Текст книги "Город и псы. Зеленый Дом"

«Надо было сказать ей, может, она что-то посоветовала бы. Думаешь, я только хуже сделаю и единственным крайним останусь? Я уверен, да кто уверен? Меня не проведешь, козел, я видел, какая у тебя рожа, ответишь, я не я буду. Надо было, может, все же сказать ей?» Альберто оглядывается и с удивлением обнаруживает перед собой широкую травянистую эспланаду, куда кадетов из Леонсио Прадо привозят 28 июля на парад. Как он попал на Марсово поле? Пустынная эспланада, приятный холодок, бриз, вечерний свет, проливающийся на город, словно теплый дождь, – все это напоминает ему об училище. Он смотрит на часы: вот уже три часа он бесцельно бродит по улицам. «Пойти домой, лечь в постель, вызвать врача, принять таблетку, проспать месяц, забыть все – свое имя, Тересу, училище, на всю жизнь остаться больным – лишь бы не вспоминать». Он разворачивается и идет туда, откуда только что пришел. Останавливается у памятника Хорхе Чавесу: в сумерках кажется, будто небольшая пирамида и летящие статуи на ее гранях облиты дегтем. Поток машин запруживает проспект, и Альберто ждет на углу, в толпе прохожих. Но, когда поток замирает, и все вокруг устремляются на мостовую, мимо выстроившейся стены бамперов, он остается на месте, вперив отупелый взгляд в красный сигнал светофора. «Если бы можно было повернуть время вспять и все переделать, той ночью, например, просто спросить, где Ягуар, а кто его знает, и спокойной ночи, какое мне на хрен дело, что у него там куртку сперли, каждый сам за себя, и все, и был бы я спокоен, никаких проблем, слушал бы мамино, “Альбертито, твой отец опять за свое, с непотребными женщинами день и ночь, ночь и день напролет со шлюхами, сынок”, одно и то же, одно и то же». Теперь он стоит на остановке экспресса, на проспекте 28 июля, бар остался позади. Проходя мимо, он едва задержал на нем взгляд, но в памяти отложились шум, слепящий свет и дым, рвущиеся наружу. Подъезжает экспресс, люди садятся, водитель спрашивает: «А вы?» – но Альберто смотрит безразлично, и тот пожимает плечами и закрывает дверцу. Альберто снова разворачивается и в третий раз проходит по тому же участку проспекта. Заходит в бар. Гул угрожающе раздается со всех сторон, свет слепит, Альберто промаргивается. Пробирается к стойке сквозь скопление тел, от которых разит выпивкой и табаком. Просит телефонный справочник. «Они его, наверное, потихоньку жрут; если начали с глаз – чего помягче, – то уже пробрались в шею, проели нос, уши, пролезли под ногти, как блошки, и жрут плоть, пируют, гады. Надо было позвонить, прежде чем его начали жрать, прежде чем похоронили, прежде чем умер, прежде». Гомон сбивает его, не дает найти в столбцах справочника нужную фамилию. Наконец она находится. Он резко срывает с телефона трубку, но рука, собирающаяся набрать номер, зависает над самым диском. В ушах вдруг звучит резкий свист. В метре перед глазами, за стойкой, возникает белый пиджак с помятыми лацканами. Он набирает номер и вслушивается в гудки: тишина, звуковой спазм, тишина. Оглядывается вокруг. Кто-то в углу бара поднимает тост за какую-то женщину: все радостно отвечают, повторяют одно имя. Гудки в телефоне продолжаются. «Алло?» – вдруг спрашивают на том конце. Альберто немеет, в горле будто кусок льда. Белая тень перед ним движется, приближается. «Лейтенанта Гамбоа, пожалуйста», – говорит Альберто. «Американский виски – говно, – говорит тень, – английский виски – тема». «Минуточку, – говорит голос, – сейчас позову». Позади Альберто человек, поднимавший тост, заводит речь: «Зовут ее Летисия, и я не стесняюсь признаться, что люблю ее, ребята. Женитьба – дело серьезное. Но я ее люблю и потому женюсь на чоле, ребята». «Виски, – настаивает тень, – скотч. Отличный виски. Шотландский, английский – все равно. Не американский, а шотландский или английский». «Алло», – говорят в трубке. Альберто вздрагивает и немного отодвигается от аппарата. «Да, – говорит лейтенант Гамбоа, – кто это?» «Конец попойкам, ребятки. Отныне – мужчина серьезнее некуда. Работа, и только работа – чтобы деньжата водились и чола довольна была». «Лейтенант Гамбоа?» – говорит Альберто. «Писко “Монтесьерпе”, – продолжает тень, – говно. Писко “Мотокачи” – тема». «Да, это я. Кто говорит?» «Кадет, – отвечает Альберто, – кадет пятого курса». «Да здравствует чола и мои друзья!» «Зачем вы звоните?» «По моему разумению, лучший писко на свете, – уверяет тень, но тут же поправляется: – Или один из лучших, сеньор. Писко “Мотокачи”». «Фамилия», – говорит Гамбоа. «Десять детей родим. И всех мальчиков. Чтобы назвать в честь всех моих друзей, ребятушки. В мою честь – ни одного, только в вашу». «Арану убили, – говорит Альберто. – Я знаю, кто это сделал. Можно я к вам приеду?» «Фамилия», – говорит Гамбоа. «Хотите кита завалить? Напоите его писко “Мотокачи”, сеньор». «Кадет Альберто Фернандес, господин лейтенант. Первый взвод. Можно я приеду?» «Приезжайте немедленно, – говорит Гамбоа, – улица Болоньези, 327. Барранко». Альберто вешает трубку.

Все изменились, я, может, тоже, – просто не замечаю. Ягуар сильно изменился, страшно смотреть. Ходит как бешеный, разговаривать с ним невозможно, подойдешь чего-нибудь спросить, сигарету стрельнуть – и все, он уже завелся, как будто с него штаны стянули, и давай тебя поливать. Никакого терпения: на любую фигню начинает посмеиваться, как перед дракой, и приходится его успокаивать: «Ты чего, Ягуар, я ничего плохого не имел в виду, не кипятись, зазря порох тратишь». И все равно руки распускает – многих отделал за последние дни. Со всеми так себя ведет, даже со мной и с Кучерявым. Поверить не могу – мы же все-таки из Круга. Это у него из-за индейца, я все секу. Как бы он там ни ржал и ни показывал, будто ему насрать, отчисление Кавы его подкосило. Никогда раньше у него не было таких приступов ярости, лицо дрожит, а слова-то какие, все сожгу, всех убью, ночью подожжем офицерскую общагу, полковнику брюхо вспорю и кишки себе на галстук пущу. Мы втроем, те из Круга, что остались, уже сто лет не говорили толком – с тех пор, как Каву повязали, и мы старались вычислить стукача. Несправедливо это: индеец там с альпаками, вся жизнь под откос, а стукач здесь живет да радуется, нелегко будет на него выйти. Может, ему офицеры заплатили, чтоб он Каву сдал. Ягуар говорил: «Два часа – и найдем. Да меньше, за час. Стоит только принюхаться – и все понятно». Ни фига подобного. Это только индейцев можно найти, если принюхаться, а такие сволочи отлично умеют скрываться. Наверное, от этого Ягуар и расклеился. Пусть бы хоть с нами разговаривал – мы-то всегда его корешами были. Не понимаю, чего он все один, как сыч. Только подойдешь – зыркает диким глазом, вот-вот прыгнет и укусит, хорошую ему кликуху дали, очень подходит. Я больше ни ногой, а то еще решит, будто я прогибаюсь, когда я по дружбе его поддержать хотел. Вчера чудом не стакнулись, не знаю, как я сдержался, надо было все же поставить его на место, я его не боюсь. Когда капитан согнал нас в актовый зал и начал разливаться насчет Раба, армия не прощает ошибок, зарубите себе на носу, что вы в вооруженных силах, а не в зоопарке, если не хотите так же кончить, если б мы были на войне, этого кадета сочли бы предателем Родины за халатность, да блин, у любого кровь закипит, когда так топчутся по покойнику, Пиранья, мудило, тебе бы самому пулю в голову. И я не один бесился, все остальные тоже – по лицам было видно. И я говорю: «Ягуар, не по-людски это – так мертвого поносить. Давай погудим, чтоб этот козел говорить не смог?» А он мне в ответ: «Заткнись лучше, дебил. Хватит херню пороть. Только попробуй еще ко мне полезть, если я тебя ни о чем не спрашиваю». Больной, точно больной, здоровый человек так себя вести не будет – только шизанутый на всю голову. Да на кой ляд ты мне сдался, Ягуар, раньше так – время вместе убивали, но теперь оно мне ни к чему, скоро этот цирк закончится, и больше мы в глаза друг дружку не увидим. После училища со всеми навсегда распрощаюсь, кроме Недокормленной – ее, может, украду и себе оставлю.

Альберто идет тихими улицами Барранко, мимо выцветших особняков начала века, утопающих в густых садах. Высокие раскидистые деревья отбрасывают на тротуары тени, похожие на пауков. Время от времени проезжает переполненный трамвай, пассажиры скучающе смотрят в окошки. «Надо было все ей рассказать, слушай, как все произошло, он был в тебя влюблен, отец день и ночь со шлюхами, мама несет свой крест, читает молитвы, исповедуется иезуиту, Плуто и Бебе болтают в гостях у, слушают пластинки в гостиной у, танцуют у, твоя тетка жует волосы в кухне, а его жрут черви, потому что он хотел выйти в увольнение с тобой повидаться, а отец ему не позволил, поняла? Мало тебе этого?» Он вышел из трамвая на остановке у Лагуны. На траве, под деревьями, парочки и целые семьи наслаждаются вечерней прохладой; по берегам пруда, где застыли лодки, звенят комары. Альберто идет через парк, через спортивную площадку: фонари с проспекта освещают качели и турник, а брусья, горка, трапеции и винтовая лестница остаются в темноте. Он направляется к огням площади, но не доходит до них – сворачивает к набережной, лежащей, догадывается он, недалеко, за особняком сливочного цвета, крупнее прочих, облитым неверным свечением фонаря. На набережной подходит к парапету: море в Барранко не такое, как в Ла-Перле. Там оно вечно подает признаки жизни, ночами гневно рокочет, а здесь – тихое, без волн, все равно что озеро. «Ты тоже виновата, и когда я тебе сказал, что он умер, ты не заплакала, тебе не стало его жалко. Ты тоже виновата, и если бы я тебе сказал, его Ягуар убил, ты бы сказала, бедненький, что, настоящий ягуар, и тоже не заплакала бы, а он тебя больше жизни любил. Ты была виновата, а ни о чем не думала, тебя интересовало, почему я такой мрачный. Виновата, а только и мыслей, что о моем лице, даже Златоножка, шлюха, не такая бездушная, как ты».

Дом старый, двухэтажный, балконы выходят на сад без цветов. Прямая тропинка ведет от ржавой ограды к входной двери, старинной, украшенной непонятными рисунками вроде иероглифов. Альберто стучит костяшками пальцев. Ждет, потом замечает звонок, нажимает и сразу же отнимает палец. Слышит шаги. Встает смирно.

– Проходите, – говорит Гамбоа и отступает в сторону.

Альберто вступает в дом, слышит за спиной звук закрывающейся двери. Лейтенант проходит вперед по длинному темному коридору. Альберто на цыпочках следует за ним, едва не касаясь лицом спины Гамбоа: если бы тот резко остановился, они бы столкнулись. Но лейтенант не останавливается: в конце коридора поднимает руку, распахивает дверь, входит в комнату. Альберто ждет в коридоре. Гамбоа зажег свет. Это гостиная. Стены зеленые, много картин в золоченых рамах. Со стола на Альберто пристально смотрит какой-то господин – фотография старая, пожелтевшая, у господина бакенбарды, патриархальная борода и закрученные усы.

– Садитесь, – говорит Гамбоа и указывает на кресло.

Альберто садится и будто проваливается в сон. Тут он вспоминает, что все еще в фуражке. Снимает, сквозь зубы просит прощения. Но лейтенант не слышит, он отвернулся закрыть дверь. Потом он садится на стул с изящными ножками и устремляет взгляд на Альберто.

– Альберто Фернандес, – говорит Гамбоа, – из первого взвода, вы сказали?

– Да, господин лейтенант, – Альберто пододвигается вперед, и пружины кресла издают короткий скрип.

– Хорошо, – говорит лейтенант. – Я вас слушаю.

Альберто смотрит в пол: на ковре сине-кремовый узор – чередующиеся в цвете окружности, заключенные друг в друга. Он считает: двенадцать окружностей и точка в центре, серая. Поднимает глаза: за спиной у лейтенанта – комод с мраморной столешницей и металлическими ручками ящиков.

– Я жду, кадет, – говорит Гамбоа.

Альберто снова начинает изучать ковер.

– Смерть кадета Араны была неслучайной, – говорит он. – Его убили. Из мести, господин лейтенант.

Альберто поднимает глаза. Гамбоа не пошевелился; лицо безмятежно – ни удивления, ни любопытства. Он не задает вопросов. Руки лежат на коленях, носки туфель смотрят в разные стороны. Альберто замечает, что у стула, на котором сидит лейтенант, звериные конечности – плоские лапы, хищные когти.

– Его убили, – продолжает он. – Убил Круг. Они его ненавидели. Весь взвод его ненавидел, без причины, он никому не делал ничего плохого. Но они все равно его ненавидели, потому что он не любил их шуточки и драки. Житья ему не давали, все время измывались, а теперь вот убили.

– Успокойтесь, – говорит Гамбоа. – По порядку. Можете все мне рассказать.

– Да, господин лейтенант, – говорит Альберто. – Офицеры не знают, что бывает в казармах. Все всегда были против него, устраивали так, чтобы его лишали увольнения, ни на минуту в покое не оставляли. Добились-таки своего. Это Круг его убил, господин лейтенант.

– Минуточку, – говорит Гамбоа. Альберто смотрит на него. Лейтенант передвинулся на краешек стула и оперся подбородком на руку, – Вы что, хотите сказать, какой-то кадет из взвода намеренно выстрелил в кадета Арану? Я правильно понимаю?

– Да, господин лейтенант.

– Прежде чем вы назовете мне имя этого кадета, – мягко добавляет Гамбоа, – я должен предупредить. Это очень серьезное обвинение. Полагаю, вы представляете, какие оно может иметь последствия. И также полагаю, вы ни капли не сомневаетесь в том, что собираетесь сделать. Подобное заявление – не игра. Понимаете?

– Да, господин лейтенант, – говорит Альберто, – я думал об этом. Я не поговорил с вами раньше, потому что боялся. Но больше не боюсь, – он раскрывает рот и замолкает. Лицо Гамбоа перед ним – волевое, с четкими чертами. На миг эти глубоко прорезанные черты расплываются, смуглая кожа лейтенанта белеет. Альберто закрывает глаза и видит бледное, желтоватое лицо Раба, его застенчивый взгляд, безвольные губы. Только лицо, больше ничего, а потом, когда он открывает глаза и вновь узнает лейтенанта Гамбоа, в памяти всплывают поросший травой пустырь, викунья, часовня, пустая койка в казарме.

– Да, господин лейтенант, – говорит он, – я принимаю ответственность. Его убил Ягуар, чтобы отомстить за Каву.

– Что? – говорит лейтенант. Он уронил руку и теперь выглядит заинтригованным.

– Это все потому что его лишали увольнений, господин лейтенант. Из-за стекла. Для него это было очень тяжело, он гораздо сильнее мучился, чем остальные. А через неделю вы его оштрафовали за то, что он подсказывал мне на экзамене по химии. Он был в отчаянии, ему обязательно нужно было в город, понимаете?

– Нет, – сказал Гамбоа, – ни слова не понимаю.

– Понимаете, он был влюблен, господин лейтенант. Ему нравилась одна девушка. У Раба не было друзей, это тоже надо иметь в виду. Он ни с кем не общался. Три года подряд в училище был один-одинешенек, ни с кем не разговаривал. Все над ним издевались. И он хотел в увольнение – повидаться с этой девушкой. Вы даже не представляете, как его доставали. Вещи крали, сигареты отбирали.

– Сигареты? – сказал Гамбоа.

– В училище все курят, – с вызовом говорит Альберто. – По пачке в день. Или больше. Офицеры ничего не знают о наших делах. Раба все доставали, я в том числе. Но потом мы с ним подружились, я был его единственным другом. Он мне про все рассказывал. Его мучили, потому что он боялся драться. Серьезно мучили, господин лейтенант. Мочились на него сонного, резали форму, чтобы его лишили увольнения, плевали в еду, заставляли стать последним на построении, даже если он первым пришел.

– Кто? – спросил Гамбоа.

– Все, господин лейтенант.

– Успокойтесь, кадет. Рассказывайте по порядку.

– Он был хороший парень, – сбивчиво продолжает Альберто, – Только терпеть не мог, когда оставался без увольнений. Взаперти с ума сходил. А тут целый месяц. А девушка ему не писала. Я тоже перед ним виноват, господин лейтенант, очень виноват.

– Говорите медленнее, – говорит Гамбоа. – Вы не справляетесь с нервами, кадет.

– Да, господин лейтенант. Помните, вы его оштрафовали за подсказку на экзамене? Он собирался с девушкой в кино. Попросил меня к ней сходить. А я его предал. Она теперь моя девушка.

– А, – сказал Гамбоа, – вот теперь я начинаю что-то понимать.

– Он ничего не знал, – говорит Альберто, – но очень хотел ее увидеть. Узнать, почему она ему не пишет. Из-за стекла нас могли продержать без увольнений неизвестно сколько. Каву бы никогда не спалили. Офицеры никогда не догадываются о наших делах, если мы сами не захотим, господин лейтенант. А он был не такой, как все, в самоволку ходить боялся.

– В самоволку?

– Все ходят в самоволку, даже псы. Каждую ночь кто-нибудь да удирает в город. Но только не он, господин лейтенант. Он ни разу не решился. Поэтому он пошел к Уарине, в смысле, к лейтенанту Уарине, и сдал Каву. Он был не стукач. Просто очень хотел в увольнение. А Круг об этом узнал, я уверен, они прознали.

– Что это за Круг? – сказал Гамбоа.

– Четверо кадетов из нашего взвода, господин лейтенант. Точнее, трое, потому что Кавы уже нет. Они воруют вопросы к экзаменам, воруют форму и продают. Зарабатывают так. Продают все втридорога, сигареты, спиртное.

– Вы что, бредите?

– Писко и пиво, господин лейтенант. Я же вам говорю, офицеры ничего не знают. В училище пьют больше, чем в городе. По вечерам. Иногда даже на переменах. Когда они узнали, что Каву посадили, то разъярились. Но Арана не был стукачом, у нас во взводе вообще никогда не было стукачей. Поэтому его убили – отомстили.

– Кто его убил?

– Ягуар, господин лейтенант. Другие два, Удав и Кучерявый, тоже те еще мерзавцы, но они бы не выстрелили. Это был Ягуар.

– Кто такой Ягуар? – спросил Гамбоа. – Я не знаю прозвищ кадетов. Назовите имена.

Альберто назвал и еще долго говорил. Гамбоа иногда прерывал его, уточняя детали, имена, даты. Наконец Альберто умолк и опустил голову. Лейтенант показал ему, где ванная. Он вернулся, смочив лицо и волосы. Гамбоа так и сидел с задумчивым видом на стуле со звериными лапами. Альберто садиться не стал.

– Отправляйтесь домой, – сказал Гамбоа. – Завтра я дежурю на гауптвахте. В казарму к себе не ходите – прямиком ко мне. И дайте слово, что никому пока не заикнетесь об этом деле. Никому, даже родителям.

– Да, господин лейтенант, – сказал Альберто, – даю слово.

Сказал, придет, а не пришел, убил бы его. После обеда я пошел в беседку и прождал там, как лох, кучу времени. Курил, думал, иногда привставал посмотреть через стекло, но во дворе никто не появлялся. Даже Недокормленная за мной не увязалась. То так не отлипает, а когда она вправду бы мне пригодилась в беседке – вдвоем не так страшно, лай, шавочка, отгоняй дурные силы, – пропала. И тогда я подумал: Кучерявый меня предал. Потом-то понял, что не предавал. Стемнело, а я все еще сидел в беседке, ну и перетрухнул, конечно, – почти бегом в казармы вернулся. Во двор поспел к самому отбою, а прождал бы его там еще чуть-чуть, всобачили бы шесть баллов – а ему и дела нет, ох, врезать бы ему. Вижу, стоит в голове колонны, глаза скосил, мол, меня не видит. Рот раскрыт, как у этих малахольных, которые по улицам бродят, с мухами разговаривают. Тут-то я и понял: зассал он в беседку идти. «На этот раз все, пиздец нам, – думаю, – лучше сам вещички сложу и буду чем получится жить. Пока погоны не сорвали, сбегу через стадион и Недокормленную умыкну, они и не заметят». Взводный вел перекличку, все отзывались. Когда назвал Ягуара – у меня до сих пор хребет холодеет, ноги подкашиваются, – я глянул на Кучерявого, а он обернулся и на меня вылупился и все тоже обернулись, не знаю, как уж я там выдержал. А потом как лавина пошла: только в казарме оказались, как весь взвод насел на нас с Кучерявым и давай орать: «А ну рассказывайте. Что такое? Что стало?» И никто не верил, что мы ничего не знаем, Кучерявый морду кривил и говорил: «Мы тут ни при чем, харе приставать, поверьте на слово, больно любопытные». Поди сюда, не увиливай, чего ты такая дерганая. Видишь, паршиво мне, компания нужна. Потом, когда все легли, я подошел к Кучерявому и говорю: «Ты, предатель, ты почему в беседку не пришел? Я тебя хренову уйму часов прождал». А он весь аж бледный со страху, жалко смотреть, и хуже всего – что страх этот заразный. Не надо, чтобы нас вместе видели, Удав, обожди, пока заснут, Удав, через час тебя разбужу и все расскажу, Удав, иди спи пока, шагай отсюда, Удав. Я его обматерил и сказал: «Обманешь – убью». Пошел, лег, скоро свет погасили, и смотрю, негр Вальяно с койки сполз и ко мне. Заискивающе так подбирается, умник, прямо ластится. Я же ваш друг, Удав, уж мне-то можешь рассказать, что случилось, и подхалимски лыбится своими крысиными зубами. Мне, даром что весь смурной лежал, смешно стало: только я ему кулак показал, только свирепую морду скорчил – его как ветром сдуло. Поди сюда, собаченька, будь другом, у меня тяжелые времена, не удирай. Я думал: если не подойдет, сам пойду и задавлю его. Но он подошел. Все вокруг храпели. Он тихонько подкрался и говорит: «Пойдем в толчок лучше поговорим». Собака за мной поплелась, ноги мне по дороге лизала, язык у нее вечно горячий. Кучерявый стоял ссал и никак не мог выссаться, я подумал, это он нарочно – сгреб за шкирку, тряхнул и говорю: «Рассказывай уже, не томи».

Я насчет Ягуара ничему не удивляюсь, знаю, что он вовсе бесчувственный. Ничего странного, что он всех нас за собой готов утянуть. Кучерявый говорит, он ему сказал: «Если меня повяжут, всем кранты наступят» – неудивительно. Но Кучерявый тоже не особо чего вызнал, не крутись ты, живот мне царапаешь, я-то надеялся, он по делу расскажет, а про эту ерунду я и сам мог догадаться. Говорит, они прицельно метали камни в пилотку одного пса, Ягуар с двадцати метров каждый раз попадал, а пес ныл: «Всю пилотку мне изрешетили, господа кадеты». Да, помню, я их заметил на пустыре, но думал, они курить пошли, а так бы подошел, я такое люблю, и зоркость у меня лучше, чем у Кучерявого с Ягуаром. Говорит, пес слишком уж разнылся, а Ягуар ему сказал: «Не заткнешься – мишень у нас будет твоя ширинка. Так что лучше молчи». А после, говорит, обернулся к нему, к Кучерявому, и ни с того ни с сего говорит: «Я вот думаю, Поэт не вернулся, потому что тоже умер. Такой уж у нас год – урожайный на смерти. Мне приснилось, что во взводе до конца года еще не один трупак случится». Кучерявый говорит, его холодом пробрало, когда он такое услышал, и он как раз крестился, когда увидел Гамбоа. Ему даже в голову не пришло, что тот явился за Ягуаром – мне бы тоже не пришло, еще бы. Но Кучерявый, вылупив зенки, продолжал: «Я и не думал, что он к нам подойдет, Удав, вот нисколечко. Думал только про то, что Ягуар сказал, про трупаки и про Поэта, и тут вижу – он прямиком к нам и смотрит в упор, Удав». Почему у тебя, у собаки, язык вечно такой горячий? Прямо как банки, которые мне мать в детстве ставила, когда болел, чтобы все плохое из тела вытянуть. Кучерявый говорит, когда Гамбоа был метрах в десяти, пес встал и Ягуар тоже, а он, Кучерявый, стал смирно. «Я сразу смекнул, Удав, он не потому подошел, что пес был без пилотки. Там все ясно было: он только на нас двоих смотрел, глаз не спускал, Удав». И говорит, Гамбоа сказал: «Добрый день, кадеты», но смотрел уже только на Ягуара, и тот выпустил из руки камень. «Явитесь в здание гауптвахты, – сказал он Ягуару, – на пост к дежурному офицеру. Захватите пижаму, зубную щетку, полотенце и мыло». Кучерявый говорит, он сам оцепенел, а Ягуар ничего, спокойно так спросил, даже с подколом: «А что такое, господин лейтенант? За что, господин лейтенант?» А Гамбоа не сказал – за что, только сказал: «На гауптвахту немедленно». Жаль, Кучерявый пса в лицо не запомнил – тот под шумок схватил пилотку и был таков. Меня не удивляет, что Ягуар сказал Кучерявому: «Черт, если это из-за экзаменов, тут многие пожалеют, что на свет родились, это я обещаю» – не сомневаюсь, он такое может устроить. А Кучерявый ему сказал: «Ты же не думаешь, что это я или Удав тебя сдали?» А Ягуар ответил: «Ради вашего же блага надеюсь, что не вы. Не забывайте, что у вас тоже рыльце в пушку. Передай Удаву. И всем, кто вопросы покупал. И вообще всем». Остальное я и так знаю – видел, как он выходил из казармы, пижаму нес за рукав, волочил по земле, а зубную щетку держал во рту, как трубку. Я удивился, подумал, он в душевые, а Ягуар – он не как Вальяно, тот каждую неделю намывается, его еще на третьем курсе «водоплавающим» прозвали. Ох, и горячий же у тебя язык, Недокормленная, длинный и жгучий.

Когда мать сказала: «Хватит с тебя школы, пойдем к крестному сходим, пусть тебя на работу устроит», я ответил: «Не переживай, я теперь знаю, как заработать и не бросая школу». «Ты это о чем?» – спросила она. Я замялся, ничего не смог толком сказать. Потом спросил, знает ли она Тощего Игераса. Она подозрительно на меня посмотрела и говорит: «А ты-то откуда его знаешь?» «Дружим мы с ним, – говорю. – Иногда на него кое-какую работу делаю». Она пожала плечами. «Ты уже взрослый, – говорит, – так что дело твое. Но если денег не будешь приносить, отправишься работать». И я понял – она знает, чем мой брат с Тощим промышляли. Я к тому времени успел несколько домов обнести с Тощим, все – ночами, и каждый раз мне доставалось где-то двадцать солей. Тощий говорил: «Ты со мной разбогатеешь». Я все деньги держал в тетрадках. Спросил у матери: «Тебе сейчас нужны?» «Мне всегда нужны, – говорит. – Давай все, что есть». Я отдал, только два соля себе оставил. У меня всех трат было – на ежедневную дорогу до школы Тере да на сигареты – как раз тогда начал на свои курево покупать. Пачки «Инки» хватало дня на три-четыре. Однажды закурил на площади Бельявиста, а Тере меня увидела со своего крыльца. Подошла, мы посидели на скамейке, поговорили. Она попросила: «А научи меня курить». Я прикурил и дал ей пару раз затянуться. Но ей было никак – закашливалась. На следующий день сказала, что ее всю ночь тошнило и больше курить она не хочет. Я хорошо помню те дни – лучшие в году. Учебный год шел к концу, начались экзамены, мы вместе готовились, почти не разлучались. Когда тетки не было дома или она спала, мы дурачились, растрепывали друг дружке волосы, и я жутко волновался, когда Тере до меня дотрагивалась. Виделись дважды в день, прямо лафа. Я был при деньгах и всегда приносил ей какие-нибудь подарочки. По вечерам шел на площадь, находил Тощего, и он говорил: «К такому-то дню будь готов. Дельце нам светит – пальчики оближешь».

Поначалу всегда ходили втроем: Тощий, я и индеец Кулепе. Потом, на одно дело, в богатый дом в Оррантии, взяли еще двоих мужиков, которых я раньше не видел. «Чем меньше народу, тем лучше, – говорил Тощий. – И делиться не надо, и не так рискуешь, что настучат. Но иногда втроем не справиться: когда есть чем поживиться, надо много ртов». Почти всегда залезали в дома, где никого не было. Уж не знаю, как Тощий их вычислял. Он указывал мне, как забраться внутрь – через крышу, через каминную трубу или через окно. Однажды влезли в один дом в Чоррильосе. Тощий стеклорезом вынул окошко гаража, и я проскользнул. Полдома пробежал, открыл им и пошел ждать на углу. Через пару минут вижу: на втором этаже зажглось окно, и Тощий пулей вылетел из дома. На бегу схватил меня за руку и крикнул: «Валим, а то заметут!» Пробежали квартала три, не знаю – гнались за нами или нет. Я помирал со страху и, когда Тощий сказал: «Дуй вон туда, а как завернешь за угол – иди спокойно», подумал – все, конец нам. Сделал, как он велел, и выгорело. Вернулся из такой дали домой пешком, усталый, озябший, весь дрожал и был уверен, что Тощего загребли. Но на следующий день он как ни в чем не бывало ждал меня на площади и посмеивался. «Вот непруха! – сказал. – Открываю я комод, и вдруг бац! – светло как днем делается. У меня аж голова закружилась от света. Ну да велик Господь – спаслись. Вот оно как».

– А дальше что? – спросил Альберто.

– Да ничего, – сказал капрал. – У него кровь пошла, а ему говорю: «Не выеживайся». А он, дурень, мне отвечает: «Я не выеживаюсь, господин капрал, болит у меня». А потом – они ж все заодно – остальные солдаты тоже заладили: «Болит у него, болит». Я не поверил, но, может, и вправду болело. Знаешь, как понял? По волосам – смотрю, все красные. Я его послал мыться, чтобы пол в казарме не замарал. Но он, подлина, не захотел, – пидарас, скажем уж начистоту. Сидит и сидит на койке. Я его пихнул, чисто чтобы он поднялся, а остальные как завопят: «Не бейте его, господин капрал, видите, ему плохо!»

– А потом? – спросил Альберто.

– Потом ничего, кадет. Зашел сержант, спрашивает: «Что это с ним?» «Упал, господин сержант, – говорю. – Ты ведь упал, верно?» А он, пидарас, возьми да и скажи: «Нет, вы мне лопатой голову пробили, господин капрал». И другие, подлецы, туда же: «Да, да, капрал ему голову разбил». Пидарасы! Сержант меня сюда, а этого засранца в медпункт. Четвертый день сижу. На хлебе и воде. Жрать охота – сил нет, кадет.

– А за что голову-то разбил? – спросил Альберто.

– Тьфу, – сказал капрал и презрительно скривился, – хотел, чтоб он мусор поскорее вынес. Знаешь, что я тебе скажу? Нету тут справедливости. Если лейтенант углядит в казарме мусор, мне три дня нарядов светят или по морде получу. А я солдату щелбан дам – так меня тут же в кутузку. Истинная правда, кадет. Ничего нет хуже, чем быть капралом. Солдатов офицеры шпыняют, но зато между собой они заодно, помогают друг дружке. А нам от всех достается. И офицеры шпыняют, и солдаты ненавидят, жизнь отравляют. Я в солдатах лучше жил, кадет.

Обе камеры находятся в задней части здания гауптвахты. В них темно, потолки высокие, а в смежной стене – зарешеченное отверстие, так что Альберто с капралом могут без труда беседовать. В каждой камере под самым потолком есть окошко, пропускающее слабый свет, ледащая раскладушка, соломенный тюфяк и одеяло цвета хаки.

– Тебе тут сколько сидеть, кадет? – спрашивает капрал.

– Не знаю, – говорит Альберто. Гамбоа накануне ничего толком не объяснил, только сухо сказал: «Спать будете здесь. Я не хочу, чтобы вы шли в казарму». Было начало одиннадцатого, по пустой набережной и пустым дворам гулял немой ветер; лишенные увольнения сидели по казармам, остальные возвращались только в одиннадцать. Солдаты в здании гауптвахты сгрудились на скамейке и тихо переговаривались. Они даже не взглянули на препровождаемого в камеру Альберто. Несколько секунд он привыкал к потемкам, потом различил в углу плотную тень раскладушки. Поставил портфель на пол, снял китель, ботинки, фуражку, укрылся одеялом. Где-то рядом храпели по-звериному. Уснул почти сразу, но часто просыпался и всякий раз слышал неизменный могучий храп. Только с рассветом он обнаружил в соседней камере капрала – долговязого мужчину с сухощавым, заостренным, словно лезвие, лицом, спавшего в портянках и пилотке. Вскоре солдат принес ему горячего кофе. Капрал проснулся и приветливо помахал рукой с раскладушки. Когда сыграли побудку, они уже вовсю болтали.