Текст книги "Первородный грех. Книга вторая"

– Что это, черт побери?

Удерживая ее одной рукой, другой он провел по бесчисленным крохотным шрамам на лодыжках, под коленками, на бедрах… И до него дошло.

– Следы от уколов, – прошептал Джоул. – Так ты ширяла себе героин? Отвечай!

Иден молчала. Как только он отпустил ее, она тут же схватила рваную простыню и снова натянула ее на себя.

Совершенно ошеломленный, Джоул выпрямился.

– Значит, это была вовсе не болезнь, – проговорил он. – Просто ты наркоманка.

– Нет…

– Да! У тебя была ломка. Вот почему ты так загибалась.

Она затрясла головой, но в ее огромных зеленых глазищах ясно угадывались ощущение вины и страх.

– Почему, мать твою, ты скрыла это от меня? – сам того не желая, заорал он. – Сука! Ах ты сука! – Открытой ладонью он ударил ее по лицу. Голова Иден откинулась набок. У нее на губах показалась полоска крови. – Я ведь думал, ты умирала!

– Я и сейчас умираю!

– Чушь! – продолжал вопить Джоул. – От ломки не умирают.

– Да что тебе об этом известно? – завизжала она, в ее глазах заблестели слезы. – Мне нужен врач! Мне нужна помощь!

Он протянул руку и попытался схватить ее за ляжку. Она снова сжалась в комок. Наклонившись, он уставился на ее усеянные следами от уколов ноги, потрогал пальцем вспухшие рубцы.

– И давно ты ширяешься? Лет пять?

– Год, – стиснув зубы, пробормотала Иден, стараясь прикрыться своими маленькими ладошками.

– Лжешь! – Она дернулась, словно ожидая очередного удара. – Как, черт тебя побери, ты могла сделать такое с собой всего за один год? Колола себе по десять иголок за раз? Наркоманка, мать твою!

– Оставь меня, – взвизгнула она, зажав руки между ног и уворачиваясь от него. – Не прикасайся ко мне!

Джоул сразу понял этот ее жест.

– Ты что, думаешь, я собираюсь тебя изнасиловать? Думаешь, у меня на тебя поднимется? – возмутился он. Голос его задрожал. – Да ты же омерзительна. Ты только посмотри на себя. Засушенный лягушонок!

И тут Иден взорвалась. Подавшись вперед, она с таким остервенением принялась поносить его, что Джоул даже опешил.

– Кто ты такой, сволочь, чтобы оскорблять меня?! – завопила она. – Ты же больной! Псих! У тебя крыша поехала! Если бы ты был нормальным, ты бы никогда этого не сделал!

– Заглохни!

– Да пошел ты в жопу! – Сейчас она была похожа на маленького разъяренного зверька с горящими глазами и оскаленными зубами. – Ты сумасшедший! Как же ты сам-то не видишь, что у тебя с мозгами не все в порядке? Ты ведь чокнутый!

Он попытался схватить ее, но Иден намертво вцепилась ногтями в ткань надетого на нем капюшона, норовя выцарапать ему глаза. Послышался треск рвущейся материи. А в следующую секунду капюшон уже был у нее в руках, и она оказалась лицом к лицу со своим тюремщиком.

Ее взору предстали ястребиный нос, темные усы, худые щеки. Темные вьющиеся волосы. Пронзительный взгляд сверкающих черных глаз.

Она словно перенеслась в прошлое, в тот день в каньоне Лорель. Это был человек, который стащил ее с коня.

– О Боже! – отпрянув, в ужасе прошептала она. – Ты!

Его лицо исказила гримаса бешеной злобы. Схватив Иден за волосы, он рывком повернул ее лицом к стене. Она изо всех сил вцепилась в железную раму кровати, а он навалился на нее, стараясь прижать ее лицо к подушке. Она слышала его тяжелое дыхание, чувствовала его запах, мужской, едкий. И вдруг Иден отчетливо поняла, что находится всего в нескольких дюймах от смерти.

– Богом клянусь, я сделала это не нарочно, – в отчаянии проговорила она. – Кто бы ты ни был, я никому не скажу!

Джоул продолжал давить на нее. Это длилось, казалось, вечность. Потом он неожиданно отпустил ее и встал.

– Я никому не скажу, – повторила Иден, не оборачиваясь и не смея открыть глаза. – Клянусь тебе, никто не узнает, что я видела твое лицо! Я никому никогда не расскажу этого!

У нее за спиной с грохотом захлопнулась дверь.

Глава одиннадцатая
СВЯЩЕННОЕ СЕРДЦЕ

Март, 1938

Барселона

Самое невыносимое – это страдания детей.

Мерседес не такала уже несколько месяцев. Ее сердце ожесточилось, душа огрубела.

Но теперь, после шестнадцати авианалетов в течение двух дней, именно дети явились причиной ее слез.

Иногда их доставляют с ранами, на которые невозможно без содрогания смотреть, и, пока их лечат, они тоненькими голосочками пронзительно визжат. Словно кролики. Невыносимо. А иногда они переносят боль с совершенно невероятным стоицизмом, лишь молча уставясь на докторов громадными глазищами, пока те латают и штопают их плоть.

Часто их привозят в больницу Саградо Корасон[5]5
  Sagrado Carazon – Священное сердце (исп.).


[Закрыть] нагими, никем не опознанными. И мертвыми. Убитыми взрывами бомб. С внутренними органами, превращенными в кровавую массу.

Таких крохотных, таких невинных, таких беззащитных, их вытаскивают из-под обломков домов с открытыми глазами и ртами, с безжизненно болтающимися ручками, словно это руки тряпичных кукол.

Есть какая-то ужасная несправедливость в этих маленьких мертвецах. И ужасная несправедливость есть в женщинах, которые, стоя возле них на коленях, сложив руки в тщетной молитве, заходятся в другие раздирающем, животном крике.

Покидая больницу, Мерседес плачет навзрыд, но никто даже не пытается ее успокоить. Все понимают, что творится у нее в душе от этих картин. Они и сами плачут.

Систематические бомбовые удары измотали всех и вся. Мерседес едва держится на ногах. Слишком много людей нуждаются в ее помощи.

На улицах женщины с младенцами и дети выстраиваются в длинные очереди за хлебом. Мясо стало совершенно недоступным, даже конина. Уже начали есть собак и кошек. Вдоль проспекта Рамблас сидят мужчины, продающие табак, извлеченный из окурков.

И как только Республике удается все еще держаться? В этом году Франко как никогда хорошо вооружен. В его войсках больше порядка. У него больше денег. Он просто чувствует, что победа буквально выскальзывает из его рук. Но долго так продолжаться не будет.

К концу месяца националисты прорвутся через Арагон и выйдут к морю, разрезав таким образом Республику пополам. И вскоре в руках республиканцев останутся лишь два больших города – Мадрид и Барселона, – забитых беженцами и голодающими. А потом и они падут.

И, хотя впереди еще целых шесть месяцев ожесточенных боев, конец уже ясно виден. Это понятно каждому. Ну а пока над Барселоной гудят бомбардировщики Муссолини.

Где-то вдали начали рваться бомбы. Их беспорядочные гулкие удары неровным сердцебиением сотрясали пол расположившегося в подвале бомбоубежища.

Мерседес поймала на себе взгляд сидящего напротив нее солдата. У него были глубокие, чистые, зеленые глаза, которые смотрели на нее с обескураживающей прямотой.

Она отвернулась и стала разглядывать собравшихся в подвале людей. Их здесь было человек сорок случайные прохожие, застигнутые воздушным налетом на улице, и ее соседи по дому. Лица осунувшиеся. Никто не разговаривает.

Мерседес не покидало чувство, что зеленые глаза продолжают смотреть на нее. Сама того не желая, она снова взглянула на солдата. Красивый мужчина. Темные брови, четко очерченные скулы и выступающий вперед волевой подбородок придавали его внешности какое-то дерзкое обаяние. Над крупным ртом, который теперь расплылся в широкой улыбке, обнажив белые зубы, красовались густые усы. Она заметила пришитый к его кожаной куртке звездно-полосатый флажок. Американский доброволец. Очередная кинозвезда, явившаяся сюда позировать на фоне декораций гражданской войны в Испании.

Не ответив на его улыбку, Мерседес отвела глаза в сторону.

Разрывы бомб раздавались все ближе.

– Не волнуйтесь! – крикнул управляющий домом. – Мы здесь в полной безопасности. Как у Христа за пазухой.

– Уже второй день бомбят каждые три часа, – дрожащим голосом пожаловалась какая-то старушка. – Может, этот налет последний?

– С чего это ты взяла? – угрюмо спросил сидящий рядом с ней дед. – Они будут прилетать сюда, пока не испортится погода и небо не затянется тучами.

– Или пока бомбы не кончатся, – добавил кто-то. Уже совсем близко раздался оглушительный взрыв.

Послышался женский визг. Из щелей перекрытий на потолке посыпался песок.

Мерседес подняла голову. Ей показалось, что наверху кто-то кричит. Она прислушалась.

Точно. Тоненький детский голосок кого-то жалобно звал.

– Там ребенок! – воскликнула она.

Все настороженно посмотрели на потолок.

– Я ничего не слышу, – сказал управляющий.

– Наверху остался ребенок, – повторила Мерседес.

– Наверное, вам просто послышалось.

– Нет, не послышалось! – Мерседес сидела на корточках возле парового котла, привалившись спиной к стене. Она решительно встала и, расталкивая сидящих, стала пробираться к двери.

Бросавший на нее взгляды зеленоглазый солдат с акцентом заговорил по-испански:

– Куда вас черт несет?

– Надо принести ребенка сюда.

– Наверх нельзя! – Его сильные пальцы сжали ее руку – Бомбардировщики почти прямо над нами!

Мерседес рывком высвободила руку и побежала вверх по винтовой лестнице. Однако в подъезде дома было темно и пусто. Может быть, ей действительно послышалось?

От грохота бомб звенело в ушах. Она чувствовала, как дрожит под ногами пол. Будто топают тяжелые сапоги сказочного великана, несущегося по городу. Она вспомнила окровавленные, изувеченные детские тела в госпитале и выбежала на улицу.

Там не было ни души. Лишь несколько брошенных автомобилей, пассажиры которых впопыхах даже не захлопнули за собой дверцы. На растущих вдоль тротуара липах начинали распускаться листья. Было холодно и ветрено.

И тут, в сотне ярдов от себя, Мерседес увидела беззаботно прыгающую маленькую фигурку. Прыгающую так, словно ужасная смерть вовсе не распростерла над ней свои черные крылья.

Кто же мог ее потерять? Где ее родители? Попрятались? Или, может, убиты?

Ругаясь на чем свет стоит, Мерседес побежала к девочке, которая, болтая косичками, неловко прыгала через скакалку – то на одной ноге, то на другой. И пела песенку!

– Малышка! – на бегу закричала Мерседес. – Сюда! Иди сюда!

Наконец девочка услышала ее. Она остановилась и обернулась. При виде бегущей к ней незнакомой женщины, ее глаза испуганно округлились.

– Сюда! – звала Мерседес. – Иди же ко мне! Прогремел взрыв, так близко, что взрывная волна чуть не сбила Мерседес с ног. Земля содрогнулась. Над крышами стали подниматься клубы дыма. Неожиданно девочка повернулась и побежала прочь.

– О-о, черт! – Мерседес бросилась вдогонку. Ее длинные ноги давали ей некоторое преимущество, но девочка неслась изо всех сил. Добежав до угла дома, она повернула и скрылась из виду.

Бомбы рвались все ближе.

Чувствуя, как сильно колотится сердце, Мерседес завернула за угол.

Вдруг она увидела проплывающие над крышами на фоне голубого неба черные кресты бомбардировщиков.

За первой группой этих черных распятий проплыла вторая. Какая-то сюрреалистическая картина.

Как безумная, она стала лихорадочно метаться по улице. Где же девочка? Слава Богу, вот она! Всего в нескольких футах от нее. Притулилась под деревом. Мерседес бросилась к ней. На нее уставилось круглое, побледневшее, ничего не выражающее лицо с раскосыми глазами и монголоидными чертами. Ребенок был явно умственно отсталый. Вот почему никому до нее не было дела. Подхватив на руки малышку, Мерседес побежала обратно.

Девочка оказалась невероятно тяжелой. Она крепко вцепилась Мерседес в шею, обхватив ее бедра ногами. Мерседес отчаянно хотелось остановиться и передохнуть, но она не смела. Ее переполняло ощущение близости смерти. Было больно дышать. Она уже двигалась из последних сил.

Внезапно ей в глаза ударил коричневато-желтый свет. Ее словно обдало горячей волной. А потом все стало, как в замедленном кино: страшный взрыв, сдавив ей грудь, швырнул на землю.

Мерседес лежала на тротуаре, чувствуя невыносимую боль в спине и удивляясь, что до сих пор жива. В голове проносились обрывки мыслей. Сверху на нее что-то сыпалось. Она попыталась прикрыть лицо руками. В ушах стоял невыносимый гул.

Сквозь завесу черного дыма она увидела девочку и, шатаясь, пошла к ней Девочка была жива и пронзительно визжала, ее руки и ноги были в крови.

Половина улицы превратилась в руины Мерседес снова взяла ребенка на руки и, спотыкаясь, побрела к убежищу, которое казалось таким немыслимо далеким. Спина болела, голова была разбита.

Ей вспомнился тот далекий день в отцовской кузнице, когда серебряная монета обожгла ей руку и от страшной боли у нее перед глазами все стало красным. Однако какая же тяжелая эта девочка!

И тут Мерседес увидела бегущего ей навстречу американского добровольца. Он отчаянно жестикулировал и что-то ей громко кричал. Она не могла понять его слов, но была рада, что он пришел ей на помощь.

Американец взял у нее ребенка и крепко схватив ее саму за руку, бегом потащил их обеих к высокому зданию в конце улицы. Обессиленная, задыхающаяся, Мерседес волочилась за ним, едва переставляя ноги и почти теряя сознание.

Они спрятались в подъезде дома. Мерседес сделалось совсем дурно, ее мутило. Она почувствовала, как американец грубо схватил ее за волосы и потянул за собой.

– Ты психопатка! – орал он, стаскивая ее вниз по ступеням – Сука бешеная! Идиотка!

Мерседес попыталась оттолкнуть его, но он лишь разразился новой бранью, которой осыпал ее до тех пор, пока наконец сам не выбился из сил и они не ввалились в подвал.

При виде этой перепачканной грязью и кровью группы, бывшие в бомбоубежище люди с криками повскакивали со своих мест. Кто-то подхватил перепуганную насмерть девочку, у которой, однако, кроме царапин на руках и ногах, ничего серьезного не было.

– Они прямо над нами, – задыхаясь, сообщил американец – Вниз по улице прямым попаданием разрушен жилой дом.

– Который?

– Высокий такой, возле площади.

– Слава тебе Господи! Там уже никто не живет. Вчера вечером всех эвакуировали.

От взрывов фугасных бомб сотрясалась земля. Американец и Мерседес без сил рухнули возле первого парового котла. Он обнял ее за плечи. Она гневно оттолкнула его от себя.

Никогда в жизни ей не случалось еще оказаться так близко к смерти. Но она почему-то все продолжала думать о той серебряной монете и о том дне, когда она узнала, что ее отец вовсе не был ее отцом.

Мерседес дотронулась до раны на голове. Она была липкой от крови и уже начинала припухать. Волосы в грязи. Голова раскалывается от боли.

Девочка снова принялась кричать. Она звала свою маму. А наверху страшный сказочный великан все продолжал топать ногами. И каждый раз, когда он опускал свой громадный сапог, рушился дом, заваливая обломками улицу. Если бы он топнул слишком близко, их дом тоже обрушился бы, а подвал превратился в братскую могилу. Какая-то женщина взяла девочку на руки и стала ее утешать, но та никак не успокаивалась и все плакала и плакала.

После воздушного налета все укрывшиеся в подвале вывалили на улицу. Они бесцельно бродили среди развалин, удивляясь царившему здесь хаосу и морщась от едкого запаха взрывчатки, витавшего в воздухе. Все пребывали в состоянии почти радостной эйфории, которое было хорошо знакомо Мерседес. Ведь все они выжили. Ведь никто не погиб.

Сотни окон остались без стекол, несмотря на то, что они были наглухо закрыты ставнями. Улица оказалась усыпанной осколками. Неподалеку от разбомбленного здания беспомощно лежал опрокинутый на бок трамвай.

У Мерседес стучало в висках. Она чувствовала себя побитой и изможденной. Когда она уже собралась было идти домой, кто-то тронул ее за плечо. Это был тот самый американец-доброволец.

– Извини, что я наговорил тебе грубостей, – с легким акцентом сказал он по-испански и, нагнувшись, поцеловал ее в щеку, уколов при этом своими жесткими усами.

При свете дня на фоне смуглой кожи и черных волос его глаза казались еще зеленее. Мерседес демонстративно вытерла щеку.

– Ты вырвал у меня половину волос, – испепеляя его горящим взглядом, огрызнулась она.

– И за это тоже извини. От всего сердца прошу у тебя прощения. – Он протянул руку. – У тебя разбита голова. Дай-ка я посмотрю.

Она отстранилась.

– Со мной все в порядке.

– Рана выглядит ужасно, – озабоченно проговорил американец. – У тебя, может быть, сотрясение мозга.

– Как-нибудь переживу.

– Ее обязательно нужно промыть.

– Без тебя соображу.

Американец рассмеялся. У него были белоснежные зубы, как у тигра. Глаза Мерседес гневно сверкнули.

– Чего гогочешь?

– Да вот, вспомнил, как бегал за тобой, в то время как Военно-воздушные силы Италии в полном составе сыпали на нас бомбы.

Ее суровый взгляд непроизвольно смягчился.

– Что ж, спасибо, что помог, – нехотя выдавила из себя Мерседес.

– Так ты уверена, что с тобой все в порядке? – спросил он.

Она кивнула и, не произнеся больше ни слова, оставила его стоять посреди улицы.

Квартира Мерседес располагалась на шестом этаже. После бомбардировок великолепно отделанным деревянными панелями лифтом уже никто не пользовался. Так что забираться наверх приходилось пешком.

Квартира была небольшая, но при прежних жильцах отличалась определенным изыском. Как и большинство других богатых семей этого дома, бывшие хозяева квартиры, едва только началась война, перебрались во Францию. И Центральный Комитет реквизировал все здание целиком, выделив эту квартиру Мерседес и еще двум другим санитаркам. Однако, поскольку в данный момент те куда-то уехали, это шикарное жилище было сейчас в полном ее распоряжении, включая отделанную мрамором ванную и гулкую гостиную с паркетным полом и хрустальной люстрой.

Мебели в квартире почти не было, если не считать гигантских размеров кровати с пологом, которая, должно быть, оказалась слишком тяжелой, чтобы ее унести, да нескольких изящно выполненных железных стульев с балкона. В нишах стояли беломраморные бюсты женщин.

И больше ничего. Мерседес это нравилось. Управляющий домом заверил ее, что она сможет неограниченно пользоваться горячей водой – в охваченной войной Барселоне это было настоящей роскошью. А из окон квартиры открывался изумительный вид на живописный парк.

Внимательно рассмотрев перед зеркалом рану на голове, Мерседес пришла к выводу, что можно обойтись без накладывания швов. Она тщательно промыла поврежденное место и приняла две таблетки аспирина от головной боли. После падения ее спина будет теперь вся в синяках. Приходилось признать, что американец, пожалуй, все же прав: надо быть сумасшедшей, чтобы во время воздушного налета выбежать на улицу. Вот уж действительно дурацкий поступок. Ее безрассудство, очевидно, было продиктовано страшной усталостью и гнетущими душу воспоминаниями об убитых детях.

Однако ей необходимо поспешить в больницу Саградо Корасон. Общественный транспорт наверняка не ходит. Позавтракать было нечем. Она ощущала легкое головокружение.

Мерседес приняла душ и, выйдя из квартиры, стала спускаться вниз.

Неподалеку от дома, возвышаясь над группой каких-то мужчин и оживленно с ними беседуя, стоял все тот же американец. К неудовольствию Мерседес, едва завидя ее, он бросился ей наперерез.

– Привет еще раз, – радостно крикнул зеленоглазый доброволец, подходя к ней. Она неохотно кивнула. Он преградил ей дорогу. – Я – Шон О'Киф. Некоторые здесь зовут меня Хуан. Это одно и то же. – Он протянул руку. Мерседес сухо пожала ее. У него была большая грубая ладонь. – Я воюю в Интернациональной бригаде, – продолжал американец. – Только что вернулся из Арагона. Пытался найти кое-кого из своих старых друзей, но никого не застал. Никто даже не знает, где они. Вот теперь ума не приложу, где бы переночевать.

– Иди на вокзал. Там тебе дадут одеяло. Переспишь ночь на полу.

– Нет мне такая перспектива совершенно не улыбается. А ты ведь живешь в этом доме, верно?

– Верно.

– Может, у твоих родителей найдется комнатка, которую они сдали бы мне на недельку-другую?

– Не найдется.

– Ты уверена? Почему бы тебе не спросить у них.

– Я живу одна, – оборвала его Мерседес.

– У тебя нет родителей?

– Они в другом месте.

Американец выглядел крайне удивленным.

– В такое-то время и совершенно одна? Это никуда не годится. Сколько тебе лет? Двадцать?

– Больше.

Он покачал головой.

– Едва ли. У тебя обязательно должен быть кто-то, кто мог бы о тебе позаботиться.

– Мне надо идти, – буркнула она. – Прощай. Увязавшись за ней, он пошел рядом.

– А куда ты направляешься, guapa?[6]6
  Красавица (исп.).


[Закрыть]

– Я тебе не guapa, – холодно сказала Мерседес.

– В таком случае, как же тебя зовут?

– Мерседес Эдуард, – неохотно проговорила она.

– Итак, куда ты идешь, Мерседес Эдуард?

– В больницу.

– Ты санитарка?

– Да.

– Молодец! – Он фамильярно взял ее за руку, что в те дни было вполне обычным делом даже между совершенно незнакомыми людьми, однако в случае с американцем этот безобидный жест приобрел какое-то особое качество, заставившее Мерседес прямо-таки взбелениться. Она сердито отдернула свою руку.

– Если ты надеешься меня закадрить, то напрасно теряешь время.

Когда он улыбнулся, на его красивом лице возле глаз и вокруг рта собрались задорные морщины.

– Ты думаешь, я приперся сюда аж из Западной Виргинии только для того, чтобы закадрить какую-нибудь маленькую тощую испанку вроде тебя?

– Я не испанка, а каталонка, – фыркнула Мерседес и, подумав, добавила: – И я не тощая.

– Очень даже тощая, – поддразнил ее американец. Они взглянули друг на друга. Он был высоким и крепким, с мускулистой загорелой шеей и могучими плечами, туго обтянутыми кожаной курткой. На ухватившейся за ремень винтовки руке вздулись вены.

Рядом с ним Мерседес выглядела изящной и хрупкой. Два года войны не оставили на ней ни грамма лишнего веса, а ее лицо утратило мягкость линий восемнадцатилетней девушки. Но она все равно оставалась поразительно красивой. В ней был какой-то томный, даже мрачный, шарм, и американец буквально пожирал ее глазами.

Однако ей не хватило утонченности, чтобы правильно истолковать его восторженный взгляд.

– Глупый получается разговор, – сказала Мерседес – И вообще мне пора в больницу.

– Где-то в этом же направлении расположены Ленинские казармы. Я, пожалуй, могу пойти туда. Так что нам по пути.

Она ускорила шаг, но он не отставал.

Они повернули за угол и пошли к старому центру города. Движения транспорта здесь почти не было. Мимо прогрохотала пожарная машина, мчащаяся от одного пепелища к другому.

Тот, кому довелось побывать в этом кипучем, жизнерадостном городе летом 1936 года, просто взвыл бы от тоски, видя, во что он превратился теперь, – молчаливый, надломленный, согбенный. Барселона была в лохмотьях, изможденная от усталости и голода.

Глядя на чудовищные разрушения, которые принесли бомбардировки, Мерседес чувствовала, как ее душат слезы.

– Они применяют новый тип бомб, – как бы между прочим заметил Шон О'Киф, – оснащенных, должно быть, взрывателями замедленного действия. Такие бомбы сначала пробивают несколько этажей, а уж потом происходит взрыв. В результате здание разрушается практически до основания. Очень эффективно.

– Да, – с горечью согласилась она, – очень.

– То, что ты сделала, спасая ребенка… Я в жизни не видел более сумасшедшего поступка, Мерседес.

– Значит, ты тоже чокнутый, что побежал за мной.

– Понимаешь, противно прятаться, как крыса, в подвале. Это действует мне на нервы. Я там сидел и проклинал тебя последними словами. Но, когда эта «дура» рванула совсем рядом, я просто не выдержал и выскочил оттуда. Я думал, наступил конец света, думал, что следующая бомба уж точно меня накроет. Так что с мозгами у меня в тот момент было явно не все в порядке.

– Ты обозвал меня бешеной сукой и идиоткой.

– Потому что девочка-то, из-за которой ты рисковала, оказалась в конце концов ненормальной. Она ведь полоумная.

– А что это меняет?

– А то, что ты все-таки более чокнутая, чем я. Хотя… ребенок остался жив… Ты поступила правильно. И проявила незаурядную храбрость.

Он посмотрел на ее профиль. Мерседес промолчала.

– Когда ты выскочила из подвала, – продолжал американец, – мне стало как-то не по себе. В тебе было что-то такое, что никак не выходило у меня из головы. Какая-то отчаянная решимость… Будто тебя уже перестала заботить собственная жизнь. А мне очень не хотелось, чтобы ты погибла. Они подошли к перекрестку.

– Ленинские казармы по этой дороге до конца и налево, – сказала Мерседес, указывая направление. – Прощай.

– Мерседес… – начал было он.

Но она уже бежала к больнице, чувствуя, что его глаза смотрят ей вслед. Однако на этот раз он не пытался увязаться за ней.

Саградо Корасон представляла собой маленькую больничку, когда-то обслуживаемую монахинями. Но потом монахинь выгнали, и больница стала официально называться «Лазарет им. В. И. Ленина». Однако в народе продолжали пользоваться старым названием. Она как бы являлась филиалом расположенного неподалеку Центрального госпиталя и имела специализированные отделения педиатрии и челюстно-лицевых ранений. И в обоих отделениях от персонала требовалось максимальное физическое и эмоциональное напряжение.

К вечеру стало ясно, что интенсивные бомбардировки до поры до времени прекратились. Лица врачей и сестер осунулись от изнеможения. Но, по крайней мере, больница уцелела. Некоторые говорили, что это потому, что на ее крыше был нарисован огромный красный крест, однако Мерседес считала, что им просто повезло. Она поймала себя на мысли, что постоянно думает о зеленоглазом американском добровольце. Зачем он приехал сюда? Зачем вообще все они приехали проливать свою кровь на испанской земле?

Десять тысяч французов. Пять тысяч немцев. Тысячи англичан, американцев, поляков, итальянцев, швейцарцев, чехов, венгров…

Они отправились воевать не по приказу своих правительств (как солдаты армий, которых посылали в Испанию Гитлер и Муссолини), а добровольно.

Потери среди них были просто ужасающие. Они рвались в бой с фанатизмом крестоносцев. Особенно англичане, которые показали себя настоящими львами и три четверти которых либо уже погибли, либо получили ранения.

Казалось, только она одна была не способна по достоинству оценить их героизм.

Слишком уж много ее чаяний и надежд погасли после того, как оборвались жизни Хосе Марии, Федерики и других близких людей. Слишком уж много она видела разорванной человеческой плоти и перекошенных от боли детских лиц.

У других все еще оставалась вера, чтобы выносить все это. У нее такой веры больше не было.

Она знала, что война проиграна. Союзники бросили Республику на произвол судьбы. Помощь из-за рубежа уже не поступала. В Жероне Франческ переделывал грузовики и тракторы в броневики. Орала перековывались на мечи. Дело, за которое они боролись, оказалось насквозь прогнившим.

И Мерседес не желала больше участвовать в нем, ибо уже не разделяла убеждений своих бывших товарищей. У нее почти не было друзей ни среди мужчин, ни среди женщин. Через два года после смерти Матильды она все еще была девственницей. После Хосе Марии ни один мужчина не смог даже близко подойти к ней. Она хотела быть одна. И она осталась одна.

Интересно, этот американец нашел, где переночевать? Она грубо обошлась с ним. В конце концов, он ведь пришел ей на выручку. Мерседес стало стыдно, что она так по-хамски «отшила» его.

Ее смена закончилась, и она отправилась домой. Страшно хотелось есть. От усталости она еле стояла на ногах.

Вечер выдался холодным. Мерседес была одета в курточку и легкое, до колен, платье, и ледяной ветер хлестал ее по голым ногам. Из-за воздушных налетов уличные фонари не горели, а окна домов были занавешены плотными светомаскировочными шторами. По дороге медленно ползли редкие автомобили с тускло мерцающими из-под специальных шор фарами. Барселона превратилась в город мрака.

Сан-Люк

Франческ приехал домой лишь поздно ночью. Ждавшая его Кончита, услышав, как он поворачивает в замке ключ, спустилась ему навстречу. Не говоря ни слова, они бросились друг другу в объятия.

Она почувствовала, что муж едва держится на ногах. Франческ работал, не жалея себя. Его всегда приветливо улыбающееся лицо осунулось, так что только скулы торчали. Он стал совсем седой, и даже его темно-синие глаза, казалось, поблекли, как старая застиранная тряпка.

– Сейчас тебе полегчает, – сказала Кончита, ставя перед ним ужин.

– Есть что-нибудь от Мерче?

– На этой неделе получила от нее письмо несколько фотографий.

– И что она пишет?

– Поешь, а потом сам прочитаешь. – Она протянула руку и убрала с его лба прядь волос. – Ты ужасно выглядишь, Франческ. Совсем себя доконаешь.

– Ничего, пока держусь, – проворчал он.

– Как идут дела?

– В наши дни стало совсем трудно найти приличных работников. Одни неуклюжие пацаны да немощные старики.

Кончита заметила, что у Франческа на руках появились новые шрамы и несколько незаживших ран, но промолчала. Хотя предполагалось, что он будет лишь руководить работой других, она прекрасно знала, что ее муж не сможет просто стоять и смотреть, как трудятся несчастные рабочие. Несмотря на свою немощность и солидный возраст, он все еще продолжал бороться с металлом и огнем.

Живя здесь одна, Кончита работала на пробковой фабрике, которая после начала войны была коллективизирована и управлялась рабочим комитетом. Все ее мысли были заняты только Франческом и Мерседес. Война вынудила каждого из них жить своей самостоятельной жизнью. Словно их семья на какое-то время прекратила свое существование, словно все они отложили нормальную жизнь до того далекого дня, который, они теперь это знали, может так никогда и не наступить.

Поужинав, Франческ прочитал письмо Мерседес, затем стал рассматривать присланные ею фотографии. На одной она была изображена стоящей среди других санитарок в белых халатах и шапочках с красными крестами. Глядя на ее смуглое красивое лицо, он почувствовал, как у него защемило сердце. Он очень скучал по ней, скучал по ее необузданному, своенравному характеру. И мог только догадываться, как же страдала без нее Кончита.

– Мерседес вернется, – мягко сказал Франческ. – Она ведь у нас живучая.

– Даже если с ней ничего не случится, она уже никогда к нам не вернется, Франческ. Мы потеряли ее. Давным-давно. Когда она была еще ребенком.

– Все равно однажды влюбится. Встретит хорошего человека и начнет с ним новую жизнь. Такова уж женская доля. Так что мы в любом случае потеряли бы ее.

Кончита задумалась.

– Когда в прошлом году Мерче приезжала с фронта, – наконец проговорила она, – мне показалось, что у нее там кто-то был. Кто-то, кто, возможно, погиб. У нее был такой вид… Но она так ничего и не сказала. Мне просто так показалось. А ты почувствовал это?

– У меня нет твоей интуиции, – устало произнес Франческ. – Я только заметил, что она выглядела измученной.

– Как ты думаешь, она все еще девственница? – спросила Кончита.

Он пожал плечами.

– Кто знает? Скоро ей стукнет двадцать один. Она стала настоящей красавицей. И однажды обязательно влюбится, – повторил он. – Ее молодость – это ее спасение. У нее достаточно сил, чтобы встретить грядущие перемены. Когда закончится война, у Мерседес еще вся жизнь будет впереди.