Текст книги "Город и псы. Зеленый Дом"

– Я пораньше вернулся, – сказал Альберто, – голова побаливала.

– Наверное, грипп, – сказала мама. – Ложись-ка в постель, Альбертито.

– Но сперва поговорим, юноша, – сказал отец, потрясая табелем. – Я только что ознакомился.

– Некоторые предметы я завалил, – сказал Альберто, – но главное – на второй год меня не оставили.

– Замолкни, – сказал отец, – не говори глупостей, – мама испуганно взглянула на него. – В моей семье такого никогда не бывало. Глаза девать некуда. Знаешь, сколько времени мы были первыми учениками в школе, в университете, везде? Два века подряд. Твоего деда удар бы хватил – попадись ему этот табель.

– И в моей семье тоже, – встряла мама. – Что ты думаешь? Мой папа дважды был министром.

– Но с этим покончено, – сказал отец, не обращая на маму внимания. – Это стыд и позор. Я не позволю втаптывать в грязь мою фамилию. Завтра же начнешь заниматься с репетитором, готовиться к поступлению.

– Поступлению куда? – спросил Альберто.

– В училище Леонсио Прадо. Интернат пойдет тебе на пользу.

– Интернат? – изумился Альберто.

– У меня душа как-то неспокойна насчет этого училища, – сказала мама. – Он там разболеется. В Ла-Перле очень сырой климат.

– А тебе не претит, что я буду в училище для чоло? – спросил Альберто.

– Не претит, потому что иначе тебя не привести в чувство, – сказал отец. – Это с монахами ты можешь шутки шутить, а с военными не получится. К тому же в моей семье все всегда были очень демократичны. Да и приличный человек везде останется приличным человеком. Теперь марш спать, а с завтрашнего дня – за учебники. Спокойной ночи.

– А ты куда собрался? – вскрикнула мама.

– У меня срочное дело. Не волнуйся. Я скоро вернусь.

– Бедная я, несчастная, – вздохнула мама и понурилась.

Но, когда нас распустили, я притворился. Иди сюда, Недокормленная, иди, собаченька, ах ты моя озорница, иди, шавочка. Она и подошла. Сама виновата, слишком доверчивая, если бы она тогда сиганула от меня, потом было бы уже другое дело. Жалко мне ее. А тогда, по пути в столовку, мне было надристать, что Недокормленная валяется в траве с поджатой лапой. Точно охромеет, я почти уверен. Лучше бы у нее кровь пошла, такие раны лечатся, кожей затягиваются, и остается только шрам. Но кровь не пошла, и она даже не лаяла. Ну, вообще-то, я одной рукой ей пасть зажал, а второй выворачивал лапу, как шею – той курице, которую индеец Кава трахнул. Больно ей было, я по глазам видел, что больно, получи, сучка, будешь знать, как меня доставать, когда я в строю, будешь знать, дружба дружбой, а себя блюсти надо, будешь знать, как кусаться при офицерах. Она молча дрожала, и только когда я ее отпустил, понял – сильно покалечил, она не могла встать, падала, лапа вся сморщилась, встанет – упадет, встанет – упадет, заскулила тихонько, и мне снова захотелось ей наподдать. Но днем мне стало ее жалко – после уроков я ее нашел на том самом месте в траве, где утром оставил. Я ей сказал: «Пожалуйте сюда, тварь невоспитанная, пожалуйте прощения просить». Она поднялась и упала и так два или три раза, потом приноровилась, но только на трех лапах, и скулила так жалобно, надо думать, умирала от боли. Попортил я ее, навсегда теперь хромой останется. Я сжалился, взял ее на руки, хотел лапу потереть, а она как взвоет, ну, думаю, у нее точно что-то сломано, лучше не буду ее трогать. Недокормленная зла не помнит, и руку мне лизала, и на руки шла, а я начал ей почесывать загривок и пузо. Но только спущу на пол, чтобы попробовала идти, падает или подскочит разок – и ей уже трудно равновесие держать на трех лапах, воет, чувствуется, что любое усилие у нее в той лапе, что я вывернул, отзывается. Индеец Кава Недокормленную не любил, терпеть не мог. Я его много раз застукивал, когда он в нее камнями швырялся или пинал – думал, я не вижу. Эти, с гор, – лицемерные, а Кава – типичный индеец с гор. Мой брат всегда говорит: хочешь проверить, с гор кто или нет, посмотри ему в глаза: кто с гор – не выдержит, отведет взгляд. Брат с ними хорошо знаком, недаром дальнобойщиком был. В детстве я тоже хотел стать дальнобойщиком. Он дважды в неделю ездил в горы, в Аякучо, а на следующий день обратно, и так годами, и я не помню ни раза, чтобы он вернулся и не ругал индейцев на чем свет стоит. Как выпьет – сразу начинает индейца искать, чтобы избить. Говорит, по пьяни-то его и заловили – не врет, наверное: я точно знаю, по трезвяку его бы так не уделали. Как-нибудь поеду в Уанкайо, разыщу этих сволочей, и они еще поплачут. «А скажите, – спросил полицейский, – здесь семья Вальдивьесо живет?» – «Да, – говорю, – если вы про Рикардо Вальдивьесо», и помню, мать меня схватила за космы и утащила внутрь дома, а сама вся на измене вышла и подозрительно так ему говорит: «На свете много разных Рикардо Вальдивьесо, и мы ни за чьи грехи расплачиваться не обязаны. Мы люди бедные, но порядочные, сеньор полицейский, а на мальчишечку внимания не обращайте». Мне уже все десять лет было, какой я ей мальчишечка. Тот засмеялся и говорит: «Да нет, сам Рикардо Вальдивьесо ничего дурного не сделал, только он в больничке, весь порезанный, как червяк. Со всех сторон его почикали, он просил семье передать». – «Глянь-ка, сколько денег в бутылке осталось, – сказала мать. – Надо ему апельсинов снести». Зря покупали – их даже засунуть было некуда, весь забинтованный, одни глаза видны. Полицейский еще потом с нами поговорил: мол, вот бугай. «Знаете, где его порезали, сеньора? В Уанкайо. А знаете, где подобрали? У Чосики, вот бугай. Сел за руль и доехал до Лимы как ни в чем не бывало. В кювете нашли, заснул за рулем – скорее, с пьяных глаз, чем от ран. Вы бы видели машину, все в кровище, видно, ручьем текла, вы меня простите, сеньора, но второго такого бугая поискать и не найти. Знаете, что ему доктор сказал? Да ты до сих пор бухой, не надо мне сказки рассказывать, будто ты так из Уанкайо приехал, сдох бы по дороге, у тебя не меньше тридцати ножевых». А мама: «Да, сеньор полицейский, у него и отец такой же был, однажды полумертвого принесли, языком не ворочал, а меня умудрялся за бутылкой посылать, и рук поднять не мог от боли, я ему сама в глотку писко вливала, понимаете, что у нас за семейка? И Рикардо, на мою беду, в отца пошел. В один прекрасный день сгинет, как его отец, и больше не узнаем – где он, что он. А вот его отец (тут она меня пихнула), наоборот, – мужчина спокойный, домашний, полная противоположность первому. С работы сразу домой, в субботу – мне конверт с получкой, я ему на сигареты и на проезд отсыплю, остальное на хозяйство. Совсем другой человек, сеньор полицейский, и не пил почти что. Но мой старший, вот этот, забинтованный, его страсть как невзлюбил. И чего ему только не устраивал. Придет, бывало, Рикардо, – он тогда еще мальчишка был, – позже обычного, так мой аж трястись начинает, знает, что он пьяный явится и начнет орать: «Где этот хрен, который якобы мой отчим? Ну-ка, я с ним парой слов перекинусь». Мой, бедолага, в кухне схоронится, а тот его найдет и давай гонять по всему дому. И так его загонял, что тот от меня ушел. Но я в него камня не брошу за это». Полицейский ржал-заливался, а Рикардо извивался на койке, бесился, что не может рот раскрыть и велеть матери заткнуться, не выставлять его в дурном свете. Один апельсин мама подарила полицейскому, а остальные мы унесли домой. Когда Рикардо поправился, сказал мне: «Всегда остерегайся индейцев с гор, все они предатели хуже некуда. Нипочем по-честному драться не станут, вечно исподтишка, подло. Напоили меня писко, а уж потом накинулись всем скопом. А теперь у меня права отобрали, я даже не могу вернуться в Уанкайо и счеты с ними свести». Наверное, поэтому я на них с тех пор косо и смотрю. В школе-то их мало было, двое или трое. И они были пообтесанные. А здесь я прямо обалдел, когда поступил – сколько их. Больше, чем народу с побережья. Прямо будто вся пуна[13]13
  Пуна – природный регион плато и долин в центральных Андах Латинской Америки.


[Закрыть] понаехала – из Аякучо, Пуно, Анкаша, Куско, Уанкайо, и все чистой воды индейцы, как несчастный Кава. У нас во взводе их несколько, но по Каве заметнее всего. Ну и волосы! Не понимаю, как вообще на человеке может расти такая щетина, всегда торчком. Он стеснялся, я точно знаю. Все хотел их зализать, покупал всякий там брильянтин и бутылками на себя лил, чтобы волосы дыбом не вставали, наверное, мозоль заработал от расчески и снадобий. И вот вроде они улягутся, а потом бац! – поднялся один, второй, пятидесятый, тысячный, особенно на баках, там у всех индейцев волосы иголками топорщатся, а еще на затылке. Он чуть с ума не спрыгнул – так его чмырили из-за волос и брильянтина, аж дымился весь, бывало. Никогда не забуду: только он появится, башка блестит, а все его окружают и давай считать, громко, в голос: раз, два, три, четыре… – и до десяти еще на досчитали, а уже волосы начали вставать, он стоит, его корежит, а волосы распрямляются, и все тут – до пятидесяти не дошли, а башка будто в шлеме из шипов. Вот что им больше всего жизнь отравляет – волосы. А Каве и подавно – это ж надо, такую гриву иметь, лба почти что не видно, растут до бровей, неудобно, наверное, без лба жить, от этого ему тоже несладко приходилось. Однажды застукали, как он лоб себе бреет, негр Вальяно вроде бы застукал. Влетает в казарму и говорит: «Бегите смотреть, как индеец Кава волосы со лба убирает, такое не каждый день увидишь». Мы рванули в толчок учебного корпуса – вон куда забрался, чтобы не застали, – и точно, стоит, мылит лоб, все равно как подбородок, и осторожно лезвием водит, чтобы не порезаться, и как же мы на нем душу отвели. Он чуть не окосел от ярости и подрался – единственный раз – с Вальяно, прямо там, в толчке. Знатный был махач, но негр его одолел, отбуцкал будь здоров. А Ягуар сказал: «Слушайте, ну, хочет пацан от волос избавиться, чего бы ему не помочь?» С его стороны это неправильно было, индеец все же из Круга, но он не теряет возможности кого угодно опустить. И негр Вальяно, бодрый, даром что махался, первый на него набросился, а потом я, и мы его хорошенько скрутили, и тогда Ягуар намылил его его же кисточкой, лоб и полбашки, и начал брить. Не дергайся, индеец, а то лезвие в черепе застрянет. Тот напрягал мышцы у меня под руками, но пошевелиться не мог и злобно зыркал на Ягуара. А Ягуар знай себе старается, выбрей ему полкумпола, говорю же, отвели душу. А потом индеец вроде поутих, и Ягуар собрал у него со лба пену с волосами и вдруг как влепит ему в лицо: «Кушай, индеец, не брезгуй, вкусная пенка, жри». Как мы уссывались, когда он вскочил и побежал в зеркало смотреться! Мне кажется, я никогда так не ржал, как в тот раз: Кава шел впереди нас по плацу, половина башки лысая, половина встопорщенная, а Поэт прыгал вокруг и кричал: «Последний из могикан идет, сообщите на вахту!», – и все подходили, и скоро вокруг индейца собралась толпа кадетов, пальцами тыкали, а во дворе его увидели двое сержантов и тоже посмеялись, и тогда ему тоже ничего не осталось, кроме как посмеяться. Потом уже, на построении, Уарина спросил: «Что с вами такое, мерзавцы, чего ржете, как помешанные? Командиры взводов, ко мне». Взводные такие, ничего, господин лейтенант, личный состав построен, а сержанты говорят: «Один кадет из первого взвода полголовы обрил». Уарина: «Сюда этого кадета». Опять все чуть со смеху не померли, когда Кава стал смирно перед Уариной, а тот: «Снимите пилотку». Кава снял. «Тихо! – кричит Уарина, – что за хиханьки в строю?», а сам еле сдерживается, чтобы не прыснуть. «Что с вами стряслось?», а индеец: «Ничего, господин лейтенант». «Как это – “ничего?” Вам что тут – военное училище или цирк?» «Училище, господин лейтенант». «Так что у вас с головой?» «Побрился из-за жары, господин лейтенант». Уарина посмеялся и говорит: «Тоже мне, звезда борделя, тут вам не школа извращенцев, ступайте к парикмахеру и брейтесь под машинку, тогда и жарко не будет. И чтоб в строю не появлялся, пока стрижка не будет по уставу». Бедняга индеец, он неплохой был парень, потом мы с ним поладили. Поначалу я его невзлюбил, просто потому что индеец, из-за того, что они с Рикардо сделали. Все время ему подгаживал. Когда собирался Круг и надо было выбрать, кто пойдет мочить четвертых, и жребий выпадал индейцу, я говорил, мол, выберем кого другого, этот нас сольет, а потом они всех нас отымеют. А Кава молчал, терпел. А потом Круг распался, и Ягуар предложил: «Кругу каюк, но если хотите, давайте создадим новый, только мы вчетвером», а я сказал: «Только никаких индейцев, они все ссыкуны». Тогда Ягуар сказал: «Это надо решить раз и навсегда, чтобы никакой такой херни между нами не было». Отозвал Каву и сказал: «Удав говорит, ты трус и тебе в Круг нельзя. Докажи, что он неправ». И индеец сказал: «Хорошо». Вечером пошли на стадион вчетвером; погоны сняли, чтобы четвертые и пятые не увидали, что мы псы, и не загребли стелить им койки. Прошмыгнули на стадион без приключений, и Ягуар говорит: «Деритесь, только чур не ругаться и не вопить, под боком полные казармы этих говнюков». Кучерявый сказал: «Лучше пусть рубашки снимут, а то порвут еще, а завтра смотр». Мы сняли рубашки, и Ягуар сказал: «Можете начинать». Ну, я-то знал, что ему со мной не совладать, но и не ожидал, что он так долго продержится. Этого тоже не отнимешь, индейцы выносливые, боль хорошо терпят, – хоть так сразу и не скажешь, они ведь сплошь мелкие. Кава тоже мелкий, но сильно приземистый. Я давно замечал, он квадратный, такая кубышка. Я его луплю, а ему хоть бы хны, терпит себе и терпит. И прет напролом – индеец же, – за шею уцепится или за пояс, не отвяжешься. Я его по спине, по голове охаживаю, чтобы отошел, но он снова наскакивает, как бык, вот это выносливость. Жалко только, совсем неловкий. Это я тоже знал: индейцы не умеют ногами работать. Только местные, из Кальяо, как следует ногами владеют, лучше, чем руками, есть даже такой удар, который в честь Кальяо называется, но он непростой: обеими ногами вверх да по морде противнику. Индейцы только руками дерутся. Даже головой не пользуются, как городские, хотя головы-то у них крепкие. Думаю, лучшие борцы – из Кальяо. Ягуар говорит, он из Бельявисты, но лично мне кажется, из Кальяо он – так или иначе это все рядом. Никого не знаю, кто бы так ногами и головой управлялся. Руки почти не задействует, только и знает – с ноги да бодаться, не хотел бы я с ним в драке сойтись. «Давай всё, индеец», – сказал я. «Как хочешь, – ответил он, – но больше меня трусом не зови». «Надевайте рубашки, – сказал Кучерявый, – и морды вытрите: кто-то идет. Вроде сержанты». Но это были не сержанты, а пятые. Пять человек. «Почему без пилоток? – спрашивает один. – Вы четвертые или псы, нехер ныкаться». А другой заорал: «Смирно! И доставайте курево и деньги». Я совсем уставший был, стоял тихо, пока он мне по карманам шарил. А тот, который обыскивал Кучерявого, сказал: «Да тут до хрена монет и «Инки». Клад нашли». Ягуар усмехнулся по-своему и сказал: «Вы такие борзые, потому что с пятого, что ли?» Один сказал в ответ: «Что там пес прогавкал?» В темноте лиц было не видно. Еще кто-то сказал: «А ну, повтори, пес». А Ягуар: «Не были бы вы с пятого, господин кадет, не осмелились бы у нас курево с деньгами забирать». Те посмеялись и говорят: «А ты, видать, буйный?» – «Ага, – говорит Ягуар, – еще какой буйный. И думаю, в городе вы бы мне в карман тоже не полезли». – «Не, ну надо же, – говорит один, – я вроде ослышался или как?» А другой говорит: «Я могу снять погоны, швырнуть на землю, и сдается мне, я и без погон залезу тебе, куда захочу». – «Нет, господин кадет, – говорит Ягуар, – думаю, слабо будет». – «Сейчас попробуем», – отвечает. Снял куртку, погоны, и через минуту Ягуар его уже подмял и колотил лежачего, а он орал: «Чего не помогаете?» Остальные накинулись на Ягуара, и Кучерявый сказал: «Ну уж это хрен вам». Я тоже бросился в кучу, странный, конечно, махач, никто ничего не видел, меня иногда огревало, как камнями, и я думал: «Точно Ягуаровы лапищи». Так и барахтались кучей-малой, пока не дали свисток, и все мы оттуда дернули. Вот это размялись. В казарме мы сняли рубашки, и оказалось, все опухли с ног до головы. Смеху было опять же. Весь взвод сгрудился в толчке и ждал рассказа. Поэт нам рожи зубной пастой намазал, чтобы опухоль спала. Вечером Ягуар сказал: «Это как крещение нового Круга получилось». А потом я подошел к койке бедного Кавы и сказал: «Друзья, что ли?» И он ответил: «Само собой».

Они молча выпили колу. Паулино беззастенчиво рассматривал их лукавыми глазами. Отец Араны пил из горла, мелкими глотками; иногда застывал с бутылкой у губ, уставившись в пустоту. Потом кривился и делал еще глоток. Альберто пил через силу, газ щекотал желудок. Помалкивал, опасаясь, как бы собеседник не пустился в новые откровения. Оглядывался. Викуньи не было видно – наверное, бродит по стадиону. Она сбегала на другую сторону училища, когда у кадетов кончались занятия, а во время уроков, наоборот, мерила траву на пустыре медленными грациозными шагами. Отец Араны расплатился за колу и дал Паулино на чай. Учебный корпус совсем исчез: на плацу еще не зажглись фонари, а туман опустился на землю.

– Он сильно мучился? – спросил отец Араны. – В субботу, когда его принесли. Сильно?

– Нет, сеньор. Он был без сознания. Его погрузили в машину на проспекте Прогресса и привезли прямиком в медпункт.

– Нам сообщили только в субботу вечером, – усталым голосом сказал отец, – часов в пять. Его уже где-то с месяц не выпускали в увольнение, и мать хотела его навестить. То за одно наказывали, то за другое. Я думал, это хорошо – прилежнее учиться станет. Нам позвонил капитан Гарридо. Тяжело нам было такое услышать, молодой человек. Мы сразу же приехали, я чуть не попал в аварию на набережной. А к нему даже не пустили. В больнице бы так не сделали.

– Если вы захотите, его переведут в больницу. Уж этого-то вам запретить не могут.

– Врач говорит, сейчас его нельзя перемещать. Он в очень тяжелом состоянии – к чему обманываться? Его мать с ума сойдет. Злится на меня, понимаете ли, из-за пятницы, вот что самое несправедливое. Женщины вечно все не так понимают. Если я был с мальчиком строг, то только ради его же блага. А в пятницу и не случилось-то ничего особенного, так, пустяки. Но она все время мне припоминает.

– Арана мне ничего не рассказывал, – сказал Альберто, – хотя обычно всем со мной делится.

– Так не о чем рассказывать, объясняю же. Приехал домой на пару часов, отпустили его почему-то. Месяц дома не был. И только ступил на порог – сразу куда-то собрался. Но это же неуважение. Как так можно? Не успел появиться дома и уже хочешь смыться. Я велел ему сидеть дома с матерью, она ведь вся испереживалась – так долго он в увольнении не был. И всё! Пустяк, говорю же. А она теперь меня винит, что я над ним до самого конца измывался. Нечестно это и глупо, правда ведь?

– Ваша жена, наверное, вся на нервах, – сказал Альберто. – Это естественно. В таких обстоятельствах…

– Да, да, – сказал отец Араны, – ее не уговоришь даже поспать. Весь день сидит в медпункте, ждет врача. И все зря. Он почти с нами не разговаривает, представляете. Спокойно, сеньоры, немного терпения, мы делаем все возможное, мы вам сообщим. Капитан, конечно, очень милый человек, он хочет нас успокоить, но и на наше место нужно стать. Уму непостижимо, после трех лет в училище… Как такое может произойти с кадетом?

– Хм, – сказал Альберто, – да, непонятно. Точнее…

– Капитан нам разъяснил. Я все знаю. Военные, сами понимаете, люди прямые. Называют вещи своими именами. Вокруг да около не ходят.

– Он рассказал вам подробности?

– Да, – сказал отец, – у меня волосы дыбом встали. По-видимому, он не удержал винтовку, когда спускал курок. Понимаете? Отчасти это вина училища. Как вас обучают обращению с оружием?

– Вам сказали, он сам в себя выстрелил? – перебил его Альберто.

– Капитан был немного резок, – сказал отец Араны, – не надо было так при матери. Женщины слабые. Но военные говорят без обиняков. Я хотел, чтобы и мой сын таким же стал, как скала. Знаете, что он нам сказал? Армия ошибок не прощает, слово в слово. И долго нам объяснял: эксперты проверили винтовку, все отлично работает, виноват сам парень. Но у меня есть сомнения на этот счет. Возможно, винтовка все же сама разрядилась, из-за неполадки. Словом, точно ничего не ясно. Но военные лучше в этом разбираются. Да и какая теперь уже разница.

– Это капитан вам так сказал? – переспросил Альберто.

Отец Араны взглянул на него.

– Да. А что?

– Ничего, – ответил Альберто. – Мы ничего не видели. Мы были на холме.

– Извините, – сказал Паулино, – мне закрываться надо.

– Лучше я вернусь в медпункт, – сказал отец Араны. – Может, теперь нас пустят на минутку.

Они поднялись, Паулино помахал им на прощание. Пошли обратно по траве. Отец Араны заложил руки за спину и поднял воротник пиджака. «Раб никогда про него не говорил, – подумал Альберто, – и про мать тоже».

– Можно я у вас кое-что попрошу? – сказал он. – Я хотел бы навестить Арану. Не прямо сейчас. Завтра или послезавтра, когда ему станет получше. Вы могли бы меня провести, сказать, что я родственник или друг семьи.

– Хорошо, – сказал отец Араны, – посмотрим. Я поговорю с капитаном Гарридо. Он вроде бы человек порядочный. Суровый, конечно, как все военные. Ну, так у него профессия такая.

– Да, – сказал Альберто, – все военные такие.

– Понимаете, – сказал отец Араны, – мой парень на меня обижается. Я же вижу. Я с ним поговорю, и он, если не дурак, поймет, что это ради его же блага. И что во всем виноваты его мать и эта чокнутая старуха Аделина.

– Это его тетя, правильно? – уточнил Альберто.

– Да, – разъяренно подтвердил отец, – истеричка. Растила его как бабу. Кукол покупала, кудряшки завивала. Меня не обманешь. Я видел карточки из Чиклайо. Моего сына рядили в юбки и завивали на бигуди, представляете? Воспользовались тем, что я был далеко. Но ничего у них не вышло.

– Вы много ездите, сеньор?

– Нет, – грубовато ответил отец, – никогда из Лимы не выезжал. И не собираюсь. Но когда я их забрал, он был уже испорченный, никчемный, ни на что не годился. Кто может пенять мне, что я хотел сделать из него мужчину? Я что, должен этого стыдиться?

– Я уверен, он скоро поправится, – сказал Альберто. – Уверен.

– Ну, может, бывал резковат, – продолжал отец Араны, – так это из любви. Настоящей любви, правильной. Его матери и этой чокнутой Аделине не понять. Хотите совет? Когда у вас будут сыновья, держите их подальше от матери. Ничто так не портит мальчика, как бабы.

– Ну вот, – сказал Альберто, – пришли.

– Что там такое? – спросил отец Араны – Почему все бегут?

– Свисток. К построению. Мне нужно идти.

– Всего доброго, – сказал отец Араны. – Спасибо, что составили компанию.

Альберто бросился бежать. Вскоре нагнал одного из своих. Это оказался Уриосте.

– Семи же еще нет, – сказал Альберто.

– Раб умер, – задыхаясь, сказал Уриосте. – Мы бежим всем сообщить.