Текст книги "Город и псы. Зеленый Дом"

В тот год день рождения у меня выпал на выходной. Мать сказала: «С утра пораньше отправляйся к крестному, а то он, бывает, за город уезжает». И дала мне соль на проезд. Я поехал к крестному, в чертову даль, в квартал Под мостом, но его уже не было. Открыла его жена, которая меня никогда не любила. Он сделала кислую рожу и сказала: «Мужа дома нет. И до вечера не приедет, так что даже не жди». Я, расстроенный, вернулся в Бельявисту. Я-то думал, крестный мне, как обычно, подарит пять солей. Собирался купить Тере коробку мелков, на этот раз – в подарок, как полагается, и тетрадь в клеточку на сто листов, а то у нее тетрадка по алгебре кончилась. Или позвать в кино, вместе с теткой, само собой. Я подсчитал: пяти солей хватило бы на три билета в партер в «Бельявисте», и еще пара монет осталась бы. Дома мать сказала: «Крестный твой подонок, и жена его такая же. Крестнику подарок зажал, хорош, нечего сказать». Я подумал, права она. И тут она сказала: «Да, Тере просила тебя зайти. Она приходила». – «Хорошо, – сказал я, – интересно, зачем я ей понадобился?» Я и вправду не знал. Она раньше так не делала, и я что-то заподозрил. Но того, что случилось, я никак не ожидал. «Наверное, узнала, что у меня день рождения, и хочет поздравить», – думал я. В два счета оказался у ее дома. Постучался, открыла тетка. Я поздоровался, а она, как меня увидела, тут же развернулась и ушла в кухню. Она всегда со мной так обращалась, как с вещью. Я постоял перед открытой дверью, не решаясь войти, но тут появилась она, с этакой особенной улыбкой. «Привет, – сказала она, – заходи». Я только и ответил: «Привет» – и слабо улыбнулся. «Пойдем ко мне в комнату», – сказала она. Я молча пошел за ней, было ужасно любопытно. В комнате она выдвинула ящик, достала сверток и сказала: «Это тебе на день рождения». Я спросил: «Как ты узнала?» А она ответила: «С прошлого года запомнила». Я не знал, что мне делать со свертком, довольно большим. В конце концов решился открыть. Он не был перевязан, оставалось только развернуть коричневую бумагу, как у булочника на углу, – я подумал, она, наверное, ее там специально взяла. Внутри оказалась безрукавка, почти такого же цвета, как бумага, и я тут же сообразил, что она так и подгадала, чтобы безрукавка и упаковка были одинаковые, потому что вкуса ей не занимать. Бумагу я положил на пол, рассматривал безрукавку и приговаривал: «Ой, какая красота! Ой, большое спасибо! Так приятно!» Тере кивала и, по-моему, радовалась даже больше меня. «Я ее в школе связала, – сказала она, – на труде. Будто бы для брата». И засмеялась. Получалось, она задумалась о подарке уже давно, а значит, вспоминала меня, когда меня не было рядом, да и сам подарок говорил, что я для нее не просто друг. Я все твердил: «Спасибо, спасибо!» – а она смеялась и говорила: «Нравится? Правда? Ну-ка, примерь». Я надел, оказалась коротковата, но я ее быстренько потянул книзу, чтобы было незаметно, и она не заметила, так радовалась, что сама себя нахваливала: «Очень хорошо сидит, отлично сидит, а ведь я размеров не знала, подсчитала примерно». Я снял безрукавку и опять завернул в бумагу, но не так красиво, как было сначала, и она подошла и сказала: «Дай-ка, все сикось-накось, лучше я сама». Сделала сверток без единой морщинки, вручила мне и сказала: «Надо тебя обнять в честь дня рождения». И мы обнялись, и несколько секунд я чувствовал ее тело, и ее волосы касались моего лица, и я снова слышал, как она заливается веселым смехом. «Ты не рад? Почему у тебя такое лицо?» – спросила она, и я изо всех сил постарался улыбнуться.

Первым вошел лейтенант Гамбоа. Пилотку он снял еще в коридоре, поэтому просто стал смирно и щелкнул каблуками. Полковник сидел за столом. За ним, в сумерках, наползающих сквозь широкое окно, Гамбоа смутно различал внешнюю ограду училища, шоссе и море. Через пару секунд послышались шаги. Гамбоа отодвинулся от двери и снова вытянулся. Вошли капитан Гарридо и лейтенант Уарина. У них пилотки были заткнуты за ремни. Полковник не поднимал головы. Кабинет был элегантный, очень чистый, вся мебель как будто отливала лаком. Капитан Гарридо повернулся к Гамбоа, челюсти его ритмично сжимались.

– А остальные лейтенанты?

– Не знаю, господин капитан. Я всем передал время встречи.

Вскоре появились Питалуга с Кальсадой. Полковник поднялся. Гораздо ниже всех присутствующих ростом, непомерно толстый, седой, в очках. Глубоко посаженные серые глаза за стеклами смотрели недоверчиво. Он обвел взглядом всех стоящих навытяжку офицеров.

– Вольно. Садитесь.

Лейтенанты подождали, пока капитан Гарридо выберет себе место. Кожаные кресла стояли кольцом; капитан сел в то, что у торшера. Лейтенанты расселись вокруг. Полковник подошел к ним. Офицеры смотрели на него, немного подавшись вперед, внимательно, серьезно, почтительно.

– Все идет, как полагается? – спросил полковник.

– Так точно, господин полковник, – сказал капитан. – Он уже в часовне. Приехали родственники. Первый взвод стоит в почетном карауле. В двенадцать его сменит второй. И так далее. Венки тоже уже привезли.

– Все? – спросил полковник.

– Да. Я лично прикрепил вашу карточку к самому большому. От офицеров тоже доставили и от родительского комитета. И по венку от каждого курса. Родственники прислали от себя венки и цветы.

– С председателем комитета про похороны поговорили?

– Так точно, господин полковник. Дважды. Он сказал, все правление будет присутствовать.

– Вопросы задавал? – полковник нахмурил лоб. – Этот Хуанес вечно во все лезет. Что вы ему сказали?

– Я не вдавался в подробности. Сказал, что умер один кадет, без описания обстоятельств. И что мы заказали венок от имени комитета, и они должны его оплатить из своих средств.

– Еще прибежит с вопросами, – сказал полковник, потрясая кулаком, – все прибегут с вопросами. В таких случаях всегда находятся любопытствующие и интриганы. До министра дойдет, я больше чем уверен.

Капитан и лейтенанты слушали, не моргая. Полковник возвысил голос – последние слова почти прокричал.

– Все это может нанести огромный ущерб, – продолжал он. – У училища есть недруги. И им выпал отличный шанс. Они могут воспользоваться этим идиотским случаем, чтобы оклеветать наше учебное заведение и, разумеется, меня лично. Мы должны принять меры предосторожности. Для этого я вас и собрал.

Офицеры изобразили еще большую сосредоточенность и закивали.

– Кто завтра дежурный?

– Я, господин полковник, – сказал Питалуга.

– Хорошо. На первом построении зачитаете следующее. Записывайте: офицеры и воспитанники глубоко скорбят в связи с несчастным случаем, стоившим кадету жизни. Подчеркните, что несчастный случай произошел по его собственной вине. Чтобы и тени сомнений не осталось. Пусть это послужит предупреждением, поводом к более четкому исполнению устава и инструкций. Вечером все распишите и черновик принесите мне. Я его поправлю. Кто ответственный за взвод погибшего?

– Я, господин полковник, – сказал Гамбоа. – Первый взвод.

– Перед похоронами соберите все взводы. Прочтите им небольшую лекцию. Мы искренне сожалеем о случившемся, но в армии ошибки должны быть исключены. Любое проявление сентиментальности преступно. Останьтесь потом, обговорим. Сначала проясним подробности похорон. Вы поговорили с семьей, Гарридо?

– Так точно, господин полковник. Они согласны на шесть вечера. Я говорил с отцом. Мать в плохом состоянии.

– Пойдет только пятый курс, – перебил полковник. – Внушите кадетам, что дело конфиденциальное. Грязное белье стирают дома. Послезавтра соберем их в актовом зале, я произнесу речь. Любая дурацкая мелочь может обернуться скандалом. Министр будет в ярости, когда узнает, а узнает обязательно – у меня кругом враги, не мне вам рассказывать. Ладно, давайте по порядку. Лейтенант Уарина, вам поручается дать заявку в академию, чтобы прислали грузовики. Будете следить за перемещениями. И своевременным возвращением грузовиков. Ясно?

– Так точно, господин полковник.

– Питалуга, вы отправляйтесь в часовню. С родственниками говорить тепло. Я скоро тоже к ним подойду. Почетный караул должен вести себя безупречно дисциплинированно. Я не потерплю ни малейших нарушений во время бдения или похорон. Вы несете ответственность. Я хочу, чтобы пятый курс производил впечатление неподдельной скорби по товарищу. Это всегда хорошо смотрится.

– Насчет этого не беспокойтесь, господин полковник, – сказал Гамбоа. – Вся рота под большим впечатлением.

– Да? – сказал полковник и удивленно уставился на Гамбоа. – Почему это?

– Они очень молодые, господин полковник, – сказал Гамбоа. – Большинству шестнадцать, всего паре человек исполнилось семнадцать. Они прожили бок о бок с погибшим почти три года. Естественно, его смерть их тронула.

– Да почему? – повторил полковник. – Они что-то говорили? Что-то делали? С чего вы взяли, что они под впечатлением?

– Им не уснуть, господин полковник. Я обошел все взводы. Все кадеты не спят и говорят про Арану.

– В казармах после отбоя разговоры запрещены! – выкрикнул полковник. – Как вы можете этого не знать, Гамбоа?

– Я пресек разговоры, господин полковник. Они не шумят, говорят тихо. Скорее, шепчутся. Я дал сержантам приказ сделать еще один обход.

– Неудивительно, что на пятом курсе случается подобное, – сказал полковник и снова потряс белым, мелким, не внушающим уважения кулаком. – Сами офицеры потакают непослушанию.

Гамбоа не ответил.

– Вы свободны, – сказал полковник, обращаясь к Кальсаде, Питалуге и Уарине. – Еще раз убедительно прошу помнить о конфиденциальности.

Лейтенанты встали, щелкнули каблуками и вышли. Шаги в коридоре затихли. Полковник опустился в кресло, где сидел Уарина, но тут же вскочил и принялся ходить по кабинету.

– Так, – сказал он, вдруг застыв, – а теперь я хочу знать, что произошло. Как это было?

Капитан Гарридо посмотрел на Гамбоа и кивком велел говорить. Лейтенант повернулся к полковнику.

– На самом деле, господин полковник, все, что я знаю, указано в отчете. Я руководил наступлением с другого края, на правом фланге. Ничего не видел и не слышал, пока мы не оказались почти на вершине. Капитан нес кадета на руках.

– А сержанты? – спросил полковник, – Они чем занимались, пока вы руководили наступлением? Ослепли и оглохли, что ли?

– Они шли сзади, господин полковник, согласно указаниям. Но тоже ничего не заметили, – он помолчал и почтительно добавил: – Об этом я тоже упомянул в отчете.

– Да не может такого быть! – взорвался полковник, выкинул руки вверх и уронил на внушительный живот; там они и остались, вцепившись в ремень. Он попытался успокоиться. – Что за нелепость? Никто не видел, как человек падает раненый? Он же кричал, наверное. Вокруг него десятки кадетов были. Кто-то же должен что-то знать…

– Никак нет, господин полковник, – сказал Гамбоа. – Расстояние между людьми было большое. Передвигались быстро, скачками. Наверняка он упал, когда винтовка разрядилась, и выстрелы заглушили крики, если он вообще кричал. Там высокая трава, и его, упавшего, не было видно. Те, кто бежал позади, ничего не видели. Я опросил всю роту.

Полковник повернулся к капитану.

– Ну а вы? Тоже ушами хлопали?

– Я контролировал наступление сзади, господин полковник, – сказал капитан Гарридо и заморгал; слова в его челюстях дробились, словно в жерновах. Он выразительно поводил руками. – Группы перемещались попеременно. Скорее всего, он упал, когда его линия бросилась на землю. По следующему свистку уже не смог подняться и остался в траве. Возможно, несколько отставал от своей шеренги, и поэтому тыловая группа на следующей перебежке обогнула его, не заметив.

– Это все замечательно, – сказал полковник. – А теперь скажите, что вы на самом деле думаете.

Капитан и Гамбоа переглянулись. Повисла неловкая тишина, которую никто не решался нарушить. Наконец капитан тихо сказал:

– Его собственная винтовка могла разрядиться, – он поднял глаза на полковника, – то бишь при ударе винтовки о землю он мог какой-то частью тела задеть курок.

– Нет, – сказал полковник, – я только что говорил с врачом. Нет никаких сомнений: пуля была выпущена сзади. Ему выстрелили в затылок. Вы уже не мальчик, и знаете, что винтовки сами по себе не разряжаются. Это родственникам можно втереть такую сказочку, чтобы избежать осложнений. Но истинная ответственность лежит на вас, – капитан и лейтенант подобрались в креслах. – Как велся огонь?

– Согласно плану, господин полковник, – сказал Гамбоа. – Переменная огневая поддержка. Ударные группы прикрывали друг друга. Залпы были точно расписаны по времени. Прежде чем дать команду открыть огонь, я проверял, чтобы вся передняя линия находилась в безопасности, лежала на земле. Поэтому руководил наступлением на правом фланге – видимость была лучше. Там даже нет естественных препятствий. У меня в поле зрения непрерывно был весь участок, на котором проходила операция. Не думаю, что я в чем-то ошибся, господин полковник.

– Только в этом году мы выполняли такое упражнение пять раз, господин полковник, – сказал капитан, – а в общей сложности пятикурсники – раз пятнадцать за три года. И у них бывали более сложные учения, более рискованные. Я согласую все тренировки с программой, разработанной майором. Никогда не устраивал маневров не из программы.

– Это мне не интересно, – медленно проговорил полковник. – Интересно мне, какая ошибка, какая случайность повлекла смерть кадета. Это же не армия, господа! – Он поднял белесый кулак. – Если от пули пал солдат – схоронили, и дело с концом. Но эти-то – воспитанники, домашние дети. Тут такое может раздуться! А если бы это оказался генеральский сын?

– У меня есть одно предположение, господин полковник, – сказал Гамбоа. Капитан с завистью глянул на него. – Сегодня днем я внимательно осмотрел все винтовки. По большей части они старые и ненадежные, господин полковник, – вам это известно. У некоторых смещены прицел или мушка, у других незначительно повреждено дуло. Это, конечно, не смертельно опасно. Но, возможно, какой-нибудь кадет, сам того не заметив, изменил положение прицела и выстрелил не туда. Пуля пошла по восходящей траектории. А кадет Арана, по трагическому совпадению, мог именно в эту минуту оказаться незащищенным. Но это всего лишь предположение, господин полковник.

– Ясно, что пуля не с неба свалилась, – сказал полковник спокойно, будто что-то для себя решил. – Ничего нового вы мне не рассказали: пуля вылетела из винтовки кого-то, кто шел сзади. Но здесь таким случайностям не место! Завтра же передайте все винтовки в арсенал. Пусть заменят негодные. Капитан, проследите, чтобы и в других ротах произвели осмотр. Но не прямо сейчас – пусть несколько дней пройдет. И без лишнего внимания: не заикаясь об этом деле. На кону престиж училища, да что там – престиж армии. Медики, к счастью, пошли навстречу. Дадут техническое заключение без гипотез. Разумнее всего – поддержать версию об оплошности со стороны самого кадета. Надо на корню задушить любые слухи, любые комментарии. Это понятно?

– Господин полковник, – сказал капитан, – позвольте заметить: эта версия кажется мне гораздо правдоподобнее другой – насчет выстрела сзади.

– Почему? – сказал полковник. – Почему правдоподобнее?

– Не просто правдоподобнее, господин полковник. Я бы осмелился утверждать, что пуля действительно вылетела из его собственной винтовки. Они ведь стреляли по мишеням выше по холму, да еще и приподнятым над уровнем земли, так что траектория у пули и вправду могла быть восходящая. Он мог непроизвольно привести курок в движение, упав на винтовку. Я своими глазами видел, что падали они неправильно, вопреки всякой технике. Да и кадет Арана никогда не отличался на полевых занятиях.

– Ну, в конце концов, и это возможно, – умиротворенно сказал полковник. – Все возможно в этом мире. А вы что смеетесь, Гамбоа?

– Я не смеюсь, господин полковник. Простите, но вам показалось.

– Надеюсь, – сказал полковник, похлопал себя по животу и впервые улыбнулся. – Пусть это послужит вам уроком. Пятый курс и особенно первая рота – сплошная головная боль, господа. Не успели исключить кадета, который украл вопросы экзамена, да еще и разбил окно, как бандит из кино, – а теперь еще и это. Задумайтесь о будущем. Я не угрожаю, господа, не поймите меня неправильно. Но у меня здесь есть определенная миссия. И у вас тоже. Мы должны выполнять ее – как военные, как перуанцы. Без оговорок и соплей. Преодолевая все препятствия. Можете идти, господа.

Капитан Гарридо и лейтенант Гамбоа вышли. Полковник торжественно проводил их взглядом. Когда они скрылись за дверью, он почесал живот.

Однажды я возвращался из школы, и Тощий Игерас сказал: «А пошли-ка в другое место. Неохота в этот кабак». Я сказал, пошли, и он отвел меня в бар на Саенс Пенья, темный и грязный. Через маленькую дверку у стойки попали в большой зал. Тощий Игерас с минуту потолковал с китайцем, который отпускал выпивку, как с давним знакомым. Заказал две маленьких, а когда мы выпили, серьезно уставился на меня и спросил, мужик я, как мой брат, или нет? «Не знаю, – сказал я. – Думаю, да. А что?» – «Ты мне задолжал солей двадцать, – сказал он, – правильно?» У меня по спине мурашки поползли: я и запамятовал, что деньги-то он мне не насовсем давал, и подумал: «Сейчас велит расплачиваться, и что мне тогда делать?» Но Тощий сказал: «Это я не к тому, чтобы ты отдавал. Просто ты уже мужчина и деньги тебе нужны. Мне не трудно тебе подкидывать, сколько нужно. Но мне-то тоже надо деньги откуда-то брать. Хочешь помочь мне раздобыть деньжат?» Я спросил, что нужно делать, и он сказал: «Это дело опасное. Если испугаешься – считай, нашего разговора не было. Знаю я один дом, он стоит пустой. Хозяева – богачи, незнамо сколько комнат могут купюрами до краев заполнить, как Атауальпа, ну, ты понял»[14]14
  Имеется в виду выкуп – комната, до краев наполненная золотом, – который инки должны были заплатить конкистадорам за своего правителя Атауальпу.


[Закрыть]. – «В смысле, воровать надо?» – спросил я. «Да, – сказал Тощий, – хотя я это слово не люблю. Они в деньгах купаются, а у нас с тобой за душой ни гроша. Боишься? Я ведь не заставляю, не подумай. Откуда, по-твоему, твой брат столько на кармане имел? Ничего трудного тебе делать не придется». – «Нет, – сказал я, – извини, но не хочу». Я не боялся, но как-то уж очень это было неожиданно. Я только и думал: как так получилось, что я до сих пор не подозревал, что мой брат с Тощим Игерасом – воры. Тощий больше про это не говорил, заказал еще выпить и угостил меня сигаретой. Как обычно, анекдоты травил. Он это здорово умел, каждый день узнавал новые пошлые анекдоты и рассказывал хорошо, в лицах, на разные голоса. А когда смеялся, так разевал рот, что видно было и зубы, и глотку. Я слушал и тоже смеялся, но он, видно, по моему лицу заметил, что я думаю про другое, и спросил: «Ты чего? Расстроился, что ли, из-за моего предложения? Да наплюй и забудь». Я сказал: «А если тебя поймают?» Он помрачнел. «Да, стукачей хватает. И они-то и есть самые вороватые воры. Если вкратце, поймают – каюк мне. Такова жизнь». Но мне было по-прежнему интересно, и я спросил: «А сколько тебе дадут, если поймают?» – «Не знаю, – сказал он, – зависит от того, сколько денег у меня тогда будет». И рассказал, как моего брата однажды застукали, когда он лез в один дом в Ла-Перле. Легавый мимо проходил. Наставил на него пистолет и говорит: «А ну, шагом марш в участок, держаться в пяти метрах передо мной, а то застрелю на хрен, ворюга». Мой брат внаглую заржал и сказал: «Ты пьяный, что ли? Я туда лезу, потому что кухарка меня в постели дожидается. Хочешь – сунь мне руку в карман, проверь». Тот, по словам Тощего, сначала колебался, но потом его одолело любопытство, и он подошел. Приставил пистолет к глазу и, пока шарил в кармане, приговаривал: «Дернешься – глаз прострелю. Если не помрешь, кривым останешься, так что стой спокойно». И вытащил из кармана пачку купюр. Брат опять засмеялся и сказал: «Ты чоло и я чоло, мы с тобою братья. Забирай себе деньжата, а меня отпусти. Я другим разом кухарку проведаю». А легавый ответил: «Я за угол отойду поссать. Если, когда вернусь, тебя здесь увижу, упеку за попытку взятки». И еще Тощий рассказал, как однажды их обоих чуть не повязали где-то в Хесус-Марии. Они вылезали из дома, а легавый засвистел, и пришлось им по крышам удирать. Потом спрыгнули в один сад, и брат подвернул ногу и крикнул Игерасу: «Уходи, а я уже человек конченый». Но Тощий его не бросил, а дотащил на себе до ящиков на углу. Они залезли в ящик, затаились и просидели, как в душегубке, незнамо сколько часов, а потом вылезли, взяли такси и вернулись в Кальяо.

После этого Тощий Игерас на несколько дней пропал, и я думал: «Повязали, наверное». Но через неделю он снова объявился на площади Бельявиста, и мы опять пошли к тому китайцу выпить, покурить, поговорить. Больше он этой темы не касался – ни тогда, ни в следующие дни. Я каждый день ходил заниматься с Тере, но у школы ее не встречал, потому что был не при деньгах. У Тощего Игераса просить боялся и часами напролет думал, где бы разжиться парой солей. Один раз в школе велели купить учебник, я сказал матери. Она взбесилась, орала, мол, она едва концы с концами сводит и на следующий год я в школу не пойду, потому что мне уже тринадцать и пора начинать работать. Помню, в воскресенье я отправился к крестному, а матери ничего не сказал. Добирался почти три часа, всю Лиму пешком прошел. Прежде чем постучаться, постарался в окно подсмотреть, дома ли он – а то, чего доброго, выйдет опять его жена и спровадит меня. Вышла не жена, а дочка, тощая и беззубая. Сказала, отец в горах, вернется только дней через десять. Так что учебник купить не получилось, но одноклассники мне его одалживали, и я делал уроки. Хуже всего было то, что я не мог больше встречать Тере у школы, – я очень горевал. Однажды мы занимались, и, когда тетка вышла в другую комнату, она сказала: «Ты больше ко мне не ходишь». Я покраснел и ответил: «Завтра собирался. У тебя так и кончаются уроки – в двенадцать?» Вечером я вышел на площадь Бельявиста, но Тощего Игераса нигде не было видно. Я подумал, может, он в том баре на Саенс Пенья, и двинул туда. Там было пруд пруди народу, всё в дыму, все пили и шумели. Когда я зашел, китаец завопил: «Проваливай, сопляк!» А я сказал: «Мне надо повидаться с Тощим Игерасом, это срочно». Тогда он меня узнал и показал на дверку в глубине. В большой зал народу набилось еще больше, чем в первый, из-за дыма было ни черта не разглядеть, женщины сидели на столах или на коленях у разных типов, которые их лапали и целовали. Одна ухватила меня за щеки и сказала: «Ты что тут делаешь, головастик?» А я ей: «Заткнись, шалава». Она засмеялась, но бухой мужик, который ее обнимал, сказал: «Вот сейчас вмажу тебе – будешь знать, как оскорблять сеньору». Тут появился Тощий Игерас. Он взял бухого за рукав и утихомирил: «Это мой братан двоюродный, а кто его тронет – будет иметь дело со мной». – «Ладно, Тощий, – сказал бухой, – Но пусть не обзывает моих дам шалавами. Надо воспитание иметь, особенно смолоду». Тощий Игерас положил мне руку на плечо и отвел за столик, где сидело трое мужиков. Представил как своего друга, заказал мне выпить. Я сказал, мне надо с ним поговорить с глазу на глаз. Мы вышли в сортир, и я сказал: «Мне нужны деньги, Тощий. Очень тебя прошу, одолжи два соля». Он засмеялся и дал. Но потом сказал: «Слушай, помнишь, про что мы в прошлый раз терли? Я тоже хочу тебя об одолжении попросить. Ты мне нужен. Мы с тобой друзья, и должны друг другу помогать. Всего разок. Согласен?» Я ответил: «Согласен. Но за этот разок весь мой долг спишется». Мы вернулись за столик, и он сказал мужикам: «Представляю вам нового коллегу». Они посмеялись, по очереди со мной обнялись и немного позубоскалили. Подошли две тетки, и одна начала приставать к Тощему. Норовила его облобызать, а один из мужиков, индеец, сказал: «Оставь его в покое. Иди вон с малым целумкайся». Она ответила: «С превеликим удовольствием». И поцеловала меня в губы, а все загоготали. Тощий Игерас ее отодвинул и сказал мне: «Ладно, иди уже. Сюда не возвращайся. Встречаемся завтра в восемь вечера на Бельявисте, у кино». Я ушел и старался думать только про то, как завтра пойду встречать Тере, но не получалось, уж очень волновался из-за дел с Тощим Игерасом. Представлял себе самое плохое: как нас поймают и меня отправят в исправительную для малолетних в Ла-Перле, а Тере узнает и больше про меня и слышать не захочет.

Лучше бы в часовне было совсем темно. Суетливый полусвет множил тени, ловил каждое движение и повторял на стенах и плитках пола, всем напоказ, но лица оставлял в зловещем сумраке, отчего они казались более серьезными, едва ли не враждебными, жуткими. А непрерывный жалостливый шепоток (голос, твердящий одно и то же слово, с одной и той же интонацией, сцепляющий последний слог с первым), который долетал сзади, тончайшей жилкой ввинчивался в уши и выматывал. Они бы скорее вытерпели, если бы она кричала, голосила, призывала Бога и Святую Деву, рвала на себе волосы или рыдала, но с тех пор, как они вошли следом за сержантом Песоа, и он расставил их двумя колоннами у стен часовни, по обе стороны гроба, они слышали один этот женский шепоток, проистекающий сзади, со скамей возле входа, у исповедальни. Только после того, как Песоа скомандовал взять на караул – взяли не браво и не звонко, но четко, – они расслышали за шепотком мимолетные движения и голоса, выдававшие присутствие в часовне других людей, помимо причитающей женщины. На часы было не посмотреть: стояли вытянувшись, в полуметре друг от друга, молча. Разве что легонько поворачивали головы к гробу, но различали только черную полированную поверхность и венки из белых цветов. Никто из сидевших в задних рядах к гробу не подошел. Наверное, успели сделать это раньше, а теперь успокаивали женщину. Капеллан, с непривычно сокрушенным видом, несколько раз проходил по направлению к алтарю, возвращался на пару минут, вероятно, мешался с собравшимся народом, а потом снова шелестел вдоль по нефу, опустив глаза, придав моложавому спортивному лицу подобающее случаю выражение. Он то и дело оказывался у самого гроба, но ни разу не задержался взглянуть. Они стояли довольно долго; у некоторых под тяжестью винтовок заныли плечи. К тому же в узком помещении было душно, все свечи у алтаря горели, а форму они надели суконную. Многие потели. Но стояли неподвижно, пятка к пятке, левая рука прижата к бедру, правая на прикладе, спина прямая. Однако торжественность снизошла на них недавно. Когда Уриосте кулаками распахнул дверь в казарму и выпалил новость (придушенно выкрикнул: «Раб умер!» – и умолк), и они увидели его раскрасневшееся от бега лицо, дрожащие губы и нос, залитые потом щеки и лоб, а за ним, поверх плеча, углядели мертвенно-бледное лицо Поэта, его расширенные зрачки, то даже не обошлось без шуток. Безошибочно узнаваемый голос Кучерявого протянул сразу после хлопка двери: «Наверное, в ад отправился, мамочки-божечки». Кое-кто хохотнул. Но то был не обычный дикий издевательский хохот – вертикальное завывание, которое смерчем взвивалось вверх, застывало и несколько секунд жило своей жизнью, независимо от издавших его тел, – а короткие, безликие смешки – пресные, для самозащиты. И когда Альберто выкрикнул: «Если какой мудак еще схохмит – прикончу к хренам собачьим!» – его слова прозвучали яснее ясного: плотная тишина пришла на смену хихиканью. Ему никто не ответил. Они лежали на койках или стояли у шкафчиков, пялились в пятна сырости на стенах, кровавого цвета плитку, беззвездное небо за окнами, раскачивающиеся створки двери в уборную. Молчали, едва переглядывались. Потом стали дальше убирать вещи в шкафчики, стелить койки, закурили, пролистали тетрадки, заштопали полевую форму. Мало-помалу возобновились разговоры, но отличные от прежних: пропали юмор, жесткость, даже непристойные намеки и ругательства. Говорили на удивление тихо, как после отбоя, скупыми размеренными фразами, на любые темы, кроме смерти Раба: просили друг у дружки черную нитку, лоскут на заплатку, лист бумаги, конспекты к экзамену. Потом, обиняками, уклончиво, аккуратно, стараясь избегать главного, начали спрашивать: «Во сколько это случилось?» – и замечать как бы походя: «Лейтенант Уарина говорил, собирались снова оперировать – может, как раз во время операции»; «Нас отправят на похороны?». Чуть позже подоспели осторожные проявления чувств: «В таком возрасте сгинуть, не повезло»; «Лучше бы он сразу, прямо там, на полевых; хреново три дня напролет помирать»; «А ведь всего два месяца оставалось, вот это и называется – непруха». Так они косвенно чтили память, разнообразно высказывались об одном и том же, перемежая слова долгими молчаниями. Говорили не все – некоторые просто кивали. Потом раздался свисток; не толкаясь, чинно вышли из казармы. Пересекли двор, спокойно построились; не возмущались из-за мест, уступали друг другу, очень старались держать линию и сами, не дожидаясь указаний взводного, стали смирно. Так же и поужинали, почти не разговаривая: чувствовали, что в огромной столовой сотни глаз обращены на них, слышали, как шепчутся за столами псы: «Вон, вон те из его взвода, из первого», видели, как в них тыкают пальцами. Жевали неохотно, без отвращения, но и без удовольствия. После ужина односложно ответили либо огрызнулись на вопросы кадетов из других взводов, с других курсов, раздраженные непрошеным вниманием. В казарме окружили Арроспиде, и негр Вальяно высказался за всех: «Сходи скажи лейтенанту, что мы хотим быть на бдении». Обернулся и обратился ко всем: «Ну, лично я считаю – надо. Он же из нашего взвода – кому, как не нам?» И никто не высмеял его, некоторые кивнули, некоторые сказали: «Конечно, конечно». Взводный сходил к лейтенанту, вернулся и передал, чтобы надели выходную форму, с перчатками, начистили ботинки и через полчаса построились с винтовками и штыками, но без белых портупей. Арроспиде еще раз отправили к лейтенанту сказать, что хотели бы нести караул всю ночь, но лейтенант не разрешил. И вот уже час они стоят в неясном полумраке часовни, слушают монотонное причитание женщины, искоса посматривают на гроб, одиноко стоящий посреди нефа и будто бы пустой.

Но нет, не пустой. Они окончательно поняли это, когда лейтенант Питалуга, скрипя ботинками поверх шепотка и привлекая всеобщее внимание, вошел в часовню. Они чувствовали его приближение, постепенно он появлялся в поле зрения очередных двух кадетов, стоящих друг против друга, и уходил дальше. Их изумило, что он направился прямиком к гробу. Впившись глазами в его затылок, они увидели, как он почти завис над одним из венков, немного наклонил голову, чтобы лучше разглядеть, ссутулился и так постоял, а потом, к их мимолетному смятению, поднял руку, поднес к голове, снял пилотку, быстро перекрестился, выпрямился – одутловатое лицо, невыразительные глаза, – развернулся и пошел обратно. Они, по двое, потеряли его из виду, и жалостливый шепоток невидимой женщины перекрыл затихающие шаги.