Текст книги "Город и псы. Зеленый Дом"

Минуту спустя лейтенант Питалуга подошел к крайним в ряду и на ухо сказал, что можно опустить оружие и стать вольно. Так они и сделали: началось легкое шевеление – кадеты потирали плечи и медленно, едва заметно, сбивались поближе друг к другу. С мягким почтительным гулом, не нарушавшим, а подчеркивавшим строгость обстановки, шеренги сокращались. Потом раздался голос лейтенанта Питалуги. Они сразу же поняли, что он обращается к женщине. Лейтенант явно старался говорить тихо и как будто страдал от того, что тихо не получалось. Он был хрипатый и вдобавок пребывал в тисках предубеждения, связывавшего мужественность с силой голоса, поэтому слова вырывались резко, с перепадами, и до кадетов долетали только неразборчивые куски, в которых проскальзывала фамилия Арана – ее они расслышали несколько раз и узнали с трудом, потому что для них умерший был Рабом. Женщина, казалось, не обращала на лейтенанта Питалугу внимания и продолжала причитать, чем, вероятно, сбивала его с толку, – временами он умолкал и возобновлял монолог лишь после долгой паузы.

«Что Питалуга говорит?» – сквозь зубы процедил Арроспиде, почти не двигая губами. Он стоял во главе одной из шеренг. Вальяно, второй за взводным, повторил, а за ним – Удав, и так вопрос пронесся до самого хвоста шеренги. Последний кадет, стоявший ближе всего к скамьям, где Питалуга разговаривал с женщиной, произнес: «Про Раба рассказывает». И принялся повторять, что слышал, не прибавляя, не убавляя, передавая все до последнего звука. Воспроизвести речь лейтенанта оказалось легко: «Блестящий воспитанник, любимец офицеров и сержантов, образцовый товарищ, примерный ученик, предмет гордости всех преподавателей; все оплакивают его кончину; в казармах царят пустота и скорбь; всегда был одним из первых на построении; дисциплинированный, бравый, статный, из него вышел бы превосходный офицер; преданный делу, отважный; не боялся опасностей во время полевых занятий, ему поручали сложные миссии, и он брался за дело без сомнений, не ворча; в жизни случаются несчастья, надо перетерпеть боль; офицеры, преподаватели и кадеты разделяют горе вашей семьи; полковник лично подойдет выразить соболезнования; похоронят с почестями; однокурсники будут присутствовать в парадной форме и при оружии, первый взвод в перевязях; все равно что сама Родина потеряла сына; терпение, смирение; память о нем останется в истории училища; он будет жить в сердцах следующих выпусков; семье не о чем беспокоиться, администрация училища берет на себя все похоронные расходы; как только стало известно о трагедии, заказали венки, самый большой – это от полковника, главы училища». По цепочке кадеты узнавали, что говорил Питалуга. Поверх его слов по-прежнему неслось нескончаемое бормотание женщины. Время от времени Питалугу прерывали и мужские голоса.

Потом появился полковник. Они узнали его чаячьи шаги, быстрые и очень мелкие; Питалуга и остальные замолчали, причитания стали нежнее, отдалились. Кадеты без всякого приказа подобрались. Винтовки не поднимали, но сдвинули пятки, напрягли мышцы, руки прижали к телу вдоль черных лампасов. И вслушались в пронзительный голосок полковника. Он говорил тише, чем Питалуга, и испорченный телефон испортился окончательно: только те, кто стоял с краю, разбирали слова. Они не видели его, но представляли без труда – таким, как обычно на выступлениях: нависает над микрофоном, взгляд высокомерный, самодовольный, руки подняты – показывает, что не читает по бумажке. Сейчас он тоже, наверное, заливает про священные ценности духа, про армейскую жизнь, которая оздоровляет и укрепляет мужчин, и про дисциплину, без которой нет порядка. Не видели, но представляли его церемонную физиономию, маленькие пухлые ручки – они порхают перед покрасневшими глазами женщины и иногда на миг опускаются на пряжку ремня, подпоясывающего выдающийся живот, – ноги, чуть расставленные, чтобы лучше держали вес тела. Представляли и фигуры речи, примеры с моралью, перечисление национальных героев, целый парад мучеников, павших в боях за независимость и на войне с Чили, неувядаемые имена щедро проливших кровь за отчизну в опасности. Когда полковник умолк, оказалось, что женщины тоже больше не слышно. Странное мгновение: часовня разом изменилась. Некоторые кадеты неловко переглянулись. Но тишину вскоре нарушили. Полковник и с ним лейтенант Питалуга и какой-то штатский в темном костюме прошагали к гробу и уставились на него. Полковник сложил руки на животе, выступающая нижняя губа налезает на верхнюю, веки прикрыты – такой вид бывал у него во время всех важных событий. Лейтенант и штатский стояли рядом, последний держал в руке белый платок. Полковник повернулся к Питалуге, что-то сказал на ухо, и оба подошли вплотную к штатскому – тот два или три раза кивнул. Потом вернулись к задним рядам скамей. Женщина опять зашептала. Даже после того, как лейтенант дал команду идти во двор, где второй взвод ждал, чтобы их сменить, они все еще слышали ее.

Вышли один за другим. Разворачивались на месте и на цыпочках направлялись к дверям. Пробегали глазами скамьи в надежде углядеть женщину, но ее скрывала кучка понуро стоявших мужчин – троих, не считая полковника и Питалуги. На плацу, против часовни, топтался второй взвод, тоже в форме и при оружии. Первый построился чуть дальше, у пустыря. Взводный, всунувшись между двумя передними в шеренге, проверил ровность. Потом двинулся влево, пересчитывая личный состав. Они стояли, ждали и тихо переговаривались – про женщину, про полковника, про похороны. Через несколько минут задались вопросом, а не забыл ли про них лейтенант Питалуга. Арроспиде так и бродил вдоль строя.

Наконец лейтенант возник на пороге часовни, Арроспиде шикнул на своих и пошел ему навстречу. Лейтенант велел вести взвод в казарму, и Арроспиде уже повернулся, чтобы скомандовать «Шагом марш!», как вдруг из хвоста шеренги долетело: «Одного не хватает». Лейтенант, взводный и некоторые кадеты стали переглядываться; теперь уже много голосов вторило: «Да, одного нет». Лейтенант подошел к строю. Арроспиде снова стремительно пробежался вдоль шеренги, считая для пущей уверенности на пальцах. «Так точно, господин лейтенант, – сказал он наконец. – Нас было двадцать девять, а сейчас двадцать восемь». И тогда кто-то выкрикнул: «Поэта нет!» «Отсутствует кадет Фернандес, господин лейтенант», – сказал Арроспиде. «А в часовню он заходил?» – спросил Питалуга. «Да, господин лейтенант. Шел за мной». «Не хватало, чтобы еще и этот умер», – буркнул Питалуга и сделал взводному знак следовать за ним.

Едва войдя, они увидели его. Он стоял в центре нефа – заслоняя гроб, но не венки, – винтовка отведена немного в сторону, голова опущена. Лейтенант и взводный остановились на пороге. «Чего он там припух? – сказал Питалуга. – Выведите немедленно». Арроспиде двинулся вперед и, проходя мимо группы штатских, встретился взглядом с полковником. Отдал честь, но не заметил, ответил ли полковник, потому что сразу же отвернулся. Альберто не пошевелился, когда Арроспиде взял его под локоть. На секунду взводный забыл о поручении и всмотрелся в гроб: крышка из гладкого черного дерева, в верхней части – мутное стекло, за которым неясно различались лицо и фуражка. Лицо Раба, с белым бинтом на лбу, опухшее и побагровевшее. Арроспиде потряс Альберто. «Все уже построились. Лейтенант тебя ждет. Хочешь увольнения лишиться?» Альберто не ответил и, как лунатик, побрел за Арроспиде. На плацу к нему подошел лейтенант Питалуга. «Вот поганец, – сказал он Альберто. – Что, любим на покойников пялиться?» Альберто и ему не ответил, дошел до строя и покорно стал на свое место под взглядами товарищей. Его спросили, что случилось. Он снова промолчал и, казалось, даже не заметил, когда пару минут спустя Вальяно, маршировавший рядом, громко, чтобы слышал весь взвод, сказал: «Поэт плачет».

Она уже поправилась, но охромела, по ходу, на всю жизнь. Там, наверное, в самом нутре что-то сместилось, косточка или хрящ, или мышца, я хотел вправить, но не тут-то было, затвердела, как железный крюк, и сколько я ни тянул, ничего сдвинуть не получилось. Да к тому же Недокормленная заскулила и стала вырываться, так что я оставил ее в покое. Она уже немножко попривыкла. Ходит криво, припадает на правую и бегать не может, скакнет пару раз и останавливается. Устает, само собой, быстро – ее всего три лапы теперь держат, она калека. Лапа опять же передняя, на которую она башкой ложилась – никогда уже прежней собакой ей не бывать. Во взводе ее переименовали, теперь зовут Недолеченная. Негр Вальяно, наверное, придумал, он вечно всем кликухи раздает. Вообще все меняется, не только Недокормленная; с тех пор, как я здесь, впервые вижу такую движуху. Сначала индейца Каву взяли за жопу, когда он вопросы по химии воровал, учинили над ним Совет офицеров и погоны сорвали. Сейчас поди в горах уже, со своими гуанако[15]15
  Гуанако – млекопитающее рода лам, предок домашней ламы.


[Закрыть]. Раньше из нашего взвода никого не отчисляли, а теперь у нас черная полоса началась, а если уж началась, еще долго не кончится, так мать у меня говорит, и теперь я понимаю, как она права. Потом Раб. Это ж надо так огрести – не просто пулю в голову, а еще и незнамо сколько операций, и все равно помереть, по мне так – это верх несчастья. Все, конечно, хорохорятся, но видно, что последние события их изменили – я такие вещи секу. Может, через какое-то время поуляжется, но сейчас взвод сам не свой, даже лица у парней другие. Поэт, к примеру, – считай, что новый человек, и никто к нему не пристает, ничего не говорит, как будто так и надо, что он в таком состоянии. Он и сам не говорит. Уже четыре дня как его приятеля схоронили, мог бы оттаять, но ему только хуже становится. В тот день, когда он стоял у гроба как приросший, я подумал: «Этого горе сломало». Что и говорить, они ведь корешами были. Он, наверное, единственным корешем у Раба, в смысле, у Араны был во всем училище. Да и то только в последнее время, раньше тоже его чмырил, как все, не упускал случая. С чего они вдруг стали не разлей вода, везде вместе ходили? Насчет этого тоже только ленивый не прошелся. Кучерявый Рабу говорил: «Вот и нашел ты себе муженька». Оно так и выглядело. Раб ходил следом за Поэтом как приклеенный, заглядывал в глаза, что-то ему заливал, тихо, чтоб никто больше не слышал. Они на пустыре любили поболтать, в тишине и спокойствии. И Поэт начал Раба защищать, когда до него докапывались. Не напрямую, потому что он тоже не дурак. Если кто-то норовил Раба опустить, Поэт давай его самого опускать и почти всегда выходил победителем – он это здорово умеет, точнее, умел. Теперь ни с кем не трется, никогда не обсмеивает, бродит один и какой-то сонный. Это сильно заметно: раньше он только и ждал, как бы всех вокруг обложить. Прямо приятно посмотреть было, как он отбривал всякого. «Поэт, а Поэт, напиши-ка стихи вот про это», – сказал негр Вальяно и схватился за ширинку. «Обожди, – отвечает, – Сейчас вдохновение придет». И нате вам, уже декламирует: «Письку Вальяно зажал в кулачок, как обезьяна – фасоли стручок». Умел, подлец, людей смешить, меня часто донимал, а я из него часто хотел дурь вышибить. Про Недокормленную хорошие стихи писал, у меня один даже записан в тетрадке: «О минетчица-сука, не дано мне понять, как удава Удава ты способна глотать?» Я его чуть не убил в тот раз, когда он перебудил весь взвод, прибежал в толчок и завопил: «Гляньте, чем Удав с Недокормленной на дежурстве занимается!» Дерзкий, гаденыш. Только драться ни хрена не умел; когда махался с Гальо, его по стенке размазали. Примажоренный он слегка, как все на побережье, и тощенький – я аж за мозги его боюсь, когда башкой стукается. Белых в училище мало, и Поэт еще довольно сносный. Других зашугивают напрочь: смотри у нас, сраный бледнолицый, чоло враз тебя обратают. У нас во взводе всего двое, и Арроспиде тоже неплохой пацан, зубрила каких мало, и три года подряд взводный, голова варит, что и сказать. Я однажды Арроспиде в городе видел, в охренительной красной тачке да в желтой рубашечке, у меня челюсть отпала – такой он был причепуренный, блин, денег, должно быть, у него как грязи, в Мирафлоресе, поди, живет. Странно, что они друг с дружкой даже не разговаривают, никогда не корешились Арроспиде с Поэтом, каждый сам по себе. Боятся, что ли, что один другого заложит, разболтает, какие у них там белые дела бывают? Мне бы такие бабки да красную тачку – только б меня и видели в военном училище. На кой хрен сдалось это богатство, если они тут мыкаются, как все остальные? Кучерявый один раз Поэту сказал: «Чего ты тут забыл? Тебе прямая дорога в католическую школу!» Кучерявый всегда за него беспокоится – может, завидует, самому охота стать таким же Поэтом. Сегодня сказал мне: «Ты заметил, что Поэт наш совсем отупел?» Так оно и есть. Не то чтобы он какие-то тупые штуки делал – он вообще ничего не делает, это-то и странно. Весь день валяется, притворяется, будто спит, или вправду спит. Кучерявый, чтоб проверить, подошел и попросил рассказик, а он ему: «Я больше рассказиков не пишу, отвянь». И писем вроде тоже больше не пишет, а раньше все время рыскал в поисках клиентов. Может, при деньгах теперь. Утром мы еще просыпаемся – а он уже в строю. Во вторник, в среду, в четверг, сегодня – первый во дворе, лицо вытянутое, пялится куда-то, как будто спит с открытыми глазами и сны видит. А те, кто в столовке с ним сидят, говорят, он и есть перестал. «Поэт совсем повредился с горя, – это Вальяно Мендосе рассказывал: – Половину не доедает, но и не продает, любой может забирать – ему плевать. И молчит все время». Подкосила его смерть товарища. Белые, они такие, только с виду крепкие, а в душе как бабы, закалки им не хватает: этот вон весь больной сделался, ближе всех к сердцу принял смерть Ра…, то есть Араны.

Интересно, придет он сегодня? Военное училище – это, конечно, замечательно, форма и все такое, но как же ужасно всегда пребывать в неведении – отпустят, не отпустят? Тереса шла по галерее на площади Сан-Мартин: в кафе и барах кишмя кишел народ, воздух звенел от тостов, смеха, пивного духа, над столиками на улице взвивались облачка дыма. «Сказал, что военным быть не хочет, – вспоминала Тереса. – А если передумает и поступит в академию в Чоррильосе?» Что хорошего быть замужем за военным? Они вечно в казармах, а случись война – первыми погибают. К тому же их все время переводят, жить в провинции, должно быть, кошмарно, а вдруг пошлют в сельву, к кровососам и дикарям?! У террасы бара «Сэла» ее осыпали сомнительными комплиментами: компания мужчин средних лет сдвинула в ее сторону полдюжины бокалов, словно подняли шпаги, молодой человек за другим столиком помахал, и одновременно пришлось увернуться от лап какого-то пьяницы. «Да нет же, – думала Тереса, – он станет не военным, а инженером. Придется всего пять лет его ждать. Но все равно это уйма времени. И если потом он расхочет на мне жениться, я буду уже старуха, а в старух никто не влюбляется». В другие дни недели в галереях бывало почти пусто. Проходя в полдень мимо одиноких столиков и журнальных киосков, она видела только чистильщиков обуви на углах и шустрых мальчишек-газетчиков. Она спешила на трамвай, чтобы быстренько пообедать и вовремя вернуться в контору. Но по субботам старалась замедлить шаг в переполненной шумной галерее, смотрела прямо перед собой и в глубине души чувствовала себя польщенной: ей были приятны мужские знаки внимания, и она радовалась, что после обеда не нужно возвращаться на работу. А ведь всего несколько лет назад она боялась суббот. Мать ругалась и ныла больше, чем в остальные дни, потому что отец возвращался поздно ночью. Он врывался, как ураган, в угаре и ярости. Глаза сверкали, голос гремел, огромные ручищи сжимались в кулаки; он метался по дому, словно зверь по клетке, шатался, клял нищету, сшибал стулья, хлопал дверьми, а потом падал на пол, выдохшийся, измотанный. Тогда они с матерью его раздевали и укрывали одеялом – поднять на кровать было не под силу. Иногда он заявлялся не один. Мать, как бешеная, набрасывалась на непрошеную гостью, стараясь худыми руками разодрать ей лицо. Отец сажал Тересу на колени и в приступе зловещего веселья говорил: «Смотри, смотри, это лучше боев без правил». Пока одна такая не рассекла матери бровь бутылкой и не пришлось бежать в больницу. С тех пор мать превратилась в поникшее забитое существо. Когда отец приходил с другой женщиной, она пожимала плечами, хватала Тересу за руку и утягивала из дома. Они отправлялись в Бельявисту, к тетке, и возвращались в понедельник. Дом вонял и был сплошь усеян бутылками, а отец дрых в луже блевотины, во сне понося богачей и жизненную несправедливость. «Он был хороший, – думала Тереса. – Всю неделю пахал, как вол. А пил, чтобы забыть, какой он бедный. Но он меня любил и никогда бы не бросил». Трамвай линии Лима – Чоррильос шел мимо красноватого фасада исправительной школы, белесой громады Дворца правосудия и вдруг въезжал в прохладный пейзаж: высокие деревья с волнующимися кронами, пруды, не тронутые рябью, извилистые тропинки, отороченные цветами, и в центре круглой лужайки – зачарованный дом с белеными стенами, горельефами, жалюзи и множеством дверей с бронзовыми дверными молотками в виде человеческих голов – парк Лос-Гарифос. «Но и мать тоже была хорошая, – подумала Тереса, – просто настрадалась». Когда отец после долгой агонии в богадельне умер, мать под вечер отвела Тересу к теткиному дому, обняла и сказала: «Не стучись, пока я не уйду. Хватит с меня этой собачьей жизни. Я теперь буду жить для себя, и да простит меня Господь. Тетя о тебе позаботится». От трамвая было ближе до дома, чем от экспресса. Но путь от трамвайной остановки лежал мимо нехороших бараков, набитых нечесаными оборванными типами, которые говорили ей сальности и иногда пытались ухватить. На сей раз никто не приставал. По дороге встретились только две женщины и пес: все трое увлеченно рылись в мусорных баках, над которыми роились мухи. В бараках будто все вымерло. «Постараюсь прибраться до обеда», – подумала Тереса. Она уже шла по Линсе, между приземистыми обветшалыми домами. «Чтобы освободить вечер».

Повернув к своему дому, Тереса увидела силуэт в темной форме и белой фуражке; на краю тротуара – кожаный портфель. Ее поразило, что Альберто стоит совсем неподвижно, как манекен. На ум пришли часовые у решетки Дворца правительства. Только те были осанистые, выпячивали грудь и вытягивали шею, щеголяли длинными сапогами и шлемами с плюмажем, а Альберто стоял ссутулившись, свесив голову, и даже как будто уменьшился в росте. Тереса помахала, но он ее не увидел. «Ему идет форма, – подумала она. – А пуговицы как сверкают! Вылитый курсант военно-морской школы». Альберто вскинулся, только когда она подошла совсем близко. Тереса улыбнулась, он поднял в приветствии руку. «Что с ним такое?» – удивилась Тереса. Альберто было не узнать, он словно постарел. Меж бровей залегла глубокая складка, веки напоминали два черных полумесяца, а кости скул едва не прорывали бледную кожу. Взгляд блуждающий, губы бескровные.

– Тебя только что отпустили? – спросила Тереса, вглядываясь в его лицо, – Я думала, ты ближе к вечеру придешь.

Альберто не ответил. Смотрел на нее пустыми, отчаянными глазами.

– Тебе идет форма, – тихо сказала Тереса, помолчав.

– Мне не нравится форма, – сказал он с кривой усмешкой. – Дома я ее сразу снимаю. Но сегодня я еще не был в Мирафлоресе.

Он говорил, почти не шевеля губами, бесцветным, глухим голосом.

– Что случилось? – спросила Тереса. – Почему ты сегодня такой? Тебе плохо? Скажи мне, Альберто.

– Нет, – сказал Альберто и отвел взгляд, – я не болен. Но домой ехать сейчас не хочу. Я хотел тебя увидеть, – он провел рукой по лбу, и складка стерлась, но всего на миг. – У меня неприятности.

Тереса, немного наклонившись к нему, ждала, смотрела с нежностью, как бы подбадривая его говорить дальше, но Альберто поджал губы и стоял, медленно потирая руки. Тересе вдруг стало не по себе. Что сказать, что сделать, чтобы он доверился ей, как успокоить его, и что он подумает о ней потом? Сердце бешено забилось. После мимолетного колебания она шагнула к Альберто и взяла за руку.

– Пойдем ко мне, – сказала она, – пообедаешь с нами.

– Пообедаю? – растерянно сказал Альберто и снова провел рукой по лбу. – Не надо, не беспокой тетю. Я где-нибудь поем и потом за тобой зайду.

– Пойдем, пойдем, – настойчиво повторила она и подхватила портфель, – не глупи. Никакое это не беспокойство. Давай, пошли.

Альберто поплелся за ней. У двери Тереса отпустила его руку, прикусила губу и шепотом сказала: «Мне не нравится, когда ты такой грустный». В его взгляде промелькнуло оживление. Альберто благодарно улыбнулся и нагнулся к ней. Они очень быстро поцеловались в губы. Тереса постучала. Тетка не узнала Альберто: недоверчиво смерила глазами, с любопытством изучила форму и просияла, увидев знакомое лицо. По толстой физиономии расплылась широкая улыбка. Она вытерла руку об юбку и протянула Альберто, сыпля словами:

– Как поживаете, как поживаете, сеньор Альберто? Какой приятный сюрприз! Проходите, проходите. Рада вас видеть. Не признала в этой шикарной форме. Думаю: кто же это? Сообразить не могу. Слепну я от кухонного чада, знаете ли, да и от старости. Проходите, сеньор Альберто, рада вам.

Тереса вставила, обращаясь к тетке:

– Альберто останется у нас на обед.

– А? – спросила тетка, будто громом пораженная. – Что?

– Альберто пообедает у нас, – повторила Тереса.

Она умоляюще смотрела на тетку, пытаясь дать понять, чтобы та не выказывала такого явного изумления, а просто кивнула. Но тетка не могла прийти в себя: глаза широко распахнуты, нижняя губа отвисла, лоб сморщился – она словно впала в транс. Наконец она отмерла и с кислой миной велела Тересе:

– Поди-ка сюда.

Развернулась и, переваливаясь, будто громоздкий верблюд, направилась в кухню. Тереса пошла за ней, задвинула занавеску и поднесла палец к губам, но тетка не собиралась ничего говорить, только испепеляла ее гневным взглядом и растопыривала пальцы, будто хотела поцарапать. Тереса сказала ей на ухо:

– Китаец может тебе дать в долг до вторника. Только молчи – нельзя, чтобы он услышал; потом объясню. Ему обязательно нужно остаться с нами. Не сердись, пожалуйста, тетя. Я уверена, китаец согласится.

– Идиотка! – взревела тетка, но тут же понизила голос, сама поднесла палец к губам и прошипела: – Идиотка! Совсем спятила? Прикончить меня удумала, до ручки довести? Китаец сто лет уже мне в долг не дает. Мы и так ему столько задолжали, что и зайти к нему боюсь. Идиотка.

– Ну, упроси его, – сказала Тереса, – придумай что-нибудь.

– Идиотка! – снова взорвалась тетка и снова убавила голос: – У меня от силы две тарелки. Что он, голый суп хлебать будет? Даже хлеба нет.

– Ну, пожалуйста, тетя, – не сдавалась Тереса, – я тебя очень-очень прошу!

И, не дожидаясь ответа, вернулась в гостиную. Альберто сидел на стуле. Он поставил портфель на пол, а сверху положил фуражку. Тереса села рядом. Заметила, что волосы у него грязные и всклокоченные, как петушиный гребень. Занавеска отодвинулась, и появилась тетка. На ее лице, все еще красном от бешенства, играла вымученная улыбка.

– Сейчас вернусь, сеньор Альберто. Я на секундочку. Надо, знаете ли, выйти, – она наградила Тересу убийственным взглядом. – Иди следи за супом.

И вышла, хлопнув дверью.

– Что с тобой стряслось в субботу? – спросила Тереса. – Почему тебя не выпустили?

– Умер Арана, – сказал Альберто. – Похоронили во вторник.

– Что? – не поняла Тереса. – Арана, тот что на углу живет? Умер? Быть такого не может. В смысле – Рикардо Арана?

– Бдение было в училище, – сказал Альберто. В его голосе не было никаких чувств, разве что усталость. Взгляд снова стал отсутствующим. – Домой не привозили. Это случилось в прошлую субботу. На полевых занятиях. Мы практиковались в стрельбе. Ему пуля попала в голову.

– Но… – сказала Тереса, когда он замолчал. Она, казалось, совершенно сбита с толку. – Я его почти не знала. Но мне очень жаль. Это ужасно! – она положила руку ему на плечо. – Он ведь был в твоем взводе, да? Ты поэтому так переживаешь?

– Отчасти – да, – медленно проговорил Альберто. – Мы с ним дружили. К тому же…

– Да, да, – сказала Тереса, – почему ты так изменился? Что еще случилось? – она придвинулась к Альберто и поцеловала его в щеку. Альберто не пошевелился, и она, вспыхнув, отстранилась.

– А тебе этого мало? – сказал Альберто. – Тебе мало, что он вот так погиб? Я даже поговорить с ним не успел. Он думал, я его друг, а я… Мало тебе этого?

– Почему ты со мной говоришь таким тоном? – сказала Тереса. – Не увиливай, Альберто. За что ты на меня злишься? Тебе про меня что-то сказали?

– Тебе наплевать, что Арана умер? – выкрикнул он. – Я тебе про Раба рассказываю. Почему ты меняешь тему? Думаешь только о себе и… – тут он умолк, потому что от его крика глаза Тересы наполнились слезами, губы задрожали. – Прости. Я всякую чушь несу. Я не хотел на тебя кричать. Просто столько разного произошло, я весь на нервах. Пожалуйста, не плачь, Тересита.

Он привлек ее к себе, Тереса положила голову ему на плечо, и некоторое время они так сидели. Потом Альберто прижался губами к ее щекам, глазам, долго целовал в губы.

– Конечно, мне его очень жалко, – сказала Тереса. – Бедненький. Но ты был такой взбаламученный, что я испугалась – думала, ты на меня за что-то разозлился. И ты ужасно кричал. Я никогда тебя таким не видела. У тебя сделались страшные глаза.

– Тереса, – сказал Альберто, – я хотел кое-что тебе рассказать.

– Да, – сказала она. Она раскраснелась и радостно заулыбалась. – Рассказывай, я все-все хочу про тебя знать.

Он вдруг замолчал, и тревога на его лице сменилась слабой улыбкой.

– Так о чем ты? – сказала Тереса. – О чем хотел рассказать, Альберто?

– О том, что я тебя очень люблю, – сказал он.

Дверь распахнулась, и они поспешно отпрянули друг от друга: кожаный портфель повалился, фуражка полетела на пол, Альберто нагнулся подобрать. Тетка благостно улыбалась. В руках у нее был сверток. Пока они готовили, Тереса за спиной у тетки посылала Альберто воздушные поцелуи. Потом поговорили о погоде, о следующем лете и о хороших фильмах. Только за едой Тереса рассказала тетке про смерть Араны. Та громогласно запричитала, многократно перекрестилась, посочувствовала родителям, особенно несчастной матушке, и высказалась в том духе, что самые ужасные горести постигают самых хороших людей, неизвестно почему. Как будто собиралась заплакать, но только утерла глаза и чихнула. После обеда Альберто объявил, что ему пора. Провожая его, Тереса спросила:

– Ты правда на меня не сердишься?

– Не сержусь, честное слово. С чего мне на тебя сердиться? Но, возможно, мы какое-то время не увидимся. Пиши мне в училище каждую неделю. Я тебе потом все объясню.

Позже, когда Альберто исчез из виду, Тереса почувствовала себя озадаченной. О чем он пытался ее предупредить? Почему так внезапно сорвался? И внезапно ее пронзила догадка: «Он влюбился в другую и постеснялся мне сказать, потому что я позвала его на обед».

В первый раз мы пошли в Ла-Перлу. Тощий Игерас спросил, не возражаю ли я добираться туда пешком, или поедем на автобусе. Мы шли по проспекту Прогресса и болтали обо всем на свете, кроме того, что нам предстояло сделать. Тощий вроде не нервничал, наоборот, был даже спокойнее, чем всегда, и я подумал, что это он так хочет меня приободрить – я еле полз от страха. Тощий снял кофту, сказал, жарко ему. Я мерз, весь трясся и трижды останавливался пописать. Когда мы добрались до больницы Каррьон, из-за деревьев нам навстречу вышел какой-то мужик. Я подскочил и заорал: «Тощий, легавые!» Мужик оказался одним из тех, кто сидел накануне с Игерасом в кабаке на Саенс Пенья. Он, в отличие от Игераса, был насупленный и вроде стремался. С Тощим они говорили каким-то своим манером, я не очень понимал. Мы пошли дальше, и вскоре Тощий сказал: «Здесь срежем». Мы свернули с дороги и двинули полем. Было темно, я все время спотыкался. Не доходя до Пальмового проспекта, Тощий сказал: «Тут можем устроить привал, чтобы все обговорить». Сели, и он разъяснил мне, что нужно будет делать. Сказал, дом стоит пустой. Они помогут мне забраться на крышу. Я должен спуститься со стороны сада и пролезть в малюсенькое незастекленное окошко. Потом открыть им окно со стороны улицы, вылезти обратно и вернуться в условленное место. Ждать их там. Тощий несколько раз повторил мне указания и подробно рассказал, где именно в саду искать окошко. Он вроде бы хорошо знал, как в доме что устроено, в точности описал расположение всех комнат. По заданию у меня вопросов не было – были насчет того, что могло произойти: «Ты уверен, что в доме никого? А если собаки? А если меня сцапают?» Тощий меня терпеливо успокаивал. Потом повернулся к тому мужику и сказал: «Ну, давай, Кулепе, пошел». Кулепе отчалил в сторону Пальмового проспекта, и вскоре мы потеряли его из виду. Тогда Тощий спросил: «Боишься?» – «Да, – сказал я, – немножко». – «Я тоже, – сказал он. – Это ничего. Мы все боимся». Тут раздался свист. Тощий встал и сказал: «Пошли. Свистят – значит, поблизости никого нет». Меня взял мандраж, и я сказал: «Тощий, можно я лучше в Бельявисту вернусь?» – «Не дури, – сказал он, – полчаса – и готово дело». Мы пошли к проспекту, и навстречу нам вынырнул Кулепе. «Как на кладбище, – сказал он, – даже котов нет». Дом в потемках казался огромным, как замок. Мы его обогнули, и Тощий с Кулепе меня подсадили, я уцепился за кровлю и подтянулся. Наверху страх как рукой сняло. Я хотел только поскорее закончить. Перешел на сторону сада и увидел, что одно дерево растет впритык к стене, как Тощий и говорил. Спустился бесшумно, не оцарапавшись. Незастекленное окошко оказалось совсем крохотным, да еще и с решеткой, – я струхнул. «Обманул меня», – подумал я. Но решетка была насквозь проржавевшая, и стоило ее толкнуть – развалилась на кусочки. Еле влез, содрал спину и ноги, думал, застряну там. В доме ни шиша не было видно. Я бился о мебель и о стены. Вваливался в разные комнаты и каждый раз думал, что найду окно на улицу, но все никак не находил впотьмах. С перепугу на все натыкался и гремел. Время шло, а я никак не мог добраться до окон. Споткнулся об стол и разбил вазу или что-то в этом роде на мелкие осколки. Чуть не зарыдал от счастья, когда углядел в одном углу просвет – окон я не видел, потому что их скрывали тяжелые портьеры. Я выглянул на Пальмовый проспект, но не увидел ни Тощего, ни Кулепе, и опять здорово испугался. Подумал: «Приехала полиция, и они меня бросили». Подождал, не появятся ли они. Совсем разочаровался и сказал себе: да и пес с ним, я ведь несовершеннолетний, отправят в худшем случае в Исправительную колонию для малолетних. Распахнул окно и спрыгнул на улицу. Как только приземлился, услышал шаги и голос Тощего: «Молодчага, парень. Теперь схоронись в траве и не высовывайся». Я бросился наутек, перебежал дорогу и кинулся ничком. Стал думать, что буду делать, если объявятся легавые. Иногда забывался, и мне казалось, будто я лежу в постели и вижу сон, и передо мной возникало лицо Тере, и хотелось ее увидеть, поговорить. Я так отвлекся, что даже не услышал Тощего с Кулепе. Полями вернулись в Бельявисту, в обход проспекта Прогресса. Тощий много чего вынес. Под деревьями у больницы Каррьон мы остановились, и Тощий с Кулепе разложили вещи по сверткам. Не доходя до города, распрощались с Кулепе. Он сказал: «Вот ты и прошел боевое крещение, приятель». Тощий дал мне несколько свертков, я их спрятал под одеждой, мы отряхнули штаны и ботинки от земли. И спокойно догуляли до площади. Тощий травил анекдоты, я ржал в голос. Он проводил меня до дому и сказал: «Ты поступил как настоящий товарищ. Завтра увидимся, отдам тебе твою долю». Я сказал, мне деньги нужны срочно, хоть сколько-то. Он дал мне десятку и сказал: «Это только часть. Завтра дам больше, если сегодня удастся все толкнуть». У меня никогда не водилось таких деньжищ. Я думал, на что мне потратить десять солей, и много чего надумал, но никак не мог склониться к чему-то. Точно знал одно: завтра полсоля изведу на дорогу до Лимы. «Куплю ей подарок», – пришло мне в голову. И не один час размышлял – что бы такое подарить. Всякие лезли мысли: от тетрадок и мелков до конфет и канарейки. На следующее утро после уроков я все еще не знал, что выбрать. И вдруг вспомнил, что как-то раз она взяла у булочника почитать комиксы. Купил в киоске три комикса: два про приключения и один про любовь. В трамвае ехал довольный, как слон, придумывал разные идеи. Дожидался ее, как обычно – в лавке на Альфонсо Угарте и, как только она появилась, сразу же подошел. Мы пожали руки и заговорили про школу. Журналы лежали у меня под мышкой. Когда мы перешли площадь Болоньези, – а она давно уже на них искоса поглядывала, – Тере сказала: «Это комиксы у тебя? Здорово! Дашь почитать потом?» А я сказал: «Я их тебе в подарок купил». Она сказала: «Серьезно?» – «Конечно, – ответил я, – на, держи». Она сказала: «Большое спасибо!» – и стала листать их на ходу. Я подметил, что первым она раскрыла и дольше всего смотрела тот, что про любовь. И подумал: «Надо было все три про любовь покупать. Не может такого быть, чтобы ей нравились приключения». На проспекте Арика она сказала: «Когда прочту, тебе дам». Я сказал – ладно. Потом мы долго шли молча. И вдруг она сказала: «Ты очень хороший». Я засмеялся и сказал только: «Не такой уж и хороший».