Текст книги "Пока твоё сердце бьётся"

– Что ты испытывала к нему? – прервал меня Штефан тоном психоаналитика, изучающего своего пациента, но именно такой прямой, простой вопрос вдруг заставил меня задуматься.

Позднее я осознала, что ради этого вопроса он и поднял данную тему, что моё отношение к бывшему мужчине волновало его куда больше, нежели пережитые эмоции. Но в тот момент я об этом не думала, с головой погрузившись в прошлое.

Про себя я называла Желтоглазого любимым, я любила созданный им образ, но любила ли я его самого, познала ли вообще это чувство за свою жизнь? Проснулись бы во мне вообще чувства к этому человеку, если б он тогда сам не потянулся ко мне просто оттого, что ему не с кем было провести время?

– Я ведь никогда не признавалась в любви, – улыбнулась я. – Конечно же, бывало, все мои поступки просто кричали об этом; я много раз говорила это губами, глазами, стихами, но этих трёх слов никогда никому не говорила вслух… Помню, как чуть было не сделала это ровно перед роковым отъездом Желтоглазого. Я ехала провожать его в аэропорт с настроем и уверенностью, что признаюсь ему в любви. Но когда я увидела человека и заглянула ему в глаза, какая-то невидимая рука зажала мне рот. Я поняла, что сейчас говорить этого не стоит, а позднее момент был упущен. Спустя годы я осознаю, что никогда бы себе этого не простила. Нестерпимо осознавать, что распахнул душу тому, кто этого не достоин.

После нашего последнего разговора я вернулась домой, заперлась в ванной и под душем, чтобы родители не услышали, рыдала так сильно, как ещё ни разу в жизни. Мне казалось, я сорву голос или сердце моё разорвётся, но всё осталось неизменным, лишь душа больше не болела по этому человеку, к которому во мне не осталось ничего, кроме презрения.

– Он, конечно, подлец, – с пренебрежением выдохнул наконец Штефан, оживившись и пожав плечами, – но, по сути, просто обыкновенный человек. Глупый самец. Знаешь ли, за срок, отведённый на человеческую жизнь, очень немногим дано подняться с уровня говорящей обезьяны.

К словам этим было нечего прибавить, ни убавить. Желтоглазый был таков, каков есть, он поступил непорядочно и со мной, и с невестой, но на ход событий и его умысел никто не мог бы тогда повлиять.

– Отчего же меня жизнь так обижает, Штефан?

– Тебя обижает не жизнь, а люди.

Я умолкла и совсем сникла. От потревоженных воспоминаний было больно, и сама себе я казалась сейчас неудачницей, определённо делающей со своей жизнью что-то не то. Штефан наблюдал за моей реакцией, и сталь в его глазах вдруг сменилась каким-то неуловимым выражением, которое порой я видела у своего отца:

– Ну прости, – произнёс он несвойственным ему мягким и ласковым голосом. – Ты такая чуткая, тонко чувствующая, Света. Имя-то у тебя даже сплошь полнится светом… а тянешься всё во тьму. Возможно, сама того не ведая, ты хочешь вытянуть таких ничтожных людей, как этот твой Желтоглазый, за собой на свет или видишь красоту глазами, которые сами её излучают. Но тебе опасно общаться с ними, ведь они никогда не оценят твоих порывов, – и, склонившись ко мне, словно собираясь шепнуть что-то по секрету, добавил: – Ты совсем из другого теста. Береги себя.

Я не могла понять, подразумевал ли он тогда под тьмой и себя тоже. Но к общению с собой он приучал меня, как к наркотику. Именно он без малейших усилий заставил меня рассказать то, о чём я никогда никому не говорила, и я сделала это послушно и легко, словно находясь под гипнозом. Возможно, мне просто нельзя было однажды заглядывать в бездну его глаз, точно поглощающих саму твою душу, но было слишком поздно: бездна уже посмотрела в меня.

Часто мы слушали музыку – самую разную, от классики до современного джаза и альтернативы. Во время одной из современных декадентских песен он однажды пригласил меня на танец – тогда он впервые прикоснулся ко мне. Под красивый клавишный мотив мы медленно двигались посреди пустой гостиной, и я ощущала, как его ладони и пальцы осторожно, но властно двигаются от локтей к плечам и спине, всё глубже вбирая меня в свои крепкие объятия. Я прильнула к его груди, обвила руками его шею, и какая-то пелена застила мой разум, не давая контролировать движения. В тот миг мною правило одно лишь желание прижаться к Штефану ещё крепче, слиться с ним воедино, будто я не смогу дышать, если он вдруг выпустит меня из объятий. Мужской голос, певший поначалу нежно и ласково, набирал силу и гласил теперь о том, что надо целовать губы, пока они ещё алые, надо любить, пока ещё не рассвело, надо тонуть во взгляде, пока он ещё не прозрел. Лицо вампира, строгое и прекрасное в своей неестественности, было так близко, что мне подумалось, будто сейчас он меня поцелует. Мне нестерпимо захотелось, чтобы он меня поцеловал. Однако он лишь испытующе смотрел на меня горящими, немного бешеными глазами и едва заметно улыбался. Казалось, такая пытка лишь забавляет его. А потом он разжал свои объятия, но я осталась жива…

Тот вечер, тот единственный танец словно бы сломал какую-то грань в нашем общении, потому как теперь Штефан позволял себе брать меня за руку при встрече и даже касаться её губами в знак приветствия. Я не могла понять причины сей перемены и природы прежнего табу на физический контакт, но мне очень нравились эти робкие, мимолётные, точно украденные соприкосновения. Руки его были сухими и зачастую прохладными, лишь иногда они казались мне чуть теплее даже моих, но о причине этого я старалась не задумываться, отмахиваясь от страшных догадок.

И всё же порой я даже пугалась собственной неосторожности, забываясь, с кем имею дело. В один из вечеров, сходив в ресторан и нагулявшись по городу, мы традиционно приехали к Штефану домой. Во всех комнатах царил уже ставший мне привычным полумрак: верхний свет вампир не зажигал, он бы мог вообще обойтись без осветительных приборов, но включал висевшие вдоль стен бра, слабого света которых хватало моему зрению, чтобы ориентироваться в пространстве. Тихо бурчал телевизор, перед которым мы расположились на диване, уже вдоволь наговорившись за предшествующую прогулку. Наступил один из тех моментов, когда можно просто помолчать без лишнего стеснения оттого, что не хочется говорить. Я ценила такие минуты молчаливого единения и была благодарна за них. Ночь была в самом разгаре, и я, робко положив голову на плечо Штефану, медленно погружалась в вязкую темноту сна.

Не знаю, как долго я проспала, поскольку в подобных случаях всегда кажется, что закрыл глаза всего на миг, но когда я очнулась, голова моя лежала у вампира на коленях. Он в задумчивости перебирал мои волосы тонкими, точно высеченными из слоновой кости пальцами, а телевизор всё так же монотонно бубнил в темноте. Я пошевелилась, бросив вполоборота взгляд на Штефана, и поняла, что он всё это время смотрел на меня, очень странно. На его белом лице мерцали голубые отсветы от экрана – так могли падать блики на каменный лик статуи, совершенно неживой. Лишь в почти лишённых блеска и эмоций глазах бесновалась какая-то тёмная, незнакомая мне доселе лихорадка. Медленно двигавшиеся его руки вдруг откинули янтарный локон, закрывавший мою шею, и, едва задев кожу, буквально обожгли льдом. Я впервые ощущала его руки такими холодными и в тот же миг осознала, что он делает. Вздрогнув, я попыталась податься вперёд, но его пальцы, мгновенно утратив размеренность, впились в мои плечи, пресекая всяческие движения.

– Тс-с… – прошипел он, не размыкая губ, и с абсолютно неподвижным лицом склонился надо мной так, что пряди его тёмных волос упали мне на лицо.

Чуть приподняв меня за плечи, Штефан приник губами к моему виску; я слышала, как он втягивал носом воздух, спускаясь ниже к шее. Он принюхивался ко мне, как голодный хищник. Это было очень страшно, я поняла, что за лихорадка была в его глазах, но даже если бы попыталась сейчас вырваться, шансов ослабить хватку этого существа не было никаких. Его губы, сухие и холодные, коснулись моей шеи, он приоткрыл их и повёл головой из стороны в сторону. Я ощутила его влажный язык, затем губы сомкнулись и разомкнулись вновь. Это был самый жуткий поцелуй в моей жизни, меня всю трясло мелкой дрожью, но безупречные руки вампира держали очень надёжно.

Мне не хотелось верить, что я жестоко обманулась и всё закончится прямо сейчас, но мысленно уже приготовилась к любому исходу. И когда губы Штефана в очередной раз раскрылись, помимо языка я ощутила нечто очень острое, словно лезвия ножей, но не столь холодное, как металл. Ахнув от испуга, я всё же машинально рванулась в сторону, но вампир одной рукой крепко обхватил мою голову и ещё сильнее прижал к себе. Поцелуи его стали более настойчивыми, при каждом его движении ощущалось, как клыки соприкасаются с моей кожей, и я не знала, окропились они кровью или всё же нет. Теперь я ощутила, что дрожал и сам Штефан, и то была вовсе не дрожь от холода, – его трясло от желания, проснувшегося глада.

Он отпустил меня так быстро, точно желал оттолкнуть. В испуге я машинально схватилась за горло, но кожа была цела, чисты были и его губы. Лицо мужчины по-прежнему ничего не выражало, лишь глаза разгорелись с большей силой, а грудь высоко вздымалась. Мне стоило, наверное, сорваться с места и бежать прочь от этого пробудившегося в нём голодного зверя, но он ведь по-прежнему держал своё слово и не причинил мне вреда…

Улыбнувшись мне какой-то вымученной улыбкой, Штефан поднялся с дивана – я испуганно вскочила вослед. Тотчас же мне стало неловко от того, какой напуганной я сейчас выглядела, как если бы я общалась с изувеченным человеком, тщательно стараясь не обращать внимания на его уродство, но в один миг вдруг выдала своё смущение. Он обернулся и, продолжая слабо, будто бы виновато улыбаться, коснулся меня. Пальцы вампира сжались почти нежно и, гладя мне по плечу, мужчина тихо сказал:

– Мне надо отъехать ненадолго, а ты иди в спальню наверх и поспи, – он указал взглядом на второй этаж и отстранился. – Я скоро вернусь.

– Может, мне лучше вообще уйти? Ты добросишь меня по пути до города… – неуверенно пробормотала я, смущённая мыслями о том, куда Штефану так внезапно понадобилось отъехать после этой выходки. Вернее, я гнала единственно возможные догадки прочь, не желая об этом даже думать.

– Ты хочешь спать, – слова прозвучали так настойчиво, словно мужчина желал внушить мне это, и не повиноваться такому тону было невозможно. – Дождись меня… Ключи я беру с собой.

И он ушёл. Запер меня одну в своём доме. Это казалось бы тёплым, почти человеческим жестом доверия, если бы не было так похоже на то, что узнице запретили покидать пределы замка.

Я слышала шум его машины, выехавшей из гаража и умчавшейся в неизвестном направлении, и почти сразу же почувствовала, как опустел дом. Здесь по-прежнему было сумрачно и тихо, но тишина и пустота вдруг стали такими пронзительными и холодными, будто этот стройный организм из камня и металла покинула сама жизнь. Ирония состояла в том, что жизнь в это место вдыхало создание, безжизненней и холоднее которого я никогда не встречала. И всё же мне тотчас стало неуютно в его доме без него самого, словно всё строение озлобленно ощерилось на чужеродный элемент внутри себя, такой непривычно живой, тёплый, дышащий…

Поёжившись, я послушно поднялась на второй этаж, никуда не заходя, прямиком в спальню, как он велел. Включила на прикроватном столике ночник – имитацию букета из чёрных засушенных роз и сухих ветвей, на которых загоралось множество мелких золотистых огоньков, стоило коснуться вазы из матового тёмно-серого стекла. Комната наполнилась тёплым светом, бордовым по углам, где он падал на обои бургундского цвета с витиеватыми выпуклыми бархатистыми узорами. Кровать занимала большую часть комнаты и была выполнена, как и вся немногочисленная мебель в этом помещении, из чёрного дерева. Подле резной спинки кровати, какие я видела раньше только в царских покоях дворцов-музеев, на двух больших подушках россыпью лежали маленькие думочки с бархатистым рисунком, похожим на тот, что покрывал стены. Несмотря на крайне мрачные тона интерьера, комната показалась мне очень уютной, располагающей ко сну или интиму…

С неловким чувством посягательства на чужое сокровенное я опустилась на кровать и, лишь коснувшись чёрного стёганого покрывала, смогла наконец облегчённо вздохнуть, будто часть энергии Штефана, сохранившейся в его постели, вновь взяла меня под свою защиту. А защищал ли он меня когда-нибудь? Почему мне было так спокойно с этим порождением ночной тьмы? И почему я продолжала ему доверять даже в минуты охватывавшего меня животного ужаса рядом с этим… человеком? Но веки мои действительно были тяжелы, и, не находя ответов на свои вопросы, с этими мыслями я почувствовала, как вновь неумолимо теряю связь с реальностью.

Я проснулась от едва ощутимого прикосновения, точно чьё-то осторожное дыхание дотронулось до моей щеки. Ещё никогда я не была столь чуткой, будучи погружённой в глубокий сон. Штефан лежал рядом со мной, наблюдая за тем, как я спала, и подушечки его пальцев касались моего лица. Я не слышала, как он вернулся, не почувствовала, как лёг на кровать, но проснулась от единственного прикосновения. Накрыв его внезапно потеплевшую руку своей, я отстранила её и, свив наши ладони, опустила на покрывало.

Лицо Штефана было бледно, спокойно, задумчиво. Мне показалось даже, что за эти пару часов, которые я его не видела, вампир постарел. Возможно, такую иллюзию создавали синие венки, проступившие под кожей на висках и веках, или же дело было во взгляде потемневших глаз, особенно сейчас контрастировавших с относительно молодым лицом скрывавшейся в них непостижимой древностью. Из них ушла пугавшая меня тёмная лихорадка, но появилось нечто другое, заставившее сжаться моё сердце. Вглядываясь в меня, Штефан был сейчас недосягаемо далеко отсюда, глубоко в своих мыслях, и мне показалось, что в глазах его теперь читалась какая-то горечь или даже боль.

Высвободив из его руки свою, я потянулась к его лицу, но пальцы дрогнули и замерли в нерешительности в паре сантиметров от щеки мужчины. В уголках его глаз едва заметно обозначились следы морщинок, дрогнули губы, – он мысленно улыбнулся моей робости. И тогда я всё же притронулась к нему, провела пальцами по щеке. Взглядом я проследовала по точёному лицу Штефана: вдоль достаточно суровой линии подбородка, по прямому профилю, коснулась по-мужски чувственных, казавшихся добрыми губ. Кожа на его на щеках оказалась такой приятно-бархатистой и нежной, какой не было даже у меня. И тёплой, неестественно тёплой для него.

– Где ты был? – вырвалось у меня, и я тотчас же мысленно одёрнула себя за этот вопрос, ответ на который читался по его тёплым рукам, по бледным губам и успокоившемуся взгляду.

Тень улыбки на лице вампира погасла, оставив лишь ту горечь, от которой мне самой становилось больно. Штефан невесело усмехнулся очень тяжёлой, болезненной ухмылкой и несвойственным ему низким голосом чеканно произнёс:

– Я ходил убивать, Света.

И я это знала, но по спине всё равно невольно побежали мурашки. Я не отвела глаз, не отдёрнула руки, но взгляд его, полный вызова, растерзывал меня сейчас на сотни маленьких кусочков, точно одно моё существование и присутствие в этой комнате вершило над Штефаном суд.

– Сегодня это была девушка, – зачем-то сообщил он после некоторого молчания, повисшего в комнате. Горький насмешливый вызов сквозил теперь и в интонациях мужчины. – Она чем-то напомнила мне тебя. Наверное, волосами… да, только у неё были темнее.

Он запустил пальцы мне в волосы и придвинулся ближе, так, что теперь мы касались друг друга дыханием. Кровью от него не пахло, от него вообще не исходило никакого собственного запаха, что поражало меня особенно; моё обоняние лишь улавливало терпкий, солоноватый аромат туалетной воды. Я судорожно сглотнула, тщетно пытаясь смочить пересохшее горло. Штефан вновь меня пугал, но вовсе не тем фактом, что выпил очередную жертву, – он делал это регулярно, и я об этом прекрасно знала, общаясь по собственной воле с беспощадным убийцей. Я не понимала, для чего он высказывает мне сейчас всё таким обвиняющим тоном, и что он собирается со мной сделать, ибо в его власти сейчас было сотворить что угодно.

– И пахла она совсем иначе, – точно в ответ на мои мысли добавил вампир.

Штефан прикрыл веки и, обхватив мою голову уже обеими руками, заскользил по моему лицу к волосам, уху, шее, едва касаясь их кончиком носа. Казалось, он испытывает наслаждение. Во всём этом было нечто такое жуткое, неправильное, противоестественное; мне должно было бы стать гадко, но почему же вместо этого меня так взволновал сей миг?

– Штефан… – прошептала я. – Штефан, что ты делаешь?

Он чуть отстранился, но не выпустил из объятий, продолжая крепко прижимать к себе. Не знаю, интимность ли момента повлияла на меня, или же это был очередной отчаянный поступок, но я без раздумий выпалила:

– Почему тогда она? Почему ты не выпил меня, когда я заснула там внизу?

– Я обещал тебя не трогать.

– Ты такой человек слова? Для чего ты вообще мне его дал?

Какое-то время он внимательно на меня смотрел, то ли подбирая слова, то ли раздумывая, стоит ли отвечать на мой вопрос. Но затем, сосредоточенно поджав губы, он заговорил очень серьёзно:

– Она боялась. Они все боятся, отчаянно сопротивляются и пахнут страхом, нестерпимо… Это нас привлекает.

Ничего страшнее и циничней я в жизни не слышала. При этом я понимала, что Штефан сейчас не шутил, не старался обаять, не насмехался, – он никогда ещё не был так откровенен со мной, как в этих скупо подобранных, но очень чётких словах.

Я прислушалась к своим ощущениям: мне было страшно даже сейчас, не говоря уж о том моменте, когда я столкнулась с этим созданием на тёмной аллее. Это был даже не страх – первозданный нечеловеческий ужас.

– Ты что-то путаешь… – произнесла я вслух. – Неужели ты думаешь, что я не испугалась, когда увидела тебя впервые? Да мне никогда не было так страшно!

Я ощутила, как пальцы мужчины сжались сильнее, в лице промелькнула какая-то уклончивая эмоция, и точно нехотя он сказал, всё так же аккуратно подбирая слова:

– Не так. Ты не ведёшь себя как загнанный зверь. Ты виктимна, но не… скот, – последнее слово вышло у него шипяще-презрительным. – Тебе… интересно. И это забавно, ведь наиболее интересно тебе соприкасаться с тем, чего боишься больше всего на свете, – со смертью. Ты не хочешь умирать, но готова отдавать себя без остатка.

Замолчав, он задумчиво смотрел, кажется, на мои губы, словно хотел их поцеловать или укусить, однако изгиб его собственных губ – улыбкой назвать это было сложно – при этом не обещал ничего подобного. То был оценивающий взгляд.

– Ты идеальная жертва, – заключил он очень тихо и от этого ещё более жутко.

Всё внутри у меня сжалось, как от неожиданного удара под дых. Его слова окатили меня ледяной водой, сотни невидимых иголок впились в мои конечности. Скрывать эту реакцию было бессмысленно: он всё ощущал тактильно, и я была пред ним абсолютно нагой, беззащитной. Он видел меня насквозь, чувствовал, его сознание было во мне. Наверное, я уже никогда не смогла бы стать прежней после общения со Штефаном, даже если бы больше его не увидела. Мне стало горько.

– Помнишь ли ты количество своих жертв, Штефан? – я положила дрожавшие ладони на плотную грудь мужчины – она оказалась жёсткой, как камень.

– Я сбился со счёта уже на второй год, – сдержанно ответил он всё с тем же защитным высокомерием, будто бы я собралась его порицать. Казалось, он был весь напряжён в ожидании моей реакции.

Я невольно зажмурилась. Имела ли я право осуждать его? Тем более сейчас, когда уже позволила себе так к нему привязаться, хотя всё это время знала, кем он являлся. Он был чудовищем, пожирающим таких, как я. Но он не был убийцей, который трусливо поджидает беззащитную жертву в подворотне со складным ножом, чтобы ограбить её или надругаться над телом. Он не был предателем человеческих принципов, отнимая жизнь у себе равных, а просто брал то, что предназначено ему его собственной природой. Никто не был виноват в том, что вампиры стоят выше в пищевой цепи, а раз подобные создания существовали, значит, природе они зачем-то были нужны. Я чётко ощущала эту грань, потому что не видела в Штефане ничего человеческого, и больший ужас вызывал во мне даже не способ существования таких, как он, а то, что я осознавала его превосходство и совершенство перед любым среднестатистическим представителем моего рода. Перед собой.

– Я совсем ничего о тебе не знаю, – у меня предательски пропал голос, и я прокашлялась.

– А что ты хочешь знать?

Стиснув пальцы на его груди, словно пытаясь зацепиться, чтобы не упасть, я осмелилась заглянуть в его полные неутолимой печали глаза и с горячностью произнесла:

– Я хочу знать о тебе всё, Штефан. Как ты таким стал, кем ты был, что ты пережил…

С тяжёлым вздохом он закатил глаза, как если бы я попросила его о чём-то трудновыполнимом, и он сожалеет, что из всего возможного я попросила именно об этом. Мужчина сразу ослабил хватку и, рассеянно поглаживая меня по затылку и шее, молчаливо вглядывался куда-то вглубь моего сознания. На лице вампира ясно читалось колебание.

– Понимаю… ты мне вряд ли ответишь, – я изо всех сил старалась не выказать накатившую на меня грусть и даже выдавила неуверенную улыбку, но меня вновь выдал дрогнувший голос.

Я ждала откровения от того, кто имел полное право не подпустить меня столь близко. И, по всей видимости, всё же не заслужила его доверия. Но в тот же миг надо мной раздался чуть осипший стальной голос Штефана:

– Мне было почти тридцать пять на момент обращения…

Не сразу осознав, к чему он это, я удивлённо вскинула голову и встретилась с хрустальной синевой серьёзных, застывших глаз. Его зрачки сузились, позволив ледяным узорам заполнить всю радужную оболочку, – взор Штефана стал непроницаемым и далёким, лицо – каменной маской, однако он продолжил говорить, медлительно, точно через силу.

– Я родился в тысяча шестьсот пятьдесят первом и не знал другой страны – страны без турецких захватчиков… Уже более века Венгрия находилась под Османским игом. Впрочем, некоторым это было даже на руку… крестьянам, простолюдинам, – губы Штефана туманно подёрнулись пренебрежением, интонации приобрели некий официальный оттенок. – Однако я принадлежал княжескому роду, и неприязнь к этим чужеродным мусульманским оккупантам впиталась в меня с кровью.

Мужчина уже не пытался прочесть мои мысли и реакцию по выражению лица – глядя на меня, он смотрел куда-то в бесконечность, покрытую мраком прошедших столетий. Его руки вновь ожили сами собой, крепко обнимая теперь мою спину, сжимая плечи. Супротив воли рассудка внутри у меня всё затрепетало от этих касаний, но тон Штефана не обещал никакой романтики.

– Когда Австрийский император затеял изгнание турок из Венгрии, я по собственной воле с головой окунулся в события. Не могу оценить свой тогдашний темперамент как более горячий, но я был молод, амбициозен… Я был человеком… христианином, – он вновь едва уловимо скривился, всё холоднее чеканя слова. – Безусловно, я принял активное участие в освобождении Буды в восемьдесят шестом… Почти два с половиной месяца мы вели осаду столицы, и во время штурма в день, когда город пал, я получил смертельное ранение…

Штефан перехватил пальцами, кончики которых показались мне вновь похолодевшими, кисть моей руки, всё ещё лежавшей у него на груди, и, сдвинув её чуть ниже к рёбрам с левой стороны, крепко прижал к себе, будто хотел впечатать через рубашку в свою кожу. Сквозь тонкую белую ткань я ощутила под ладонью длинный неровный бугорок, вероятно, шрам.

Второй рукой вампир обхватил моё лицо, приподняв его большим пальцем за подбородок так, чтобы я смотрела ему прямо в глаза, утратившие отрешённость и вновь глядевшие в самые глубины моей души.

– Лезвие не попало в сердце, но вошло достаточно глубоко под рёбра, я даже слышал скрежет стали о кость, – продолжил Штефан с вызовом и даже неким ожесточением.

У него резко усилился акцент, который урождённый венгр, видимо, сейчас не контролировал или не желал этого делать, и теперь это был не просто необычный чуть шипящий выговор, а речь явного чужеземца.

– Поначалу я не почувствовал боли и даже успел отсечь тому турку голову… одним ударом. До сих пор помню, как она вприпрыжку с хлюпающими звуками покатилась по мостовой… – мужчина позволил себе сдержанный горький смешок. – И лишь когда металл вышел из раны, я почувствовал жгущую боль во всём боку. Я не мог согнуться, мне было больно дышать. Заплетающимися ногами я побрёл вдоль стены, цепляясь за камни и оставляя на них кровавые следы. Мир вокруг точно замер: существовала только эта боль, а все крики, лязг стали, ржание лошадей отдавались в ушах лишь гулом… Я успел доковылять до руин одного из бастионов и, завернув, за разрушенную стену, свалился на гору обломков и земли.

Мне не требовалось больших познаний в медицине, чтобы понять, что с этой битвы я не вернусь. Крови было слишком много, ею пропитался мой плащ, которым я тщетно пытался зажать рану. Смеркалось. Лёжа там, я глядел в широкое фиолетовое небо, озаряемое маревом горящей Буды. На тот момент город уже пал, и от него не осталось почти ничего, кроме пепелища. Но, умирая на руинах столицы, я почему-то думал не о том, что турок теперь прогонят… Во мне было лишь чувство вины перед семьёй, которую я бросил. Это было ровно накануне моего человеческого тридцатипятилетия.

Штефан умолк и опустил ресницы, прислушиваясь то ли к своим чувствам, то ли к ожившему в его голове шуму сражения. Меня там не было и быть не могло, однако я ясно услышала гомон голосов с чужеродным наречием и звон металла, крики раненых, стоны умирающих, я учуяла запах гари, пота и крови, которой пропиталась земля под булыжниками мостовой. Я попыталась представить его, такого ныне степенного, сдержанного, в той картине, и мне подумалось, что он, наверное, обладал редкой способностью сражаться с совершенно холодным рассудком. Или же он был совсем другим тогда?

В охватившем меня порыве я прижалась к Штефану, мои губы почти коснулись ложбинки между ключицами мужчины, а пальцы сплелись с его, всё ещё сжимавшими мою руку.

– И… что было дальше? – в нетерпении вмешалась я в раздумья вампира.

Явно вырванный из иного мира, Штефан вновь заговорил, но уже другим, более сухим голосом, в котором слышалась ядовитая насмешка:

– А потом пришли они. Позднее я понял, что они всегда приходили поживиться после битв таким обилием легкодоступной крови. Я тоже так делал… после. Но на тот момент я даже не верил в реальность существования этих созданий. Меня лихорадило, я пребывал почти в бессознательном состоянии, когда какое-то бледное лицо склонилось надо мной. Я принял его за лик Ангела Смерти, что, впрочем, было отчасти правдой. И лишь новая вспышка боли, пронзившая почему-то теперь шею, привела меня внезапно в чувства. Затуманенным взором я увидел женщину с длинными чёрными волосами, богато одетую и обладавшую нечеловеческой силой, потому как я был не в состоянии сопротивляться хватке её хрупких рук. Она прокусила мне горло и пила мою кровь. Затем она порвала на мне рубашку и впилась в рану, заставив кричать от боли. Пожалуй, это был бы самый бесславный конец для человека, который участвовал в освобождении столицы, – кривая ухмылка оживила лицо Штефана. – Но когда силы вовсе покинули мой организм, за миг до того, как картинка перед глазами окончательно погрузилась бы во тьму, я услышал шёпот её окровавленных губ над своим ухом. Она сказала, что я сильный. После я ничего не видел… Помню лишь густую тёплую жидкость, которая полилась мне в рот, которую я инстинктивно глотал, чтобы не захлебнуться. И её жгучие, болезненные поцелуи… – почему-то добавил он в конце. – Напоив кровью, эта женщина покинула меня, сказав на прощание, чтобы я не выходил на дневной свет и слушал свои инстинкты. Больше ничего объяснять и не надо было, ибо каждый в ту пору слышал рассказы о пьющих кровь немёртвых, выходящих на охоту с заходом солнца, только мало кто в них верил, списывая пропажи людей на нездоровую атмосферу в стране. Я так и не знаю, кем она была.

Вампир замолчал, уставившись невидящим взглядом куда-то в пространство. А я затаила дыхание, боясь выдать волнение, охватившее меня с ещё большей силой. Мне истово захотелось самой поцеловать его, но я не осмелилась бы, особенно сейчас. К тому же, где-то в груди отчаянно ныло и жглось неоправданное и неуместное чувство, которое было мне очень хорошо знакомо, – ревность.

– Ты упомянул про семью… – робко нарушила я затянувшееся молчание. Эти слова почему-то давались мне с особым трудом, но я понимала, что если не спрошу сейчас, то уже не узнаю этого никогда. – Ты к ним так и не вернулся?

Он посмотрел на меня взглядом человека, который забыл, о чём шла речь, и не понимает вопроса, но затем его глаза наполнились бушующими водами ледовитого океана. Мне даже показалось, что в комнате повеяло морозом. С какой-то отчаянной мукой Штефан вновь обхватил моё лицо ладонями, на сей раз весьма ощутимо. Повинуясь внезапному порыву, он навалился на меня всем телом и прижался щекой к моей щеке. Я только ахнула от неожиданности и оцепенела, не зная даже, обнять ли его в ответ, или настала пора тщетно отбиваться.

– У меня была супруга, – услышала я тихий, будто бы даже нежный голос возле самого уха. – Она тогда носила нашего второго ребёнка. Старшей дочери было восемь. Я вернулся к ним уже не человеком, хотя до конца этого не осознавал, – пальцы Штефана вновь гладили мою шею там, где бьётся пульс. – Мои раны затянулись, и я никому не рассказал о том, как «умер» в Буде. Я не мог есть, не мог пить, и родные сочли это за смертельную усталость.

Когда Штефан говорил, его губы касались моей кожи: сначала мочки уха, потом щеки, ключицы и вновь шеи. То была ужасная нежная пытка для меня и голодная – для него.

– Когда мы легли спать, она обняла меня так нежно и отчаянно, точно хотела сказать, что никуда больше не отпустит, – продолжил мужчина с горькой усмешкой, и с каждой фразой его голос всё больше наливался сталью. – А я не мог заснуть. Безусловно, я радовался, что вновь их увидел, но чувство это было скорее в голове, нежели во всём похолодевшем теле, которое наполняло нечто новое, всепоглощающее, зудевшее на кончиках зубов и под кожей. Я пришёл к своей семье в самый разгар жажды…

У меня дрогнуло сердце, я уже не была уверена, что хочу слушать рассказ дальше, ведь никакого иного исхода мне не представлялось. Весь мой организм напрягся, но высвободиться из-под тела Штефана было невозможно. Я вновь ощущала ищущие губы и ловкий язык на своей шее, – его поцелуи были резкими, умелыми, похожими на покусывания, отточенные столетиями практики, но такими чувственными, что я не смогла сдержать тихий стон. Тогда пальцы вампира с силой стиснули мои плечи, я вновь застонала, но уже от боли, а поцелуи действительно превратились в покусывания, поначалу даже ласковые, но всё более настойчивые. Когда же мужчина болезненно прикусил клыками кожу на шее, в груди у меня птицей забилась паника. Мне показалось, что он теряет над собой контроль.