Текст книги "Первородный грех. Книга вторая"

Сегодня Иден снова чувствовала себя плохо. Опять невыносимо разболелся желудок, словно в него засадили нож. Опять начались судороги. И каждый раз, когда она закрывала глаза, перед ее взором вспыхивали яркие, резкие огни. Она уже не была на грани самоубийства, как в первые дни. Но все равно ей было очень плохо.

Иден понятия не имела, что эти страдания связаны с тем, что в ее организме нарушен химический баланс. Расти Фаган, прочитавший массу литературы по вопросам наркомании, мог бы рассказать ей, что из-за того, что она в течение длительного периода вводила себе героин, ее мозг перестал вырабатывать эндорфины – природные гасители боли. Когда героин перестал поступать, исчез и барьер между мозгом и естественными болевыми ощущениями, возникающими в живом организме. А для того чтобы нормализовался химический баланс, требуется время.

Расти мог бы также объяснить, что ее обмен веществ сейчас многократно усилился, дабы компенсировать пагубный эффект, оказанный героином на жизненно важные функции ее организма, который теперь, как сказал бы Расти, был подобен поднятому из воды винту моторной лодки, взвывшему от внезапного резкого увеличения скорости вращения.

Но Расти был мертв, а Иден понимала только то, что чувствует себя ужасно и что от невыносимой боли ей просто некуда спрятаться.

Именно невозможность уйти от этих кошмарных мучений волновала ее больше, чем тот факт, что она была похищена. С тех пор как мир перестал иметь для нее большое значение, быть отрезанной от него не казалось ей такой уж страшной пыткой. Лишь иногда, как бы невзначай, в ее сознании вдруг вспыхивала мысль: «Господи, меня же украли!» Однако все остальное время она думала только о героине.

Даже здесь, в этой крохотной серой каменной клетке, ее мозг не переставал искать способ получить спасительное зелье. И это не было невозможным. Даже здесь. Выход был. Через ее похитителя. Если бы ей удалось уговорить его принести ей немного героина, она снова унеслась бы на вершину блаженства. Прочь от страданий. На небеса.

У нее закружилась голова. От одной только мысли об этом в висках учащенно застучала кровь.

Как? Как же его уговорить сходить за дозой? Ну конечно, есть способ. Она предложит ему кое-что. То же, что она предлагала Расти Фагану. То, что нужно всем мужчинам.

Иден порывисто вскочила с кровати.

С тех пор как он снял с нее наручники, она и десяти минут кряду не могла усидеть на постели, то и дело вставала и принималась ходить по своей тесной клетке – вокруг кровати, вокруг горшка, вокруг кровати, вокруг горшка, – пока не начинали болеть ноги и она окончательно не выбивалась из сил. Тогда, совершенно изнеможденная, она падала на постель и лежала, чувствуя, как подрагивают онемевшие от непривычных нагрузок конечности, как ноет спина, как режущая боль разливается в мочевом пузыре… А потом ей становилось невыносимо тошно, и она снова вскакивала и, едва передвигая ноги, но с исступленной решимостью, пускалась в путь – вокруг кровати, вокруг горшка, вокруг кровати, вокруг горшка…

Когда в двери послышался скрежет отпираемого замка, Иден сидела на горшке и, наверное, в пятнадцатый раз за последние три часа облегчала свой мочевой пузырь.

– Подожди! – закричала она. – Сюда нельзя! Дверь распахнулась. Он вошел, когда девушка еще второпях натягивала джинсы.

– Господи! – разозлилась она. – Я же просила тебя подождать!

– Зачем?

– Я что, черт возьми, не могу и на минуту уединиться?

– Это тебе, – не обращая внимания на ее возмущенный тон, проговорил он и бросил на кровать какой-то сверток. Глаза Иден начали медленно округляться.

– Чистые простыни!

– Да. Надо привести в порядок тебя и твое жилье. Уж больно ты воняешь.

– Тебя это удивляет? – огрызнулась она.

– Я еще купил тебе чистое белье. Но сначала ты примешь душ.

– Душ?!

Он протянул ей повязку для глаз.

– Надень это.

Коста-Брава

Мерседес сидела, прижав к уху телефонную трубку, и ждала, когда ее соединят с Джерардом Массагуэром. Невидящим взором она уставилась на исписанный столбцами цифр настольный календарь. Восемь миллионов долларов. Из них один миллион – Джерарда. Семь жалких миллионов. Неужели таков итог ее жизни?

Она сказала де Кордобе правду. Почти весь свой капитал ей удалось сколотить, играя на бирже ценных бумаг. Не надо было быть специалистом, чтобы во время бурного роста цен шестидесятых годов сделать приличные деньги. Сначала, еще в пятидесятых, она приобрела акции Ай-би-эм, а потом добавила к ним акции компании «Ксерокс». Их стоимость в течение десяти лет неуклонно росла, и Мерседес, втайне от Доминика, продолжала скупать все больше и больше ценных бумаг этих компаний. В результате к 1962 году она была уже очень богатой женщиной.

А к концу шестидесятых, прекратив сделки с ценными бумагами, она вложила свои деньги в более надежное предприятие, где также ее ждала феноменальная удача.

По приблизительным прикидкам ее теперешнее состояние оценивалось в тридцать пять миллионов долларов, не считая стоимости виллы. Бешеные деньги. Но, когда дело дошло до спешной распродажи имущества, ей не удалось собрать и четверти этой суммы.

Она распродала почти все: машины, яхту, ценные бумаги. Коллекцию картин. Драгоценности. Остался один только дом.

Агенты по продаже недвижимости оценили его в восемь миллионов долларов. Еще около миллиона стоила обстановка. Агенты заявили, что смогут найти покупателя в течение года. Тогда Мерседес пришлось сказать, что она готова значительно сбавить цену, если сделка состоится немедленно. Они навострили уши и пообещали подумать. Теперь она с нетерпением ждала их ответа.

Если бы ей удалось получить за дом пять миллионов, то, когда кончится весь этот кошмар, у нее осталось бы еще два миллиона. Деньги немалые. Хотя, конечно, ее жизнь станет теперь совсем иной.

Ее богатству пришел конец. За свое тридцатипятимиллионное состояние она смогла выручить лишь семь миллионов наличными. Потерянного уже не вернешь. И, когда она заплатит выкуп, у нее не останется ничего.

Мерседес не желала думать о будущем, в котором не было места ни ее дому, ни дорогим ее сердцу вещам. Что ж, она проживет и без них. А сейчас ей хотелось только, чтобы поскорее вернулась дочь. Живая и здоровая…

В трубке послышался голос Джерарда.

– Мерседес?

– Джерард!

– Какие-нибудь новости?

– Он снова звонил.

– И что сказал?

– Ничего. Одни угрозы и оскорбления.

– А цену не сбавляет?

– Нет. Настаивает на десяти миллионах.

– Деньги мы вернем. – Голос Массагуэра гремел, как насыпаемый в железное ведро гравий. – Когда это кончится, я использую всю свою власть, чтобы поймать этого ублюдка. Я из него кишки выпущу. Он у меня пожалеет, что родился на свет.

– Мне ничего не надо – только бы вернуть дочь. – Не в силах сдержать себя, она разрыдалась. – Прости, Джерард. Я не хотела плакать. А ты-то как?

– Чертовски устал. Недавно приехал из Севильи. Ездил навещать Марису.

– Как она?

– Все так же. Без изменений. Да что уж тут может измениться! Знаешь, сколько она уже там находится? Тридцать два года.

– Мне очень жаль, Джерард.

– Тридцать два года… А ей сейчас шестьдесят девять, Мерседес. В этом состоянии она провела почти половину своей жизни.

– Мне очень жаль, – беспомощно повторила Мерседес.

Он горько усмехнулся.

– Лучше бы она умерла.

– Не говори так.

– Почему не говорить? От нее остался один скелет. Она уже утратила все человеческие способности, кроме, разве что, способности страдать. Я сказал им, чтобы они дали ей спокойно умереть.

– Джерард!

Он зло рассмеялся.

– Вот-вот. Они тоже были шокированы. Я спросил их, считают ли они, что такое существование можно назвать жизнью, но они утверждают, что она не хочет умирать. Предпочитает мучиться. Я бы сам ввел ей яд, если бы она не… – Он сделал паузу. – Если бы она не была всем, что у меня есть. Ну, а ты как? Деньги набрала?

– Надеюсь, через неделю. Может, чуть больше.

– И потом ты останешься ни с чем…

– Потом у меня будет Иден. Это главное.

– Ты так думаешь, Мерче?

– Что ты имеешь в виду? – резко спросила она.

– Я имею в виду, стоит ли Иден твоего финансового краха?

– Она – мой ребенок.

– Думаешь, она будет тебя благодарить за то, что ты для нее сделала?

– Это сейчас не имеет значения!

– Думаешь, она изменится? Думаешь, твоя жертва заставит ее полюбить тебя? И она станет хорошей дочерью? Ты говорила, что хочешь вернуть ее. Но она никогда не была твоей. Она не признавала тебя.

– Просто она заблудшее дитя…

– Ради нее ты отказываешься от всего, Мерседес.

– Я знаю.

– Хочешь спасти ребенка, который непоправимо испорчен…

– Нет!

– …обречен…

– Нет!

– …которому уже ничто не поможет. Ты собираешься выложить десять миллионов долларов за жизнь наркоманки. Ведь она снова сядет на иглу, как только получит свободу.

– Я сделаю ее другой. И сама вместе с ней начну новую жизнь. Я спасу ее…

– Спасай себя. Это важнее.

– А если бы я оказалась на ее месте, разве ты не пожертвовал бы всем, чтобы спасти меня?

– Неудачное сравнение, – жестоко проговорил Джерард. – Ты стоишь сотни таких, как Иден. Во времена фараонов египтяне верили в бога, который взвешивает человеческие души. Взвесь-ка душу Иден. Много ли она потянет?

– Для меня Иден дороже жизни. И не существует таких весов, чтобы взвешивать ее душу. Ведь она мой ребенок.

– А что, если она кончит так же, как Мариса? Что, если ее ожидает такой же конец? Ты и тогда будешь считать свою жертву не напрасной?

– Джерард, ты задаешь страшные вопросы! – Голос Мерседес задрожал. – Неужели ты не понимаешь? У меня просто нет выбора!

– Мне кажется, – устало сказал Массагуэр, – ты сама хочешь все потерять.

Ее дыхание стало прерывистым.

– И все же я должна это сделать.

– Надеешься, что она скажет тебе спасибо? Когда все закончится и ты останешься ни с чем, эта девчонка бросит тебя. Просто вытрет о тебя ноги и бросит…

– Какой же ты эгоист! – сама того не желая, взорвалась Мерседес. – Ты всегда был отвратительным эгоистом. И всегда им будешь. Ты даже не в состоянии ничего понять.

– Мерче, не глупи…

– Да подавись ты своим миллионом! – крикнула она и трясущейся рукой с силой опустила трубку на рычаг.

Тусон

Надетая на глаза повязка с пугающей остротой оживила воспоминания о той ночи, когда он похитил ее. Как давно это было? Сколько прошло дней? Или недель? Или, может быть, месяцев?

Выводя Иден из каморки, он крепко вцепился пальцами в ее руку. Ей вдруг стало страшно. Она попыталась выдернуть свою руку, чтобы защитить себя от возможного столкновения с каким-нибудь препятствием.

– Не дергайся! – приказал Джоул. – Ты ни обо что не ударишься.

Она неуверенно пошла вперед, чувствуя под ногами бетонный пол.

– Лестница, – предупредил Джоул.

Иден начала подниматься по деревянным ступенькам. Наверху оказалось гораздо теплее.

Она почувствовала, что ей на лицо упал луч солнечного света. Дом. Сухой чистый воздух. Пахло деревом и жидкостью для полировки мебели. Под босыми ногами – глиняные плитки. Как в Санта-Барбаре. Тепло. Скорее даже жарко. Иден вдохнула раскаленный воздух пустыни. Может, она в Нью-Мексико?

Он провел ее налево, направо, потом снова налево.

Открылась дверь. Он втолкнул ее внутрь какого-то прохладного помещения, в котором каждый звук отдавался гулким эхом. Ванная. Дверь за ними закрылась. Щелкнула задвижка.

– О'кей, – сказал он, и она ощутила, как его пальцы начали развязывать повязку. В глаза ударил невыносимо яркий свет. Прищурившись, она огляделась вокруг.

Они стояли в отделанной белым кафелем ванной комнате. Раковина, ванна, кабинка душа. Пол выложен глиняной плиткой. Зеркала не было. Наверху – окошко из рифленого стекла, и, хотя оно было открыто, Иден увидела в нем лишь полоску голубого неба. После серых стен ее каморки все цвета казались Иден неестественно насыщенными.

Джоул взглянул на нее с высоты своего роста и спокойно сказал:

– Раздевайся, Иден. Сейчас ты будешь принимать душ.

– При тебе я отказываюсь мыться, – запротестовала девушка.

Его суровое лицо осталось невозмутимым.

– Я могу просто посадить тебя под душ на цепь и включить воду на час.

Она откинула назад упавшую на лицо прядь волос.

– Пожалуйста, разреши мне помыться без тебя.

– Нет. Одну я тебя здесь не оставлю. Иден растерянно взглянула на кабинку.

– Но ведь тут нет даже прозрачной занавески!

– Вот мыло. А вот шампунь для волос, – равнодушно произнес он, затем указал на плетеную корзину в углу. – Грязную одежду бросишь туда.

Иден в нерешительности замерла. А что, если он ее изнасилует? Но он и так мог ее насиловать. А мысль о чистой, теплой воде была просто невыносима. Душ. Мыло. Шампунь. Нежный аромат мыла буквально пьянил ее.

Она не могла больше сдерживать себя и, поспешно раздевшись, ступила в кабинку душа.

Струи воды больно ударили по ее сверхчувствительной коже, а она, закрыв глаза, подставляла им лицо, груди, руки. Они барабанили по ней, как дождь по железной крыше, и ручейками стекали по ногам. Иден счастливо застонала. Ей вдруг стало совершенно безразлично, что ее похититель стоит рядом и наблюдает за ней.

Прежде всего она намылила спутавшиеся волосы, подставила голову под душ – по ее телу поползли густые серые потоки смываемой пены. Господи, ну и грязная же она! Иден еще дважды намыливала голову, пока наконец волосы не стали скрипеть под пальцами и она не почувствовала, что они действительно промыты.

Затем она начала мыть тело. Мыло скользило по ее коже, принося ей ощущение сказочного облегчения. Иден бросила взгляд на Джоула. Он стоял, прислонившись к раковине, и безучастно смотрел на нее своими глубоко посаженными темными глазами. Она отвернулась и стала намыливать низ живота и бедра, испытывая при этом непередаваемое блаженство.

Как же здорово! Как же здорово чувствовать бегущую по телу воду, смывающую отвратительную грязь и успокаивающую зуд!

Иден мыла себя не спеша, методично, дюйм за дюймом. Пена! Душистая мыльная пена! Сладкий, дурманящий аромат! Она взяла маникюрную щеточку и принялась тщательно вычищать траурные полоски скопившейся под ногтями грязи. Затем нагнулась и стала чистить ногти на пальцах ног. Когда мыть больше уже было нечего, она просто встала под душ, не желая прекращать эту изумительную процедуру. Наконец Джоул протянул руку и выключил воду.

– Достаточно. Теперь вытирайся. – Он протянул ей полотенце. Иден зарылась лицом в складки махровой ткани. Чистая. Как чудесно быть чистой!

– Ну, насладился зрелищем? – спросила она, вытирая прилипшие к лицу волосы.

– Смотреть-то особенно не на что, – сухо бросил он.

– Чего же ты тогда пялился?

– Зубы почисть. – Джоул передал Иден розовую зубную щетку с уже выдавленной на нее пастой.

Она наклонилась над раковиной и принялась чистить зубы, чувствуя, как невыносимо защипало отвыкшие от пасты и щетки десны. Когда она выплюнула пену, та оказалась окрашенной в розовый цвет.

– Все, – сказал Джоул, беря ее за руку. – Пошли вниз.

– О черт! – Ей вдруг стало страшно жаль расставаться с этими чарующими атрибутами свободы. Сверкающая белизной ванная. Лоскуток голубого неба. Свежий воздух. – О, нет, прошу тебя. Еще чуть-чуть!

– Пойдем, Иден. – Он повернул ее спиной к себе и снова надел на глаза повязку. Все вокруг потонуло во тьме. Она тихо заплакала.

– Ну и подонок же ты. Тварь бессердечная.

– Иди. – Он сдернул с нее полотенце и подтолкнул к двери.

– Моя одежда!

– Все это надо постирать. Или сжечь.

Голую, с одной лишь повязкой на глазах, он вытолкнул Иден из ванной. Она еще не успела обсохнуть и чуть слышно шмыгала носом, пока они шли прежним маршрутом: через полоску солнечного света, вниз по деревянной лестнице, в прохладу. Опять подвал. Иден узнала знакомый скрежет дверного замка.

Джоул заставил ее остановиться.

– Стой здесь, – приказал он. – Не шевелись. И не дотрагивайся до повязки.

Она застыла на месте. С мокрых волос капала вода, скатываясь тонкими струйками по спине. Ей стало как-то не по себе, оттого что она стоит здесь, в подвале, в чем мать родила, с черной полоской ткани на глазах. Совершенно беззащитная. Как могла, она прикрыла руками груди и низ живота. Было слышно, как в каморке ее тюремщик с чем-то возится. Что еще он затеял, черт возьми?

Через несколько минут он снова взял ее за руку и провел внутрь. Дверь закрылась. Он развязал повязку.

Иден опять была в своей каменной клетке. Она взглянула на постель. Чистые простыни и чистая наволочка. И новое одеяло, на котором аккуратной стопкой сложена одежда: новая белоснежная футболка, несколько пар хлопчатобумажных трусиков, маечка, носки, розовый спортивный костюм. А рядом лежали розовая гребенка, розовый обруч для волос, бутылочка дешевого одеколона и пластмассовая баночка с детской присыпкой.

Иден потеряла дар речи. Затем обалдело произнесла:

– Похоже, тебе нравится все розовое.

– А что плохого в розовом цвете?

– Ты, наверное, думаешь, что я кукла. Уж не поэтому ли ты меня выкрал – чтобы иметь собственную куклу, которую ты мог бы наряжать?

– Тебе что, не нравится все это барахло? – хмурясь, спросил Джоул.

– Да нет, вещи просто изумительные… для тринадцатилетней девочки. – Однако она уже начала натягивать на себя чистую одежду. Хрустящее, стерильное белье приятно ласкало кожу. – О Господи, – прошептала Иден. – Хорошо-то как…

Она надела спортивный костюм и села на кровать. Затем взяла гребенку, гладко зачесала волосы назад и прижала их обручем. Потом посмотрела на него со смешанным выражением вызова и смущения в глазах.

– Ну как, лучше?

Джоул улыбнулся. У него были ровные белые зубы, и на какое-то мгновение он вдруг показался ей совсем молодым и весьма привлекательным.

– Лучше. – Он как бы нечаянно заглянул ей в глаза, затем его улыбка погасла. – Впредь ты будешь мыться каждые три дня. Спортивный костюм будешь носить постоянно, а белье можешь менять каждый день. Грязные тряпки кидай в этот мешок. Поняла?

– Да.

Он ткнул пальцем в одеколон, присыпку и пластмассовую гребенку.

– Это останется у тебя. Но попробуешь выкинуть с ними какую-нибудь глупость – все заберу. Вообще все. Будешь голая у меня здесь сидеть. Понятно?

– Да. – Иден взяла маечку и, разглядывая ее, проговорила: – Там, наверху, очень жарко. Мы что, где-нибудь в Нью-Мексико?

Некоторое время он молчал, затем спросил:

– Как это ты догадалась?

– Так значит, я права, – удовлетворенно сказала она. – Мы находимся в центре пустыни, верно? Я знаю этот запах. Сухой и чистый.

– Смышленая девочка, – равнодушно бросил Джоул и взялся за ручку двери.

– Эй, – окликнула его Иден. Он обернулся. – Спасибо.

Оставшись одна, она огляделась вокруг. Чисто. Ее крохотный мирок стал чистым. Она провела руками по своей новой одежде, потом взяла присыпку и одеколон и не моргая уставилась на них. Боже, какая роскошь! Просто сокровища.

Если бы это было возможно, Джоул предпочел бы вообще не приезжать на открытие выставки. Он терпеть не мог подобные мероприятия. Но Колб, хозяин галереи, так на него насел, что отказаться было просто неудобно. Так что ему пришлось милостиво согласиться осчастливить собравшихся своим присутствием.

Теперь он, неловко переминаясь с ноги на ногу, стоял с бокалом пива в руке и через плечо журналистки разглядывал толпу праздношатающихся зевак. Она загнала его в угол, используя блокнот и карандаш так, как укротительница львов использует стек и кнут. Эксцентрично одетая, обаятельная, умная, она готовила репортаж для раздела искусств одной крупной газеты. Ее глаза светились решимостью.

– В ваших руках чувствуется чрезвычайно высокая концентрация идеи, – заявила журналистка. – И я бы сказала, что они отражают ваше стремление использовать для выражения своих творческих замыслов естественные формы. Вы со мной согласны?

– Н-ну… наверное.

– В них полностью отсутствует какая бы то ни была искусственная умиротворенность. Вы отрицаете компромиссы. Некоторые считают, что виной тому образ жизни, который вы ведете. – Ее взгляд пробежал по его поношенной кожаной куртке, хлопчатобумажным штанам и грубоватым ботинкам. – У вас репутация отшельника, мистер Леннокс. Разве вы не любите людей?

– Вообще-то я нормально отношусь к людям, – промямлил Джоул. Он едва ворочал языком, совсем растерявшись перед напористой интервьюершей. – Просто для работы мне необходимо… уединение.

– Вы необщительный человек, верно? – Она что-то нацарапала в своем блокноте. – Вы считаете себя одиноким?

– Да я как-то не…

– И, кстати, вы не поддерживаете связей с другими художниками, такими, как, например, Сандра Уилмот, чьи произведения выставлены в этой экспозиции. Вы чувствуете потребность в такого рода дружбе с, если так можно выразиться, собратьями по творческому цеху?

– Я не вполне понимаю, что вы…

Она одарила его сверкающей улыбкой.

– Обмен, так сказать, идеями, знакомство с творческими позициями других художников.

– У меня своих идей хватает.

– Да, очевидно. – Репортерша опять принялась что-то писать в блокноте. Джоул недоумевал, что она могла вынести из его немногословной реплики. Затем ее глаза снова уставились на него. – Мистер Леннокс, это одна из самых крупных ваших выставок. Ваши произведения стали более сложными и более масштабными, чем прежде. Как художник за последние два года вы сделали в своем творчестве гигантский шаг вперед.

– Гм-м-м.

– Это отражают и ваши цены. Некоторые представленные здесь работы стоят, я вижу, колоссальных денег. Однако две из них, как я заметила, уже проданы.

Он пожал плечами, глядя на разодетую публику, любующуюся его скульптурами и полотнами Сандры Уилмот. Он видел и саму Сандру, окруженную почитателями ее таланта. Однако лично он к ее картинам вообще не испытывал никаких чувств. Они казались ему однодневками, как, впрочем, и все эти расфуфыренные люди с их улыбающимися физиономиями и ни на минуту не закрывающимися ртами. Они были, словно призраки, парящие в поисках хоть чего-нибудь настоящего, чего-нибудь, за что можно было бы надежно зацепиться. Строго говоря, единственными реально существующими вещами в этой длинной, прекрасно освещенной галерее были его собственные скульптуры – массивные, крепкие и молчаливые.

– Так значит, вы никогда не общаетесь с другими художниками?

– Никогда.

– Но что, в таком случае, служит вам стимулом?

– Не знаю.

– Вы подвергаете себя добровольному изгнанию высоко в горах, где по нескольку дней подряд можно не встретить ни одной живой души. Известно, что и гостей вы избегаете. Такой образ жизни не совсем типичен для большинства художников.

– Я – не большинство художников.

– Понимаю. Вы никогда специально не учились своему ремеслу, это верно?

– Да.

– И верно, что вы начали свою карьеру скульптора с изготовления надгробий в Прескотте?

– Да, некоторое время я занимался этим… еще до Вьетнама.

– Ага, вы были на войне. Вам не кажется, что Вьетнам оказал влияние на формирование вашего…

– Я не желаю говорить на эту тему.

– Ну, видите ли, я просто хочу добраться до корней вашего творческого порыва.

– И корни тоже оставьте в покое.

– Похоже, вы не любите давать интервью, – с легкой улыбкой заключила репортерша. – Что ж, ладно. Однако материала для статьи у меня маловато. Так что уж не обессудьте, если вам не понравится то, что я напишу.

– Читать я все равно не буду, – сказал Джоул, не имея ни малейшего желания показаться грубым, а просто констатируя факт, но в глазах газетчицы зажглись злые огоньки. Он посмотрел на часы. Он торчит здесь уже два часа. Пожалуй, достаточно – можно возвращаться домой. Пора кормить Иден. – Прошу меня извинить, – пробормотал Джоул и, избегая нарваться на кого-нибудь из людей, только что купивших его работу, и стараясь не попасться на глаза Колбу, стал пробираться в сторону выхода.

– Эй, приветик! – остановила его какая-то невысокая блондинка.

Он сверху вниз уставился на нее. Внешность знакомая. Наконец в памяти всплыло ее имя. Лила. Подружка Кита Хэттерсли. Джоул что-то промямлил и хотел было пройти мимо.

– Джоул, подождите! – Она поймала его за рукав куртки, но он сделал вид, что не заметил этого, и широким шагом пошел прочь.

Его пикап был припаркован на стоянке неподалеку от галереи. Джоул забрался в автомобиль и, взвизгнув колесами, рванул с места. Он ненавидел эти сборища. Ненавидел расспросы, назойливые физиономии, любопытные глаза…

Пикап с трудом протискивался по забитой машинами дороге. Вечернее небо приобрело зеленоватый оттенок, и лишь на западе еще светилась желтая полоска заката. А вокруг уже начали загораться огни уставшего от дневной суеты города.

Усилием воли Джоул заставил себя ослабить давление на педаль акселератора. Не надо спешить. С Иден ничего не случится. Однако чувство тревоги не отпускало его. Он всегда нервничал, когда уезжал из дома. Что, если с ним что-нибудь приключится? Что, если он попадет в аварию и не сможет вернуться в течение двух или трех дней? Она же, словно мышь, пойманная в мышеловку. Без него она просто умрет.

От этой мысли ему стало не по себе. Он снова заставил себя сбросить газ.

Хорошо, что он позволил ей помыться. Не дело держать девчонку в таком дерьме. Да и ни к чему все это.

Джоул вспомнил ее обнаженное тело. Страшно худое и угловатое. Почти как тело ребенка, если не считать маленьких грудей и треугольника волос в низу живота. Почти бесполое. Хотя в ее фигуре присутствовало нечто такое, что притягивало глаз. Лишенная обычных женских форм, она манила к себе трагической красотой осенних деревьев, сбросивших свой зеленый наряд и в отчаянной мольбе тянущих к небу голые ветки.

Он вынужден был признать, что ему нравилось смотреть на ее обнаженное тело. Сначала Джоул думал, что это простое любопытство, так сказать, абстрактное созерцание, однако, как оказалось, дело обстояло несколько сложнее. Иден была женщиной, а не ребенком, и ее женственность подействовала на него сильнее, чем он того ожидал. Она его волновала. Словно в его мозг вонзалась заноза.

Воображение снова и снова рисовало ее хрупкое тело, струйки воды, стекающие по бледному плоскому животу, исчезающие в кудряшках темных волос и вновь извилистыми ручейками скользящие по худеньким бедрам; острые смуглые соски, затвердевшие под колючими струями душа; руки, воздетые кверху в молитвенном жесте… Неожиданно Джоул почувствовал просыпающееся в нем желание.

Он зло выругался. Нет! Нельзя допустить, чтобы она начала волновать его, а тем более возбуждать.

Господи, избавь его от этого!

Он раздраженно дернул головой, словно хотел стряхнуть с себя воспоминание об этих твердых коричневых сосках. Слишком много времени прошло с тех пор, как он последний раз спал с женщиной.

Когда Джоул добрался до дома, уже стемнело. Он прошел в кухню и стал разогревать заранее приготовленную еду: маисовые лепешки с положенными на них политыми острым соусом кусочками говядины, помидоров и сыра.

Пожалуй, впервые он задался вопросом, что будет делать с деньгами, которые скоро получит.

Десять миллионов долларов. Целая куча денег. Его главной целью было отнять их у Мерседес. Нанести сокрушительный удар по миру, который она создала вокруг себя. Поломать всю ее жизнь.

А потом он получит деньги. Они будут принадлежать ему по праву. Он заработал их. Он выстрадал их. Это были его деньги.

Так что же он станет делать с десятью миллионами долларов? Можно их сжечь. И послать ей фото ее горящего богатства.

А можно и потратить. Уехать из Аризоны. Купить себе островок где-нибудь в Тихом океане. Или дом в Риме. Или дачу в Швейцарии. Да что угодно. Однако заморские страны его не привлекали. Он не хотел покидать Аризону, не хотел бросать дом, который построил собственными руками. Все это стало частью его жизни, и все это он любил. Любил пустыню и горы, любил их тишину и покой. И у него никогда не возникало желания оставить этот суровый край, где ему выпало страдать и где он стал настоящим мужчиной.

Джоул смотрел, как тает и пузырится сыр, и старался придумать, как наилучшим образом распорядиться деньгами. Но единственное, что пришло ему в голову, это то, что он никогда больше не будет продавать свои скульптуры, впредь ему уже не придется за деньги отдавать частицу себя всяким ублюдкам с алчными глазами или принимать заказы от типов, подобных Киту Хэттерсли.

Когда Джоул зашел в каморку, то застал Иден сидящей на кровати. Она подняла на него глаза. Он застыл на месте, открыв от удивления рот.

С девушкой произошла чудесная метаморфоза. Блестящие, черные как вороново крыло волосы, аккуратно зачесанные назад, удерживались надетым на голову обручем. Вся она была опрятная и, казалось, светилась изнутри, словно вырезанная из слоновой кости статуэтка. Такая чистая и аккуратная в своем розовом спортивном костюме, Иден сейчас совершенно не походила на то полудикое существо, которое Джоул привык видеть. Прямо-таки грациозный розовый фламинго в клетке.

Она была прекрасна.

– Ты чего? – глядя на странное выражение его лица, нахмурилась Иден.

– Ничего. – Он закрыл дверь и передал ей поднос. Она равнодушно посмотрела на еду.

– Тако.[9]9
  Мексиканское блюдо: маисовые лепешки с мясом, овощами, острыми приправами.


[Закрыть]

– Ты что, не любишь тако?

– Я не люблю острую пищу.

– Здесь тебе, черт побери, не отель, – раздраженно рявкнул Джоул. – Или ешь, что дают, или ходи голодной.

– Ну ладно, ладно. – Иден поставила поднос себе на колени и стала есть. – А что, неплохо. – С минуту она молча жевала, затем сказала: – Между прочим, я чуть с голоду не померла. Похоже, ты где-то задержался, а?

Он промолчал. Ему не хотелось распространяться перед ней о всей этой пошлой публике, что собралась в галерее, и о дурацких вопросах, которые задавала репортерша. Да и нельзя было этого делать. Он смотрел, как она ест, ощущая исходящий от нее нежный аромат мыла, присыпки и одеколона. Иден изменилась до неузнаваемости. Теперь она уже больше походила на женщину. Причем опасную женщину.

Ее зеленые глаза остановились на его лице.

– Это ты сам приготовил?

– А кто же еще?

– Ага, значит, ты один. И у тебя нет… компаньонов.

– Разумеется, есть, – буркнул Джоул, злясь на себя за неосторожность. – Нас много. Просто я единственный, кого ты можешь видеть.

– А где же остальные?

– Я же тебе сказал, чтобы ты никогда не спрашивала меня об этом.

– Об этом? А о чем можно спрашивать?

– Ни о чем. Твое дело – дождаться возвращения домой. Больше тебя ничто не должно волновать.

Иден сердито передернула плечами и снова принялась за еду. Джоул собрался было уходить, но что-то остановило его. Он присел на краешек кровати. Она вопросительно подняла брови.

– Решил остаться на ужин?

– Когда поешь, я могу сразу забрать поднос.

– Как хочешь. – Она доела тако. – Компания мне не помешает. Принесешь еще какие-нибудь книги?

– Посмотрим.

– Когда я отсюда выберусь? Ну, я думаю, ты хоть примерно можешь сказать?

– Еще раз повторяю: не спрашивай об этом.