающие в тёмном окне провода и серые бетонные плиты, мыслями я была далеко. Меня отпустили и ночное наваждение, и утренняя напряжённость, защищавшая мою тайну, и теперь в освободившийся разум хлынул поток мыслей. Я перебирала в памяти все сказанные Штефаном слова, точно пробовала их на вкус, вспоминала, как менялось его выражение лица. Восторженная я внутри моего сознания порхала от нежности, тешась созданной им иллюзией увлечённости, но другая я, которая всё же не понимала сложившейся ситуации, стояла за спиной чёрной тенью и нашёптывала в самое ухо слова сомнения. Самым неприятным было то, что я не понимала природу своих чувств, почему меня так волновало и мучило его отношение ко мне, почему мне так важна была эта странная «дружба», почему так необходимо было растопить этот лёд и заслужить его доверие. Почему из всего множества людей, окружавших меня ежедневно, именно он стал для меня тем самым человеком моей «расы».

В этих думах я едва не пропустила свою остановку и, обругиваемая злыми с утра пассажирами, протолкалась в последний момент к выходу из вагона. Когда я зашла в офис, коллеги проводили меня подозрительными взглядами. Казалось, я у них была каким-то объектом наблюдения, потому как больше ничьи эмоции они так не отмечали и не комментировали. Или, возможно, никто из них не был так эмоционален, как я?

Я много думала о том, что выделяло меня из любого коллектива, но так и не могла найти ответа. Та история в школе, безусловно, была для меня самой печальной из подобных, но на то были и объяснимые причины: детская дружба имеет особенность забываться через пару дней. Но даже позднее, попадая в другие, порой весьма хорошие и доброжелательные окружения людей, я рано или поздно начинала ощущать свою чужеродность и всегда стояла особняком, общаясь с парой человек максимум. Я никогда не ставила перед собой цели показать свою обособленность, неформальность, никогда не хотела смотреть на людей свысока, просто в какой-то миг начинала ясно осознавать, что эти люди мне не подходят, что я не подхожу им. Мы были из разного теста, как любил говорить Штефан, или различной «расы», как писал Ницше. Несомненно, у меня было немало знакомых, с которыми я могла нескучно проводить время. Были и люди, которые сами по себе добросердечны и искренни, я их очень ценила и благодарила за это. Но не было в них во всех одного: родственности душ. С некоторыми из них мне порой даже не о чем было поговорить, несмотря на всю их замечательность; я не разделяла их интересов и взглядов на жизнь, а они – моих. Я не могла найти своё место в стае. Везде я была чужой.

Так и здесь. Это были неплохие, доброжелательные в большинстве своём люди. Они были хорошими профессионалами по работе, интересовались новостями и политикой, копили на отпуск или выплачивали ипотечный кредит. Простые, самые обыкновенные нормальные люди… Светское общение с ними совершенно не напрягало, но мне этого было мало.

Разве что Таня была не такой. Она сразу вызвала во мне какую-то иррациональную симпатию, а когда я узнала её как личность – уважение. С ней было интересно поговорить не только на профессиональные темы, но и о путешествиях, об искусстве, просто о жизни, которая не ограничивалась для неё лишь работой и бытом. Несмотря на женственную внешность и золотистые длинные кудри, в ней ощущался очень твёрдый, несгибаемый стержень, в мягких чертах её лица читалась какая-то аскетичная строгость, а большие ясные глаза умели становиться такими ледяными, что у собеседника всё холодело внутри. И хоть я считала её хорошей подругой, очень близки мы не были: Таня умела держать дистанцию, чётко определять границу, за которую заходить не положено. Я понимала это и принимала, да и она никогда не нарушала моего личного пространства, пока я сама не приоткрывала свою душу. Это были весьма комфортные, уважительные отношения.

То утро выдалось солнечным; на город опустился смог, и из окна я могла наблюдать, как безоблачная лазурь плавно перетекает в серую дымку над линией пульса города. Мне хотелось бы оказаться сейчас по ту сторону окна и идти по набережной куда глаза глядят, улыбаясь прохожим. Хотелось щуриться на солнце и радоваться этой жизни, с каждым вечером всё более наполнявшейся для меня разными красками, которые я, кажется, разучилась различать ещё со времён разрыва с Желтоглазым.

Наступило обеденное время, и мы по обыкновению отправились в кафе вдвоём с Таней. До обеда моя голова была забита отнюдь не работой, и надеялась, что небольшой перерыв немного меня успокоит. У Тани же работы было невпроворот, поэтому ей перерыв нужен был, чтобы развеяться. Мы всё больше любили покидать офис на время обеда, потому что это был единственный за день час, когда можно просто побыть собой, скинув светский официоз, и искренне поговорить вдали от остальных.

В кафе ещё не успели набиться жаждущие бизнес-ланчей клерки, по телевизору ненавязчиво шло какое-то бестолковое дневное телешоу. Но даже сейчас я была не в состоянии поддерживать лёгкий разговор, то и дело проваливаясь куда-то в себя и переставая слышать, что мне говорят.

– Ты здесь вообще? – помахала Таня рукой у меня перед глазами, когда мой мозг в очередной раз отключился. – Что с тобой сегодня?

– Да не выспалась… – выпалила я привычную отговорку, но тут же поймала на себе внимательный взгляд подруги.

Глаза её сейчас были такими глубокими, серьёзными, холодными, как небо над заснеженными горными вершинами. Она понимала, что причина не в недостатке сна, но губы её были сомкнуты, не позволяя, возможно, лишним навязчивым словам сорваться с них. Мне вдруг вспомнился пронзительный взгляд Штефана в те моменты, когда он, казалось, заглядывал в самую душу. Я всегда сдавалась под таким пристальным взором.

– Мне так плохо! – выдохнула наконец я, держась за грудную клетку, словно желая вырвать из груди сердце.

– Так тебе плохо или хорошо? – ироничная улыбка коснулась её губ.

– Мне хорошо, и от этого уже плохо! Или о плохо, и этого так хорошо…

– Всё с тобой ясно, – рассмеялась Татьяна и немного расслабилась. – Ну, рассказывай, кто он?

– Кто – он? – кокетливо уклонилась я от ответа.

– Ну мужчина твой, в которого ты влюблена.

– Влюблена? – это слово меня обескуражило, я не соотносила это понятие с волновавшими меня отношениями. – Да не влюблённость это…

– А что же? Ты вся светишься. Страдаешь, но всё равно цветёшь и светишься. Мне кажется, так мало людей сейчас способы на столь искреннее проявление чувств, – девушка говорила это с таким восхищением, что мне самой захотелось в это поверить.

– Да нет, что ты, – возразила я с горькой улыбкой. – Всё как-то сложнее. Есть человек, с которым мне бы очень хотелось сблизиться. Я поняла, что хочу познать его, как только увидела, как почувствовала эту ни с чем несравнимую энергетику, исходящую от него. Понимаешь, это как искра была. И я не ошиблась: он действительно крайне необыкновенный, интересный, завораживающий… человек.

Последнее слово я проговорила совсем тихо и неуверенно и тут же осознала, как предательски горячо звучала сейчас моя речь. Таня смотрела на меня всё так же внимательно, но лукавые звёздочки поблёскивали в её глазах.

– Так и чего же ты хочешь от него, если это не влюблённость?

– Дружбы? Уважения? Доверия? – я тщетно пыталась подобрать нужное слово. – Прежде всего, я хочу духовной близости. Это даже больше, чем дружба или влюблённость. Это такое чувство, когда хочешь просто быть с человеком рядом, хотя отлично понимаешь, что он никогда не будет твоим. Безответная влюблённость обычно в таких случаях угасает, – мой голос звучал с какими-то вопросительными интонациями, точно я искала поддержку своим мыслям, но Таня лишь продолжала меня внимательно слушать, и вид у неё становился всё более серьёзным, – но мои чувства не прошли, значит, это что-то другое. Я даже для себя не могу сформулировать, как назвать это восхищение. Знаешь, мне хочется жить от осознания того, что этот человек просто есть в моей жизни.

Я умолкла, смутившись под пристальным взглядом подруги, и, так и не дождавшись от неё какого-либо ответа, решила, что наговорила лишнего, что подобные откровения её тяготят.

– Наверное, я говорю как сумасшедшая… – отмахнулась я, выдавив из себя смешок, но он вышел каким-то беспомощным и грустным. – Для любого человека такие рассуждения вряд ли нормальны и понятны. Не бери в голову.

Но Таня наконец нарушила молчание и заговорила спокойно и рассудительно:

– Теперь я поняла лучше. Сразу же видно, что всё это не похоже на дружбу…

– В общем, да, – согласилась я. – Честно говоря, я не очень-то и представляю, как с ним… дружить. Этого всё равно не будет в моём понимании дружбы. Просто хочется того удовольствия, которое мне приносит наше невербальное общение, когда его энергия наполняет меня, а я отдаю ему свою.

– И зачем тебе безответная влюблённость в нашем возрасте?

– Да не влюблённость это! – вспыхнула я. – И, потом, разве можно контролировать чувства, сортировать их на перспективные или нет, отключать ненужные в зависимости от возраста, социального положения или чего-то там ещё? – я вновь прервалась, осознав, что выражение лица Тани резко изменилось. Она смотрела на меня теперь не просто проницательно или с вниманием, в её взгляде появился некий восторг, и, улыбаясь, она произнесла с какой-то заботливой добротой:

– Это любовь, балда! Но я никому не скажу. Не влюбленность, а любовь, платоническая. У меня такой никогда не было.

Сотни маленьких колючих огоньков заплясали у меня на щеках. Я смотрела в эти глубокие глаза и не верила, что она это сказала, как не может поверить пациент, которому сообщили смертельный диагноз.

– Не пугай меня так. Это чувство мне незнакомо, – только и смогла ответить я полушёпотом.

– Теперь знакомо, – безапелляционно продолжила Таня и тут же сменила тему. – Кстати, а почему безответная? Из-за чего вы не можете быть вместе? Он что, женат? Гей? В чём проблема?

Её слова доносились до меня точно издалека, но я отлично поняла их смысл, и меня позабавил ход мыслей подруги. Ну конечно, не могла же она и вправду предположить, что я говорю о вампире, которому более трёх с половиной веков от роду. Поэтому мне ничего не оставалось, кроме как согласиться.

– Да… что-то из этого, – кивнула я со странной улыбкой, но Таня, безусловно, ничего не поняла.

– Ох, Света, держи своё сердце! – сочувственно покачала она головой мне в ответ.

И я держала своё сердце, да. Иначе нельзя. Но сейчас меня так переполняли чувства, что казалось, будто я вот-вот взлечу. Не знаю, зачем я дала им такую волю…

В тот же день он не приехал за мной, хотя всё небо было затянуто серыми облаками. Я набрала его номер на телефоне – впервые с тех пор, как мы обменялись контактами, – но мне ответил механически приятный женский голос. Он говорил, что абонент находится вне зоны действия сети. Лёгкий холодок подозрительности пробежал вдоль моего позвоночника, но я постаралась прогнать эти мысли и поехала домой. Но и возле подъезда нигде не было его джипа, не ждал меня и сам Штефан, как в день нашего первого разговора. Прекрасно зная, что услышу, я зачем-то снова набрала его номер и, конечно же, всё повторилось.

С непривычным чувством я поднялась в квартиру. Отец был уже дома и даже будто бы удивился моему столь раннему возвращению. Это был первый вечер без Штефана за последние несколько недель, и я вдруг осознала, что не знаю, куда себя деть. Несколько часов вечернего свободного времени, которых раньше так катастрофически не хватало, превратились сейчас в пытку медленно тянущимися секундами наедине с собственными мыслями, потому как в голове пульсировало лишь одно умозаключение: «Он меня покинул после произошедшего!».

Мне не оставалось ничего иного, кроме как сразу же лечь спать: забвение – вот единственный шанс сбежать от самой себя. И хоть казалось, что в темноте чувства меня просто задушат, усталость и прошлая бессонная ночь всё же взяли своё.

Сон прошёл действительно в полном забытьи, точно я всего лишь успела на мгновение смежить веки. Первые несколько секунд я смотрела в пустой белый потолок, вкушая новое для себя ощущение абсолютной бесчувственности, но затем ко мне медленно стала возвращаться память, и в груди снова заныла потревоженная рана. Немедля я кинулась проверять входящие вызовы и сообщения на телефоне, но там по-прежнему было пусто.

Отчего-то мне вспомнилось то осеннее утро после нашей первой с ним прогулки по парку, когда я проснулась с чётким осознанием чего-то нового, зародившегося во мне. Я пришла на работу и зачем-то объявила всем, так легкомысленно, почти в шутку, сама ещё не веря своим словам, что влюбилась. И только Таня почему-то до того близко к сердцу приняла моё высказывания, что в душе я даже усмехнулась. Столько воды утекло с тех пор…

В конце концов я не выдержала и набрала сообщение: «Штефан, куда ты пропал? С тобой всё в порядке?». Подумав, добавила: «Я волнуюсь…», но тут же стёрла и написала ничего не выражающее: «Дай хоть знать, когда будешь в сети…». Несколько раз я внимательно перечитала эти три предложения, пытаясь понять, как они смотрятся со стороны, словно от этого послания зависел вопрос жизни и смерти, и, нажав после некоторых колебаний на кнопку «отправить», отбросила телефон на одеяло, точно обожгла об него руку.

Ответа не было ни в этот день, ни на следующий, его телефон оставался всё так же мёртв, и меня начала обволакивать паника. Я утешала себя верой в то, что с подобными созданиями ничего страшного случиться не может, не должно, но какие вообще могут быть гарантии в мире, где даже предания оказываются явью.

Вечером я отправилась на вокзал, села в электричку и доехала до станции, на которой жил Штефан. Дом его располагался в пешей доступности от вокзала, и я мчалась до него практически бегом. Но как только особняк возвысился надо мной серой каменной громадой, я сразу поняла, что Штефана там нет. Мне даже не нужно было заглядывать внутрь, поскольку под кожу проник мёртвый холод, совсем как в ту последнюю ночь, когда я осталась в доме одна. У меня подкосились ноги от охватившей паники, но всё же я несколько раз упрямо надавила на кнопку узорчатого дверного звонка, вылитого из бронзы. Тишина. Даже ветер словно не решался нарушить эту оглушительную пустоту.

В ту ночь голова была пустой и тяжёлой, и я, совершенно разбитая, периодически впадала в какой-то нездоровый, тревожный сон. Мне представлялось обыкновенно неживое лицо Штефана, только на сей раз оно было неживым не оттого, кем Штефан являлся, а потому, что он был мёртв по-настоящему. Я видела его тело на столе и не решалась подойти. Потом всё же осмелилась и подошла проститься. Он выглядел совсем так, как выглядят мёртвые: плотно сжатые, высохшие, пожелтевшие губы, застывшие в кривой ухмылке, широко распахнутые глаза с потухшими мутными зрачками. Он был абсолютно голым, я в подробностях видела его тело, руки были скрещены на животе. Они уже закоченели, и пальцы выглядели как у манекена. Какой-то человек что-то делал с его ногами. Как только я заглянула в его глаза, у меня хлынули слёзы, я не могла остановиться и сорванным голосом шептала: «Штефан… прости меня». Потом я была дома и весь остаток сна без умолку рыдала. Я ничего не пила и не ела и говорила, что хочу умереть. Внутри было так невыносимо больно, что мне не представлялось, будто это когда-нибудь пройдёт.

Проснулась я оттого, что, кажется, начала стонать уже сквозь сон. Я вовсе не знала, насколько возможно то, что мне привиделось, но понимала, что если вдруг с ним действительно что-то случилось, я ведь об этом даже никогда не узнаю. Как смогла бы я жить дальше?

За последние три рабочих дня я не сделала ровным счётом ничего полезного. Я приходила, включала компьютер, на меня с монитора смотрели привычные обои, которые, наверное, надо сменить. А потом начиналась борьба с собственной головой. Так продолжалось до обеда, и я обещала себе, что после него возьму себя в руки, но этого, конечно же, не происходило.

Работа спасти от мыслей о Штефане не могла – она только мешала. Подолгу уставившись в монитор, я с ужасом думала о том, что мне придётся заниматься этим всю жизнь, и даже отвлечься будет не на что. Тогда я поворачивалась к окну, глядела на разномастные крыши города, на далёкие купола собора и пила воду. Мне вспомнилось, как однажды, когда речь зашла о чае и кофе, Штефан с умным и совершенно серьёзным видом стал вещать о здоровом питании. Меня почему-то это умилило, и я просто тихо слушала его голос.

– Так и жизнь пройдёт мимо, – услышала я вдруг в подтверждение своим мыслям голос коллеги, сидевшей напротив и теперь тоже мечтательно глядящей в окно поверх моей головы.

Где же он сейчас? Оба варианта моих догадок казались невыносимыми, ведь если со Штефаном всё в порядке, то он просто мог не желать меня видеть после той слабости, которую мы оба себе позволили. Я боялась, что он забудет обо мне уже через несколько дней, если уже не забыл, если вообще вспоминал в те минуты, когда меня не было перед глазами.

Ближе к вечеру позвонил Никита – давний приятель из позабытой и ставшей такой чужой прошлой жизни. Звал сходить куда-нибудь после работы, и я отчего-то не смогла ему отказать. Мы сидели в баре на Садовой, когда за окном внезапно хлынул крупными тяжеловесными каплями дождь. Мне даже поначалу померещилось, что это хлопья аномально раннего снега, и от этих мыслей стало холодно. Казалось, своё я уже так отпереживала, что сейчас выглядела почти равнодушной и опустошённой.

Без особых эмоций я наблюдала за Никитой: он с возрастом похорошел и превратился из рыжеватого долговязого парня в привлекательного мужчину, каких принято называть «породистыми». На нём был вязаный бежевый кардиган и рубашка с галстуком, и я невольно отметила, что Никите пошёл бы строгий костюм по фигуре.

Он заказал себе золотистого, будто в тон своим волосам, пива с густой пенкой и всякой мелкой закуски. Пена смешно прилипала к его рыжей бороде, а он долго настаивал на том, что хочет меня угостить, – я отказывалась. Я не любила чувствовать себя в долгу, когда не могла ничего дать взамен, даже если для человека это ничего не стоило. Но приятель был так решительно настроен, что в итоге я сдалась и позволила угостить себя каким-то замысловатым на вид коктейлем. Теперь Никита смотрел на меня, приветливо улыбаясь, и без умолку рассказывал о том, где он сейчас обитает, как поживает. Я улыбалась в ответ, хотя слушала невнимательно.

Официант принёс коктейль с кучей трубочек и прочей ерунды, так что я даже не знала, с какого края подступиться к этому шедевру барного искусства. Никита, кажется, был доволен, и мне вдруг вспомнилось, как в годы учёбы он решил за мной приударить. Я подумала, что если бы тогда не появился Желтоглазый, всё могло сложиться иначе. Возможно, я даже была бы сейчас счастлива с Никитой простым человеческим счастьем, не терзаясь внутренним желанием чего-то непонятного, и не было бы моих разочарований, и не случился бы в моей жизни Штефан.

За соседним столиком сидели две девушки примерно нашего с Никитой возраста, ухоженные и такие томные, такие пафосные; у каждой рядом с чашкой – по последней модели модного телефона, а в самих чашках – кофе, конечно же. Я могла бы даже поспорить, что они пьют его везде при любом удобном случае. Типичные женщины, отравленные ароматом кофе, как выражался Штефан, представительницы золотой молодёжи. У одной на дне чёрных, как любимый напиток, глаз залегла тень вечного трагизма, нечто театральное было в том, как она заламывала пальцы и отбрасывала выпрямленную утюжком прядь волос шоколадного цвета, то и дело спадающую на глаза. У второй были почти белые заламинированные волосы, она жеманничала и надменно задирала и без того вздёрнутый нос с видом скучающего сноба. Мой слух улавливал обрывки их фраз, и я невольно стала прислушиваться к диалогу.